Текст книги "И плывут куда-то корабли из Танжера…"

Берлине уже начался час пик. Я смотрел в окно машины, и мне казалось, что время остановилось.

А потом, спустя всего несколько часов после церемонии прощания с мамой, мы заняли места в самолете, летящем в Танжер. Абдельхамид, старший сын, Морад, младший, Латифа, единственная дочь, Адак, моя возлюбленная, я и наша мама. Мы провожаем маму домой, она рядом с нами, мы чувствуем, что она совсем близко, ведь она в наших скорбящих сердцах и в наших умах, не могущих смириться с мыслью о ее смерти. Мы еще никогда не летали вместе с мамой в Марокко. Каждый год мы ездили в Танжер на машине, в те времена билеты на самолет были слишком дорогими для нашей семьи.

И вот мы с мамой летим в Танжер. Мы вместе с ней в ее последней поездке.

В Танжере нас ждет отец. Когда я позвонил ему, он не сказал ни слова. Никогда еще не случалось, чтобы у отца не находилось слов, никогда.

Еще три часа назад мы были в мечети на Флгухафенштрассе в Кройцберге, а теперь все мы в небе. В небесной вышине все кажется намного легче – и это не только метафора. Мама, несомненно, останется на небе, а мы небо покинем, как только самолет плавно пойдет на снижение. Покинем, но лишь временно.

В спешке и вне себя от горя искала Латифа паспорт мамы в ее квартире на Экзерцирштрассе, что в сердце района Веддинг. Латифа нашла документ, она всегда умела находить всевозможные потери в нашей квартире. Я понял, что теперь, после смерти мамы, Веддинг уже не будет для меня старым районом, игравшим столь важную роль в моей жизни. Мама любила эти кварталы. Даже если со временем они сильно изменились, все равно Веддинг всегда оставался нашим Веддингом.

На улицах Веддинга все изменилось, но в квартире нашей мамы Зохры время словно навеки застыло. Здесь был маленький живой оазис. Комнаты, обои, картины на стенах – они те же, что в нашем детстве.

Латифа искала долго. Немецкий внутренний паспорт нашелся сразу, он лежал в маленьком матерчатом мешочке за дверью. Но марокканский паспорт найти никак не удавалось. Латифа, отчаявшись, хотела бросить поиски. Но вскоре наконец обнаружила в платяном шкафу между белых и разноцветных одежек коричневую папку из сафьяна. На зеленой обложке паспорта, под прозрачной и прочной защитной оболочкой надпись на французском языке: «Королевство Марокко». Дальше значилось: «Год рождения 1940», без указания числа и месяца. В паспорт вложена фотография: наш отец Абдулла, в солидном темном костюме с рисунком в елочку и в красном галстуке, на лацкане – розовая роза. Этот снимок был сделан на свадьбе моего брата Абдельхамида и Марины. На оборотной стороне фотографии написано синими чернилами: «Memo de la casamiento de mi hijo Hamid» (На память о браке моего сына Хамида), и подпись: «Sehouli».

Эту фотографию мама всегда носила при себе, всегда брала ее с собой, куда-нибудь уезжая, собственно, в Танжер или в Мекку, только туда она ездила. Абдельхамид, семилетним ребенком вместе с мамой и моей сестрой Латифой покинувший Марокко, однако знавший эту страну досконально, рассказывал, что в текстах многих марокканских песен повествуется о том, что юноши бегут сломя голову, в ярости покидают свою родину, а старики, лежа в тишине, вновь прикасаются к родной земле.

Теперь мы с мамой возвращаемся в Танжер. Это наше последнее путешествие вместе.

В Танжере нас ждет отец. Абдельхамид и отец не виделись двадцать четыре года. Танжер нас снова соединяет, и Танжер нас больше не отпустит. Спасибо тебе, Танжер!

* * *

Дрожащими руками я держу оба паспорта мамы. Чиновник срезает уголки немецкого паспорта, теперь он недействителен. Марокканский паспорт еще действителен. Фотографию отца я вкладываю в паспорт моей дорогой мамы.

