Текст книги "И плывут куда-то корабли из Танжера…"

* * *

Королевский дворец впечатляет – восточный, элегантный, не слишком пышный, величественный и в то же время очень строгий, в архитектуре и декоре нет ничего случайного. Преобладающие цвета – пурпурно-красный и цвет мяты, в них окрашены ткани и каменные изразцы, драгоценное дерево и металл.

Для избранных гостей подают легкие закуски и сытные кушанья, приготовленные со страстью и сервированные в строжайшем порядке. Здесь собрались местные жители и государственные чиновники из дружественных стран, политики, ученые, художники, судьи, а также около трехсот марокканских мигрантов со всего света. Король вышел в сопровождении своего брата. Мне удалось пожать королю руку. Это был контакт без слов, но мне он понравился.

В те минуты мне хотелось, чтобы рядом со мной была моя Адак. Она осталась в Рабате. Мы слишком поспешно приняли решение праздновать ее день рождения в Марокко, поэтому не удалось уладить необходимые формальности, чтобы я мог принять участие в королевском приеме не один, а с супругой. А я был бы рад показать ей, моей принцессе, этот дворец.

Церемония по случаю годовщины коронации была блистательной, но короткой. Потом мы любовались обстановкой, смеялись, лакомились угощением, и все были горды тем, что стали гостями на этом приеме. По окончании празднества мы направились к выходу. На прощание все делали фотоснимки в саду дворца. Автобус отвез нас на обед, который был дан королем в большом восточном шатре, раскинутом в знаменитом королевском гольф-клубе на восточной окраине Танжера, неподалеку от кладбища Аль Муджахидин. В городе из-за не в меру поспешного освоения новой недвижимости закрывается все больше кладбищ. Сокращаются места вечного упокоения для уставших от тяжелой работы, беспокойных и мечтающих наконец обрести покой марокканцев и вернувшихся на родину детей этой страны.

Раньше тут было много могил, хватало земли для всех жителей Танжера, бедных и богатых, мусульман и христиан. Сегодня на кладбищах стало тесно, очень тесно. Но ведь и мертвым душам необходим клочок земли.

В парке Мандубия я осмотрел белые надгробия на могилах немецких коммерсантов, а также одного директора почты, эти люди, подданные Германской империи, умерли в Танжере в конце XIX века. Здесь установлена мемориальная доска со следующей надписью: «В память усопших. Здесь, на территории, в прошлом принадлежавшей посольству Германской империи, находились захоронения немцев, умерших в Танжере. Надгробия, которые удалось идентифицировать, находятся на данном мемориальном участке. Мы храним память о всех немцах, чье место последнего упокоения, по нашим сведениям, находилось здесь. Мир их душам».

Ниже этой надписи в камне выбиты слова Лао-цзы: «Всматривайся в него – и не увидишь, вслушивайся в него – и не услышишь».

* * *

Мы едем дальше – через спальный район Драдеб на северо-западе Танжера, кварталов, где выросли моя мать и мой отец и где они поженились. Я вижу характерные широкие каменные лестницы, все они имеют такой знакомый мне и такой необычный цвет, средний между песочно-желтым и светло-серым: мне вспоминается Испанская лестница в самом сердце Рима. Но здесь, в отличие от Рима, лестница находится не в окружении богатых домов, а как раз в квартале бедняков. Мою маму здесь все знали как «портниху у лестницы». Она работала прямо возле белоснежного и немного покосившегося глинобитного дома, принадлежавшего ее семье. Денег, чтобы устроить свою пошивочную мастерскую или открыть лавку, в семье не было. На широкой лестнице мама, общаясь с самыми разными людьми, научилась говорить на испанском и французском. Она и потом, в Берлине, с удовольствием применяла свои познания, когда изредка ей предоставлялась возможность поговорить на одном из европейских языков, долгое время имевших распространение в колониях. И хотя мама внешне уже постарела, в эти минуты ее лицо преображалось точно по мановению волшебства – казалось, испанские слова с невероятной быстротой сыплет молодая, задорная девушка. Она очень хорошо говорила по-испански, хотя научилась языку сама, со слуха, – ни читать, ни писать по-испански она не умела, грамматики не знала. Мама умела слушать и обладала смелостью, не боялась произносить подхваченные слова и звуки, пусть даже и не всегда идеально правильно. Значений многих слов она не знала, помнила целиком фразы с их мелодикой.

