Текст книги "И плывут куда-то корабли из Танжера…"

Я встречаюсь с моим лучшим другом. Он работает в Тюрингии, в местечке Бад-Лангензальцах. Мы разговариваем почти каждый день, но несколько месяцев не виделись. Встрече мы оба рады. Я показываю другу «руку Фатимы», которую купил на базаре в Танжере. Друг, посмотрев на нее, улыбается, затем рассказывает, что знает, где находится самая большая «рука Фатимы». Я изумлен и полон любопытства, тороплю друга. Он обычно отвечает на любой вопрос неспешно, делая небольшие паузы, но на сей раз меня это не устраивает. Я нетерпеливо спрашиваю: «Ну, где же она?» – «Ее можно увидеть у дороги из Мопти в Гао, и ей столько же лет, сколько первой крупице праха на земле. Ты найдешь ее в моей родной стране Мали, близ гор Хомбури. Это скала из плотного красного песчаника, высотой более шестисот метров». Я радуюсь, как будто он показал мне карту, на которой обозначен давно утраченный клад. Омар берет меня за руку и говорит: «Жалид, дорогой друг, обещаю тебе, что мы поедем вместе в Мали и ты увидишь эту хамсу. Только наберись терпения».

* * *

«Рука Фатимы» оберегает от дурного глаза, то есть от тех, кто желает нам зла, но она также защищает от злых джиннов. В этом убеждены все марокканцы. Джинны – это бесы или стихийные духи, еще в доисламскую эпоху люди верили, что джинны вездесущи, и объясняли их действием природные явления и все мироустройство. Эти верования позволяли дать ответы на вопросы о таких вещах, которые оставались недоступными человеческому разумению. Так обстоит дело и сегодня в большинстве регионов Востока.

Джинн – в произношении марокканцев «жнун» – в исламской традиции отличается от ангела тем, что он сотворен из «бездымного огня», тогда как ангел – из солнечного света. Джинны опасаются терний, поэтому и в наши дни на могилах сажают чертополох и колючку, чтобы защитить умерших от козней злых демонов.

Айша Кандиша – самая известная «джинша», джинн женского пола, на севере Марокко. Она является людям в виде красивой молодой женщины с длинными, волнистыми темными волосами, однако у нее ноги козы либо ослицы. Это оборотень, она запросто может превратиться в старую ведьму с телом козы и ногами женщины. Люди почтительно именуют ее Лалла Айша. Лалла – это обращение к святой женщине. Лаллу Айшу, согласно поверьям марокканцев, снедает похотливое желание лишать мужчин разума. Она превращает мужчин в безвольных рабов. Ее любимые цвета – красный и черный. Считается, что против нее «помогают» ритуал курения и масло кедрового ореха. Всех джиннов изгоняют металлы, Лаллу Айшу тоже.

Мой старый берлинский друг Мохсин, вместе с которым я в детстве много раз ездил в Танжер, рассказал мне одну очень личную историю.

Его отец, прожив на чужбине много лет, вернулся в Танжер, оставив семью в Берлине. Он был маленького роста и в своей фетровой шляпе несколько напоминал Фрэнка Синатру. Его гордостью был, помимо четверых детей, маленький синий «Рено-5», его такси.

Однажды вечером Мохсин как раз приехал погостить в Танжер, и отец рассказал о необычайном событии, которое с ним приключилось. В его такси села стройная женщина в красном платье и велела ехать в лес на окраине города. Отцу, порядком уставшему за день, хотелось домой, провести вечер с сыном, но он все-таки решился на эту последнюю поездку. Однако немало подивился в душе, что за странный получил заказ, такого еще не бывало за все годы его работы таксистом.

Ему вообще не хотелось ехать туда, на окраину, тем более что потом предстояло возвращаться на другой конец города. Он прямо-таки мечтал поскорей вернуться домой, но все же не отказался от заказа, надеясь, что на улицах будет так же пусто, когда он наконец поедет домой, к сыну, с которым они так редко виделись. Он поехал вдоль набережной, мимо старого порта, на улицах там и сям попадались «путники в ночи», веселые, печальные или возбужденные любители ночной жизни, проститутки на высоких каблуках, темные охотники за удачей. Нищих он в темноте как-то не заметил. Ехал долго, и хотя движение на улицах было удивительно спокойным, то и дело приходилось тормозить или лавировать из-за бродячих собак, которые с громким лаем выскакивали на дорогу, и людей, внезапно появлявшихся на проезжей части.

