Текст книги "Дело Аляски Сандерс"

Мне приходилось останавливаться у каждого нужного дома, какое-то время за ним наблюдать в надежде увидеть тамошнего обитателя или что-то заметить – непонятно, что именно. Завершались мои ежедневные поездки к часу, когда Малия и Лиза возвращались домой. Тогда я снова превращался в отца-заместителя. Вскоре Перри стал спрашивать, куда это я отлучаюсь. Я, разумеется, подготовил себе алиби: ссылался на поездку в отдаленный магазин, на прогулку за городом, на экспедицию в торговый центр – даже притащил в подтверждение купленную впопыхах и совершенно бесполезную галошницу. Но провести Перри было нелегко, он подозревал, что я занимаюсь чем-то другим. На его вопросы я старался отвечать уклончиво – не лучшая стратегия, когда имеешь дело с цепким копом.

Десять дней прошли в бесплодных поисках, и настало утро четверга. Я отправился в Баррингтон, маленький тихий городок в пятидесяти минутах езды от Конкорда. В городе была Норрис-стрит.

Как всегда, я припарковался неподалеку от дома номер 10 – красивого особнячка из красного кирпича, похожего на всех своих соседей по улице. Дома были отделены друг от друга полосами ухоженного газона. Я захватил с собой бинокль и стал разглядывать интерьер гостиной. То, что я увидел, ошеломило меня. Я хотел было позвонить Лэнсдейну, но ровно в эту секунду в окно машины постучали. Полицейский. Он знаком попросил меня опустить стекло:

– Я могу вам помочь, сэр?

Полицейская машина с включенным маячком стояла позади моей. Я был настолько поглощен увиденным, что не заметил подъехавшего патруля.

Истинную причину своего присутствия на Норрис-стрит я объяснить не мог, и полицейский, выслушав мой сбивчивый рассказ, решил, что я, должно быть, грабитель и высматриваю жертву. Меня препроводили в полицию Баррингтона для доскональной проверки.

Делом занялся сам шеф полиции, капитан Мартин Гроув, пузатый толстячок с усиками, подпрыгивающими при каждом его слове:

– Принимаю эстафету, ведь вы знаменитость. Мы посмотрели, вы ведь известный писатель и все такое. Что вас привело в Баррингтон? У нас здесь проблем не любят.

– Я их тоже не люблю, капитан, – заверил я. – Не для того я у вас в городе, чтобы об этом болтать.

– Мне сказали, что вы ищете, кого бы ограбить. Вы вроде тех психов из Голливуда, которые грабят людей, их, видите ли, это возбуждает.

– Я веду здесь секретное расследование.

Он фыркнул:

– Прекратите ваши шуточки.

– Если под “шуточками” вы имеете в виду ложь, предлагаю немедленно позвонить Лэнсдейну, шефу полиции штата Нью-Гэмпшир.

– Для начала мы возьмем у вас кровь и выясним, не принимали ли вы наркотики и всякое такое.

– Капитан Гроув, очень вам не советую тыкать мне иголкой в руку. Лучше возьмите телефон и наберите шефа Лэнсдейна.

Лэнсдейну пришлось лично явиться в Баррингтон, чтобы вытащить меня из этой передряги. Вызволив, он повез меня на Норрис-стрит и припарковался за моей машиной.

– Загляните в окно гостиной, – сказал я. – Помните, я вам говорил про человека, который где-то заперт?

Понаблюдав с минуту, он пробормотал:

– Примите мои извинения, Маркус.

В гостиной сидел мужчина в инвалидном кресле и читал газету. Сидел он спиной, лица его Лэнсдейн не видел. Мужчина, который не мог выйти из дома, разве что с огромным трудом, судя по лестнице, ведущей от дверей к тротуару.

В окно машины снова постучали. На сей раз пожилая дама. Я опустил стекло.

– Убирайтесь отсюда, не то полицию вызову.

– Мы и есть полиция, – любезно отозвался Лэнсдейн, он был при форме.

Она пришла в ужас от того, что обозналась:

– Какая досада, прошу прощения, не заметила. Вы из-за того приехали, что на днях случилось?

– А что случилось на днях? – поинтересовался я.

– К соседям заявилась черномазая, почти в девять вечера. Я ее в машине приметила, в серой “тойоте камри”, она все к дому присматривалась. Ничего не имею против черных, но мне это показалось странным. Так что я во все глаза глядела. А черномазая, она в конце концов постучалась в дверь. И был целый скандал, она кричала, соседка тоже кричала. Я уж хотела полицию вызвать, да она уехала.