Начинается королевский обед. Свежая морская рыба, курица в таджине, ягненок, дыни, бананы, апельсины. Грандиозно. Мы беседуем, философствуем, но все лишь затем, чтобы не слишком налегать на еду. Говорим и говорим, стараясь продлить удовольствие – не хочется, чтобы слишком быстро закончилась эта великолепная трапеза, после которой нам предстоит возвращение в Рабат.

Возвращение из Танжера в Рабат растянулось, точно жеваная резинка, уже утратившая свой сладкий вкус, которую продолжаешь жевать по инерции. Шум двигателя, мелькание дороги – все мы устали. Темы для разговоров с сидящими рядом соседями были быстро исчерпаны, паузы все удлинялись, глаза лениво смотрели в окно, день понемногу клонился к вечеру, света становилось все меньше, и наконец, почти уже ночью, мы прибыли в столицу.

Адак как раз вернулась с прогулки, словно мы заранее договорились о встрече. Она улыбалась, я улыбался, я принес с собой историю о королевском приеме, она принесла четыре больших пакета с покупками, полные разной восточной всячины.

– Как прошел твой день? – спросил я.

– Чудесно! – сияя, ответила Адак. – Правда, переодеваться пришлось очень часто.

Я удивился:

– Переодеваться?

Адак рассказала взволнованно, но не без гордости, что она всегда старается не выделяться в толпе, этим выражается ее уважение к местным людям, поэтому и в Марокко она решила держаться неприметно, как боязливый хамелеон на ветке где-нибудь в тропических джунглях. Первой намеченной Адак целью был старый базар, он находится неподалеку от королевского мавзолея, охраняемого стражниками в ярких шароварах; в мавзолее покоятся в гробах Хасан II, отец короля Мухаммеда VI, брат короля Абдаллах и отец короля и его брата Мухаммед V. Гробы стоят в помещении, украшенном мрамором, золотом, кедровым деревом и тысячами прекрасно обработанных драгоценных камней. Все там исполнено глубокого покоя.

Несколько недель назад один из наших друзей, Захир, врач, а кроме того прекрасный скрипач, подарил Адак традиционное арабское одеяние, гандуру[8]8
  Гандура – традиционное платье, украшенное вышивкой из золотых либо цветных и серебряных нитей. С таким платьем носили штаны со складками – т. и. ширваль.


[Закрыть].

Мать Захира привезла это платье из Дамаска, светлое, с чудесным орнаментом и не похожее на типичные марокканские гандуры.

Не похожее – это главное. Адак и хотела, чтобы ее одежда не была похожей на какую-то другую. Не похожей и в то же время не бросающейся в глаза. Чтобы придать некую особенность этой модной вещи, Адак решила купить марокканский кожаный пояс. И в узких закоулках базара быстро нашла подходящий пояс, достойное украшение платья, уместное в столь прекрасный и знаменательный день.

Не торгуясь, хотя это здесь не только принято, но жизненно важно, она купила богато расшитый пояс, нежного изумрудного цвета, тут же перетянула им талию и пошла дальше, в поисках новых увлекательных открытий.

На пути ей встречались интересные фигуры – дети, женщины, мужчины, дряхлые старцы, торговцы-разносчики, продавцы фруктов, школьники, полицейские, музыканты. Многое здесь напоминало ее родину – Иран, но многое отличалось и удивляло. Она улыбалась прохожим. Почти все улыбались в ответ, и только туристы из Голландии, в оранжевых рубашках, как будто растерялись от улыбки местной жительницы и благовоспитанно отвели взгляд.

Потом Адак повстречались три молодые, модно одетые темноволосые девушки. Они тоже улыбались, еще до того как встретились с ней взглядом. Она спросила у них дорогу, у нее была намечена еще одна цель, магазин в богатом квартале Агдал, заодно Адак решила поупражняться во французском языке, который порядком подзабыла за то время, что прожила в Германии. Она назвала свое имя, рассказала девушкам, что сама она родом из Ирана, но живет в Германии, что в Марокко ей очень нравится и что как раз сейчас ее муж находится на приеме у короля.

