Текст книги "И плывут куда-то корабли из Танжера…"

И пришли полицейские в зеленой форме, с собакой, которая была гораздо больше, чем кобель бельгийца. При виде этого пса все замерли, опустив руки. Никто уже не сжимал кулаки. Серьезных повреждений никто не получил. Я радовался этому и очень гордился своими братьями, старшей сестрой и мамой, которые бросились на подмогу отцу без всяких там «а если…» и «но как же…».

* * *

Заканчивается операция пациентки с онкологическим заболеванием на поздней стадии, она длилась пять часов. Больная приехала из Англии, чтобы оперироваться у нас. Британским врачам она не доверяет.

Результатом операции я доволен, но очень устал. Вероятно, долгие перелеты, предпринятые мной в последнее время, сильнее повлияли на мой организм, чем я предполагал по своему самочувствию еще сегодня утром.

Иду в свой кабинет, хотя и хотел бы поехать домой, к Адак и Лазару: назначено несколько встреч, и я уже опоздал, так как операция затянулась. Я звоню Стефану Рулю, надеясь, что он еще где-то на территории, – с ним я должен был встретиться полтора часа назад.

Стефан Руль, человек, с лица которого почти не сходит улыбка, еще в клинике, он приходит, и мы обсуждаем совместный проект. Наша общая цель – внести некоторые организационные изменения в работу клиники. Приятно с ним беседовать, наши мнения удивительно совпадают, глаза Стефана азартно блестят, слова исполнены воодушевления.

Коричневая дверь моего кабинета открывается. Уверенно входят два молодых человека и бесшумно закрывают за собой дверь.

Они стояли возле двери, я сижу за письменным столом. Мельком бросаю взгляд на лежащую на столе серебряную «руку Фатимы». Стефан Руль, сидящий напротив меня, в недоумении оборачивается. Оба парня расстегивают куртки и вытаскивают из-за пазухи деревянные палки. Я, ничего не понимая, слежу за их действиями.

Внезапно, без единого слова, они обрушивают удары на меня. Никогда в жизни я не подвергался столь грубому физическому избиению, никогда не сталкивался с подобной жестокостью. Они избивают и Стефана. Как-то увернувшись, я подбегаю к двери, открываю ее и тут снова получаю удар в затылок. Я падаю, и меня зверски избивают ногами. Я все еще не понимаю, снится ли мне кошмарный сон или все это происходит наяву, в реальной жизни.

Пытаюсь подняться на ноги. Не слышу никаких звуков – значит, все-таки сон? И вдруг вижу рядом с собой баллончик с газом. Я распыляю газ, жгучий, едкий, но я рад – удары и пинки прекратились. Отвратительный запах, так пахнет лихорадка. Я теряю сознание, опять валюсь на пол, и тут опять удар дубинкой по голове.

Стефан распахивает дверь в коридор. Я кричу, кричу громче и громче. Люди – я не вижу их, но это свои, близкие люди врываются в эту ирреальную сцену. Оба подонка бросаются бежать. Из раны на голове хлещет кровь, заливает мой правый глаз. Я не решаюсь открыть глаз из страха, что не смогу этого сделать, а это смертельно опасный признак кровоизлияния в мозг. Голова у меня и тяжелая и разом легкая, точно плывет.

Я умираю. Не думал, что смерть так близка. Не было никакого предчувствия смерти. И вот сейчас она пришла за мной, и, наверное, надо ей покориться. Я не нахожу в себе силы, чтобы бороться со смертью. «Позвоните Адак, путь придет, – прошу я коллег, – и отвезите меня на компьютерную томографию, поскорей, пожалуйста!», я повторяю снова и снова: «Пожалуйста, побыстрее, ну же, быстрей!»

Слова, которые мне говорят хорошо знакомые и малознакомые люди, полны доброты и утешения, но они не могут меня успокоить. Я жду, когда же он начнется, пресловутый короткий фильм, в котором промелькнет вся моя жизнь, с детства и до этих последних минут. Жду с нетерпением, однако никакого концентрированного показа моей жизни не происходит.

Я дышу и не ощущаю боли. Значит, все-таки кошмарный сон?