Наконец элегантная пассажирка молча сделала знак, что они на месте. Отец Мохсина почувствовал облегчение. Дама заплатила названную им сумму, опять-таки не промолвив ни слова. Он удивился – так как запросил гораздо больше, чем вообще-то стоит такая поездка.

Лица женщины он не мог видеть. Освещение в салоне уже несколько месяцев как вышло из строя. Он заметил только длинные волнистые темные волосы. Женщина вышла из машины, и тут отец Мохсина оглянулся назад, так как услышал странный громкий стук. От страха у него буквально замерло сердце и дыхание остановилось. Он увидел внизу, между дверцей машины и красноватой землей, ноги, но не человечьи, а козьи. Дверца мягко захлопнулась. Не дожидаясь, пока что-нибудь стрясется, он вдохнул поглубже и рванул с места, дав полный газ, так что покрышки завизжали. Лишь через двадцать минут он заметил, что едет совсем не туда, куда было нужно, остановился, сотворил молитву, после чего поехал домой, к сыну.

И тетка Мосхида, большая ценительница традиционной марокканской кухни, хорошо знает людей, которые действительно лицом к лицу встречались в этой жизни с Айшей. Это пекарь с соседней улицы и всем известный пьяница, живущий на городской окраине, а также многие другие. Тетка Мосхида сказала мне: «Лалла Айша существует», потом долго упрашивала, если Айша мне встретится, ни в коем случае ее не сердить и заключила: «Вот рука Фатимы. Она поможет тебе защититься от многих злых духов, они же так и кишат вокруг».

Пять пальцев «руки Фатимы» символизируют, согласно одному из преданий, саму Фатиму, дочь пророка Мухаммеда.

Руки к тебе прикасаются, они могут защитить, но могут и совершить насилие. В различных религиях мира существует особое отношение к человеческой руке. Христиане почитают благословляющую руку Марии, иудеи – руку Мириам, сестры Моисея и Аарона. Арабское имя Мириам, оно же – еврейское Мирьям, идентично имени Пресвятой Девы Марии.

Амулеты в виде руки из золота, серебра, меди или другого металла пришли к нам из глубокой древности, они древнее всех религий, и они, по-видимому, помогают нам осознавать некоторые вещи. Человек ищет чего-то доступного зрению, доступного осязанию. Человек ищет защиты, ему хочется быть оберегаемым.

* * *

Я снова смотрю на пушки на площади Ленивых в новом городском центре Танжера. Дети ловко карабкаются по пушечным стволам. Влюбленные парочки фотографируются на фоне старых памятников войны. Дети не думают о жертвах войны, о страшных бедах, которые принесли городу эти пушки. Для детей что пушки, что игрушки, главное – весело.

В Танжере совершается немало преступлений, однако, проведя в городе два-три дня, начинаешь чувствовать себя спокойно. Я доверяю Танжеру.

На мое доверие отвечает доверием и Танжер. Я слышу тайные песни моря.

Танжер самый интимный город на свете.

* * *

В Танжере жил некий удивительный человек, написавший книгу о другом удивительном человеке, волею судьбы оказавшемся на необитаемом острове и прожившем там много лет без контактов с людьми в постоянной борьбе с невзгодами и опасностями, среди дикой природы.

Написавший об этом был врачом, астрономом, физиком, поэтом и оригинальным философом. Его полное имя Абу Бакр Мухаммад ибн Абдул-Малик аль-Кайси, а известен он как Ибн Туфайль. В течение многих лет он был губернатором Танжера, а умер в 1185 году в Марракеше. Он родился в испанской Гранаде[19]19
  Абу Бакр Мухаммад ибн Абдул-Малик аль-Кайси, известный как Ибн Туфайль и под латинизированным именем Абубацер (ок. 1110–1185) – западноарабский философ, ученый и врач. Родился в Вади-Аше; в Гранаде был врачом, затем в Танжере секретарем эмира.