– И когда это было?

– С месяц назад примерно.

Я смерил старуху презрительным взглядом:

– А вы, случаем, не расистка?

– Нет, просто гляжу в оба, вот и все. Хочу, чтобы у нас в квартале было тихо. Столько сейчас грабителей развелось. Вот вы, к примеру, белый, а я все равно в полицию позвонила. Ничего не имею против черных, но шума не желаю, и все тут.

Жуткая соседка еще что-то говорила, но я поднял стекло, чтобы не слышать ее разглагольствований, и повернулся к Лэнсдейну:

– Это была Хелен. Это у нее серая “тойота камри”. Хелен была здесь в тот вечер, когда умерла.

Как только соседка убралась к себе, Лэнсдейн вышел из машины, подошел к дому, взглянул на имя на почтовом ящике, тут же вернулся и уселся на пассажирское сиденье. Бледный как смерть.

– Ну, шеф Лэнсдейн, в чем дело? – нетерпеливо спросил я.

– Имя на почтовом ящике… это Казински.

– Казински? – переспросил я, не понимая.

– Казински – единственный выживший из тех, кто присутствовал в зале для допросов, когда погибли Вэнс и Уолтер Кэрри.

Выяснив, что автор анонимного письма – это, по-видимому, Николас Казински, я немедленно помчался из Баррингтона в Конкорд, все рассказать Перри. Но перед самым моим приездом ему успел позвонить Мадс Бергсен.

Глава 8
Ссоры

Конкорд, штат Нью-Гэмпшир

Понедельник, 14 июня 2010 года

Войдя в дом, я наткнулся на Гэхаловуда; он стоял в коридоре, словно поджидал меня. Лицо у него было чернее тучи. Никогда еще табличка “Радость жизни”, мимо которой я прошел, не казалась мне столь неуместной.

– Сержант, с вами все в порядке? – смущенно спросил я.

– Вот как, значит? Ковыряетесь в жизни Хелен? Вот чем вы заняты целыми днями?

Я горько пожалел, что хранил все в тайне. Теперь я чувствовал, что Гэхаловуд в бешенстве, и попытался его успокоить:

– Сержант, все совсем не так просто, как вам кажется.

Он швырнул мне в лицо пачку листков – статьи про Аляску Сандерс и фотографию девушки. Он их нашел.

– Черт вас дери, Маркус, ну скажите, что у вас была веская причина…

Гэхаловуд назвал меня по имени, и это не сулило ничего хорошего.

– Хелен не изменяла вам, сержант. И если в последние недели вела себя необычно, то только потому, что хотела вас оградить. Она нашла адресованное вам анонимное письмо и решила ничего не говорить, пока сама не разберется. В тот день, когда она умерла и когда пыталась вам дозвониться, она кое-что выяснила. И я знаю, что именно.

Я достал из заднего кармана брюк конверт и протянул Гэхаловуду. Он прочел анонимку; лицо у него было ошарашенное.

– Письмо вам послал Николас Казински, тот коп, который…

– Я прекрасно знаю, кто такой Казински, – оборвал меня Гэхаловуд.

– И, насколько я понимаю, Хелен тоже это знала. Письмо написал он, я почти уверен.

– Почти?

– Все приметы сходятся, сержант. Например, адрес на кусочке газеты, из которой он составлял текст. Это не может быть случайным совпадением! Остается только съездить к нему и спросить. Я как раз собирался вам все рассказать. Надо ехать к Казински и допросить его.

Гэхаловуд остолбенел. На меня он глядел с презрением. Я счел своим долгом заполнить паузу:

– Сержант, я вам ничего не говорил, хотел вас поберечь. Довольно с вас, вам и так досталось…

Снова повисло недоброе молчание, а потом Гэхаловуд глухо бросил:

– Выметайтесь отсюда, Маркус. Выметайтесь, пока девочки из школы не пришли.

Препираться было бесполезно. Я пошел в гостевую комнату, собрал вещички и кое-как запихал в маленький чемодан. Пять минут спустя я уже садился в машину. Гэхаловуд стоял на крыльце, словно хотел убедиться, что я в самом деле убираюсь вон. Прежде чем захлопнуть дверцу, я крикнул:

– Разбирайтесь! Разберитесь с этим, сержант! Надо выяснить, почему Казински послал вам письмо.