Самолет, находясь еще на большой высоте, подлетает к Марокко. Внизу я вижу Гибралтар, вижу Танжер, между ними как будто узкая полоса, не шире пальца. Мы приземляемся, самолет сильно потряхивает, но посадка успешна. Мы прибыли, и с нами – самый печальный на свете груз. Самолет медленно катится по взлетному полю. «Ибн Баттута» – встречают нас огромные буквы. Мы выходим, выносят маму, ветер налетает бешеными порывами, отец, подавленный горем, беспокойно ходит взад-вперед, в ожидании нас и боли неизбежного прощания.

Все хотят нести гроб, первым берется отец, никто не оспаривает у него это право. Уже скоро мы приезжаем домой к отцу и выгружаем гроб. Остаток короткой африканской ночи мама проведет в доме моего отца. В эту ночь сердца наши раскрываются. Мы идем в нашу квартиру, она находится на бульваре в новом городском центре, и, уставшие донельзя, сразу засыпаем. Засыпая, я не пытаюсь вспомнить все события минувшего дня, полного скорби и волнений, у меня лишь одно желание – чтобы ночная прохлада поскорей поглотила мою печаль. Мне страшно думать, что скоро настанет утро. В страхе человек одинок. Все замедляется, я засыпаю и сплю без сновидений.

* * *

Настает первый день, первая ночь трехдневного траура, принятого по традиции.

Теперь мы провожаем маму на последнем этапе ее пути. Мы едем колонной. Почти ровно год назад я уже ехал в колонне, но тогда она двигалась в направлении королевского дворца. Однако путь начинается так же. Сначала мы проезжаем мимо мечети Мухаммеда V, но теперь мы следуем за нашей королевой, нашей мамой, и направляемся на кладбище Аль Муджахидин.

Мы все несем деревянный гроб. Он легкий – тяжесть в моем сердце, и она все больше. Снова я в мечети, совсем неподалеку от площади Пласа де Ибериа, как год тому назад, но теперь мы, как того требует обычай, молимся о нашей маме. До похорон на кладбище остается совсем немного времени.

Поднимаю взгляд в тихом доме молитвы, где сейчас еще более глубокая тишина, чем обычно. Меня восхищают живые краски высоких окон с зелеными, оранжевыми, синими и красными стеклами, но радоваться им я не могу. Все это цвета земной жизни, великолепные, яркие и такие же разнообразные, каким было прошлое и каким будет то время, какое тебе еще осталось провести на земле. Настоящее мне сегодня, после смерти мамы, кажется серым.

Смерть мамы заставила меня осознать начальный период моей жизни и ее середину.

Еще вчера мы молились о маме в Берлине, сегодня в Танжере мы снова возносим молитвы, мы произносим одни и те же слова в двух различных городах, однако цель у наших молитв та же, и время словно стоит на месте. Два разных города благодаря молитве слились воедино. Молитва о нашей маме способна удержать все – города, время, все, но только не слезы. Слезы льются и падают на землю, слезы напоминают нам о том, что мы всего лишь люди и на земле пребываем лишь некоторое время. Если ты можешь о ком-то плакать, это благой дар. Поистине прекраснейший дар, он означает, что ты кого-то любил. «Нас создает и формирует то, что мы любим», – сказал Гёте.

Мы переносим гроб с телом мамы в специально переоборудованную санитарную машину, которая встретила нас в аэропорту. Водитель, мне кажется, зарабатывает больше, когда перевозит мертвецов, чем когда перевозит живых людей.

Отец садится рядом с водителем, плотным, даже дородным, приветливым мужчиной. Мы, остальные, едем следом в машине одного из наших родственников. Колонна выезжает, медленно направляясь на кладбище, и на какое-то время из-за нас замедляется движение на главной улице города. Все как будто стало тише и происходит медленней, чем обычно.

На кладбище мы снова несем маму на руках. И с каждым новым разом, когда я поднимаю гроб на свои плечи, он кажется более легким, несмотря на то, что силы мои заметно убывают.

