Текст книги "И плывут куда-то корабли из Танжера…"

Не раздается ни слова. Слышно лишь, как растирают тела и наполняют ведра. Дышать становится трудно, мы молчим, иногда тяжело переводя дух. Люди здесь моются – хаммам, в отличие от сауны, это, прежде всего, место для очищения тела. И над телом здесь серьезно работают. От неимоверно густого пара в этом помещении ты, даже оставаясь неподвижным, истекаешь потом.

Все сильнее пахнет горящим деревом, сыростью, потом, ядровым мылом. Рядом со мной моются пожилой мужчина и его сын-подросток лет пятнадцати, по-видимому, умственно отсталый. Отец моет его заботливо и ласково.

Должно быть, к мытью он относится как к особому ритуалу. Я замечаю это и у других марокканцев в хаммаме. Ритуалы всегда сообщают нам чувство защищенности и надежности, оберегают нас. Я стараюсь расшифровать этот ритуал. Все мужчины в трусах или шортах. Сначала взмокшее от пота тело трижды омывают, употребляя для мытья пасту черного цвета. Затем кожу распаривают в горячем пару, после чего следует скраб, пилинг – тело растирают грубой махровой рукавицей, намыленной ядровым мылом. Растереть спину обычно просят друга или соседа. Звонкий сильный шлепок по спине – сигнал лежащему на горячем каменном полу, что пора перевернуться.

Я подхожу к стойке: нужен банщик. Ко мне уверенно направляется крепкий шестидесятилетний мужчина маленького роста, с небольшим животом и темной кожей. Морщины на его лице могли бы рассказать множество грустных историй о жизни «бетаха» – массажиста; я замечаю также, что у него темные клыки в верхней челюсти и вообще зубов не хватает. Я рассказываю ему о своих сломанных ребрах. Никакой реакции – понял ли он меня? По усвоенной в Германии привычке я во всем сомневаюсь. Моя неуверенность ничуть не уменьшается после того, как я внимательно посмотрел в темные глаза массажиста. Страшно – что, если он слишком сдавит мои ребра? К счастью, этого не происходит.

Хаммамы в Марокко не такие, как в других странах Востока. И в Иране они также отличаются. Ахмад рассказал, что в Иране хаммам обычно разделен на множество маленьких помещений, там не лежат в тесноте сразу так много людей, как здесь. В Танжере, по-видимому, менее щедро, чем в Иране и Турции, используют воздушную мыльную пену. Марокканские банщики, мне кажется, не очень усердствуют, разминая запущенные, малоподвижные суставы своих клиентов, хотя, может быть, это мне до сих пор не везло.

Я спрашиваю своего массажиста, давно ли он работает в хаммаме.

– На что тебе это? – угрюмо отзывается он.

Я как можно приветливее повторяю вопрос.

– На что тебе это? – ворчит он еще угрюмей.

Я молчу. Мы смотрим в лицо друг другу, губы у обоих сжаты, идет тайный поединок. Кто первым заговорит – проиграл. Он не ответил на вопрос. Я признаю, что это его право. Наши отношения, кажется, ничуть не испортились.

Я ложусь на живот. Пол мокрый, жесткий и горячий. Банщик намыливает меня и растирает до тех пор, пока кожа не покраснела. Но здесь так темно и такой густой пар, что я ничего не вижу, только чувствую. Я замечаю, что мое тело стало намного слабее за истекший год. Оно устало. Тепло и крепкое растирание ему приятны. У меня появляется надежда, что массажист своими сильными руками дочиста отмоет мое тело и мою душу от грязи пинков и ударов.

Нет, этого не происходит.

Мы переходим в другое помещение, здесь он моет мое тело все медленней и медленней. Выливает на меня много ведер горячей воды. Шумный плеск, усиленный гулким эхом, заглушает все прочие звуки и ставит финальную точку в церемонии.

Когда мы выходим в предбанник, служащий также местом для переодевания, настает, правда всего лишь на несколько минут, своего рода расслабление. Если кто-то думает, что масло арганы питает и увлажняет только кожу, он заблуждается. Когда в марокканском хаммаме вам предлагают это драгоценное масло, значит, это хаммам, в который не ходят марокканцы, и скорей всего это обычная ловушка для туристов, некий восточный мираж для иностранцев.