– Кто вам сказал, что это Казински? Кто угодно мог взять у него газету и соорудить эту нелепицу. А вы облажались, как новичок. Вам что, роман ваш в голову ударил? Вообразили, что вы теперь великий сыщик? Клоун, вот вы кто, Маркус!

Я не сдавался:

– Зачем кому-то выставлять Казински автором этой анонимки? Это абсурд, сержант.

– Не больший, чем думать, будто он вдруг решил, что Уолтер Кэрри невиновен. Кэрри признался, есть видеозапись его показаний. С чего вдруг Казински вспоминать это все через одиннадцать лет?

– С того, что это все его одиннадцать лет мучает, он в инвалидном кресле, наверное, подыхает и хочет облегчить душу.

– Не знаю, Маркус, что вы имеете в виду, но вам пора ехать.

Он повернулся ко мне спиной и двинулся в дом. И тогда я воскликнул:

– Хелен вряд ли бы вами гордилась!

Гэхаловуд в бешенстве обернулся, остервенело содрал со стены табличку “Радость жизни” и изо всех сил запустил в меня. Она попала в капот моего “рейндж ровера” и оставила на нем вмятину.

Перед отъездом из Конкорда я зашел попрощаться с Лэнсдейном и рассказал ему, что произошло.

– Не уезжайте ни с того ни с сего, Маркус! – урезонивал он меня.

– Это выше моих сил. И потом, Перри прав: на каком основании я во все это лезу?

– Вы должны идти до конца!

– Идите сами, вы коп, в конце концов!

– Не могу.

– Как это – не можете?

– Я не могу просто так взять и открыть расследование. Вы себе представляете, какой поднимется тарарам в полиции? Я ничего не могу без точных доказательств.

Последняя фраза меня огорошила:

– Так вот почему вы послали меня вести расследование? Чтобы я, как крот, сделал всю грязную работу? А вы бы остались чистеньким? Ну, браво! Нобелевская премия за трусость!

– Вы сами сразу ухватились за дело, Маркус!

Я развернулся, чтобы идти, и тут Лэнсдейн произнес:

– Знаете, что сказала бы Хелен?

– Не впутывайте в это дело Хелен…

– Она сказала бы, что Маркус Гольдман из “Правды о деле Гарри Квеберта” никогда бы не отступился.

– Писатели всегда приукрашивают реальность. Мне ли не знать.

Через пять часов я добрался до Манхэттена с его предвечерними пробками, огнями и гомоном. Вернулся в свою квартиру, из которой уехал три недели назад. Принял душ, заказал еду, потом подошел к окну и стал смотреть на бурную ночную жизнь летнего Нью-Йорка. Я думал о Перри. Не сводил глаз с телефона в надежде, что он позвонит, но напрасно. Я спрашивал себя, сумеем ли мы наладить отношения или я окончательно потерял последнего друга.

* * *

Прошло несколько дней. Вестей от Гэхаловуда не было. Я несколько раз пытался ему звонить, но безуспешно. Не в силах больше выносить этот холод между нами, я наконец сел в машину – вернуться в Конкорд и объясниться. Но пока ехал по Массачусетсу, сдулся. И меня неведомо как занесло в университет Берроуза, где я учился и где повстречал Гарри Квеберта.

Увидев знакомые места, я почувствовал укол ностальгии. Наведался в зал для бокса, в большую аудиторию, где в один прекрасный день 1998 года отличился перед Гарри Квебертом, прошелся по коридорам, где столько раз шагал со своим соседом по комнате, Джаредом. Спросил себя, что, кстати, сталось с ним за эти годы.

Семестр закончился, вокруг было безлюдно. Я направился на филологический факультет, задержался у двери кабинета Гарри. Табличку с его именем сняли. Я потянул на себя дверь: комнату, похоже, никто не занял. В ней пахло затхлостью. Мебель была лишь та, что положена, – полки и фанерный письменный стол. Значит, Гарри после увольнения в июне 2008 года никто не замещал. Я стал выдвигать ящики стола. Два верхних были пусты. В третьем я обнаружил старую газету, на ней лежала статуэтка чайки. Я вздрогнул: что здесь делала эта статуэтка? Только я собрался ее забрать, как чуть не подскочил – за моей спиной раздался голос:

– Это мог бы быть ваш кабинет, Маркус.

Это был Дастин Пергол, декан филологического факультета.

– Я… я в гости зашел, – промямлил я.