Девушки слушали с таким интересом, как будто Адак рассказывала им неизвестную ранее сказку «Тысячи и одной ночи». И уже не улыбались – они не могли удержаться от смеха. Адак, осмелев от того, что так хорошо говорила по-французски, спросила:

– Почему люди, глядя на меня, улыбаются?

– Потому что ты красивая, – сказала младшая из девушек. Но ее подруга внесла ясность:

– Да потому что на тебе надета вещь, которую здесь не принято носить. Пояс у тебя красивый, но таким поясом подпоясывают кафтан.

Кафтан тоже арабская женская одежда, но кафтан надевают только по особо торжественным случаям, в день свадьбы или обручения. А гандуру и вовсе не подпоясывают.

– Купи лучше юбку, тогда не будешь привлекать к себе ненужного внимания, – посоветовали девушки. Адак засмеялась и поблагодарила за разъяснение, теперь ей стали понятны улыбки, которыми ее встречали прохожие в Рабате.

* * *

«Печальные люди появляются не из-за печальных песен», – заметил Вольфганг Кольхаазе, выдающийся кинорежиссер и сценарист, чудесный человек, жена которого проходила у меня лечение. К счастью, ее удалось вылечить. Эмек Пештени – звезда балета, грациозная, изящная танцовщица.

Очень хорошо помню, что, когда она пришла на плановый прием, я не стал, как обычно, осматривать шов, а вежливо поинтересовался, может ли она исполнить гран-батман, элемент, при котором сильно вытягивают носок ноги. Дело в том, пояснил я, что чем энергичнее и резче, чем быстрее и увереннее она сможет делать это движение, тем вернее я буду знать, что она пошла на поправку после перенесенной операции.

Мы обедали в хорошо известном берлинцам иранском ресторане «Хафиз», расположенном в районе Моабит. Изящная, очаровательная жена Вольфганга Кольхаазе и моя ненаглядная Адак заинтересованно слушали. Кольхаазе продолжил свою мысль: «И не от веселых песен люди становятся веселыми. Печальные песни принимают чужую печаль, печальные люди наслаждаются печальным пением».

* * *

Мы любим площадь Виктории-Луизы в берлинском Шенеберге. Там я неожиданно получил еще один привет из Танжера. Площадь названа в честь единственной дочери императора Вильгельма II. Архитектурное оформление площади подчеркивается великолепными липами, которых здесь двадцать пять, и столько же – горделивых фонарей в стиле кайзеровской эпохи; в западной части площади находится полукруглая колоннада. В центре – большой фонтан с круглой чашей из песчаника. Эта площадь излучает мощную энергию. Фонтан украшает скульптура – женщина, слившаяся в страстном поцелуе с ангелом, – она символизирует начало эры электричества; в самой фигуре женщины, сидящей на морском чудовище, воплощена эйфория, подобно вспышке озарившая начало века техники и физики, интерес к которым в то время охватил все общество.

У фонтана мы остановились отдохнуть. Мы наслаждаемся разноцветным мороженым, и тут к нам подходит супружеская чета, это наши знакомые, живущие по соседству. Он высокий, с гладкими седыми волосами, она маленькая со светлыми волосами до плеч. Несколько лет назад они побывали в Танжере – проводили отпуск на юге Испании и в составе туристической группы немцев с однодневной экскурсией посетили Марокко, в том числе Танжер, где у них не было местного гида. Одни туристы в их группе были любознательны, другие же хотели самого общего знакомства со страной, без каких-либо неожиданностей. Так, одна пара из Гамбурга специально привезла с собой в Танжер яйцерезку. Эти славные люди хотели, чтобы на завтрак у них как всегда было тончайше нарезанное крутое яйцо с кусочком черного хлеба. Между тем они знали, что в Марокко нет черного хлеба. «Но яйца-то, наверное, есть?»