В просторной раздевалке мы наслаждаемся легким дуновением вечерней прохлады. Полтора десятка мужчин сидят, расслабленно развалившись, медленно натягивают носки, рубашки, брюки. Ясин купил апельсинов и раздает их – раздает всем. Он не знаком с людьми, но, бросая одному, затем другому, третьему апельсин, он наверняка обретает нового друга. Люди благодарят Ясина кто улыбкой, кто добрыми пожеланиями во имя Аллаха. Я жадно высасываю сок из апельсинов, любуюсь их цветом, наслаждаюсь несравненным вкусом. И нахожу еще одно отличие: сколько раз я бывал в берлинских саунах, но никогда не случалось, чтобы кто-то принес фруктов или что-нибудь в таком роде и угостил своих знакомых и друзей или незнакомцев.

После хаммама чувствую себя прекрасно, я словно оттаял. Ведь я не просто лег, расслабился и задремал, я работал над своим телом, при этом не наблюдал за другими и никто не наблюдал за мной. Я чувствовал, что вошел в некое сообщество, я дышал.

«Если ты позаботишься о самом себе, то найдешь в себе силы, чтобы помогать другим», – сказал я Ахмаду.

В Марокко есть пословица: «Хаммам покидаешь не таким, каким в хаммам пришел».

Истинная правда.

* * *

Мы едем к маме, на кладбище. Отец тоже с нами. Мы взяли синее «пти-такси». Грузный водитель всю дорогу хмуро молчит. Отец пробует завязать с ним разговор, и тут таксист резко тормозит, впереди большой холм, а кладбище – за холмом. Отец вылезает из машины, бросив на водителя негодующий взгляд, и последние двести метров проходит быстро, большими шагами.

В этот ранний утренний час на кладбище, похоже, нет никого, кроме нас. Но вдруг нас окружают шестеро человек, которые протягивают нам своими морщинистыми руками свежие и не очень свежие цветы. Нам не вырваться, и вот так, в окружении, мы идем к могиле моей матери. Дорога каменистая и пыльная, по бокам белые надгробия. Один белый камень рядом с другим белым камнем, один человек рядом с другим человеком, одна судьба рядом с другой судьбой. Мои ноги ступают по сухой земле, но мне кажется, я ощущаю пролитые на нее слезы. Среди бесконечных белых камней гордо высится пальма, даруя спасительную тень, однако не закрывая поднявшееся в небе солнце. Я оглядываюсь по сторонам, нигде не видно других деревьев, эта пальма, несомненно, на кладбище единственная. Мы идем все дальше по неровной песчаной земле, здесь уже нет настоящей дороги или тропки, огибаем бесчисленные надгробия. Описав очередную кривую и немного отдалившись от пальмы, мы снова направляемся к ней. И возле нее наконец останавливаемся.

Мы нашли место последнего упокоения мамы. Да, она тоже порадовалась бы этому затененному месту, я уверен. На могиле много зеленых растений, они растут без определенного порядка. Люди, которые увязались следом за нами, остервенело выпалывают траву, хотя не всё там сорняки. На камне маленькая табличка с именем мамы, оно написано арабскими буквами, и вид их наполняет душу покоем. Прочесть я могу только даты рождения и смерти мамы, а букв не знаю. Номер могилы отец своей рукой написал черной краской на оборотной стороне камня.

Солнце печет, но моя кожа остается прохладной, завывает ветер, но ни один его порыв тело не ощущает. Наверное, я не ощущаю ветра потому, что мои чувства и разум замкнула печаль. Но я не спокоен – меня раздражают эти чужие люди и дети, которые у нас на глазах набросились на могилу и втыкают в землю свои цветы. При этом они выразительно поглядывают на нас, явно напрашиваясь на похвалу. А ведь цветы они наверняка украли с других могил и теперь хотят получить вознаграждение. Я так злюсь, что на какое-то время даже забываю о своей печали.