Мы проходим в ворота, это арка, которая оставляет холодное и бездушное впечатление: здесь нет никакой ограды, на кладбище можно войти где угодно. Бесчисленные надгробия стоят плотно друг к другу, большинство могил явно давно никем не посещается, лишь здесь и там на могилах лежат какие-то цветы, уже засохшие, хотя и не потерявшие цвет. Хочется верить, что у мамы будет особо защищенная могила. Выделенное ей место, номер 991, находится рядом с пальмой, похоже всеми забытой, но упрямо борющейся с солнцем.

Крепкая пальма защищает могилу, но ее листва пропускает теплые лучи солнца. Это понравилось бы маме. Ветер теперь дует слабее, но еще настолько сильно, что тяжелые листья пальмы колышутся. Гроб из темного коричневого дерева на веревках опускается в заранее вырытую могилу, это делают работники кладбища, вид у них не сытый, похороны дают возможность хоть что-то заработать. Гроб скользит по сухой, поднятой снизу земле вглубь могилы. На могильный холмик кладут мяту, шалфей, ветви мирта и полевые цветы, ветер шепчет что-то невнятное. Мужчины произносят слова на арабском, несколько женщин тихо поют. Мы боремся со слезами и проигрываем в этой бессмысленной борьбе. Мама теперь на небе, а мы на земле. Мы погружаемся в немую душевную боль.

Спасибо тебе, Танжер, за то, что в твоих стенах я мог так плакать.

* * *

Вопросы, вопросы… Новые и новые вопросы всё рвутся из моего сердца.

Что настанет после земной жизни?

Вспоминаю слова Халиля Джебрана: «Если хотите вы и правда увидеть дух смерти, широко раскройте ваши сердца навстречу телесной жизни. Ибо что значит умереть, если не оказаться голым на ветру, не изнывать под палящим солнцем? И что значит – уже не дышать, если не освободить свое дыхание, избавившись от его неустанных приливов и отливов, дабы могло дыхание возвыситься и искать Бога? Лишь испив из реки тишины, вы действительно сможете запеть».

Мама, я слышу, как ты поешь.

Около трех месяцев назад Мухаммед в Берлине взял интервью у моей мамы. Он расспрашивал о ее жизни, попросил рассказать ее личную историю, описать долгий путь из Танжера в Берлин, рассказать о том, как в чужой стране она растила детей.

Маме беседа с деликатным Мухаммедом доставила большую радость. Она приготовила к его приходу марокканское печенье и заварила свежий мятный чай, хотя ей это было нелегко при ее болезнях и сильных болях в коленях.

И как раз теперь, в день ее похорон в Танжере, я увидел в киоске, который стоит прямо напротив нашего дома, номер женского журнала «La kulli Anissa» («Для всех женщин»). В первый момент я не верю своим глазам: вот она, статья о маме, написанная на арабском и напечатанная в журнале. Напечатаны и три черно-белые фотографии. На одном снимке мама – молодая, удивительно красивая женщина вместе с двумя детьми, моими старшими братом и сестрой. На второй фотографии изображены мои родители и опять-таки Хамид и Латифа на прогулке в немецком сосновом лесу. Третья фотография сделана год назад в саду моих братьев, мама стоит возле грядки, где Хамид вырастил самую ароматную в Берлине мяту.

На этом снимке мама в центре. Она смотрит серьезно и гордо, и мы тут же, три сына. Хамид серьезный, Морад чуть-чуть улыбается, я улыбаюсь широко. Латифы в тот день не было с нами. В статье рассказана история мамы, в конце журналист упомянул о ее желании, адресованном нам, детям, быть похороненной в Танжере. Дрожащими руками я держу журнал с арабским текстом, который не могу прочесть, и фотографиями. Я плачу и улыбаюсь сквозь слезы.

* * *

Заканчивается нереальная ночь. Завтрак – черные оливки, багет, колбаски и арабский кофе; вкус у еды стерильный, и даже цвета у всего этого тусклые и нечеткие.