* * *

Лежу один, точно окаменев, на белой постели в отделении реанимации. Отчего-то палата кажется тесной, хотя на самом деле она большая. В коридоре у двери дежурят два охранника из службы безопасности. Об этом, чтобы обеспечить мою защиту, распорядилось руководство клиники. Не думаю, что охранники смогут меня защитить, но я благодарен за заботу.

Преступников еще не схватили. Не знаю, поймают ли их вообще когда-нибудь – кому до этого дело? Развить эту мысль не удается – мой рассудок не представляет себе завтрашнего дня, он словно парализован и способен осмыслить лишь текущий момент.

Весь день я старался понять невероятное происшествие, как-то его определить, но безуспешно. Я в шоке от жестокой грубости тех двоих, они же люди – я начинаю сомневаться во всем человечестве, не хочу ни жить, ни умирать среди таких людей. Жизнь, в которой нет человечности, хуже смерти в одиночестве.

Пережитое мной ирреальное нападение за одну секунду сделало меня чужаком, но, надеюсь, не вечным чужаком. Смогу ли я теперь иметь надежду? Смогу ли как врач давать надежду другим? Только если я смогу внушить самому себе надежду и мужество, я смогу возвращать надежду и мужество другим людям. Сегодня у меня нет ни надежды, ни мужества. Я еще не могу найти какие-либо ответы, мне нужно прежде всего снова научиться задавать вопросы. У меня сильная боль в спине, болят плечи, болит голова, болят руки. Все десять пальцев сильно распухли, на многих пальцах кровоподтеки и ссадины. Кровь уже свернулась, но мыть руки больно. Мне не удается смыть запекшуюся кровь, жжет кожу, и я оставляю эти попытки. Мои ослабевшие руки теперь синюшного цвета, на голове четыре больших шишки, так что она уже не идеально круглая, к ужасу Адак.

Объясняю Адак, что через некоторое время шишки исчезнут и голова станет круглой, как раньше, после этих слов на лице Адак появляется довольная улыбка. Я люблю эту улыбку.

Я ощущаю боль, ярость и печаль. Моя душа омрачена, мои чувства притупились и реагируют замедленно. Моим глазам трудно плакать.

Звоню отцу в Танжер и рассказываю о том, что со мной стряслось. Отец немеет от горя. Я слышу, как он плачет. И мы плачем вместе.

* * *

Я преисполнен благодарности – Адак, Лазар, вся моя семья здесь, со мной. Я чувствую себя в безопасности, под защитой. Нет только Зары и Элиаса. Я звоню Заре в Цюрих, сообщаю, что лежу в больнице. Она спрашивает:

– Что с тобой? Почему ты в больнице?

– У меня компрессия тканей.

– Компрессия? Что это такое?

– Это когда ударишься и потом это место болит.

– А, поняла. Как при синяке?

– Да, Зара. У меня много больших синяков.

– Тебе больно? – спрашивает Зара.

– Синяки скоро исчезнут, – говорю я, надеясь, что Зара не заметит, что я не отвечаю прямо на ее вопрос.

Помолчав, Зара говорит:

– Папа, я надеюсь, что твои боли скоро пройдут.

Я сам не нахожу объяснения случившемуся, так как же я мог бы объяснить произошедшее невинному ребенку?

Как сказал Зигфрид Ленц[29]29
  Зигфрид Ленц (1926–2014) – немецкий писатель, новеллист, драматург.


[Закрыть], «судьба часто не дает комментариев, она довольствуется тем, что наносит удары».

* * *

Непроглядно-черная ночь. Включаю лампу на прикроватной тумбочке и смотрю на часы – 2:17. Вокруг тишина, я надеюсь, что этой ночью боли будут менее мучительными. Интересно, что мне приснится и с каким чувством я начну новый день…

Звонит из Танжера Ганс Тишледер. После первых приветствий и вопросов о моем самочувствии он спрашивает:

– Это нападение носило ксенофобский характер?

Я отвечаю:

– Думаю, нет. Это была лишь еще одна человеконенавистническая атака на мой и твой мир.

Через несколько минут звонит Стефан Руль. Он более или менее в порядке. Однако и он еще не оправился от пережитого ужаса. Стефан сказал, что сегодня впервые за двадцать лет он не отпраздновал свой день рождения вместе с женой. Когда он рассказал ей о случившемся, жена сказала: «Стефан, значит, была совершенно определенная причина, чтобы ты в этот день находился в Берлине».