Их шестеро, и каждый требует плату. Я вижу, как им дают бумажные деньги. Однако на их лицах разочарование, да они еще и ворчат что-то злобно. И вдруг убегают, заметив в отдалении похороны. Моя досада понемногу стихает. Ладно, приду в другой раз к маме один, чтобы не было тут посторонних людей…

Только все наконец стихло, как появился бородатый, тощий человек в тонкой, грязноватой темной гандуре. Подошел торопливо, с намерением прочитать молитвы о нашей маме. Ахмад, мой тесть, вовремя заметил незнакомца и догадался о его плане. Ахмад выскочил вперед, чуть ли не на самую могилу, и принялся декламировать суры Корана. Этим он дал знак к громкой молитве о нашей маме. Ахмад произносит суры, не имея под рукой Корана, однако голос его звучит так страстно и убедительно, что пришелец с длинной бородой благоговейно застывает на месте, а потом обескураженно удаляется, ни гроша не заработав. Как ни велика моя печаль, я не могу удержаться от усмешки, Ахмад всегда подчеркивает, что он не верит в Бога, а я не верю, что он не верит.

Тетя Рахма, очень похожая на мою маму, пролившая по ней много горьких слез, просит нас поехать в четверг в Хмис, что поблизости от их родного селения. Мы едем в горы между Танжером и Тету-аном. Наш родственник и друг Ясин едет с нами, он тоже любит Рифские горы. Нас шестеро, в двух машинах.

Мы встречаемся у центральной стоянки такси на площади Торо, бывшей арене кровавых коррид; сегодня в здании устраивают концерты, но в основном его используют как казармы для марокканских солдат. Синие такси выстроились длинной вереницей, все сплошь весьма древние «мерседесы». На каждом автомобиле остались следы после бесчисленных поездок в окрестностях Танжера. Синяя краска от пыли стала тусклой, но фирменный знак «мерседеса» начищен до блеска и гордо сверкает, подобно маленькой короне. Издали кажется – лежит довольно бесформенный, неспокойный синий сказочный змей, у головы которого вьются бесчисленные птицы.

Ясин разговаривает со здоровенным как бык таксистом, потом идет дальше, минует две машины и останавливается у третьей, ее водитель еще более грузный детина. Разговор вроде бы короткий, а длится дольше, чем первый. Оба отчаянно жестикулируют, их руки, кажется, говорят живее, чем губы. Итог: он может взять лишь пятерых. Тогда мы берем автомобиль в аренду, а на такси поедут Ахмад, Аланех и Ясин. Но им придется подождать еще двух пассажиров, которым тоже надо ехать в горы. Иначе таксисту невыгодно гонять машину на такое большое расстояние.

Половина двенадцатого. Мы ждем, ждем. Я думаю: ну кто же соберется в полдень ехать куда-то далеко, в горы? Те, кто приехал с гор в Танжер, приехали рано утром и будут торговать своими продуктами до раннего вечера.

То есть ждать придется долго. Ну кто в середине дня поедет в Бухамси? Никто, разумеется.

Мы ждем, ждем, моя немецкая нетерпеливость растет с каждой минутой. Через десять минут я решаю поехать на заправку, чтобы с толком использовать время ожидания. «Мы сейчас вернемся», – говорю я Ясину, он смотрит, словно не понимает: неужели я сейчас вот так просто уеду? Улыбкой и прочей мимикой стараюсь его успокоить.

На заправке дело идет удивительно быстро, но когда мы возвращаемся, синего такси с Ясином, Аланех и Ахмадом уже и след простыл. Выясняется, что им пришлось уехать, так как здоровяк водитель не пожелал задержаться и подождать нас. Я проверяю свой телефон, звук которого был отключен. Так и есть: пропущено восемь вызовов от Ясина. Звоню ему, но теперь он не отвечает. Кручу головой, высматриваю их такси, нет, все напрасно. Значит, они уехали. И мы выезжаем из города на шоссе, ведущее на север. Никто из нас не знает дороги. Я никогда не ездил в горы самостоятельно, названия на дорожных указателях ничего мне не говорят.