Затем все едут на кладбище, таков обычай. Вчера мы были в своем семейном кругу. Сегодня приносится в жертву превосходный бычок, его подадут гостям, пришедшим почтить память нашей матери. На кладбище мы орошаем могилу розовой водой и нашими горькими слезами. Земля на других могилах сухая, потрескавшаяся от палящего солнца. Возле могилы царит торжественность, несмотря на голодных и, по-видимому, жадных кладбищенских служащих, которые стоят слева и справа, надеясь на скорби людей заработать несколько купюр и монет.

Пение поднаторевших в скорби мужчин становится громче, и вдруг ветер решительно, крепко, но в то же время нежно обнимает нас. Так нежно, как еще ни разу за все эти ночи и дни.

Мамин брат, мой дядя, непрестанно проливавший слезы, теперь чуть улыбается и шепчет мне: «Шесть месяцев стояла жара, а сегодня вечером наконец пошел дождь, хвала Аллаху…» И я думаю: небо плачет от горя, и слезы его дарят земле новую жизнь.

Мы страшно устали и хотим одного – спать. Бездушный бар с дансингом возле дома моей мамы доставляет нам больше мучений, чем бесчисленные комары, налетевшие в комнату. Я слишком устал, чтобы чувствовать настоящую злость. Минувший день проносится перед моим мысленным взором подобно короткому кинофильму.

Краски дня закамуфлировали печаль. Черный стал синим, синий превратился в оранжевый, оранжевый в красный, и красный снова стал черным. Теперь все черное. Я не могу заснуть, я очень хотел бы заснуть, чтобы на несколько часов забыть свою боль и горе. До утра, кажется, бесконечно долго. Я ворочаюсь в постели, сна нет и нет. Я встаю и подхожу к книжному стеллажу в прихожей, беру с полки потрепанную старую книжку, открываю ее на середине и читаю строки Анаис Нин[13]13
  Нин, Анаис (1903–1977) – американская и французская писательница.


[Закрыть]: «Мечты свои запусти в небо, как воздушного змея. Ты не знаешь, с чем вернутся они назад: принесут тебе новую жизнь или нового друга, или любовь, или страну».

Дважды или трижды я перечитываю эти строки. И потом наконец засыпаю.

Молитвы стариков помогают всем нам перенести боль утраты. Эти молитвы словно анестезия для моих чувств. В какой-то момент я прямо-таки наслаждаюсь бесчувственностью. Но присутствие мамы ощущается повсюду. И связь с ней я ощущаю как более крепкую и тесную, чем прежде, когда мама была жива.

Я знал, и все мы знали, что мама очень больна, но мы старались успокоить ее и успокоить самих себя, мы надеялись, что уже скоро здоровье ее поправится. Мы боялись думать о неизбежном расставании, тем более хоть словом о нем упоминать.

Вчера я говорил с руководителем отделения института им. Гёте в Танжере Гансом Тишледером, которого марокканцы почтительно называют «месье Ганс». Он сказал, что переживает чудо – умерший отец постоянно рядом и не покидает его. Месье Ганс уже двадцать три года живет в Танжере, он знает все, что касается Германии и Марокко, их связей и отношений. Мы сидели в его маленьком кабинете на втором этаже здания на одном из бульваров, поблизости журчал восточный фонтан, мы пили кофе эспрессо с горячим молоком, этот коричневатый напиток был подан в гладком стеклянном стакане, с тремя большими, неправильной формы кусками сахара. Месье Ганс курит. Дым его сигарет точно такого же голубовато-серого цвета, как его густые и длинные седые волосы. Его помощник Хикам тоже носит длинные волосы. Месье Ганс полагает, что в Марокко мужчинам с длинными волосами оказывают больше уважения, так как считается, что это значительные личности, уверенные в себе и наделенные особой силой, той самой, благодаря которой они невозмутимо выдерживают осуждающие взгляды многих коротко стриженных мужчин.