* * *

Я просыпаюсь. Дверь палаты рывком распахивается. Чувствую, началась тахикардия, сердце стучит с бешеной частотой. Быстро входит сестра Анетта, она принесла мне завтрак и приветливо спрашивает, что я буду пить. Молча смотрю на нее, губы не слушаются. Она снова спрашивает:

– Что вам налить?

Потом невообразимо быстро ставит поднос с завтраком на столик. Когда она уже подходит к двери, я слабым голосом говорю:

– Кофе с молоком и сахаром, пожалуйста.

Меня настораживают боли в костях, они приводят меня в ярость. Чувствую себя опустошенным, усталым, я словно отдал последние силы на то, чтобы написать о случившемся. В то же время, когда я пишу, мне легче, я могу довериться своим строкам, тогда как среди людей теперь осталось очень мало тех, кому я мог бы довериться. Их теперь мало, как никогда.

Вчера была нарушена безопасность одного из тех мест, которые являются для людей самыми сокровенными. Я думал, больницы, мечети, церкви, синагоги и кладбища это особые места мира и покоя, зоны, свободные от насилия, и здесь могут обитать в безопасности важнейшие из наших человеческих чувств и нужд – боль, радость, горе и потребность в помощи. Безопасность важна – без нее невозможно деликатное общение между теми, кто приходит за помощью, и теми, кто оказывает помощь; без нее исключены взаимное доверие и чувство защищенности.

Я всегда чувствовал себя надежно и безопасно в стенах этой больницы. Теперь все изменилось: в это сокровенное место вторглись без какого-либо предупреждения и самым бессовестным образом. Категорически недопустимы подобные акты насилия, ни в больнице, ни на улице. Несмотря на полученные травмы, я надеюсь, что все-таки скоро снова смогу приступить к работе. Голова по-прежнему тяжелая, но она, конечно, уже скоро будет понимать, какие движения мое тело сможет производить без боли. Сегодня телу необходим покой. Рассудок велит мне не шевелиться, приказывает лежать спокойно, рассудок прислушивается к моему разбитому сердцу.

Час за часом я заново открываю свой организм, мое тело медленно пробуждается, освобождается от онемения. Я многое открываю – многое, требующее любви и внимания, о чем я забыл.

* * *

Лазар кричит. Я играю с треугольной серой держалкой для подтягивания, висящей над моей кроватью. Это устройство поможет мне двигаться, держась за него, можно приподняться. Лазар кричит громче и громче. Кажется, я слышу уже лучше, чем сразу после нападения. Я раскачиваю держалку как качели, кручу в разные стороны. Лазар внимательно наблюдает за мной и вдруг начинает смеяться. Он смеется и довольно урчит. Минуту назад в его темно-карих глазах стояли слезы, а теперь они сияют от радости. Первый смех Лазара, у больничной кровати отца. Адак смеется, я тоже смеюсь.

Звонит Ганс из Танжера, я очень рад. Он рассказывает, что приглашен на обед к Ренате, известной художнице, которая занимается иллюстрацией сказок; у Ренаты чудесный дом, расположенный в укромной глубине танжерской касбы. Еще недавно мы договорились, что на этих выходных встретимся в Марракеше на конгрессе, но конгресс неожиданно был отменен. Спустя полчаса после звонка Ганса набираю его номер. Пальцы у меня распухли, на предплечьях и плечах множество кровоизлияний, из-за них затруднен венозный отток крови, это плохо для сердца.

Трубку берет Рената, я рассказываю о кошмарном происшествии. Она в ужасе, я и сам еще в ужасе. Но спрашиваю, какая погода в Танжере. «В последние дни небо заволокло и было много дождей, но сегодня снова ярко светит солнце. Мой дом стоит на самом высоком месте в касбе, ни у кого нет такого прекрасного вида на касбу». В эту минуту я завидую Ренате, так как она любуется этой красотой. Мы договариваемся о встрече в Танжере в декабре, Рената обещает показать мне этот вид на касбу Танжера.

