Текст книги "И плывут куда-то корабли из Танжера…"

Я назначил новое рентгеновское обследование, чтобы разобраться с ситуацией. Был солнечный теплый весенний день, четверг, мы обрадовались друг другу, несмотря на мрачный повод для нашей встречи. Она сказала, что принесла подарок. Я очень радуюсь, но принимать подарок всегда неловко. Поблагодарив, я пригласил сестру Ханну прийти на следующий день, в пятницу. В пятницу я принял ее и сказал, что во вторник на врачебной конференции мы обсудим необходимость новой терапии, и о результатах я ей сообщу. Она опять заговорила о подарке, я опять перенес ее посещение на следующий день. «Завтра, – сказал я, – в Потсдаме я буду читать отрывки из своей книги “Марракеш”, чтение организует очень приятная пациентка, владелица прекрасной художественной галереи, приходите послушать, там я и подарок ваш с удовольствием приму». Сестра Ханна сразу согласилась, и мы договорились о встрече в субботу.

А в субботу умерла мама. Я плакал, как не плакал много лет, с самого детства. Я редко плачу, последний раз это было двадцать лет назад, когда моя сестра Латифа вышла замуж в Танжере и покинула родительский дом.

Теперь, оставаясь один, я плакал и не мог унять слезы; я сознавал, что теперь я взрослый. Около полудня я позвонил сестре Ханне, сказал о смерти моей мамы и объяснил, что не в состоянии участвовать в запланированной презентации моей книги. Ганс Георг Хофман, муж моей пациентки, несколько недель назад познакомился с моей мамой. Он и выступил вместо меня в галерее Трауди Баушер в Потсдаме. За это я глубоко благодарен им обоим.

Когда я вернулся из Танжера, на моем письменном столе лежал подарок, присланный из монастыря. Письмо от сестры Пьетры: листок, исписанный черными чернилами, и фотография. В монастыре, находящемся в городе Зиссен, кроме сестры Пьетры и сестры Ханны еще 135 монахинь. Несколько недель тому назад мы побывали в монастыре, и вот сестра Пьетра решила сделать нам подарок и прислала фотографию своей картины, которую во время нашего посещения обители мы не видели, так как она еще не была закончена. Это изображение ямы, вырытой в глинистой почве. Зритель как бы стоит в ней. Сверху яма накрыта большим камнем. Сквозь длинную узкую щель в камне падает яркий, сияющий, но не резкий свет, контрастирующий с затененной, однако не мрачной, а скорее умиротворяюще спокойной внутренностью своеобразного склепа с рельефными линиями. Свет символизирует веру и защищенность. Называется картина «Сестра наша Смерть». Смерть это часть жизни. Монахини говорят: «Смерть часто оказывается для нас неожиданностью и вызывает страх, боль и страдание, чувства бессилия и беспомощности, сознание неотвратимости ухода и утраты. Мы должны переступить границу, не зная, что будет потом».

В прошлый четверг не нашлось времени заняться этим посланием, в пятницу тоже, я отложил все до субботы. В субботу умерла мама.

Они, картина и письмо, были тайными предвестиями?

* * *

Когда отец забрал из Танжера в Берлин маму, моего брата Абдельхамида и мою сестру Латифу, мама взяла с собой только одну вещицу на память о родине, нетяжелую и негромоздкую. В трудные времена эта вещь была ее утешением и поддерживала бодрость духа. Я не знал, что это. Амулет? Картина? Что-то из одежды? И вот я держу ее в руках.

Несколько недель тому назад, когда мама была жива, я спросил ее об этой вещи. Мама заперла ее на ключ, но ею можно было любоваться – она стояла в застекленном типично немецком «крестьянском» буфете светлого дерева, вместе с пестро расписанными фарфоровыми вазами и большими китайскими тарелками с гладкими, приятно поблескивающими серебристыми краями. Теперь, после смерти мамы, я держу этот предмет в руках. Поднимаю крышку – блестит красная медь, разносится аромат мяты. На дне клеймо: «Чайник Мул ай Хасан». Этот чайник придавал маме сил, необходимых, чтобы покинуть родину и устроиться в новом мире ради будущего детей, но в то же время не утратить собственной идентичности, не оторваться от своих корней. Этот чайник также свидетель гостеприимства мамы, она привезла его из Танжера, еще не зная, когда и кого будет в чужой стране угощать чаем. Мятный чай был тем волшебным напитком, который гостей превращал в друзей на всю жизнь.