Светлые глаза месье Ганса много повидали, они живо блестят, когда он рассказывает о своих впечатлениях. Он много чего видел и заметил, изучая людей и их слова, что они, люди и слова, необходимы друг другу и что истории, которые рассказывают люди, являются источником мудрости. Эта мудрость постоянно ищет чего-то. Она в постоянном поиске, неторопливом, но не прекращающемся, поиск идет в прошлом и настоящем, он обращается назад и движется вперед, налево, направо. Главное же, поиск никогда не должен останавливаться.

Месье Ганс очень занятой человек. У него всего один молодой, но работящий и дельный помощник. Неторопливость, вальяжность многих марокканцев приводит Ганса в тихое бешенство. Но он никогда не жалеет времени на рассказы, хотя на что-то другое выкраивает время с трудом. Рассказывает он неустанно. Его истории увлекательны, чаще всего речь в них идет о человеческой уязвимости и силе, пробуждающей в человеке ярость и кипение страстей, – это, собственно, сочетание, которого человек стремится избежать. Ганса огорчает то, что эти особенности человеческой природы от поколения к поколению становятся все менее яркими. А здесь, в Танжере, он встречает их нередко и радуется. Вероятно, поэтому он и не может расстаться с Танжером и его людьми.

Месье Ганс хранит в своей памяти многие прекрасные и горестные воспоминания Танжера, они уже стали его собственными воспоминаниями. Его глаза сверкают, точно сапфиры, когда он, встряхивая длинными седыми волосами, рассказывает одну за другой истории о Танжере и его жителях. Ганс родом из Франкфурта, однако мне кажется, его душа ведет свое происхождение из племени мавританских сказителей. Он гордится своим даром рассказчика. Истории помогают ему переносить тайную боль. Время лечит не всякую боль. И не всякую боль нужно лечить. Бывает такая боль, которая не должна пройти, чтобы душа могла плакать. Ибо душа может быть счастливой, когда она плачет.

Морад, Латифа и Хамид сегодня возвращаются домой. Я везу их в аэропорт. Три дня назад мама прибыла в Танжер, сегодня трое ее детей покидают этот город. Адак и я теперь поедем в Бухамси, родное село моей мамы на территории племени бени-арос, до которого от Танжера восемьдесят километров в сторону Тетуана.

Я вспоминаю детские годы. Мы ездили к родственникам, дорога в горах была тяжелой, пыльной и извилистой, да еще летом, в невыносимую жару. Мы приезжали на базар Хмис, это слово переводится как «четверг». Семья моей мамы, бесчисленные представители народности бенрохо, ждала нас там, чтобы погрузить на мулов и ослов наши тяжелые чемоданы, которых всегда было огромное количество.

Потом мы три часа поднимались по неровной дороге, мимо бесчисленных ручьев, кактусов и оливковых деревьев. Мулы и ослы хорошо знали путь домой, так что даже не смотрели вперед. Мне казалось, дороге не будет конца, тогда еще у меня не было представления о реальных расстояниях.

Родные ждали приезда Зохры, единственной из шестерых детей (их было пять сестер и брат) выросшей в большом городе. Мать Зохры горячо любила свою сестру, у которой не было детей, поэтому она отдала ей своего пятого ребенка, мою маму. Тетя должна была растить и воспитывать ее как свое собственное дитя. Она привязала себе за спину маленькую Зохру и спустилась с ней с высоких гор. Три часа она добиралась до базара Хмис. Но она никогда не уставала, так что не устала и после восьмидесятикилометрового перехода пешком, с ребенком на плечах, в Танжер. Свою приемную мать Зохра тоже называла мамой, и никакого противоречия в душе маленькой девочки это не вызывало. Став старше, она с огромной любовью говорила о своих двух мамах. Мать, оставшаяся в горах, любила свою сестру, любила свою дочь и обеим желала особенного счастья и особенного будущего. Тетя заботилась о Зохре, благодаря ей девочка выучилась на портниху. Выданный маме в 1951 году сертификат на испанском языке, подтверждающий владение техниками вышивки, висел, вставленный в красивую деревянную рамку, на стене в маминой квартире в Танжере. Я снял это свидетельство со стены, положил в чемодан и увез к себе в Берлин. Я горжусь этим документом и тем, что мама добилась успеха, хотя не умела ни читать, ни писать. Она всегда придавала большое значение тому, что ее дети получили образование. Школа была для нее священна. Она не говорила об этом, но все мы чувствовали ее отношение и видели, как она радуется нашим хорошим оценкам и как по ночам молится перед нашими экзаменами, чтобы мы получили те вопросы, какие нам хотелось.