* * *

В воздухе мелькают три разноцветных мяча, два зеленых и один красный. Девушка жонглирует ловко и уверенно, улыбаясь при этом даже чересчур старательно. Свое маленькое представление она завершает элегантным «комплиментом» и быстро перебегает от одного автомобиля к другому, протянув руку за скромным вознаграждением. Мы стоим в третьем ряду, уличная актриса не успевает к нам, так как на светофоре уже включается зеленый. Жаль.

Я возвращаюсь из района Моабит, где побывал в здании по соседству со знаменитой тюрьмой, в которой в свое время сидел Эрих Хонеккер. Я давал показания в полиции, и меня попросили посмотреть более пятисот фотографий разных преступников из электронной базы, в которой вообще свыше 55 тысяч фото преступников. Я должен был, глядя на монитор, выбрать один из вариантов: «похож», «это он», «это не он». В итоге остались три снимка, однако я определил их только как «похожие».

Подробно описать двух преступников я тоже не смог. Когда смотрел на фото, то не находил большого сходства с тем, что сохранилось в моей памяти. Когда я мысленно анализировал произошедшее нападение и затем смотрел на фотографию, мне сразу становилось ясно, что на фото другой человек. Я понимаю, что люди, которые встречаются мне на улице, не те два трусливых негодяя, и от этого сознания мне легче.

Боли в теле и боль оцепеневшей души снова и снова напоминают о том нападении. Сильно и все сильнее болят как раз те участки тела, которые не получили прямых ударов, синяки на теле медленно сползают вниз и понемногу бледнеют. Постепенно уменьшаются и отеки на бедрах, руках и ногах. Из-за ушиба правой части грудной клетки сильно болят ребра и кажется, будто центр моего организма сместился вправо, теперь все мускулы напряглись и сопротивляются смещению. Сломанные ребра теперь новый центр моего организма. Я этого не ощущаю, когда сижу или лежу скособочась; если пытаюсь ходить, то делаю шаги, несколько наклонившись в правую сторону.

Мне кажется, эти боли сильнее всех, какие мне когда-либо приходилось терпеть в моей жизни, они более тупые, более мучительные, и они истощают мои силы. Из-за этих новых болевых ощущений проснулись и те, что были в прошлом. Я снова вспомнил несчастный случай на Штральзундерштрассе, когда большой парень, подражая акробатам, высоко поднял меня на вытянутой руке, но не удержал, и я грохнулся головой о булыжную мостовую. Я опять вспомнил другой, куда более серьезный несчастный случай. Мне было восемь лет, на перекрестке Экзерцирштрассе и Бадштрассе на меня наехал пьяный водитель, тогда у меня были сломаны бедро и бедренная кость. Я опять вспомнил, как сломал себе ключицу на уроке физкультуры в школе и как подоспевший санитар сказал, мол, «до свадьбы заживет». Это утешение страшно меня обозлило. Я ведь хотел, чтобы ко мне и моей травме отнеслись серьезно, и только так. Я злился, однако был и благодарен санитару за оказанную помощь.

С тех пор прошло тридцать лет. Я успел развестись и скоро женюсь во второй раз. Но я знаю, что та поговорка – ложь. Да я и тогда не поверил ей. И я знаю, что никогда не забуду это нападение.

* * *

Сейчас приходил Ахмед навестить меня, один из самых близких и самых старых друзей нашей семьи. Перебраться в Европу он смог благодаря футболу, так как играл в прославленных командах Нидерландов, Франции и в берлинской «Бору ссии». Ахмед – честная душа.

Он принес с собой загадочный камень, найденный в пустыне. Ахмед раскалил его и велел мне тронуть камень подошвой ноги. Он осторожно взял камень своей морщинистой рукой и положил на маленькое блюдечко. Сначала я не решаюсь, несмотря на уговоры Ахмеда, а он уговаривает меня на смеси арабского и немецкого языков, пытаясь вселить в меня мужество. В конце концов делаю как он велит. Ахмед с лукавой улыбкой наблюдает за моими неуверенными движениями. Потом спрашивает, не найдется ли у меня хорошего, настоящего оливкового масла и кусочка лимона. Я гордо отвечаю: «Оливковое масло? Конечно. То самое масло, которое моя мама каждый год получала в подарок от родных».