[Закрыть], находящейся в трехстах километрах от Танжера. Ибн Туфайль – автор выдающихся философских сочинений, впоследствии переведенных на многие языки мира, и романа «Хай ибн Якзан» который, в переводе на латинский язык, состоявшемся более четырех веков тому назад, получил заглавие «Autodidactus»[20]20
  Герой романа вырастает на необитаемом острове, где он появился на свет, самозародившись в «первичной глине».


[Закрыть].

Герой этого удивительного романа, Хай[21]21
  «Хай ибн Якзан» {араб. Живой, сын Бодрствующего, лат. Philosophus Autodidactus – «Философ-самоучка»), первый арабский и первый философский роман. Написан мавританским философом и врачом Ибн Туфайлем в честь самого раннего аллегорического рассказа и философского романа под тем же названием, написанного Авиценной в XI веке, хотя они повествуют о разных историях. Роман оказал значительное влияние на арабскую, персидскую и европейскую литературу, а также на классическую исламскую и современную западную философию. – Прим. пер.


[Закрыть], вскоре после своего рождения был в деревянном сундуке брошен в море, но волны вынесли его на берег необитаемого острова. Младенца выкармливает газель. Физически он слабее других живых существ, однако все более крепнущий и развивающийся разум позволяет ему выжить. Чувства Хайя тоже развиваются благодаря взаимодействию с миром окружающей природы. По мере взросления и развития Хай все более глубоко философски осмысляет окружающий мир с его тайнами. В отличие от несравнимо более широко известного на Западе Робинзона Крузо, жизнь Хайя протекает в гармонии с живой и неживой природой. Робинзон на своем острове был убежденным индивидуалистом и даже к туземцам относился как к чужакам. Человеческой дружеской близости у него ни с кем не было, Пятница оставался для него рабом. «Нельзя сделать какого-то человека своим другом и в то же время рабом», – заметил мой друг Беньямин, еврей, проживающий в Берлине, когда я пересказал ему историю о Хайе, сыне Якзана.

У героя романа Ибн Туфайля не было ни книги, ни молитвенника, всеми своими познаниями он был обязан лишь наблюдению, любознательности и стремлению понять. Он разгадывал тайны в процессе разговоров с самим собой. Изгнанник, отвергнутый людьми, он все же обрел свой собственный «свет души».

* * *

Я родился и вырос в Берлине, друзья у меня были со всего света. Я всегда жил в Берлине. Мой отец подвергся преследованиям в Танжере за политические выступления и был изгнан разъяренными земляками. Соратники по партии превратились во врагов, которые не желали никаких изменений в отношении к прошлому и настоящему. Отец бежал в Европу, на континент, где не имел ни родных, ни друзей, но где он мог не опасаться врагов. Прийти к этому решению оказалось просто – сложившиеся обстоятельства вынудили отца бежать. Единственными спутниками отца были надежда и страх.

Он приехал на поезде в Голландию, затем в Любек, через некоторое время перебрался в Западный Берлин. Лишь спустя три года он перевез из Танжера жену и детей – трехлетнюю дочь Латифу и семилетнего сына Абдельхамида. Оба старших сына, Мохаммед и Юсуф, умерли вскоре после своего рождения.

Бегство из Танжера и спустя долгое время возвращение в Танжер; отъезд в Берлин и, после многих лет жестокой тоски по родине, возвращение в Танжер – такова история моего отца. За бегством и мучительным страхом последовала томительная тоска по родине. Она не покидала отца ни днем, ни ночью. Она превратилась в стойкую меланхолию и застыла в чертах и морщинах его лица.

Отец не задумывался о причинах своей меланхолии и не пытался их найти. Тайная боль стала его неразлучной спутницей; лишь сегодня я это понимаю, и лишь сегодня мне ясно, что означало тогдашнее выражение его глаз. Прожив в Берлине много лет, отец вернулся в Танжер. Когда мы встречаемся, он по-прежнему пылко превозносит Германию и ее народ.

Я восхищаюсь мужеством и силой моих родителей, не побоявшихся отправиться в неведомый мир, в далекую страну, однако не забывших свой старый мир, не отвернувшихся от него и в то же время не замкнувшихся от нового мира и не закрывших своим детям путь в этот новый мир.