Рядом с ними в автобусе сидела пара из Ганновера, позади них два пожилых брата-англичанина. Автобус вдруг резко затормозил – на дорогу выбежали три собаки, и поток машин встал. Все испугались, но затем обрадовались, что никто не пострадал, в том числе и бродячие псы. Супруги из Ганновера даже дали водителю денег, хотя до того все время ворчали, недовольные тем, что в этой стране все попрошайничают и вытягивают из иностранцев деньги: они твердо решили никому не давать ни единого дирхама, что бы попрошайка ни вытворял, пусть бы он даже выпустил для них джинна из бутылки или показал фокусы с волшебной лампой. Однако водителю они дали сто дирхамов, ни больше ни меньше.

– Спасибо тебе, Юсуф, ты спас трех собачек! – сказала женщина. – Я видела их еще раньше и даже придумала им клички.

– Какие? – полюбопытствовал Юсуф.

– Анкер, Зевс, а черный песик – Зорро.

Все засмеялись, а братья-англичане сказали, что тоже видели раньше этих собак и тоже придумали для них клички, но совсем другие.

– Какие, господа? – снова поинтересовался Юсуф.

– Лорд, Агент и Бьюти.

Англичане тоже дали Юсуфу сто дирхамов. Юсуф уставился на свою ладонь – он получил двести дирхамов просто так, за здорово живешь. Он сжал кулак, но тут же снова разжал и вернул деньги двум странным парам.

– Премного благодарен за вашу щедрость, но мне ведь пришлось резко затормозить ради вашей безопасности, господа. А за это я денег не беру, это моя работа. Хвала Аллаху за его милостивую помощь. Еще хочу сказать вам, что в Марокко собакам не дают кличек, разве что в виде исключения, и тогда уж это чисто марокканские клички.

Программа экскурсии предусматривала знакомство с многими местами, так или иначе связанными с андалусийской и арабской историей. Автобус должен был часто останавливаться, остановки входили в экскурсию и были заранее оплачены. В бодром темпе туристы осмотрели Рабат, Фес и Танжер. Супруги из Берлина, наши знакомые, повидали много, но ничего не увидели собственными глазами: прежде чем они обращали на что-то внимание, им скучно и формально сообщали через микрофон, на что они должны посмотреть.

Вольфганг Кольхаазе с женой тоже побывали в Марокко. Во время короткого посещения Танжера Эмек, жена Кольхаазе, испортила себе желудок, скорее всего, соблазнительным с виду десертом в ресторане отеля. Когда отправляешься в путешествие по незнакомой стране, надо, чтобы кто-то знающий помог тебе советом и раскрыл ее. Так я подумал, с надеждой, что в следующий приезд в Марокко подыщу для Эмек и Вольфганга хорошего знающего спутника.

Они пустились в путешествие, не представляя себе, о чем могли бы попросить Танжер, не предполагая, что надо рассказать городу о своих симпатиях и мечтах. К тому же идея поехать в дальнюю страну принадлежала не им. Их навела на эту мысль приятельница, которая живет в испанской Марбелье. Если у тебя нет человека, который откроет перед тобой запертые двери, и если у твоих собственных мыслей нет простора, если у тебя нет фантазии, то у тебя не будет «хорошей почвы для пышно цветущих растений» и не создастся должных условий, чтобы твое путешествие смогло стать особенным, исключительным приключением.

Как в общении с людьми, так и при знакомстве с городом есть множество возможностей углубить свое знание и таким образом добраться до чего-то особенного. Только если ты постоянно позволяешь себе вникать в чью-то культуру, в какой-то город, в сущность какого-то человека, ты находишь искомое откровение. Танжер – это хитроумный пазл.

Пол Боулз[9]9
  Пол Боулз (1910–1999) – американский писатель и композитор, признанный классик американской литературы XX века.


[Закрыть] спустя несколько дней после приезда сюда написал одному из друзей: «Город слишком прекрасен для слов».

Большинство тех, кто побывал в Танжере проездом, по-настоящему этот город не видели. Кто смотрит на вещи поверхностным взглядом, никогда не понимает их сути. Лишь того, кто готов остаться здесь сердцем и душой, Танжер вознаграждает своей красотой.