Я подаю Ахмеду стеклянную бутылку. Он поднимает ее к свету электрической люстры, долго смотрит, критически оценивая качество масла. Своими манипуляциями он напоминает ювелира, которому предлагают купить старое золото. Ахмед несколько раз встряхивает бутыль и, наконец, радостно улыбается. «Верно, Жалид, масло и в самом деле лучшего качества. Посмотри! Видишь, как гармонично волнится поверхность, когда встряхнешь? И внизу, у донышка, мутноватый осадок. Да, масло хорошее». Я рад, что Ахмед дал маслу положительную оценку, и чувствую себя как винодел, которому вручает сертификат один из прославленных во всем мире дегустаторов изысканных вин.

Ахмед натирает мои синяки оливковым маслом. Он прилагает слишком большую силу, массируя мои пострадавшие мускулы. Но иногда я не чувствую давления его ладоней. Некоторые места словно онемели, другие, наоборот, чрезмерно чувствительны. Ахмед старается, даже вспотел. Краем глаза я вижу, как на меня падает несколько капель пота, но кожа не чувствует их прикосновения. Ноздри щекочет запах оливкового масла. Знакомый и родной, он вновь напоминает мне о маме.

Я вспоминаю многие блюда, которые мама готовила на оливковом масле, привезенном из марокканского горного селения. Вспоминаю, как однажды, мне было тогда лет десять, у меня страшно разболелись уши, и мама большой ложкой капля за каплей вливала мне в уши теплое оливковое масло, прогоняя мою боль и слезы. Как мне не хватает этой бережной заботы. Постараюсь, чтобы у меня всегда было под рукой оливковое масло из селения Бухамси.

Нынешний вечер, похоже, принес радость и Ахмеду, несмотря на печальный повод для нашей встречи. Ахмед рассказывает о Танжере. Он помнит, как мама приобрела свой первый дом, совершенно белый, в Драдебе, городе, где она выросла. Ахмед с восторгом говорит о тех временах, когда Танжер был международной зоной и он видал там немало контрабандистов и дельцов, переправлявших нелегалов через границу. Но кухня северного Марокко не находила у него одобрения. Сам Ахмед родом из Уджды, города на алжирской границе, в 370 километрах от Танжера.

Позвонила сестра Ханна, чтобы сообщить: «Ваша вода все еще каплет!» Правда, она уточняет: «За день набирается одна капля». Значит, меня все еще сопровождает эта капель. Уже несколько дней в голове у меня вертится вопрос: когда истекает последняя капля человеческой жизни? Но почему я задаюсь этим вопросом? Потому что страшусь собственной смерти? Или этот вопрос является утверждением жизни?

* * *

Мы проезжаем мимо берлинской Колонны Победы, увенчанной золотой фигурой ангела, которого прозвали «Золотая Эльза». Останавливаемся у перекрестка. Слева импозантное посольство Саудовской Аравии, странноватая смесь европейской и восточной архитектуры, справа – современное здание норвежского посольства. Если повернуть направо, то приедешь прямиком к экзотическим зверям берлинского зоопарка.

С каждым новым днем я все больше полагаюсь на свои силы. И вот теперь я снова начал прием пациенток. Когда пришла первая, я закрыл за ней дверь. Когда пришла вторая, оставил дверь открытой. Потому что мне радостно сознавать, что меня поддерживают многие люди, я люблю видеть улыбки на их лицах. И очень надеюсь, что ко мне снова вернется детская беззаботность, детская непринужденность.

* * *

Я лечу в Милан, в знаменитый Европейский институт онкологии; я тренирую свои навыки жизни, пробую что-то пережить, стремлюсь к рутинному порядку, пытаюсь заниматься тем, что я люблю, с удовольствием беседую с пациентками. И очень охотно выступаю с докладами. Кто говорит, тот жив. Работа меня поддерживает.

Сломанные ребра еще не срослись, тугая повязка сдавливает грудь. Рядом с самолетом португальской авиакомпании я вижу на поле самолет с надписью на борту: «Royal Air Магос». Подхожу к табло в главном зале аэропорта, хочу узнать, куда этот самолет летит. Танжер! Рейс в 18:50.