Мои родители за всю жизнь не сказали плохого слова о Германии, и точно так же – о своей покинутой родине. Но они и не идеализировали ни Германию, ни Марокко. Нам, детям, это пошло на пользу – мы научились уважать обе страны и в то же время задавать вопросы. Мы жили и живем в Германии. Марокко было и остается родной нам страной. Между ними никогда не возникало и не возникает соперничества.

«Зная себя самого и других людей, знаешь также вот что: восток и запад больше не разделить». Так более двух столетий назад писал Гёте.

Марк Твен однажды назвал Танжер «тотально другим». Танжер обещает каждому, кто этого по-настоящему хочет, стать местом внутренней самоуглубленности. Пол Боулз[22]22
  Боулз, Пол (1910–1999) – американский писатель и композитор, признанный классик американской литературы XX века.


[Закрыть] писал о завораживающем Танжере, что это город грез, магический город, в котором даже асфальт хранит мифы и бесчисленные тайны.

Для многих Танжер служил действительно убежищем, конечным пунктом бегства, для других же он был только транзитным пунктом, например для Эсти Фрейд, правнучки Зигмунда Фрейда; она с матерью эмигрировала из Вены в Париж, затем в Танжер и, наконец, в Балтимор.

Многие говорят, что сами не знают, почему они оказались в Танжере.

Танжер может быть конечным пунктом бегства. Но ни одно бегство не похоже на другое. Каждое – единственное в своем роде. Многие беглецы имеют одну и ту же цель, но история у каждого из них – своя собственная, неповторимая. Все различно – движение, время, окружающие люди и, прежде всего, причина, побудившая бежать.

Огромно, как небо, различие между тем, кто заранее наметил себе какую-то определенную цель и направляется к ней по своей собственной воле, по своему внутреннему убеждению, и тем, кто приходит в некий город потому, что был вынужден покинуть другой город, ибо не имел иного способа выжить. Прибытие в том и другом случае различно, а сам город, куда человек приезжает, тут, строго говоря, ни при чем. Если ты не расстался с каким-то местом, ты по-настоящему не переберешься в другое. Подлинное прибытие возможно лишь тогда, когда не только тело, но и душа стремится к своей цели.

* * *

Девять часов вечера. Звонит телефон – коллега из Иены. Он планирует провести отпуск на юге Испании, его жена и дети очень хотели бы съездить оттуда на африканский континент. Он просит посоветовать, где лучше переночевать в Танжере и Марракеше. Я спрашиваю, сколько дней они собираются провести в Марокко. Три, говорит он. «Всего три дня? На Танжер и Марракеш?» – переспрашиваю я, и по моему скептическому тону коллега сразу понимает, что этого времени им решительно не хватит. Я советую: «Поезжайте только в Марракеш. Для Танжера мало трех дней и знакомства с тремя жителями. Вы упустите шанс узнать все несравненное великолепие этого города. Если не будешь относиться к Танжеру почтительно, он рассердит тебя и разозлит. Танжер может быть ужасным. А вот ворота Марракеша открыть гораздо легче. Я думаю, и тот и другой город способен тебя очаровать, каждый по-своему, в своем несравненном стиле, однако в случае Танжера от тебя потребуются большие усилия, очень большие. Не стоит рисковать. Поезжайте лучше в Марракеш. А свое желание узнать Танжер прибереги, пока не появятся верные знаки, что действительно настало время для твоей встречи с этим магическим местом».

* * *

Я иду по улицам, направляясь к современному городскому центру Танжера. Мне нравятся эти прогулки в вечерние часы, когда постоянно дует теплый ветер; я прохожу мимо множества лавок, где продают вещи, которые по-настоящему мало кому нужны: они могут заинтересовать как беспокойных, так и ищущих покоя иностранцев или очень близких людей. Хозяева этих лавок не только марокканцы, но и беженцы из Сирии и Ирака, после «арабской весны» искавшие пристанища и возможности как-то существовать. Жертвы они или преступники, не знаю. А раньше, в двадцатые или в пятидесятые годы, разве кто-то спрашивал людей из Европы и Америки, откуда они приехали и почему? Танжер никому не задает этих вопросов. Да и зачем бы он стал спрашивать? Танжер всем предоставляет убежище, Танжер всем дает возможность жить, вот и этим людям он помогает жить, хотя их боль не утихает. Некоторых людей ветер Танжера обнимает, других хлещет, но это всегда один и тот же ветер.