* * *

От Танжера всего два дня морского пути до Марселя, отметил американский писатель и неутомимый путешественник Трумэн Капоте. Многих гостей, прибывших морем, приветствовал Танжер.

В юности я однажды совершил морское путешествие в Марокко, вместе с одной знакомой семьей, причем мне повезло, так как незанятыми остались только каюты бизнес-класса: моя семья вообще-то не могла себе позволить такую роскошь. Родители собрали буквально последние крохи, чтобы оплатить мое путешествие.

Паром был зарезервирован до последнего пассажирского места. Внизу, в эконом-классе, были одни лишь марокканцы, многодетные семьи, наверху, в бизнес-классе, царила тишина и солидность, почти не было детей, официанты терпеливо дожидались заказов от состоятельных французов и испанцев. Я как бы и не принадлежал к этой публике, но был преисполнен гордости от того, что путешествую бизнес-классом. По-немецки тут мало кто говорил, а мой английский почти никто не понимал, так же как и плоховатый марокканский вариант арабского, усвоенный мной в берлинском Веддинге. У меня к тому же возникло ощущение, что никому здесь не хочется слышать арабскую речь, так что я и не пытался говорить на своем «марокканском».

За ужином со мной заговорила одна почтенная дама из Ниццы. Сейчас, когда я пишу эти строки, мне явственно вспоминается слегка навязчивый запах ее сладковатых духов. На ужин подали утиную грудку и ризотто, на десерт – маленькие canneles de Bordeaux. Я пробовал этот десерт впервые в жизни и не знал, как он называется. Он был восхитителен. Снаружи хрустящая корочка, внутри что-то изумительно нежное, тающее во рту. Все за столом сидели как зачарованные, улыбались, и с каждой ложкой десерта мы словно лучше узнавали друг друга.

Дама из Ниццы, моя соседка за столом, рассказала, что после смерти мужа она каждый год ездила в Танжер к своей подруге Элеоноре. Элеонора вышла замуж за марокканца, его имя Карим, он много лет работал у Элеоноры садовником. Элеонора очень любит цветы и другие растения своей родины, в ее саду растут лавр, мирт, можжевельник, земляничное дерево, крушина, эрика древовидная, эвфорбия, а в огороде – розмарин, мята, тимьян, и большая грядка засажена лавандой яркого сиренево-голубого цвета. Каждое утро она идет посмотреть на свой черный морозник. Некий чудесный целитель из Старого города подарил ей это растение много лет назад, рассказав, что использует экстракт ядовитого черного морозника для приготовления снадобий против психических нарушений и сердечной слабости.

Каждое утро Элеонора спешила к своему морознику, разговаривала с ним и осторожно поливала растение. Однажды она отсутствовала в течение трех дней, а садовник как раз в это время попал в аварию, растение никто не поливал, и оно завяло. Элеонора подумала, что вряд ли удастся его спасти. Но потрогав рукой засохшие стебель и листья, обещала им, что будет приходить теперь ежедневно и что они больше никогда не будут изнывать от жажды, если завтра они снова поднимутся. И морозник ожил.

После смерти мужа, который много лет был консулом в Танжере, Элеонора не уехала во Францию, осталась в Танжере и нашла утешение в своих цветах. Ее восхищал их страстный танец под порывами морского бриза, прилетавшими в ее сад. Она полюбила наблюдать изменения, рождение и смерть растений, цветение и увядание, и в конце концов она влюбилась в Карима, садовника, который каждое утро здоровался с цветами, называя каждое растение его марокканским и французским именем. Карим сам и дал им эти имена.

«Буса» – так назывался их общий любимец, цветущий красными цветами ракитник. «Буса» – по-арабски «поцелуй». Карим убежден, что лепестки ракитника изгоняют печаль из человеческого сердца.

Рассказчица, поведавшая эту историю, к отношениям Элеоноры и ее марокканского возлюбленного Карима относилась скептически и, по-видимому, завидовала Элеоноре. Однако она желала своей лучшей подруге счастья в новой любви и радовалась предстоящей встрече с ней в Марокко.