Мои шаги день ото дня тверже, ногам хочется ходить, идти вперед.

У меня есть подозрение, что за грубым нападением стоит родственник одной из моих пациенток. Вместе с полицейскими мы просмотрели бесчисленные истории болезни. Подозревать людей мне отвратительно. У меня начинает болеть живот. Мне кажется, ни один человек на свете не способен на подобный поступок, однако он имел место. Надеюсь, что полиция проведет свою нерадостную работу и преступление будет раскрыто. Я хочу наконец все это понять.

В первые дни я не отваживался выйти из больничной палаты, потом боялся выходить один на улицу, но теперь я хочу на волю, в широкий мир, хочу мчаться, лететь, свободно перемещаться. Свой доклад я начинаю с рассказа о нападении на меня, благодарю за пожелания скорейшего выздоровления и за предоставленную мне возможность вернуть себе еще одну часть моего нормального существования.

В прошлом году в Милане был тяжело ранен врач, уролог, в последние годы нападения на врачей совершены в Пекине, Дамаске, Стамбуле, Мангейме, Людвигсхафене, Ульме, Берлине, люди получили тяжкие телесные и психические травмы. Эти истории слетаются ко мне отовсюду. Я не хочу их знать, но слушаю с величайшим вниманием.

Я рад, что могу теперь занять свои мысли чем-то другим. Вчера после ужина Адак спросила, как я понимаю себялюбие. Ответить было легко, до смешного легко, и все же этот вопрос один из самых трудных, какими мы вообще задаемся. Себялюбие это, конечно, далеко не только положительное отношение к себе и высокая оценка самого себя. Я никогда раньше не задумывался о том, люблю ли я себя. Адак, можно сказать, застала меня врасплох. И Лазар вдруг заулыбался без всякой видимой причины, неужели он понял, что я растерялся? Наверное, каждый человек должен хоть когда-нибудь задать себе этот вопрос.

Способность любить – дар Божий. Я люблю. И это сознание наполняет меня гордостью, заставляет сердце бешено биться. От любви перехватывает дыхание, но я счастлив, когда ощущаю эту пьянящую нехватку воздуха. Но как можно переключить любовь на самого себя? На этот вопрос я не нахожу ответа, и он продолжает меня занимать. К чему я стремлюсь – следить за собой, беречься, заботиться о себе, получать что-то хорошее, какое-то поощрение, поддержку и утешение, а также почет. Да, я себе необходим.

Чарли Чаплин, когда праздновалось его семидесятилетие, сказал об этом так:

«Когда я полюбил себя, я смог понять, что душевная боль и страдания – это лишь предостережения: ты должен жить, не поступаясь своей собственной правдой. Сегодня я знаю, это значит быть самим собой.

Когда я полюбил себя, я понял, как унизительно для кого-то, если я навязываю ему свои желания, хотя знаю, что и время для них еще не настало, и человек не готов, пусть даже человек тот – я сам. Сегодня я знаю, это уважение.

Когда я полюбил себя, я перестал томиться по другой жизни и увидел, что все окружающее призывает меня к возрастанию. Сегодня я знаю, это зовется зрелостью.

Когда я полюбил себя, я понял, что всегда и везде я нахожусь в нужном месте в нужное время и все правильно, что происходит. Я могу быть спокоен. Сегодня я называю это верой в себя.

Когда я полюбил себя, я перестал лишать себя досуга и создавать грандиозные проекты на будущее. Сегодня я занимаюсь лишь тем, что приносит мне радость и удовольствие, что я люблю и от чего легко на сердце. И занимаюсь на свой собственный лад, в своем собственном темпе. Сегодня я называю это простотой.

Когда я полюбил себя, я освободился от всего, что приносило мне вред – пищи, людей, вещей, ситуаций, а также всего, что тянуло вниз, в сторону от меня самого. Поначалу я называл это здоровым эгоизмом. Сегодня я знаю: это любовь к самому себе.

Когда я полюбил себя, я перестал настаивать на своей правоте и сразу стал меньше ошибаться. Сегодня я понял, что это скромность.

Когда я полюбил себя, я осознал, что размышления могут довести до несчастья и болезни. Но когда я заключил союз с моим сердцем, у моего разума появился ценный напарник. Их связь я сегодня зову мудростью сердца.