Я иду по улицам все дальше. Ветер нежно гладит меня, я чувствую прикосновение его рук и бесчисленных пальцев, ветер сопровождает меня, не пытаясь удержать или подтолкнуть. И вдруг я останавливаюсь. Впереди – удивительная маленькая лавочка, которая не вписывается в общую картину улицы, она словно оазис, и не каждый с первого взгляда сообразит, что это действительность, а не мираж, как бывает с видениями оазисов в пустыне. Этот маленький магазинчик не такой, как большинство книжных лавок во Франции или в Германии, – он лучше. Я смотрю на витрину, ощущая, что до меня здесь уже стояли многие и многие люди. В этой лавке собраны, так мне кажется, самые таинственные книги со всего мира. Отступив на шаг, я читаю вывеску над маленькой витриной: «Librarie des Colonnes».

Эта лавка может подарить нежданные встречи, надо только принять ее в свою душу. Так сказал мой сосед Константин Барлевен в прошлый раз, когда мы играли с ним в футбол на лугу близ Шпайхернштрассе. Он, профессор антропологии, науки, изучающей человека, любит поразмышлять вслух о Танжере, который называет «самым мистическим из всех городов». И он рассказал мне, что перед витриной этого книжного магазина познакомился с Хеди, талантливым пианистом, который сводил его к дому на краю города, где жил Пол Боулз, а потом устроил ему встречу с Полом Боулзом и с Андре Эллером[23]23
  Эллер, Андре (род. 1947) – австрийский художник, поэт, певец и актер.


[Закрыть]. По просьбе Андре Эллера Пол Боулз, умудренный жизненным опытом пожилой человек, взялся объяснять молодым иммигрантам сложности жизни на чужбине. По словам Константина, Боулз с этим успешно справился.

Маленький книжный магазинчик – квинтэссенция жизни города, он представляет собой нечто большее, чем только место встреч знаменитых и непризнанных, довольных и разочарованных писателей. Негромко, но с гордостью называют имена: Мухаммед Шукри, Мохаммед Мрабет, Жан Жене, Тахар бен Джеллун, Сэмюэл Беккет, Маргерит Юрсенар, Дрис бен Хамад Шурхади, Амин Маалуф, Патриция Хайсмит, Теннесси Уильямс, Джо Ортон. Иностранцы редко цитируют других иностранцев – наверное, поэтому и раньше и теперь в книгах английских и французских издательств так редко цитируют марокканских писателей.

Я иду все дальше, выхожу на асфальт бульвара и радуюсь, что Танжер все снова и снова меня удивляет. Как писал в одной из своих новелл Хассуна Мосбахи: «Танжер не просто существует. Танжер каждую минуту другой. Есть Танжер богачей, неутомимых охотников за удачей во имя алчности, и есть Танжер бедняков и проклятых. Он переменчив как актриса, играющая в спектакле сразу несколько ролей».

* * *

Сегодня празднуется День матери. Первый раз я не смогу в этот день подарить маме цветы. Мы оба любим цветы. Мысль о ее смерти печалит меня. Вместе с Адак мы едем к мосту Ватерлоо. Романтичный и скромный, он вот уже более ста лет соединяет два берега реки в районе Кройцберг. Накрапывает мелкий дождик, от которого моя печаль становится еще глубже. Мы стоим у заржавленных перил моста, держа в руках цветы – для моей мамы.

Я вспоминаю музей в Танжере, в богатом районе Маршан. Там в виде моделей представлены войска всех великих держав прошлого и настоящего. Американский миллиардер, владелец газет Малкольм Форбс купил здесь дворец и разместил в нем свою коллекцию, насчитывающую более ста тысяч фигур солдат и других военных чинов. В музее Форбса воссозданы великие битвы, разыгравшиеся в мировой истории, в том числе величайшая битва всех времен – сражение при Ватерлоо. Я ненавижу войны. Я люблю мост Ватерлоо в Берлине.