В квартире Адак на Цоссенерштрассе я, открыв кран, заливаю холодной водой из проржавевших водопроводных труб зеленые листики мяты, привезенной из Танжера. В Марокко произрастает самая лучшая мята на свете. Ставлю воду на огонь, насыпаю немного черного крупнолистового чая в чайник, наливаю немного кипятка, чтобы сухие чайные листочки ожили, сливаю воду. Теперь оживший чайный лист можно заварить горячей водой, я доверху наполняю чайник, горячая вода обнимает и ласкает чайные листики. Осторожно достаю из холодной воды ожидающие веточки мяты и нежно погружаю их в горячую, таинственную глубь чайника. Затем чайник на несколько минут ставится на жаркий огонь, и сразу же добавляется большое количество белого сахара. Я с нетерпением и жадностью смотрю и слушаю, как рождается чайный напиток, подстерегаю момент, когда он почти закипит, чтобы снять чайник с огня. Нельзя пропустить этот момент, и тут необходимо полнейшее внимание, иначе весь ритуал и долгая прелюдия пропадут втуне. К счастью, чутье подсказывает мне, что пора снять чайник, еще до того, как мои глаза воспринимают закипание воды. Я медленно наливаю чай, наклонив изящный носик чайника, в стакан, украшенный восточным красно-зеленым орнаментом. Затем отставляю чайник. Помешивать чай в чайнике нельзя – нарушится целостность листьев и веточек мяты и вкус станет горьким. В качестве скромной компенсации за временную разлуку с чайником я добавляю в стакан свежие лепестки цветов апельсина. Это первый поцелуй, а как только он коснется чая, я тотчас выливаю чай обратно в чайник. Стакан не следует наполнять до краев, надо оставить достаточно места, чтобы обжигающе горячий чай, когда поднесешь его к губам, чуть-чуть остыл, перетекая по стенке стакана. Или, может быть, чаю нужно немного воздуха, чтобы опьянеть напоследок, перед тем как быть выпитым и навсегда исчезнуть. Он быстро делает глубокий вдох, чего никто не замечает. И тогда, наконец, горячий чай снова наливают в еще не остывший стакан, который мгновение тому назад так жестоко с ним разлучили. Мои чувства оживают, сердце наполняется утешительной печалью. В чае есть тайна, неведомое послание, которое я расшифровываю с каждым новым глотком.

Мама, этот чайник всегда будет со мной, и я всегда буду стараться, наполняя его, мысленно обращаться к твоим оценкам и мнениям. Мама, мне тебя не хватает…

Воскресенье. Мы в Берлине, собрались все вместе, братья и сестра. Мы планируем поминки сорокового дня по нашей маме. Латифа спрашивает, заметил ли я мамин чайник на фотографии, напечатанной в марокканском журнале, где сняты мама и Хамид. Мы достаем газету, смотрим – в самом деле, рядом с радиоприемником и тремя марокканскими чайными стаканами, украшенными орнаментом в виде золотой гирлянды, важно стоит чайник, тот самый, который теперь живет у меня дома и ежедневно ждет чая.