Не надо бояться споров, конфликтов, проблем с самим собой и с другими людьми, ведь даже звезды сталкиваются – и тогда рождаются новые миры. Сегодня я знаю, что это – жизнь!»

* * *

Я разговаривал с сестрой Ханной. Недавно у нее сильно поднялась температура, диагностировали тромб в одном из сосудов руки, и пришлось сделать перерыв в химиотерапии. Но сейчас ее дела уже лучше. И в голосе звучит оптимизм, энергия, воодушевление и умение воодушевить других людей. Речь более быстрая, чем обычно.

– В среду появилась последняя капля на конце стеклянной капельницы, – говорит она. – Каждый день мы ходили смотреть и гадали, упадет ли эта капля вниз, на листок, чтобы завершить картину. Ждали, все ждали, надеялись, что так оно и будет. Но последняя капля не упала, а испарилась, утратив первоначальную форму. Картина, впрочем, уже готова.

Я нетерпеливо спрашиваю:

– Ну? Как же она выглядит?

– Очень гармоничный образ. Четкие круги хорошо различимы. Когда смотришь на картину, ощущаешь душевное спокойствие, любовь и полное отсутствие сомнений.

Я лечу в Пекин, затем в Шанхай и в Гуанчжоу, портовый город с древнейшей историей, ворота Китая в большой мир. Эту поездку с чтением докладов и лекцию я запланировал несколько месяцев назад. Теперь хочу заодно использовать ее как возможность отвоевать себе еще кусок прежнего нормального существования. В Китае мне не грозят опасности, думаю я.

Во время промежуточной посадки в Цюрихе я был совсем рядом с моими детьми, Зарой и Элиасом, они живут здесь со своей матерью. Физически я был ближе к ним, чем находясь в Берлине, но слишком далеко, чтобы встретиться. Времени не хватило бы, но все равно я чувствую их близость, где бы я ни находился. Вчера, накануне отлета, мы говорили по телефону. Я очень по ним скучаю и очень радуюсь тому, что ровно через тринадцать дней мы встретимся. Близость зависит не только от физического присутствия кого-то рядом с тобой.

Мне звонит Анас, марокканец из Танжера, получивший в Испании образование по специальности «фармакология». Он спрашивает о моем самочувствии. Оно уже гораздо лучше. За короткое время я научился спать, не ворочаясь в кровати, а также оставаться почти неподвижным при кашле и чихании, я снова учусь, так сказать, нормальным навыкам. Все-таки это не те сложные вещи, которые придают мне мужество для выполнения намеченных задач, а совершенно примитивные, на первый взгляд, реакции и умения, такие как смех, способность сидеть, слушать собеседника, спать, есть, говорить, ходить, что-то планировать. Я радуюсь, когда эти элементарные движения и процессы удаются мне без малейшего страха и неуверенности. Страх все еще не покидает меня.

Мне все еще трудно дышать, я не ощущаю пространство между сердцем и грудиной, а когда дует ветер, мне приходится совсем туго. Я мечтаю избавиться от тягостного переживания в прошлом, от воспоминаний о нападении и думать о будущем без страха, мечтаю перестать пристально наблюдать за самим собой и, наконец, отбросить свою роль жертвы. Я же не хотел оказаться в этой роли, однако освободиться от нее пока не могу. Мой разум оперирует очень простыми паттернами. Надеюсь, это скоро пройдет.

Но мне в самом деле уже гораздо лучше. Я ухитряюсь даже шутить, причем спонтанно. Правда, смех явно не нравится моим сломанным ребрам и вызывает болезненную реакцию. Зато мое сердце безумно радуется смеху моих собеседников, и моему собственному смеху тоже. Смех – бальзам для моей раненой души.

С Анасом я, вероятно, встречусь в Танжере через несколько недель. Мы все – Адак, Лазар, Зара, Элиас и я – полетим в Танжер, чтобы подвести черту под уходящим столь бурным годом. Родители Адак и ее младшая сестра Аланех тоже полетят в Танжер. Я хочу показать им и себе самому особенный кусочек этого города.