Сегодня мы добрались до горной деревни быстро и легко. Загрузив в багажник множество пакетов со свежей говядиной, мы подъезжаем по асфальтированной дороге к базару, затем наш внедорожник быстро преодолевает последний участок пути. Всего двадцать минут – и мы в родной деревне моей мамы. Мы проходим мимо могилы моего деда, обеспеченного крестьянина и народного целителя, я хорошо его помню.

В старости он ослеп, таким я и помню его. К нему нас приводила мама. С нами, детьми, он держался любезно и приветливо, его черные глаза смотрели на нас, однако нас не видели. Мы почтительно слушали старика и понимали, о чем он говорит, хотя слова, которые он произносил, были нам незнакомы. Чтобы составить себе понятие о том, намного ли мы выросли по сравнению с прошлым годом и вообще как мы изменились, он ощупывал наши руки и лица. Так он узнавал, какими мы стали, радовался и говорил маме, что нас всегда будет хранить Бог.

Я иду дальше, мимо нового здания начальной школы, здесь учится много детей, они мечтают о больших тракторах с фарами, о которых знают понаслышке, но своими глазами никогда их не видели. Мы поднимаемся на одну из довольно высоких гор, нагруженные пакетами с едой, своих вещей у нас минимум. В наших сердцах и мыслях память о маме. Два глинобитных дома под железной крышей, выкрашенные в лазурно-голубой и белый цвета, ничуть не изменились. Сегодня сюда проведено электричество.

В доме родителей Зохры теперь живет семья их сына – по традиции дочери уходят жить к мужу, как и во многих других культурах, например в Индии и других странах.

Поминание моей умершей мамы было прекрасно. Тишина и чувство общей близости в кругу собравшихся почтить ее память навсегда останутся в моей душе. Пришло очень много людей из селений на ближних и дальних холмах. Племя бенрохо многочисленно и может собой гордиться. Пришли молодые и почтенные женщины, принесли в дар моему дяде и трем теткам мешки сахара и муки. К нам подошла старая женщина, знавшая мою маму еще в детстве. Она улыбнулась и степенно обняла нас. У нее был небольшой мешочек. Развязав его, она достала и вручила нам баночку темно-коричневого, почти черного меда. Мы сразу попробовали мед – удивительный вкус, теплой насыщенной сладости, приятно раздражающий язык. Старушка снова сунула руку в мешок и достала четыре красных плода. Я с удивлением взял один. Это был красный плод опунции. Женщина гордо пояснила: только в особенных, труднодостижимых местах можно найти эти плоды, обычно они растут на опасных и недоступных скалистых склонах. И продолжила: «Ваша мать в детстве была очень сильной девочкой. Я долго думала, что бы вам подарить. В этих красных смоквах заложена великая сила, она защитит вас от всех опасных болезней. Пусть Зохра покоится с миром».

Все пришедшие женщины были одеты в белое, лишь кое-где виднелись редкие красные или синие одеяния. На мужчинах белые джеллабы, традиционные берберские халаты с остроконечным капюшоном, длинные, почти до пят. Слова соболезнования звучали искренне и утешали боль моего сердца. Многие люди горевали о Зохре. Они рассказывали истории о своих встречах с ней, эти короткие либо длинные рассказы на какое-то время словно оживили маму. Я подумал, как хорошо, что мы здесь, и почувствовал умиротворение и гордость. В Марокко люди более бурно выражают скорбные чувства, смерть словно вездесуща и потому менее страшна, в сравнении с тем, что мне приходилось наблюдать на похоронах в Германии. Семьи марокканцев многочисленны, женщины рожают не меньше четверых детей. Больше рождений – больше смертей. Дети с малых лет участвуют в погребальных и поминальных церемониях, которые длятся не один день, тем самым дети приобщаются к древним обычаям и ритуалам. Лишь тот, кто живет в общине, так же и умирает – среди людей.