Мы шумно и взволнованно обсуждаем, какое угощение предложить гостям в день поминок. В комнате звенит высокий голос Латифы, гудят низкие голоса мужчин. Ягненок с черносливом в таджине, марокканский суп харира с курицей, кёфте – тефтели из говядины со свежими помидорами. Обычаи должны соблюдаться. Многих правил мы не знаем, тут сплошные вопросы. Можно ли жарить и тушить на открытом огне? Какие ритуалы существуют в данном случае? В споре сразу же проявляется наша надменная неуверенность. Мы обращаемся с вопросами к знакомым, и они рассказывают, что для поминок принято готовить кускус. Набиль, мой зять, говорит, что этому блюду в качестве поминальной трапезы люди отдают предпочтение не по своей прихоти, а потому, что бесчисленные пшенные зернышки символизируют добрые дела, совершенные умершим при его жизни. Гора каши из манной крупы, пшеницы, ячменя, пшена, окутанная клубами горячего пара. В Берлине тоже есть места, где можно отведать превосходного кускуса. Мне больше всего нравится, как это блюдо готовит симпатичный повар-француз в ресторане «Пиаф» в берлинском районе Шарлоттенбург. Марокканцы же приемлют почти любые варианты – они едят кускус с овощами, дичью, ягнятиной или рыбой, кускус французский, еврейский, итальянский. Главное условие – кускус подают горячим. Кускус располагает к мечтательности, радости или печали, даже вызывает слезы. Но не само застолье, а люди определяют его повод и эмоции.

На следующий день мы обратились к одному берлинскому ученому, специалисту по исламу, с вопросом, какие блюда полагается подавать в день поминовения умершего родственника. «Вы можете приготовить все что захотите, – таков был его лаконичный, честный ответ. – Просто вспомните, о чем вам рассказывала ваша мама». Нам сразу стало легче. Мама же так любила баловать своих гостей. И мы решили, что на стол подадут кёфте из мяса ягненка с помидорами, хариру, жареную курицу, салаты и пастилью. Пастилью с курицей. Но где ее взять? В «Танжере», изысканной пекарне в Дюссельдорфе. По нашей семейной традиции Морад и сегодня, как всегда по воскресеньям, печет в большой печи отдельную пиццу для каждого из нас. Мама, то, что мы наметили, понравится и нам, и всем гостям.

* * *

До поминок в Берлине осталось два дня. Мама снится мне каждую ночь. Не всегда эти сны тягостны, я почти привык к ним. И я не боюсь уснуть сегодня вечером.

На поминки придет много друзей и знакомых. И все их дети и внуки будут с нами, это чудесно. Имя Омар будет представлено дважды. Один Омар, родившийся в Мали, врач и мой близкий друг, приедет из Тюрингии, где живет и работает. Другой Омар уроженец Марракеша, владелец и хранитель чудесного риада «Аль Мулюк» в Марракеше. Он живет в Базеле, но много времени проводит в родном городе. Мы добрые друзья, а некоторое время тому назад Омар познакомился и с моей мамой. Они сразу понравились друг другу и долго беседовали, как будто знакомы уже много лет. Может быть, моя мама напомнила Омару его маму, которую он очень любил. Омар тогда собирался в Мекку, и мама попросила его помолиться за ее умершего отца. Из-за тяжелой болезни ее отец не совершил паломничество в Мекку, и мама хотела как бы наверстать упущенное им, она и раньше просила разных представителей духовенства совершить хадж вместо ее немощного отца. Она гордилась собой и была счастлива, что ей снова удалось сделать это для своего отца. Ее темные глаза сияли от радости, и все, даже мелкие, морщинки словно вдруг исчезли с ее лица.

Услышав о смерти моей матери, Омар очень опечалился. Мой звонок застал его в аэропорту Марракеша, куда он только что прилетел. Радость возвращения домой омрачилась. Нам обоим хотелось помолчать, ни он, ни я не говорили лишних слов, однако даже на огромном расстоянии каждый чувствовал близость другого. Когда мы снова смогли говорить, Омар сказал изменившимся голосом, что постарается приехать в Танжер. Тогда он не успел прибыть на похороны, ведь между Марракешем и Танжером шестьсот километров, зато теперь он пролетел более 900 километров из Базеля в Берлин, чтобы принять участие в поминках сорокового дня. Иногда мы можем пройти долгий путь и не можем пройти путь короткий. Я рад, что к нам придут Омар и его сын Рашид.