Синие такси знамениты тем, что даже при перегруженности пассажирами, чемоданами и битком набитыми сумками гонят на большой скорости и почти никогда не соблюдают правила дорожного движения. Дорога до Бен-Аруса мне незнакома. Разумеется, в детстве я проезжал здесь тысячи раз, к тому же во время пути я обычно лежал внутри переоборудованного отцом микроавтобуса и мало что видел. Знаю одно – до родного селения мамы примерно полтора часа пути от Танжера в южном направлении, к центральным районам страны. Адак подбадривает меня взглядом, так что я, даже не зная дороги, пускаюсь вдогонку за нашим синим такси.

Резко нажимаю на довольно потертую педаль газа. Арендованный автомобиль не очень-то охотно подчиняется моему требованию прибавить скорости. Подняв взгляд, я вижу на дороге двух полицейских, один долговязый и нескладный, другой весьма упитанный, с дубинкой в поднятой руке. Ясно, я попался прямиком в типичную марокканскую ловушку. Торможу, суетливо предъявляю документы.

В кармане звонит телефон, но я не могу ответить, пока со мной разбираются два строгих полицейских. А они сразу смекнули, что я родился и вырос за границей и здесь нахожусь в полной их власти.

Последний раз нечто подобное случилось со мной, когда мне было восемнадцать лет и мы с приятелями ехали из Танжера в Рабат на футбольный матч команд Марокко и Туниса. У меня не было доверенности, автомобиль, конечно, тут же был конфискован полицейскими. Меня доставили в отделение, где пришлось ждать прибытия из Танжера моего отца, улаживать формальности, и лишь потом мы смогли продолжить путь.

Я уже настроился на долгие, каверзные переговоры. Но все вышло по-другому. Полицейские показывают мне на маленьком мониторе, что я превысил скорость, и выписывают штраф в размере трехсот дирхамов. Я отдаю тому полицейскому, который старше, шесть банкнот с изображениями трех последних королей Марокко.

Снова звонит телефон, теперь я наконец могу ответить. Рассказываю Ясину о происшедшем с нами, затем мы продолжаем путь, но едем медленнее, во всяком случае в течение первых тридцати минут. И без приключений добираемся до базара в Хмисе. Все здесь очень изменилось. Кругом асфальтированные дороги, на которых припарковано множество машин, тут и грузовики, и легковушки, лишь изредка попадаются скучающие ослы и мулы.

Мы встречаемся с сестрой мамы Рахмой и моим дядей Мохаммедом. Имя Рахма в переводе с арабского означает «милосердие», оно удивительно подходит моей тете, которая так напоминает маму – те же морщинки, та же улыбка. Я на секунду задумываюсь – правда ли, что имя в какой-то мере определяет характер человека, который это имя носит. А может быть, все наоборот, и как раз человек своими делами «высвечивает» значение данного ему имени? Мы радуемся встречам с людьми в Хмисе, радуемся безопасности окружающего ландшафта. От гор и здешних людей к нам перетекает энергия, которой нам так сильно недоставало.

Чувство подсказывает мне, что мама проходила здесь много, много раз. Лучшего места для моей печали нет и быть не может на целом свете.

Родственники, приехавшие с высоких гор, приглашают нас к себе на ночлег. Я отказываюсь от приглашения. У нас слишком мало времени, к тому же мы не взяли с собой необходимого, чтобы можно было заночевать и нам, и маленькому Лазару.

Мы сидим возле родника в тени огромной оливы, беседуем о родных, живущих в горном селении и в городе, а также о моей сестре и братьях, живущих в Берлине. Разговоры немногословны, но за каждым словом стоит целая история.

Вечером, уже в сумерках, мы выезжаем в Танжер. Сердцу все еще жарко после прощания, бесконечных объятий и поцелуев. Мы условились, что постараемся как можно скорее снова встретиться и провести вместе более долгое время.