Две недели назад я был здесь с Зарой и Элиасом. Мы бросили в мутно-зеленую воду гвоздики и ветви мирры, привезенные с марокканской могилы моей матери. Дети сказали, пусть эти цветы и ветки доплывут до Танжера. Теперь я бросаю в медлительно текущую реку нежную розу с белыми и абрикосово-оранжевыми лепестками. Вода сегодня более прозрачная и пахнет по-летнему. Каждый год в мае мы будем бросать в воду здесь или где-нибудь в другом месте цветы для моей мамы, отправлять их в плавание в Танжер.

– В какую сторону должна плыть роза, чтобы попасть в Танжер? – спрашивает Зара.

Я отвечаю:

– Цветы, как наши мысли, сами выберут правильное направление, но мы должны все вместе этого пожелать.

Зара довольна и улыбается.

Придя домой, я поискал в атласе и нашел нужный путь.

– Иди сюда, Зара, я покажу тебе этот путь. Ланд-верканал, река Хавель, Эльба, Северное море, дальше вдоль берегов Нидерландов и Бельгии, через пролив Па-де-Кале, мимо французского порта Брест, затем в Атлантический океан и мимо Ла-Коруньи, огибаем Иберийский полуостров, теперь – Лиссабон, Кадис и, наконец, вот он, Гибралтарский пролив.

* * *

Май. В Берлине снова продают пионы. Я захожу в крытый рынок на углу улиц Бергманштрассе и Цоссенерштрассе, там мой любимый цветочный магазин, путь к нему лежит мимо прилавков с орехами, сырами, пряностями. Как удивительно ощущать здесь эти запахи и видеть эти продукты! Мне вспоминается крытый рынок в центре Танжера, рядом с кинотеатром «Мавритания». Я замечаю множество параллелей и совсем немногочисленные различия. И в том и в другом рынке мне приятно бывать, но в Танжере я покупаю на базаре овощи и фрукты, а в Берлине, как правило, сразу иду к продавцам цветов. Сегодня я выбираю пунцовые пионы, бутоны с бесчисленными еще не раскрывшимися, плотно сомкнутыми лепестками. Адак обрадуется, она любит пионы. Продавщица советует мне дома хорошенько напоить цветы чуть теплой водой, тогда они скорей раскроются и будут долго нас радовать.

На другой день утром я сразу иду посмотреть на цветы, они стоят на столике серебряного тщета с крупно выписанными арабскими буквами, еще несколько недель назад он стоял в квартире моей мамы. Некоторые бутоны раскрылись, но пока не все. Какую радость приносит красота пионов, ставшая теперь еще более волшебной… Пионы как города, как люди: ими нужно заниматься, наблюдать их, высоко ценить, это побуждает их раскрыться в своей подлинной красоте.

* * *

В районе Берлин-Митте я встретился с одним коллегой. Всегда в изысканном костюме из тонкой шерсти, он присутствует на конгрессах и с интересом воспринимает новую информацию. Я рассказываю ему о Танжере, он, к моему удивлению, отвечает мне тем же. С тонкой улыбкой – тут я обратил внимание на его усы, как у Кларка Гейбла, – он спрашивает, знаю ли я, что однажды, в 1962 году, сказал тогдашний канцлер Германии Конрад Аденауэр: «Попробуйте вытащить кого-нибудь из Танжера! Не представляю, как это можно сделать».

– Нет, никогда раньше не слышал, – признаюсь я и чувствую себя как школьник, не выучивший урок.

– Это было сказано Аденауэром во время жарких дебатов по поводу истории с журналом «Шпигель», БНД, немецкой разведкой, федеральным правительством Германии и Францем Йозефом Штраусом, – с важностью пояснил мой собеседник. – Речь шла о заместителе главного редактора «Шпигеля» Алерсе, которого арестовали на испанском курорте Торремолинос. Неужели вы этого не знали? – Господин с усиками Гейбла ухмыляется.

Пристыженный, точно нерадивый школяр, дома я занялся этой давнишней историей и попутно обнаружил немало других в том же роде, не менее любопытных. Почти за семьдесят лет до аферы с журналом «Шпигель» французский писатель Анатоль Франс писал о пресловутом «деле Дрейфуса» и отметил, что именно оно оказало Франции неоценимую услугу, так как выявило силы прошлого и силы будущего и вызвало их конфронтацию.