До поминок осталось два дня. Моя дочь Зара берет в руки мою книгу «Марракеш» и спрашивает, где, на каких страницах упоминается ее имя и имя ее брата. Она очень любит читать. Я перелистываю пурпурно-красную книжку и нахожу маленькую историю, которую написал более года назад. Зара, воскликнув: «Я хочу прочесть сама!», выхватывает у меня книгу своими тонкими нежными ручками. «…И заходит солнце в Марракеше и повсюду, и снова восходит солнце в Марракеше и повсюду…»

Был чудесный солнечный день в Берлине. Я с детьми и Халид со своей семьей возвращались домой на белом автомобиле Халида. Мы радовались, слушая арабскую музыку, попурри из самых популярных мелодий арабского мира. И вдруг моя девятилетняя Зара спросила: «Папа, а где живет Бог?» И сама же ответила: «Он живет на небесах. Да? И можно сесть в самолет и полететь в гости к Богу». Мы с Халидом были ошарашены, настолько неожиданно прозвучал этот вопрос, который не дает покоя каждому человеку. Прежде чем я успел произнести какое-то внятное рассуждение на этот счет, Халид ответил: «Нет, Зара, к Богу ты не можешь прилететь на самолете. Бог живет везде, где живет любовь. Не самолет, а только твое сердце приведет тебя к любви и к Богу».

«А бабушка скоро умрет?» – нерешительно спросила Зара. Моя мама в последние месяцы часто ложилась в больницу, у нее была болезнь сердца.

«Не знаю. Надеюсь, нет, – сказал я. – Мы должны молиться за бабушку».

В тот вечер я, тронутый этим эпизодом, спросил Зару, не хочет ли она помолиться вместе со мной. Она ответила громким, долгим, восторженным: «Да-а-а!»

«Добрый Бог, присматривай за мамой, присматривай за папой и, пожалуйста, за Элиасом, присматривай за всеми людьми, которых я люблю, и, пожалуйста, присматривай за больными!» – так молилась Зара, это были ее первые слова, обращенные к Богу, первые шаги по пути любви.

* * *

Мы все собрались, пришли и старые, и новые друзья, солнце в Берлине светило так ярко, как еще ни разу за последние месяцы. В сводках погоды я прочитал, что два дня тому назад в Германию прилетела желтая пыль из Сахары, ветер перенес ее через Атласские горы, Средиземное море и Альпы. В Танжере хорошо знают этого гостя, его имя шергиль. Это знойный, сухой, несущий с собой песок, юго-восточный ветер, налетающий из Сахары. То, что он достиг Германии, было, конечно, не только необычным погодным явлением.

Настроение у всех было спокойное и благостное, печаль уже утихла, нам не хватало мамы, но мы были рады, что она обрела покой, которого при жизни у нее никогда не было. Мы гордились ею и впервые поняли чувство, которое она испытывала, гордясь нами. Всем было приятно и тепло от того, что все мы так близки.

Хамид и я в какой-то момент почувствовали, что наша мама на миг явилась сюда, к нам, собравшимся за столом в Шпандау. Омар предложил всем вместе помолиться о нашей маме Зохре. Все разом воскликнули «да» – женщины, мужчины, дети. Дети первыми выбежали в сад и уселись на деревянной скамье, Омар уже ждал нас. Он сложил и снова раскрыл свои темные ладони, наклонил голову к правому плечу и мягким голосом заговорил, обращая молитву к небу. Я не понимал ни слова, но знал, что каждое исходит из глубины сердца. Это и был тот момент, когда мама присоединилась к нам и порадовалась, что собрала всех нас вместе и позаботилась о том, чтобы мы увидели: всегда и везде мы должны искать и находить друг друга, а наши дети это стрелы, выпущенные нами в день завтрашний и послезавтрашний.

Муж одной пациентки недавно подарил мне чудесное стихотворение, которое утешило его после смерти матери. Его автор Микеланджело Буонаротти. Вот оно:

 
«Здесь рок послал безвременный мне сон,
Но я не мертв, хоть и опущен в землю:
Я жив в тебе, чьим сетованьям внемлю,
За тем, что в друге друг отображен.
 
 
Я словно б мертв, но миру в утешенье
Я тысячами душ живу в сердцах
Всех любящих, и, значит, я не прах,
И смертное меня не тронет тленье»[14]14
  Перевод А.М. Эфроса. – Прим. пер.