Родные на прощание одарили нас самым лучшим и ценным – это живой горделивый петух, а также два десятка яиц, кувшин наилучшего оливкового масла и килограммов пять крупных черных маслин. Впереди всего одна ночь, а потом мы снова возвращаемся в Европу, в Германию, где нас встретит самая холодная за последние сто лет зима, о чем кричат крупные заголовки на всех новостных порталах.

Вот уже несколько дней я снова в Берлине. Сейчас поеду домой, в Шенеберг. Вечер, я сижу один в своем кабинете и читаю затребованное Морадом уголовное дело о нападении на меня.

Странное чувство я испытываю, перелистывая эти страницы. Я давно привык читать истории болезни, а вот уголовное дело вызывает у меня стойкое отвращение, даже бумага в этой папке другая. Страницы трудно перелистывать, все здесь как бы и не для чтения: показания свидетелей, описание преступления, фотоснимки моего кабинета, его двери, следы от ударов на белой стене, пятна крови – из раны на моей голове – на ковровом покрытии пола. На одной фотографии я вижу брошенные преступниками сломанные деревянные дубинки, которыми меня избивали.

В самом конце подшиты фотографии анфас и в профиль нескольких преступников, у них типично восточная внешность, – сразу вспомнились кадры из детективной киноклассики с объявлениями о розыске подозреваемых лиц. Из шести личностей две кажутся мне знакомыми.

На меня наваливается грусть. Почему же это произошло? И просыпается гнев, он точно облаком накрывает мою грусть и даже мое собственное «я». Но я чувствую: грусть необходима, чтобы я мог быть самим собой, тогда как гнев уже не нужен. Так что же это за люди? Кто способен совершить подобное деяние? У кого мог быть мотив? Вопросы и вопросы, а ответов нет. Кто, кто, кто? – слышу я свое беззвучное вопрошание…

Твердо решаю прекратить поиски дурных мыслей и трусливых провокаторов этих мыслей. Французский мыслитель Монтень однажды заметил: «Укусы разъяренной необходимости наиболее опасны». Но не страх, а отвращение, только отвращение, не позволяет мне преследовать негодяев.

Неохотно листаю дальше дело о подлом нападении. Вспоминается огромное количество фотографий опасных личностей в компьютерной базе, которые мне показали в полицейском управлении в Моабите. Никто не вызвал у меня подозрений, и до сих пор у меня нет даже слабого, смутного предположения, кто мог совершить это преступление.

Звонит телефон. Это Клаус, всеми любимый, безумно увлеченный своим делом сотрудник моей клиники. Он рассказывает о марокканке, которую сегодня перевели к нам из другой больницы. После долгого лечения бесплодия она наконец забеременела. Во время родов сердце работало плохо, пришлось сделать кесарево сечение. Во время операции, когда ребенок уже был извлечен, обнаружилась крупных размеров опухоль, локализованная в яичнике. Теперь женщину положили к нам, ей предстоит новая операция, так как раковая опухоль должна быть удалена полностью.

Клаус – он выше меня на три, а то и на все четыре головы, прежде, в юном возрасте, был одаренным балетным танцовщиком – просит вместе с ним пойти в отделение интенсивной терапии, посмотреть марокканскую пациентку – она там из-за оторвавшегося тромба, который теперь у нее в легком. Мы входим в палату, где лежат две женщины примерно одного возраста. Обе лежат на боку и смотрят в окно на противоположной стене. Войдя, мы видим лишь спины в пестрых рубашках, но не лица. Я замечаю на пальце одной из пациенток золотое кольцо. Такое золото встречается только на Востоке – значит, она и есть марокканская пациентка.

Я называю свое имя, сперва по-немецки, потом перехожу на арабский. При первых звуках марокканской арабской речи больная буквально оживает. Ее лицо – только что оно было испуганным – озаряет улыбка. Я спрашиваю ее о самочувствии. Она не отвечает на мой вопрос и не задает вопросов о своем критическом состоянии. Спрашивает, из какого города Марокко я родом. Я рассказываю, что родился в Берлине и что мои родители приехали сюда из Танжера. «Из Танжера?» – она улыбается все шире, на ее лице исчезают все признаки тяжелой болезни. «Танжер! Там родился мой брат. В Драдебе». – «В Драдебе? Так и мои родители оттуда! Они оба вернулись в Танжер».