– Вижу, – улыбнулся Пергол.

– Как поживаете, господин декан?

– Я уже не декан, я теперь ректор университета. Как видите, продвинулся по службе, но до вас не дотягиваю. Кому сказать, я вас в 1998 году чуть не отчислил, а вы теперь звезда американской словесности и гордость университета.

Пергол пригласил меня к себе на ужин. Я согласился – и оказался в очаровательном домике в кампусе. Познакомился с милой супругой Пергола и, должен признаться, провел весьма приятный вечер.

– Благодаря вашему “Дому писателей” университет Берроуза стал даже престижным, – поведал мне за ужином Пергол. – Многие студенты записываются на филфак в надежде пожить в Авроре.

– Я просто счастлив.

– А этот Эрни Пинкас, который обеспечивает связь с университетом, – он просто потрясающий.

– Это точно.

– Вы не с ним хотели повидаться в университете?

– Нет.

– Вы так и не сказали, что вас сюда привело. Вы кого-то искали?

– Да, самого себя.

Пергол не сдержал улыбки:

– Знаете, Маркус, я ведь предлагал вам совершенно всерьез: кабинет Гарри мог бы стать вашим. Почему бы вам не прочитать у нас курс писательского мастерства? Есть вакансия на осенний семестр.

– Мне надо подумать.

– Можно попробовать, на полгода. Чтобы понять, нравится ли вам преподавать. Мы, конечно, не Колумбия, но свое обаяние у нас есть. Да вы и сами знаете.

Я с лету принял вызов:

– Договорились, можете на меня рассчитывать!

Пергол от радости как-то странно вскрикнул, и мы скрепили договор рукопожатием.

Когда мне пришло время уезжать, он проводил меня до машины. И я наконец осмелился задать ему вопрос, который давно вертелся у меня на языке:

– Вы не знаете, как поживает Гарри Квеберт?

– Гарри Квеберт? Нет. Откуда мне знать?

– Ну мало ли. Я просто так спросил.

– Я пришлю вам проект договора по почте. А пока суд да дело, могу я сообщить прекрасную новость сотрудникам филфака?

– Разумеется.

Час был поздний, мне не хватило духу возвращаться в Нью-Йорк. Чтобы не ночевать в каком-нибудь подозрительном мотеле на обочине, я доехал до Бостона и снял номер в “Бостон Плаза”. Там решили мне угодить и поселили по высшему разряду, в необъятный номер, в котором я попросту потерялся. Я долго не зажигал свет, любуясь рекой Чарльз и видневшимся на горизонте Кембриджем.

Бостон, естественно, вызвал у меня в памяти Эмму Мэттьюз. В этом городе жили воспоминания о нашем романе – страстном, но продлившемся всего несколько месяцев. Как сказала бы моя мать, Эмма могла быть “тем, что надо”. Встретились мы с ней примерно за год до первых подземных толчков моего успеха: я тогда писал книгу и надеялся, что она сделает меня знаменитым.

* * *

Март 2005 года

Университет Берроуза, штат Массачусетс

– Как ваша книга, продвигается? – спросил Гарри, наливая мне чашку кофе у себя в кабинете.

– В жизни столько не писал.

– Название уже придумали?

– “Г как Гольдштейн”, – кивнул я.

– Звучит неплохо. Было бы любопытно почитать.

– Уже скоро, – пообещал я.

В тот день Гарри предложил мне сходить с ним на спектакль в главной аудитории – современную обработку “Вишневого сада” Чехова. Я оказался в первом ряду. Спектакль был отвратительный – актеры беспомощные, постановка хуже некуда. Отдышаться удалось только в антракте. Мы с Гарри выпили по стаканчику в баре, но когда пришло время снова идти в зал, я отправил его туда одного. Зрители рассаживались по местам, и скоро в фойе остались лишь двое – я и девушка с зелеными глазами, которая смотрела на меня.

Меня неудержимо потянуло к ней.

– Очень плохая пьеса, – сказала она.

– Чехов повержен! – возмутился я.

Она расхохоталась и протянула мне руку:

– Меня зовут Эмма.

– Маркус. Маркус Гольдман.

– Это ты Маркус Гольдман? – удивилась она.

– Мы знакомы? – поинтересовался я.

– Нет. Но профессор Квеберт рассказывал про тебя на семинаре.

– Неужели?

На миг я было подумал, что Гарри расхваливал мои заслуги. Но тут Эмма объявила:

– Ты мистер Пиписька.