Снова и снова я задаюсь вопросом о нападении: не было ли оно страшным сном, глупой атакой моего подсознания. Мне известен жестокий ответ, но я не хочу его признать. При каждом вдохе я ощущаю боль в сломанных ребрах, но теперь они хотя бы не издают скрежещущих и шуршащих звуков.

И я уже не просыпаюсь каждое утро с мыслью о том нападении. И стараюсь истолковать это как добрый знак.

Я вернулся в Германию, очень радуюсь предстоящей встрече с Адак и детьми. Везу из Китая много маленьких подарков. Почти все эти вещицы можно купить и в Берлине, на Кантштрассе, там на каждом углу продают товары из Китая. Но я уверен, любая вещь приобретает особое значение, когда ты, с желанием доставить кому-то радость, отправляешься на ее поиски и тем самым пишешь маленькую историю, которую до поры хранишь в тайне. Отец Адак, только он, попросил меня привезти определенную вещь из великого Китая. Крем «Кобра» в маленькой металлической баночке желтого цвета, якобы он помогает от болей в костях и тому подобного. В Китае я спрашивал у знающих людей про этот крем, используя все известные мне иностранные слова, и даже жестами пытался объяснить, что мне нужно. В результате я везу в багаже громадный пакет со всевозможными чудодейственными китайскими снадобьями. Нет на свете такой болезни, от которой не помогают эти мази и кремы – так, во всяком случае, каждый, к кому я обращался, утверждал, принося мне гораздо лучшее средство вместо крема «Кобра». Хотя бы одно из этих снадобий будет эффективно, подумал я, да и отец Адак, к счастью, не болеет. Будем надеяться, он порадуется тому, что я почти выполнил его поручение.

И он обрадовался невероятно: «О, я и не ожидал такого количества! Спасибо тебе, теперь я могу спокойно жить до ста лет».

Воспоминания о поездке в Китай еще свежи в памяти, как наяву я ощущаю запах и вкус удивительных блюд, какие попробовал в Китае, они не имеют ничего общего с тем, что нам подают в китайских ресторанах в Германии. Даже рекомендованный одним из инсайдеров ресторан «Good Friends» в районе Берлин-Вильмерсдорф не идет в сравнение с настоящей китайской кухней, той, что в Китае.

Пекин, Шанхай, Гуанчжоу… Одно невероятное кулинарное приключение сменяло другое. Вне всяких сомнений, я никогда не забуду, как был околдован чарами китайского ресторана «Си Хуань» («Семь вилл») на берегу Западного озера в Гуанчжоу. Согласно легенде, прекрасная жемчужина, за обладание которой бились феникс и дракон, упала на землю и превратилась в озеро. В Китае особенно остро и интенсивно ощущались пряности. Однако их волшебство исчезало уже через несколько мгновений, и это не случайно, ведь гортань едока должна подготовиться к следующему вкусовому ощущению. Изумительно нежная рыба, названия этих рыб я, конечно, толком не расслышал и никогда раньше не встречал. Соевое масло, тушеные и припущенные свежие овощи, изысканные блюда из курицы, хрустящая утка по-пекински, тушеный гусь, маринованная говядина чили – словом, бесконечные вариации мяса, рыбы, овощей и риса, изысканно сервированные на простом деревянном столе.

Временами мне казалось, что я очутился в шикарном казино, где собрались игроки-профессионалы: круглый стол, центральная часть которого может вращаться, стоит в пышно убранном отдельном кабинете, за столом сидят элегантно одетые люди, некоторые внешне очень напоминают классический тип игрока. Они не смеются, а лишь тонко улыбаются, в глаза собеседнику не смотрят. По моей просьбе повернули диск в центре стола, я присмотрелся к нескольким блюдам – курица, сладкая свинина в растительном масле. Запеченные бананы с медом? О них тут не слышали. Я рассказал, что в китайских ресторанах Германии они непременно присутствуют в меню. Ответом были усмешки и недоуменное покачивание головой. Мне кажется, у нас в Германии китайские рестораны из чрезмерного почтения к своим немецким клиентам отказались от многих важнейших приправ и пряностей Китая, скорей всего из опасения, что клиенты будут ошарашены или побоятся эту экзотику пробовать. Почему они додумались подавать запеченные бананы с медом, для меня загадка.