* * *

Если ты хочешь надолго сохранить живое воспоминание о прекрасных картинах и образах далекой поездки, запечатлеть их в своей душе, ты должен к этому подготовиться. Моменты, когда чужое, экзотическое перестает быть непривычным и странным, одаривают тебя особым счастливым чувством и никогда не забываются.

 
«Ты знаешь край лимонных рощ в цвету.
Где пурпур королька прильнул к листу,
Где негой Юга дышит небосклон,
Где дремлет мирт, где лавр заворожен?
Ты там бывал?
Туда, туда,
Возлюбленный, нам скрыться б навсегда»[10]10
  И.В. Гёте. Песня Миньоны. Перевод Б. Пастернака. – Прим. пер.


[Закрыть].
 

Так поет Миньона в романе Гёте «Годы учения Вильгельма Мейстера».

Гёте описывает чувства любви, тоски и печали. Люди, испытавшие их, умеющие отдаваться этим чувствам, вступают в союз друг с другом, и союз этот зачастую не нуждается в словах.

Человеку нужно какое-то место, где он может предаваться печали и любви.

Для многих людей таким совершенно особенным местом стал Танжер.

* * *

Абу Абдаллах Мухаммед ибн Баттута – известнейший путешественник, объехавший страны исламского мира. Его путешествие продолжалось целых двадцать семь лет и привело его в самые разные страны и города. Ибн Баттута родился в 1304 году в Танжере. Он совершил хадж в Мекку, побывал в Александрии, Константинополе, в Месопотамии, Алании, Момбасе, в иранском Ширазе, в Багдаде, в Эфиопии, дошел до Индии. Он встречался с очень многими людьми.

Путь его составил более 120 тысяч километров, то есть в три раза больше, чем путешествие Марко Поло. Ибн Баттута был любознательным, прямодушным, смелым. «Я покинул мою родину, как птица покидает гнездо», – пишет он в своей книге.

Людей снова и снова тянет к определенным магическим местам, и они отправляются в путь, они непременно должны снова побывать в городах или иных местах, которые одарили их особенным чувством – чувством защищенности, уверенности и свободы. Лишь там дух и тело человека ощущают, что они достигли своей цели.

«Я выехал в путь один, не имея попутчика, чье общество могло бы меня приободрить. Не случилось и каравана, к которому я мог бы присоединиться. Меня влекла в даль лишь владевшая мной сила и стремление, которое я давно лелеял в моей груди», – так пишет Ибн Баттута о своем отправлении из Танжера в странствия по свету, великому и неведомому. Из этого путешествия он вернулся спустя четверть века, и вернулся в Танжер, город, где он родился и провел детские годы, здесь же он встретил старость. Место последнего упокоения Ибн Баттуты сохранилось до наших дней – его могила находится в парке Аль Мандобия, на холме, под сенью прекрасных благородных деревьев. Знаменитые суфии, мистики ислама, любят это место, здесь они философствуют и молятся. Как было сказано одним из суфиев: «Когда мы умрем, ищи нашу могилу не в земле, а в сердцах людей».

* * *

Прошло несколько месяцев с тех пор, как мы последний раз были в Танжере. Я нахожусь в Берлине. На календаре весна, сегодня суббота. Адак вместе со мной идет на лекцию в моей клинике. Мы слушаем по радио новости из Берлина и со всего света, однако сегодня утром ни одно сообщение не интересует нас по-настоящему.

Звонит телефон – это мой зять Набиль. Очень странно, думаю я, Набиль никогда не звонит в такую рань. Я убавляю громкость радио, пока голос диктора не исчезает совсем. Подхожу к телефону.

Слушаю Набиля и не верю своим ушам. Переспросив несколько раз, я отвечаю с предельной убежденностью, на какую только способен, что сказанное Набилем не может быть правдой.

Какое-то время я ничего не вижу, хотя мои глаза открыты. Мои губы вздрагивают, однако не издают ни звука. Сердце отказывает, я почти теряю сознание.

Мое единственное желание в этот момент – чтобы время остановилось и мне не пришлось столкнуться с реальностью. Я звоню родным. Набиль уговаривает мою сестру Латифу взять трубку, но напрасно, я слышу ее плач, никогда еще я не слышал, чтобы она так горестно рыдала. Абдельхамид онемел от горя.