[Закрыть].
 

Я пишу, должен писать, потому что, когда я пишу, я говорю сам с собой, я пишу эту книгу для себя, моя боль – генератор все новых строк. Боль прощания. Она сильна, очень сильна, но время от времени прерывается периодами бессильной слабости, то короткими, то более долгими. Да, боль способна парализовать человека, но она же и заставляет его создавать что-то новое, что без боли, возможно, никогда бы не появилось. Внутренняя сила человека способна претворять боль в удовлетворенность, однако в сердце боль все равно остается болью.

* * *

Сегодня наконец позвонил из Танжера Ганс. У него все благополучно. Несколько недель назад я послал ему экземпляры своей книги «Марракеш». И вот теперь он ответил и в знак благодарности прислал мне замечательное изречение, которое, как пишет Ганс, он достал из своей «шкатулки с памятными заметками, маленького ларца, источающего совершенно удивительный свет»:

«…в дружбе все мысли, все желания, все надежды рождаются и разделяются без слов, в безмолвной радости»[15]15
  Джебран Халиль Джебран. О дружбе. Из книги «Пророк». Пер. В. Маркова. – Прим. пер.


[Закрыть].

* * *

Мама похоронена в Танжере. За истекшее с того дня время ее могилу украсили прекрасными марокканскими изразцами с орнаментами, несущими душе успокоение, в них преобладают синий и темно-красный цвета, есть также белый, оливково-зеленый и охристо-желтый.

Где я упокоюсь, когда придет мой час? Нужно ли вообще душе место последнего упокоения?

Для кого оно важно, место последнего упокоения? Для самого умершего или для тех, кто тоскует и печалится, скорбя о его кончине?

Где моя родина? Родина это необязательно какая-то страна. Быть может, место, которое человек постоянно видит в детстве, и становится для него родиной? А может быть, родина заключает в себе вкус и запах чего-то знакомого, близкого, и ощущение безопасности? Поэтому никогда не спрашивай людей, где их родина, лучше сам расскажи им о своих детских воспоминаниях, которым не суждены ни зрелость, ни старость. Только взрослым людям необходимы слова, чтобы говорить о вещах, которых они не понимают. Может быть, мне стоило бы задаться другими вопросами: где мои корни? И как мне лучше понять свои мысли и чувства, как понять свою собственную сущность? Задумавшись об этом, я, может быть, уделил бы больше внимания моей меланхолии и другим настроениям? Может быть, найдя ответы, я обрел бы внутренний покой, необходимый мне, чтобы лучше справиться с тем, что еще предстоит в жизни, и, если потребуется, изменить ход событий? Сплошные вопросы, они требуют ответа, но может случиться и так, что найти ответы не удастся.

Однако не каждый вопрос требует ответа. Я чувствую себя дома там, где с почтением воспринимают мою любовь, мой гнев, мою меланхолию и мою радость. Значит, главное – не место как таковое, а окружающие люди, их реакции. Родина живет в сердце человека и в меньшей степени в его разуме. Я чувствую, в Марокко что-то трогает мою душу, но, несомненно, моя родина – Германия. Родина там, где люди, которых ты любишь, чувствуют себя дома, где этим людям рады и никто не спрашивает, когда они намерены куда-нибудь вернуться. Если ты чувствуешь себя так, как в тот момент, когда мама звала тебя к накрытому столу, знай: ты у себя на родине.

Несколько дней назад я встречался с одним необычным человеком. Он австриец, самоотверженно ухаживающий за своей супругой, страдающей онкологическим заболеванием. Он поделился со мной своим мнением: наши корни едины с нашим сердцем, там, где корни, там и сердце человека, и его родной дом. На это я заметил, что такое место не обязательно единственное. «Наверное, вы правы, – сказал он. – Но позвольте напомнить вам пословицу: кровь людская не водица». Я же ответил: «Кровь может не быть красной, но кровь должна быть горячей».