Все хорошо знают традиционный порядок. В первый день гостям подают кускус, на второй день закалывают ценное животное – козу, ягненка, бычка, какого, зависит от кошелька семьи. На второй день готовят «дуару», варят потроха с большим количеством чеснока, сладкого перца, а также добавляют тмин, соль, свежий кориандр, острый перец и оливковое масло. Эти кушанья – дань уважения умершему.

Друзья и родственники одаривают семью умершего кушаньями, приготовленными своими руками, харирой, вообще всем, что они могут принести с собой. На третий день подается мясо, оно обычно приготавливается с миндалем и черносливом, специально для этого купленным на базаре.

Все здесь знают молитвы. Мужчины поют стихи из Корана, не по книге, наизусть. Ведут в этом хоре старые мужчины, они тоже поют по памяти. Им не составляет труда петь, оставаясь совершенно неподвижными. Я вслушиваюсь в слова, ничего не понимаю, но их звучание дает уверенность и притупляет мою боль. Мне кажется, что молитвы звучат одинаково, хотя я знаю, что тексты разные. Может быть, дело в содержании, ведь во всех текстах тот же смысл, та же скорбь.

Все гости поют, каждый добавляет свой голос в общий хор. Чудесно звучит это пение. Никогда раньше эти люди не сходились вместе и голоса их не звучали в общем молитвенном песнопении, и больше они, конечно, не соберутся вместе в этом же составе и не будут петь эти же стихи. Вся сцена кажется мне символом неповторимости каждого человека – так вкус определенного блюда всегда бывает разным, хотя оно приготавливается по неизменному рецепту, с теми же приправами; неповторим каждый человек, родившийся на свет и уходящий из жизни, – он состоит из тех же элементов природы, что и все остальные человеческие существа, однако они собраны в каждом человеке уникальным, неповторимым образом. «Рецептура» человека – самая загадочная из всех.

Спустя сорок дней снова будут поминки по моей маме и снова соберутся гости, дабы почтить ее память – в Берлине, Танжере и Бухамси. В одно и то же время будут подаваться на стол разные блюда: пицца, кускус, мясо козленка. Мы будем вкушать их в разных местах, но в каждом из них мама будет незримо присутствовать.

В ту ночь мы крепко спали, и наш сон охраняли высокие горы. Не счесть тех, кого поддержали в дни скорби и печали эти горы, столь много видевшие за свою долгую жизнь.

Проснувшись утром, я снова, уже в который раз, думаю, не было ли все лишь обманом, злой каверзой моего рассудка.

Родственники приглашают нас к завтраку, на столе все самое лучшее: оливковое масло, маслины, белый пшеничный хлеб домашней выпечки, яичница-глазунья, зажаренная на оливковом масле, зеленый мятный чай. Мы всем довольны, однако, должно быть по привычке, приобретенной в Германии, хотим яблок. Спрашиваем, не найдется ли? Моя кузина смущенно улыбается и убегает. Через полчаса она возвращается и протягивает нам три маленьких, кривоватых яблочка. Ее глаза сияют от гордости. Мы с Адак улыбаемся и оба вспоминаем Ньютона с его яблоком. Нам совестно, что мы так привередливы, однако сполна наслаждаемся вкусом сладких горных яблок.

* * *

Из горного селения моей мамы мы пешком возвращаемся на базар, проходим мимо школы – медресе, где на деревянных скамьях сидят мальчики и девочки и слушают учительницу, у них нет ни пеналов, ни школьных ранцев. Чуть ли не рядом со школой курят парни, наверное старшеклассники, дымят кто во что горазд. Спуск с горы довольно крутой, после дождя, пролившегося ночью, на тропке скользко, но с каждым следующим шагом мне становится легче, бремя скорби уменьшается. То, что я некоторое время пробыл с людьми, близко знавшими маму, помогло мне притерпеться к моей боли, а то, что мне довелось услышать их рассказы о маме, наполняет мое сердце гордостью и удовлетворением.