Такую же услугу оказало Германии дело «Шпигеля». А поводом для разговора о нем был Танжер.

* * *

Я в Танжере, иду вдоль серповидного пляжа. Много раз я бывал здесь еще в детстве, смотрел на корабли и людей, молодых и старых, легко или, наоборот, слишком тепло одетых. Почти не было белокожих – в основном смуглые тела, и даже черные, кое-кто привлекал внимание своей покрасневшей кожей, вызывая сочувствие или недоумение, как можно было так обгореть. Мне нравилось находиться здесь, на берегу, и в детстве мое восприятие Танжера было связано прежде всего с пляжем. Здесь мы плавали и наблюдали людей, их движения, здесь жадно съедали до последней крошки наши бокадильос со всевозможными вкусными вещами и нетерпеливо ждали сумерек, наступавших довольно поздно. Сумерки были вершиной и кульминацией всего дня.

Дело в том, что до наступления вечера запрещалась шумная и такая увлекательная игра в футбол. Полицейские в песочно-желтой форме были строгими, умаслить их можно было лишь большими деньгами, а у нас таких не водилось. Вот и приходилось соблюдать запрет. Только к вечеру, когда солнце клонилось к закату, можно было гонять мяч на остывшем песке пляжа, бить по мячу со злостью, когда он не желал слушаться, лететь туда, куда его посылали, и поражать намеченную цель.

По волосам на головах игроков было не определить, кто здесь из Танжера, а кто живет за границей и приехал только на каникулы. Но мы угадывали это по стилю игры. Местные играли самозабвенно, любили дриблинг, пасовали неохотно, так как им не хотелось расставаться с мячом, они превосходили нас физической силой и мастерством, били точнее, в целом техника у них была лучше, чем у нас, марокканцев, приехавших в Танжер на отдых. И еще была одна деталь – на пляже Танжера марокканцы, приехавшие из Франции, Бельгии, Нидерландов и Германии, всегда играли в бутсах и гетрах, а местные ребята – босиком. Ну а когда родители звали нас домой, уже не оставалось никаких сомнений, кто из Марокко, а кто приехал из Европы. Здесь опять-таки была важна деталь – марокканцев, приехавших из-за границы, всегда узнавали не по языку и не по каким-либо сумкам или пакетам, а по разноцветным солнечным зонтикам и пестрым купальным халатам.

На следующий день я опять прихожу на пляж и смотрю, как молодые парни строят гимнастическую пирамиду. Судя по смуглой, огрубелой коже, они много времени проводят на открытом воздухе у моря. Эти гимнасты разного роста и разного сложения: один парень очень крупный и, наверное, самый сильный, но большинство среднего роста, двое даже ниже среднего, все мускулистые и у всех длинные, кудрявые темные волосы. Как я помню, здесь, на пляже, летом днем всегда тренировались гимнасты, а вечером они же играли с нами в футбол. Чем они занимались в поздние вечерние часы, я не знаю. И кто они были? Контрабандисты, торговцы, музыканты или люди без определенных занятий?

* * *

Я снова в Берлине, встречаюсь с Хасаном. Ему сорок семь лет, в настоящее время он работает маляром на одной ремонтно-строительной фирме, где-то в районе Панков. Все немецкие коллеги восхищаются мастерством Хасана. У него удивительно верный глаз. Под каким бы углом он ни держал кисть, она никогда не срывается, у Хасана никогда стремянка не пошатнется, рука не дрогнет. Он красит стены и потолки, стоя на стремянке в самом немыслимом, напряженном положении, да еще и улыбается. «Как у тебя это получается?» – то и дело с завистью спрашивают Хасана. А он, очаровательно улыбнувшись, гордо, но без вызова отвечает: «Я ведь акробат».

А потом неизменно приводит марокканскую поговорку: «Со спины осла – в кабину самолета».

Смысл ее в том, что когда ездишь верхом на осле, поневоле учишься летать – на землю, иначе говоря, чтобы освоить что-то сложное, необходим опыт с чем-то крайне простым, а для достижения настоящего совершенства необходимо снова и снова делать множество простых и, как правило, очень скучных мелких шагов.