Мама умерла. Мамы больше нет.

* * *

Мы едем в больницу. Хамид не может встретить нас там, у него нет возможности приехать. Он с утра отправился на рынок, что возле ратуши района Веддинг, чтобы купить приправы для хариры[11]11
  Марокканский густой нутово-гороховый суп.


[Закрыть], собирался сварить суп для мамы и вечером отнести в больницу. Он не может приехать в больницу сейчас, но скорбь приводит его к нам, в наш дом. Латифа уже в больнице, Морад скоро тоже будет там. Хамид поехал в мамину квартиру на Экзер-цирштрассе, где все мы провели детство, и я тоже еду туда. Хамид стоит на улице и ждет меня. Мы оба ничего не говорим, да и что тут можно сказать. Мы обнимаемся, впервые в жизни; нам обоим плохо без мамы. Мы поднимаемся на третий этаж, открываем дверь квартиры, мы оба хорошо знаем эту квартиру, и здесь мы чувствуем себя ближе к маме. Мы молчим, плачем, потом прощаемся: Хамид едет в свой обувной магазин, ему хочется забыться, занявшись повседневными делами, мне, напротив, нужно непосредственное переживание горя.

Я еду к маме. Латифа уже давно там. Мы смотрим друг на друга и словно видим себя беспомощными детьми, брошенными на произвол судьбы. Мы плачем, никогда раньше мы не плакали вместе. Приходят знакомые и друзья, горестное известие распространилось быстро, как огонь в сухой траве. Многие почти сразу уходят, слишком сильна боль и слишком мала больничная палата, в которой утром умерла моя дорогая мама. Но я не могу уйти из этой палаты, я еще не могу покинуть маму, не могу и не хочу. Я должен оставаться рядом с нею.

И вот мы с ней остаемся одни. Вокруг зловещая тишина, до сих пор я не знал ничего подобного этой тишине. Я смотрю в окно, но из-за слез кажется, что стекла мутны. Я плачу бурно, но тихо, не так, как тогда, когда я семилетним мальчиком попал в эту же больницу с переломом ноги и лежал как раз в этой палате. Я снова смотрю в окно и на противоположной стене больничного здания вижу окна помещения, в котором несколько месяцев назад делал медицинский доклад для иностранных коллег. Мы с мамой наедине, я разговариваю с нею. Она слушает меня, и я прошу у нее прощения. Прошу простить меня за то, что я не всегда прислушивался к ее словам, и благодарю ее за то, что она всегда меня выслушивала и всегда была рядом, когда мне было страшно или когда я в чем-то сомневался. И вот она умерла, она недвижна, а моя душа потрясена. Мама меня прощает, я это чувствую.

Моя дорогая мама Зохра умерла. Нет больше нашей мамы.

Я говорю с мамой, слышу свой дрожащий голос. Я знаю, мои слова достигают небес, мои слова соединяют меня с мамой.

Потом я выхожу из палаты, в коридоре ко мне подходит доктор Фолкан Айкач. У него на глазах слезы, ему трудно смотреть мне в лицо. Его взгляд скользит по белым плиткам на полу больничного коридора. Всего два-три дня назад мы дали друг другу обещание, что позаботимся о наших матерях. Его мама лежала в моей клинике, моя мама – у него в отделении. Обещание, которое мы дали друг другу, невозможно было исполнить, мы оба это понимали, однако все-таки заключили союз в безнадежном деле. Мы оба сделали все, что было в наших силах, но победить болезнь мы не могли. Моя мама любила своего доктора, его мама любила меня. И оба мы потеряли матерей. Теперь мы с ним навсегда связаны. Я благодарен ему за все, что он пытался сделать для моей мамы. И благодарен ему за его слезы.

Мама воспитала меня, сформировала мою личность. Я понимаю, что эта потеря, эта столь болезненная утрата бесповоротно изменит меня. Какая сильная боль… От всего мне больно. Я знаю, что это скорбное небо снова станет голубым и солнце будет светить, но сейчас настало время горя и скорби. Так и должно быть. Эта смерть – большое горе, она так тяжела для меня и для всех нас, кто любил Зохру и нуждался в ней, но в то же время я рад, что теперь моя мать обрела покой. Наверное, поэтому я ни разу не спросил о непосредственной причине смерти. Все последние месяцы мама мучилась, кости болели так сильно, что каждый шаг доставлял ей тяжелейшие страдания.