Когда я уже попрощался, больная снова обращается ко мне. Я ожидаю конкретного медицинского вопроса, так как за все время нашей беседы она не спросила даже о предстоящей операции. «Может быть, и вы…» – говорит она. «Может быть – что?» – недоумевая, смотрю на Клауса, потом опять на женщину. «Может быть, и вы когда-нибудь вернетесь в Танжер насовсем», – уверенно говорит моя марокканская пациентка.

* * *

Звонит мой зять Набиль. Он взволнован. На нашего друга Анаса, получившего образование в Севилье и несколько месяцев назад открывшего в Танжере аптеку, напали трое мужчин, нанесли ему много ударов ножом, Анас тяжело ранен. Злодеяние произошло среди бела дня, Анас ничего не подозревал, работал как обычно. Его ограбили, забрали несколько купюр и мелочь. Слава Богу, он выжил. Мне трудно дышать. Я смотрю на серое небо. Существует какая-то темная связь между Танжером и Берлином? Море – не препятствие для зла, но и не препятствие для удачи и веры, внушаю я себе и заставляю себя радоваться наступающему дню.

* * *

Сегодня я оперировал молодую марокканку, которая еще несколько недель назад так радовалась, что после долгого лечения наконец родила ребенка, здорового мальчика. Но потом ей был поставлен диагноз: рак яичников. Спустя несколько дней после родов у нее к тому же случился инфаркт миокарда.

Операция прошла успешно. Я очень рад, пациентка перенесла ее хорошо. Теперь еду домой, где меня ждут видео с камер наблюдения, установленных на станции метро «Амрумерштрассе» и над главным выходом в нашей клинике. Может быть, удастся все-таки заметить что-нибудь указывающее на преступников.

Видеозаписи я получил уже дано, но мне совершенно не хотелось, а может быть, я не находил в себе сил, чтобы заподозрить какого-то незнакомого человека в совершении столь бесчеловечного поступка. Наверное, я просто боялся увидеть лица преступников. Сегодня мне кажется, что я в состоянии посмотреть видеозаписи. Как ни странно, это дается мне совсем не так трудно, как я опасался.

Изображение слегка размыто. Сначала я просматриваю записи с видеокамер в метро. Они нечетки, должно быть, камеры подвешены высоко. Видно, как подъезжают поезда с надписью «Ратуша Штеглиц», люди выходят из вагонов, другие люди садятся, кто-то явно никуда не торопится, кто-то спешит как на пожар, боится опоздать, как будто других поездов не будет.

Разные видеозаписи, снятые с разных точек, на них есть отметки о времени: 13 ч. 15 мин. и 15 ч. 17 мин. Я всматриваюсь, но нет, не нахожу здесь никого, кого видел бы раньше. Потом просматриваю записи с камер соседнего с нашей клиникой Германского кардиологического центра. Преступники могли пройти здесь. Целых восемь часов я просидел, уставясь в видеозаписи с камер наблюдения.

Обзор участка перед главным выходом нашей клиники ограничен, здесь большие ворота. Только когда они открываются, видны проходящие по дороге люди. Напали на меня в 15:35, и я просматриваю записи, сделанные за час до этого времени. Потом – записи за время после преступления. Мимо этой камеры преступники могли пройти не раньше чем в 15:42. В каком-то кадре виден молодой парень, южного типа. Сердце начинает сильно биться, я с трудом заставляю руки лежать спокойно. Просматриваю запись снова и снова, останавливаю кадры, но все же не могу уверенно опознать парня.

Все лица размыты. Мой страх неспособен восполнить недостающие детали, мой разум сделать это не в состоянии.

Мало того что нынешняя зима была самой хмурой, какие когда-либо наблюдались в Берлине, так теперь еще, на первой неделе календарной весны, выдался самый холодный день со времен Второй мировой войны. Ледяной холод, резкий ветер жестоко бьет в лицо. Сегодня даже в Сибири теплее!