Хасан родом из маленького селения Улад Аллаль, от которого до Танжера несколько километров. А вырос он в городе Лараш, где сильно прежнее испанское влияние, расположенном в семидесяти километрах к югу от Танжера, на северо-западном побережье Марокко. Отец Хасана верой и правдой служил в армии короля. У Хасана восемь братьев и сестер: Абельсалам – самый старший, затем идут Айша, Ларби, Ахмед, Мохаммед, Фатьма и, самая младшая, Зохра. В четырнадцать лет Хасан тоже играл в футбол. А все его друзья и соседи стали артистами цирка.

В Марокко существует давняя и богатая традиция цирковой акробатики, о чем в Европе мало кто знает: европейцы думают, что цирк пришел откуда угодно, только не из Африки.

Создателями восточной акробатики считают членов религиозной общины, которая носит имя святого Ульд Сиди Ахмеда Мусы. Они называют себя детьми этого святого, жившего на юге Марокко в 1460–1564 годах. Будучи последователями суфизма, они кочевали по всей Северной Африке и своими песнями и танцами, а также акробатическими представлениями несли людям «бараку», то есть благословение Аллаха. И в наши дни марокканские цирковые акробаты ориентируются на эту многовековую традицию.

Мы с Адак бродим по блошиному рынку на Марктштрассе в берлинском Веддинге. У одного из продавцов я замечаю среди старых запыленных ламп, пестрых платьев, книг и электротоваров интересную литографию в старинной деревянной раме.

В Танжере люди тоже любят местный блошиный рынок, он называется Кассабарата. На нем можно найти буквально все.

Блошиный рынок в Берлине совсем другой и намного спокойнее. В одном из киосков продают свежевыжатый сок из роскошных марокканских апельсинов. Не знаю, допускается ли это строгими немецкими санитарно-гигиеническими правилами, ведь киоск стоит в окружении груд ношеной одежды и всяческой домашней утвари. Нас радует этот своеобразный привет из Марокко. Мы тотчас вспоминаем базар на Джема эль-Фна, площади Повешенных в Марракеше. У продавцов там была совершенно такая же особая улыбка, когда они расхваливали свои напитки.

Потрясающий блошиный рынок! Мы любим эту пеструю толпу и толкотню на довольно маленьком кусочке земли, где люди самого разного происхождения и самых разных судеб мирно торгуются, продавая и покупая бесценные вещи. Все до одной вещи здесь бесценны, пусть даже с виду они потрепанные и неказистые.

Мы с Адак удивленно разглядываем картину, на ней изображен цирковой манеж, на котором три зебры и два верблюда-дромадера[24]24
  Дромадер – одногорбый верблюд.


[Закрыть], под красными чепраками, украшенными полумесяцами и множеством звездочек. Дрессировщик в восточном костюме и высоких кавалерийских сапогах. Картина создана в Берлине, завораживающие сочетания цветов, отчасти традиционные, но в чем-то и очень необычные, прекрасно передают энергию и многообразие жизни немецкой столицы в начале XX века. Мы покупаем картину. Продавец-турок удивлен – мы совсем не торгуемся, и поспешно отдает нам картину.

Ее автор – художник Макс Пехштейн, родившийся в Цвиккау и умерший в Западном Берлине.

* * *

Хасан не первый марокканский акробат в Германии, он приехал сюда вслед за другими, прибывшими в эту страну из Танжера и многих других городов и селений.

Первые акробаты из Марокко выступали в Германии еще в середине XIX века. В двадцатых годах XX века в Германии насчитывалось 25 марокканских цирковых трупп, выступавших в варьете и цирках. Многие умерли вдали от родины, другие в старости вернулись в Марокко. Большинство марокканцев считали жизнь этих соотечественников, добившихся успеха на манежах Европы и США, примером, символом социального подъема.

Хасан знал множество историй об акробатах из Лараша и Танжера, которые сделали хорошую карьеру на чужбине.

Когда эти акробаты приезжали на время домой, к своим семьям, все ими восхищались, в родных кварталах они были куда более знамениты, чем в среде западных цирковых артистов. Хасан хранил под кроватью старый истрепанный журнал, ему нравились напечатанные там фотографии, он любовался расшитыми куртками шпрехшталмейсте-ров – с позументами, галунами и кистями, аксельбантами и эполетами.