Моя мама похоронена в Танжере, мой отец доживает в Танжере свой век. Для меня он часть Танжера. Моя жена Адак, моя семья, братья и сестра, – все они в Берлине. Поэтому у меня, должно быть, две родины. Все границы в мире людей созданы искусственно, так что вполне можно говорить о своей родине, используя не одно название или имя и не одно описание местности.

Мухаммед Шукри в своей книге «Зоко Чико» (Zoco Chico, 1996) рассказывает о бедном марокканском парне, которого в Танжере судьба свела с добровольными изгнанниками, бежавшими от надоевшей западной цивилизации. Они пьют, употребляют восточные наркотики, на какое-то время забывают о том, что их новый приятель бедняк, называют себя его друзьями. А в конце становится ясно, что для этих людей он был и остался чужим и они вовсе не были заинтересованы в том, чтобы как-то изменить это положение.

* * *

В Марракеше небо принадлежит зябликам и аистам, в Танжере воздух – владение чаек. Они любят шумные танжерские площади. В Берлине чуть не на каждом доме сидят голуби. В Танжере их нет. Над большим базаром, весело поглядывая вниз, кружат чайки. Интересно, думаю я, это они радуются приятному виду или смеются над лихорадочной суетой людей?

Я наблюдаю за нищим, он сидит, поджав ноги, у стены поблизости от большого базара и нараспев читает молитвы. Его старое, изборожденное морщинами лицо может рассказать массу историй, большинство из них наверняка грустные. Рядом на минуту-другую останавливаются женщины, мужчины и даже дети, не говоря ни слова, подают ему милостыню. Старик не прерывает молитвы. Несколько недель назад я видел оборванного старика в Шарлоттенбурге, он просил милостыню возле входа в банк. Я дал ему какую-то мелочь и при этом заметил, что старик тяжело дышит. Я спросил, не плохо ли ему, не надо ли помочь? Он отрицательно покачал головой и сказал: «Беднякам приходится глубже дышать, чем богатым, а это кое-чего стоит, вот я и устал».

* * *

От главных ворот Баб Фахс в городской стене, окружающей медину Танжера, простираются великолепные сады старой резиденции султана – парк Мандубия. Там произрастают гигантское пышное дерево – бенгальский инжир и восьмисотлетняя драцена, иначе: драконово дерево. Местные жители не обращают на них особого внимания. Эта гигантская драцена, конечно, видела на своем веку многие тысячи историй, и простых и необычайных. Когда прикасаешься к стволу, хочется рассказать дереву свою собственную, личную историю, потому что возникает чувство, будто драцена прислушивается к твоим словам. Поезжай в Танжер, пойди к драцене, и ты убедишься, что это правда.

На большой базарной площади ощущается вибрация всего города, а может быть, и всей страны. Здесь можно наблюдать, как происходит обмен восточными и привезенными зарубежными товарами. Любая торговля имеет свой особенный характер. Здесь, на Гранд-Сокко, мысль Востока как бы встретилась с идеями европейского Запада, они сошлись, чтобы вместе отправиться в новые странствия. Этим Гранд-Сокко (Большой базар) напоминает агору античной Греции. Агора была местом многолюдных собраний. Там встречались люди и предметы, которые нигде, кроме агоры, не могли бы сойтись вместе.

Агора была также местом политических собраний и важнейшим культурным центром. В Танжере сегодня культурным центром является Гранд – Сокко, с его узкими извилистыми переулками, окутанными паром и дымом кривобокими киосками, где продают поджаренные сардины. Всюду, несмотря на сильнейшую конкуренцию всевозможных запахов, ощущается запах хариры – любимого супа марокканцев, а также похожий на него запах жаркого из свежей говядины, баранины и птицы. Между киосков и закусочных в непривычном для глаза европейца беспорядке стоят стулья, здесь же можно обнаружить и маленькие кафе с громкими, якобы французскими названиями, вроде Кафе де Пари, Гран-кафе, Кафе Сентраль, Кафе де Франс, Савои, и дурманящей атмосферой, смесью арабского и французского шарма.