Теперь, когда мама умерла, я сознаю, что и моя жизнь конечна и что мы слишком часто неправильно оцениваем значение многих вещей как в нашей жизни, так и в том, что настанет после жизни. Мама для меня жива в историях, рассказах о ней. Я благодарен всем людям, кто дал мне эту возможность.

На следующий день мы отправляемся обратно в Танжер, но по дороге хотим заехать к одному марабуту. Так называют исламских святых или отшельников, а также места их захоронения. Здесь мы имеем дело с традициями суфизма, исламской мистики. Само слово «марабут» восходит, вероятно, к португальскому marabuto или испанскому morabito и встречается уже в записках путешественников XVII века.

Гробница марабута обычно представляет собой беленное известью маленькое строение с куполом, где находится небольшое собрание книг, а также рукописи, принадлежавшие святому, или написанные им сочинения по вопросам религии и философии. Гробница Мулай Абд ас-Салама находится в сорока километрах от Бухамси и в восьмидесяти километрах от Танжера. Этот святой родился в 1140 году в Бени Аросе. Семья моей мамы ведет свое происхождение от этого славного предка, во всяком случае, так люди говорят.

Мы покупаем чудесные восточные сласти, поджаренный миндаль, грецкие орехи и арахис в меду.

Абдельлатиф, сын моего дяди, и Ясин, сын другого близкого родственника, решили пополнить домашние запасы родниковой воды. Источник совсем недалеко, в деревне у подножия горы, рядом с тем участком земли, который моя мама получила в наследство от родителей; сейчас там наливаются соком бобы, скоро начнется сбор урожая. «Родниковая вода… А ведь это хороший подарок для сестры Пьетры», – говорю я Адак. Сестра Пьетра – монахиня францисканского монастыря в немецком Зиссене.

Сестра Пьетра художница, вот уже двадцать лет она создает произведения с помощью капель воды. Для этого она придумала и смастерила особую конструкцию, благодаря которой капли воды днем и ночью медленно падают на лист бумаги особой, ручной выделки. На листе возникает удивительный рисунок в виде круга, который все время изменяется. Сестра Пьетра говорит, что использовала разную воду – из знаменитых и неизвестных источников, и каждый рисунок, полученный таким способом, рассказывает свою особую историю и отличается неповторимыми свойствами. Есть рисунки яростные и мирные, размытые и четкие, робкие, любвеобильные, безудержные, торопливые. Но все они рассказывают о жизни.

Рисунки сестры Пьетры побуждают людей встретиться с их собственным сердцем, с другими людьми и с Богом. Правила ее искусства – это, по-видимому, простота и неторопливость. Но кто является, собственно, творцом рисунка – сестра Пьетра? Или сила всемирного тяготения? Воздух? Бог? Сама вода? Или взаимодействие всего этого? Ее искусство – лишь чудесная возможность представить нашим глазам некие незримые силы, существующие рядом с нами и в нас самих…

Я спросил сестру Пьетру, есть ли у нее рисунки, оставленные каплями воды, привезенной с Востока. Оказалось, нет. Мы с Адак думаем об одном и том же, когда наши родственники с канистрами в руках идут к источнику за водой.

Во мне слишком живы воспоминания о последних днях перед смертью мамы.

Сестра Ханна, в течение многих лет бывшая моей пациенткой, с которой у меня на каждом приеме завязывались философские беседы о жизни и о человеческом сердце, вообще-то хотела поехать в Ассизи. Однако ее анализ крови внушил мне опасения, что онкологическое заболевание снова прогрессировало, и сестра Ханна пришла ко мне в приемные часы. Но сначала я коротко переговорил с ней в холле клиники. Сестра Ханна как обычно была в изысканном сером одеянии, красивом монашеском платье, и в черном головном платке.