Адак раскрывает свой пресс для гербария. Достает две свитые друг с другом гвоздики, засушенные, тонкие как папиросная бумага, но все равно как живые. Это цветы из больничной палаты моей мамы. Гвоздика – символ божественной и земной любви.

Сегодня годовщина смерти нашей мамы. Год назад в этот день светило солнце. Оно и сегодня светит, помогая нам выносить сухой мороз и снег. Когда мама была жива, такого холода ни разу не было. Я не хочу больше таких холодных зим!

Мы приезжаем на мост Ватерлоо, я бросаю в темную воду красную розу без шипов. Мы провожаем ее взглядом. Волны бегут быстро, точно спасаясь от кого-то. Роза плывет медленно, совсем не спешит. Она знает свою дорогу.

Мы почтили память мамы. Боль и печаль стали слабее, но я очень скучаю по маме. Мы возвращаемся домой, надо согреться. Холод причиняет боль.

Вчера одна пациентка принесла мне полынь и печенье из Марокко. Солнце заливает светом нашу квартиру, мы выдвигаем на середину комнаты восточный столик, изукрашенный арабскими буквами, который стоял раньше в квартире мамы.

Мы с наслаждением пьем марокканский чай, едим печенье, пахнущее розовой водой. Я наслаждаюсь светом, буквально вдыхаю солнечные лучи и чувствую, что мама сейчас наверняка где-то рядом. Аромат мяты умеряет нашу меланхолию и придает ей оттенок сладости.

* * *

Серый день, четверг. Ко мне в клинику приходит родственница одной бывшей пациентки. Ее единственная сестра умерла три года тому назад после тяжелой и долгой болезни, умерла дома. Сестры жили в окрестностях Ульма и приезжали в Берлин на консультации. Наша сегодняшняя встреча была заранее подготовлена. Собственно, мы решили вместе пообедать, поговорить, и только. Но так как мне надо было закончить некоторые дела в больнице, я не успевал на встречу и попросил мою знакомую встретиться со мной в клинике. Она и в этот раз приехала из Ульма на машине и, видимо, ехала очень быстро, так как добралась меньше чем за шесть часов, притом что на многих участках автотрассы идут ремонтные работы. Я рад нашей встрече. Да, очень часто, слишком часто у врача завязываются особенные отношения с родными и близкими пациенток, которых он лечит на протяжении лет. Когда больная умирает, отношения с ее близкими обычно тоже угасают.

Моя посетительница статная, высокая, у нее чуть слишком сладкие духи. На ней темная куртка из тонкой кожи, на голове парик, стрижка «боб». Мы говорим о многих вещах, в основном о сегодняшнем дне, но больше о прошлом; говорим и о ее младшей сестре. Они были очень близки и никогда не разлучались, были вместе до последнего дня. Сестры с детства заботились друг о друге, всегда поддерживали, помогали друг другу. Их отец умер, когда старшей девочке было четырнадцать, а младшей двенадцать лет. Потом произошла трагедия: они находились в производственном цехе отцовской фирмы, старшая сестра записывала пожелания рабочих о питании, в эту минуту ее длинная коса попала в движущийся механизм какого-то станка, застряла и в буквальном смысле скальпировала несчастную девочку.

Ее глаза блестят, когда она рассказывает о младшей сестре. Я помню наши прежние разговоры во время встреч в больнице и вдруг осознаю, что, хотя я часто сообщал сестрам очень плохие новости о состоянии младшей, ни та ни другая никогда не выказывали страха или растерянности. Но лишь сегодня, через несколько лет, я нахожу возможным рассказать о своем тогдашнем впечатлении. Лишь теперь время, прошедшее с тех пор, позволило и мне самому осознать то впечатление. Одна из сестер всегда быстрее реагировала и отвечала на мои вопросы, другая была чуть более резкой в суждениях, но обе отличались уверенностью в себе, убежденностью и не любили околичностей. Обе умели внимательно слушать, обе не боялись горькой правды. Сейчас мне показалось, будто время по чьей-то воле вернулось на три года назад и младшая сестра ждет нас в палате, на третьем этаже клиники.