Я не могу досыта наглядеться на здешнюю пестроту, а мои мысли не поспевают за зрительными впечатлениями. На Гранд-Сокко бросаются в глаза крестьянки из берберского племени риф, на головах у них большие соломенные шляпы, более широкие и плоские, чем обычное сомбреро, они украшены кистями и помпонами из шерсти. Народный костюм, в котором преобладают белый, синий и красный цвета, эти женщины носят с гордостью. Мне это сочетание цветов удивительно знакомо, но лишь в свой второй приезд в Танжер я сообразил, в чем дело. Эти цвета, как триколор любимой футбольной команды, у меня ассоциируются с большой силой, вызывающей гордость и восхищение. Это цвета моих предков, цвета наших марокканских гор.

* * *

Время идет. Я на конгрессе онкологов в Чикаго. Это очень интересный город, в котором ощущается европейское влияние. И вместе с тем – типично американский город, однако такой, где можно фланировать по улицам. В очень многих городах Америки сегодня это уже невозможно, так как всё и вся сосредоточено в гигантских торговых центрах. Я предпочитаю гулять на свежем воздухе и между делом обследовать маленькие магазины и лавки на предмет красивых и вкусных вещей. Современные здания Чикаго соревнуются между собой в высоте. Я сажусь в желтое такси, их тут полно, приветствую здоровяка водителя, он сдержанно отвечает: «Хеллоу, сэр». Называю адрес: 2301 South Lake Shore Drive, McCormik Place Convention Center. Наши взгляды на секунду встречаются в зеркале заднего вида. У водителя темно-карие глаза и очень короткая стрижка, однако я замечаю, что волосы у него вьющиеся, и спрашиваю, откуда он родом, втайне надеясь, что он ответит «из Марокко». Он молча оборачивается и смотрит на меня с улыбкой, так, словно он сразу, как только я сел в такси, понял, что я тоже марокканец по происхождению. «Да, сэр, я из Танжера, из Марокко», – наконец отвечает он по-английски с сильным французским акцентом.

Тогда я спрашиваю, как он попал из Африки в Америку. Оказывается, двенадцать лет назад он выиграл в «лотерею» грин-карту. Жить в Чикаго ему очень нравится, денег хватает, две его дочери учатся в Чикагском университете, чем он гордится.

Американцы, даже полицейские, рассказывает он, люди вежливые, а если кто-нибудь обойдется с ним грубо, ему достаточно просто сообщить своему начальнику. Но пока такого ни разу не случалось, хотя грозить, что пожалуется, ему приходилось нередко. «Надо знать законы страны, куда ты приехал, но это не значит, что все законы следует применять. Так оно и в Танжере было, и в Чикаго дело обстоит так же».

Водитель разговорился. Сказал, что в Чикаго много марокканцев, большинство работает в кулинарной отрасли, в ресторанах и отелях. Сам он всем доволен, город ему нравится, он часто сидит на берегу озера Мичиган, это место ему напоминает гавань Танжера. Люди, видевшие гавань Танжера, не замечают никакого сходства между нею и озером Мичиган. Но он, водитель, находит, что цвет воды здесь такой же и есть еще много других неявных деталей, общих у этого озера и танжерской гавани. «Глазами Танжера ты можешь увидеть все, даже сам Танжер», – говорит он. И рассказывает, на хорошем английском, что однажды он поглядел в воду озера и сразу вспомнил свою юность – то, как он высматривал рыб в море близ танжерского порта и как любил наблюдать за работой портовых грузчиков. Тогда он думал, что Европа и Соединенные Штаты находятся на одном континенте: «Думал, в мире есть Африка и есть Новый Свет». Здесь суша, дальше – большое море, а за ним опять суша, – так выглядела его персональная географическая карта мира. И еще он думал тогда, что через год-другой вернется в Танжер. Говоря об этом, он засмеялся, и его темные глаза заблестели. «Я выполнил свою задачу. Моих детей ждет хорошее будущее, и я смогу утолить боль моего сердца – вернуться в Танжер», – заключил он.

Доехав, я хотел расплатиться, но водитель обиженно отказался от денег. Тогда я поблагодарил его и еще долго радовался этой нечаянной встрече с марокканцем и его дружелюбному жесту.