«Теперь она свободна. Наши слезы желают счастья ей»[12]12
  Измененная цитата из стихотворения И.В. Гёте «Однажды утром ты не проснешься…». – Прим. пер.


[Закрыть], – сказал об этом Гёте.

* * *

От нас не зависит, где мы появимся на свет, но также не зависит от нас и то, где мы умрем. Единственное, что мы сами можем определить, – место своего последнего упокоения. Наша мама за сорок с лишним лет до своей смерти назначила местом своего последнего упокоения Танжер. Каждый месяц она вносила определенную сумму в счет обеспечения посмертной транспортировки своего тела в Марокко. Когда ей задавали вопросы по этому поводу, она всегда отвечала: «Договор есть договор».

И теперь настал этот срок.

Мы едем в мечеть в берлинском районе Ной-кельн. Здесь тело обмыли по мусульманскому обычаю. Траурные молитвы были недолгими, к моему облегчению, так как от горя я почти не мог слушать и не мог смотреть на скорбные лица пришедших проститься с мамой. Мои глаза отказывались видеть внешний мир, были обращены внутрь.

Перед мечетью стоял светлый похоронный автомобиль, его кузов ярко блестел на солнце. Я притронулся к кузову ладонью, тот был обжигающе горячим, но я не убрал руку, хотя ощущал физическую боль. Я осмотрел автомобиль, словно опытный инспектор по технике безопасности, и нигде не обнаружил кондиционера. Подошел водитель, я спросил о кондиционере. Водитель пожал плечами: «Кондиционер? Зачем? Я поеду ночью». Я был ошеломлен. Он сказал, что повезет тело в Дюссельдорф по этой-то безумной жаре. «А когда же наша мама будет доставлена в Танжер?» – спросил я, невольно повысив голос. Он ответил: «Не знаю». Меня охватила ярость. «Нет, я этого не допущу, ни за что!» – выкрикнул я, хотя не имел понятия, как быть в таком случае. Однако я постарался ничем не выдать своей растерянности. «Мириам, вот кто может нам помочь… Мириам», – пробормотал я.

Мириам – это добрая фея марокканского посольства. Неизменно улыбчивая, неизменно готовая помочь. Было два часа дня. Что делать? Да и на месте ли Мириам? Я набрал ее номер. Вокруг было очень шумно: на улице оживленное движение, шум автомобилей, рядом с мечетью шла стройка, на которой работал экскаватор, вокруг меня раздавались громкие голоса. Телефон не был отключен, и после шестого гудка кто-то ответил. Мириам! Как же я обрадовался, услышав ее голос… Потом все происходило быстро, очень быстро, быстрее, чем я мог надеяться, и без лишних слов. Марокканское посольство пришло нам на помощь. Мы могли ехать с телом нашей мамы прямо в аэропорт.

Это казалось невероятным. Ведь заранее ничего не было подготовлено, меж тем последний самолет марокканской авиакомпании улетал через три с половиной часа, а загранпаспорт лежал дома у каждого из нас, то есть в Шпандау, Веддинге и Кройцберге, у нас не было ни авиабилетов, ни документов от марокканской стороны, необходимых для транспортировки гроба с телом. Мы посмотрели друг на друга. И поняли без слов: мы должны и мы сможем сделать все необходимое. Таков наш долг перед мамой и самими собой.

Мы поспешно купили красно-коричневый деревянный гроб. Еще несколько раз мы звонили в посольство, посольство по нашей просьбе созванивалось с чиновниками в Касабланке и Танжере. Я вел также переговоры со служащими берлинского аэропорта Тегель, говорил с моими родными, говорил с таможенниками. Мы звонили, договаривались, согласовывали, надеялись, молились. Путь через город, из одного его конца в другой, показался мне более долгим, чем обычно. Но все-таки мы уложились в довольно короткое время, хотя в