Старшая сестра рассказывает о том, как они жили в детстве, она умеет кратко и просто описать ситуации, которые на самом деле не просты. Рассказывает о родителях, затем говорит, что хочет подарить берлинскому художественному музею тринадцать картин одного еврейского художника. Я спрашиваю, откуда у нее эти картины.

– Они висели в доме родителей. Я выросла среди этих картин. Для обычного частного дома у них слишком большой формат, поэтому теперь они уже давно не висят на стенах. Художник – брат одной хорошей знакомой моего отца, с ней отец путешествовал, задолго до того, как женился на нашей матери, совершил морской круиз из Генуи до Гамбурга. А вот это я принесла вам.

Тонкими белыми пальцами она достает из бумажного пакета маленькую книжечку и кладет ее на круглый стол, за которым мы сидим в моем кабинете. Я не верю своим глазам. На обложке зелеными буквами написано: ТАНЖЕГ. Десять открыток с видами города. Изданы в 1937 году, но качество такое, словно они напечатаны вчера.

Я бережно переворачиваю страницы, не спеша, спокойно разглядываю каждое изображение, ничего не говорю. Запечатленные на этих фотографиях виды Танжера так хороши, улицы и площади гораздо современнее и элегантнее, чем в своем нынешнем состоянии. Танжер! Пассажирский морской порт, авеню д'Эспань, вид на гавань с бульвара Пастера. Общий вид, панорама города. Улица в касбе. Большая мечеть. Гранд-Сокко. Старый дворец правосудия. Ворота в Гранд-Сокко.

Я горячо благодарю за столь неожиданный привет из Танжера и обещаю, что при нашей следующей встрече мы уделим больше внимания Танжеру – вместе попробуем блюдо по традиционному танжерскому рецепту, мясо ягненка с айвой в та джине.

– Но ведь айву трудно купить, айва не растет в Германии.

– Вовсе нет. Даже в Берлине есть места, где выращивают айву, – говорю я. – Я знаю немало таких мест в Веддинге, Шпандау и Рейникендорфе. Надо только захотеть – и найдешь. Если вы не против, я вам помогу их найти.

У открыток чистая оборотная сторона с местом для письма и адреса. Мне кажется, они много лет ждали, что однажды на них появятся строки, выведенные черными чернилами. На одной открытке есть надпись мелким шрифтом: «У того, кто видел Танжер, сердце и глаза будут источать слезы до тех пор, пока не будет дано ему увидеть Танжер снова, даже если сам он будет мертв».

* * *

Какая приятная неожиданная встреча в берлинском Пергамском музее! Тахар бен Джеллун[32]32
  Марокканский писатель (род. в 1944), пишет на французском языке, с 1971 года живет во Франции.


[Закрыть]здесь. В зале с изумительным фризом VIII века из Мшатты он рассказывает о Марокко и о своей встрече с Гюнтером Грассом в Лейпциге. Бен Джеллун откровенно, без обиняков говорит о тягостных вещах, легко и умело проникая в суть явлений, не ограничиваясь лишь поверхностным взглядом. Грассу он сказал: «Знаешь, а ты – южанин». Грасс удивился: «Почему?» Бен Джеллун ответил: «Потому что мы, южане, любим все болезненное и глубокомысленное».

* * *

Сегодня – первая пятница в новом году. Мне осталось принять последнюю пациентку. Она опять пришла со своим мужем. Женщина лечится в нашей клинике уже несколько лет. Она очень бледна и почти непрерывно кашляет.

Муж сильно хромает, входя в кабинет, он значительно отстает от жены, но, собрав силы, делает несколько больших шагов, так что садится почти одновременно с нею.

Состояние пациентки ухудшилось, налицо рецидив онкологического заболевания. По-видимому, и здоровье ее мужа оставляет желать лучшего. Однако он принес с собой папку, в которой аккуратнейшим образом собрана вся информация о болезни жены. Попросив показать мне эти записи, я нахожу там размещенные в хронологическом и алфавитном порядке результаты анализов крови, рентгеноскопии и, кроме того, некоторые публикации из Интернета и газет – о различных методах терапии.