В прошлом году я был в другом городе США, в Тусоне (штат Аризона), и познакомился с марокканским таксистом, звали его Якуб, и он тоже отказался от денег.

 
«Люблю я города, чьи стены знали
Династий царских прежние печали.
Люблю я города, что вновь восстанут,
Когда на свете нас уже не станет»,
 

– пишет Герман Гессе. (Перевод Т. Александровой.)

Танжер, ты будешь всегда.

* * *

Мы едем в один из пригородов Берлина и проезжаем мимо бывшего пограничного контрольнопропускного пункта Драйлинден в юго-западной части города. Сегодня осталось лишь очень немного фрагментов Берлинской стены, некогда разделявшей далеко не только город и не только два государства.

Почему-то мне вспоминается детство. Мне было, наверное, лет четырнадцать, вся наша семья, с огромным багажом, возвращалась домой после летних каникул, проведенных в Танжере, все мы страшно устали после долгого, длившегося шесть дней путешествия.

Возвращались мы на переделанном отцом микроавтобусе, белом дизельном «Мерседесе-207». Номерные знаки В-М 6825 всегда были начисто отмыты, впереди привинчена серебряного цвета подкова. Отец сам придумал некоторые усовершенствования, превратившие микроавтобус в уникальный дом на колесах. На бортах были большие окна, внутри маленький умывальник, спальные места в два яруса, на крыше люк и прочный багажник.

Путь до Танжера был долгим, очень долгим, мы с трудом преодолевали разъезженные пыльные дороги в сельской местности. На горизонте поднимались горы Испании, казалось, неприступные, грозные, словно армада могучих братьев, которые вышли предостеречь нас от опасностей дальнего пути. В каждой поездке случались вынужденные остановки и задержки, из-за многочисленных аварий. Но наконец от нашей желанной цели – Берлина – оставались уже буквально сотни метров.

Все на борту нашего восточного «корабля шоссе» были на пределе сил, но все мы – мама, отец, Латифа и Морад – гордились тем, что совершили столь рискованное путешествие. В этот момент появилось странное ощущение. В Танжере нас считали какими-то особенными, ведь мы приехали в белом автобусе, обменивали немецкие марки на марокканскую валюту и вдобавок знали имена всех игроков немецкой футбольной сборной. А что в Берлине? Здесь, у въезда в город, мы почувствовали себя по-другому. Как обычно, перед пограничным постом Драйлинден стояла длинная вереница автомобилей, возвращавшихся в Берлин. Номера на них были в основном берлинские, но также из Франкфурта-на-Майне, Дюссельдорфа, Касселя, Брауншвейга. Темноволосые люди радовались больше всех: ведь после плохих дорог и строгих ограничений скорости они снова на западногерманских автотрассах. Однако очередь продвигалась медленно. Наконец мы дождались. Пограничник еще издали увидел, что отец, высунув из окна темно-коричневую руку, протягивает пять зеленых паспортов с марокканской пятиконечной звездой. Мама, как всегда при встречах с официальными чиновниками, боязливо избегала смотреть в лицо пограничника.

– Оружие, наркотики, прочие запрещенные к ввозу предметы имеются? – громким голосом строго спросил пограничник. – Подлежащее уплате пошлины?

– Что, простите? – переспросил отец.

Отец каждый год, а иногда и два раза в год ездил в Марокко и обратно, в Германию, и так уже много лет. Но сейчас он, казалось, впервые в жизни услышал подобный вопрос. В нашем автобусе воцарилось гнетущее молчание. Всего несколько минут назад мы были спокойны и веселы, родители слушали записи Умм Кульсум, включив старый, слегка тянувший ленту кассетник, мама тихонько подпевала, а нам, детям, эта музыка не нравилась, мы находили ее смешной и довольно неприятной. Может быть, потому, что кроме слова «хуб», что значит «любовь», мы в этих песнях ничего не понимали, а может быть, уже слишком увлекались Майклом Джексоном, – сегодня уже не помню. Арабская музыка, безусловно, смягчала душевную боль родителей от разлуки с отчизной, страной их детства. А тут этот суровый пограничник, с таким немелодичным голосом.