Я был смертельно уязвлен. Семь лет назад я, студент первого курса, отличился на лекции Гарри Квеберта: объявил себя страстным поклонником минета. Дело было в самый разгар дела Левински, знаменитого скандала с пиписькой президента Клинтона. Тогдашний триумф едва не стоил мне учебы в Берроузе и с тех пор прилип ко мне как банный лист. Эмма, взглянув на мое расстроенное лицо, придвинулась ко мне и шепнула на ухо:

– Я же не сказала, что не люблю пиписьки.

Минутой позже я уже предлагал ей выпить. Эмма училась на последнем курсе филфака. Больше из нашего разговора я почти ничего не помню: меня слишком занимало ее лицо, ее губы, я воображал, как они приникают к моим… Сладкие грезы прервал ее вопрос:

– А ты как думаешь?

Я вообще не представлял, о чем она говорит, и с весьма самоуверенным видом пошел напролом:

– Я того же мнения.

– Наконец-то хоть кто-то со мной согласен! Профессор Бакстер систематически перевирает хронологию. Надо учитывать контекст! Это же очевидно, правда?

– Совершенно очевидно. Хронология – элементарная вещь!

– Это как семинар профессора Квеберта. Он, конечно, очень интересный. На прошлой неделе мы ездили в Леннокс, в дом Эдит Уортон. Она великая писательница, ничего не говорю. Большой мастер. Но вот опять – мы читаем только уже умерших авторов. Жаль, что профессор Квеберт не приглашает писателей, в смысле, кроме самого себя. Чтобы у нас была возможность с ними поговорить, понять их. Мне бы так хотелось встретиться с каким-нибудь писателем…

– Как удачно – я писатель, – не растерялся я.

Эмма вытаращила глаза. Улыбнулась – и от улыбки стала еще красивее.

– Ты писатель?

– Да, работаю над первым романом. Мой агент считает его многообещающим.

Это была ложь, но только наполовину: я отослал первые главы “Г как Гольдштейн” нью-йоркскому агенту, Дугласу Кларену, но еще не получил его отзыв.

Упоминание пресловутого агента произвело впечатление. Теперь Эмма неотрывно глядела на меня, и это было приятно.

– Дашь почитать? – попросила она.

– Нет.

– Пожалуйста…

– Лучше не надо…

– Ну мне так хочется, – опять взмолилась она.

– Посмотрим…

Она торжествующе улыбнулась:

– С ума сойти, ты первый писатель, которого я вижу! Страшно интересно.

На меня тут же посыпались вопросы: как я пишу? Откуда беру идеи? Черпаю ли я вдохновение в собственной жизни? Сколько нужно времени, чтобы написать страницу, и сколько страниц я пишу в день? Когда лучше пишется – утром или вечером?

В этот момент из зала высунулась подруга Эммы.

– Эмма, ты тут? Ты чем там занимаешься, спектакль уже начался.

Эмма со вздохом встала. Я не тронулся с места, и она сказала:

– Ты же не бросишь меня одну мучиться на этой жуткой постановке!

Я послушно поплелся за ней. В ее ряду было свободное место. Мы сели рядом. Она взяла меня за руку, и я вздрогнул от прикосновения ее кожи. Второй акт был еще кошмарнее первого. Но я от этого только выиграл: Эмма в итоге уснула, положив голову мне на плечо.

* * *

В тот июньский вечер 2010 года, любуясь Бостоном, я захотел повидаться с Эммой. Узнать, как у нее дела. Что с нею сталось. Найти ее помог интернет: она открыла магазин декора в Кембридже. На следующий день я прямо с утра отправился туда. Увидев меня в дверях магазинчика, она лишилась дара речи:

– Маркус?..

– Эмма! Проходил мимо и увидел тебя через витрину. С ума сойти!

Она спросила, что я делаю в Бостоне. Я сказал, что приехал повидаться с друзьями. Она предложила выпить кофе, я сделал вид, что страшно занят, но, взглянув на часы, согласился:

– Да, с удовольствием, у меня еще есть немного времени.

Она оставила магазин на помощницу, и мы устроились в ближайшем бистро.

Последний раз я видел Эмму 30 августа 2005 года, в день, когда мы расстались. Теперь она была замужней женщиной, матерью маленькой дочки.

– И все это ты успела за пять лет?

– А ты за пять лет стал звездой.

– Я сам не знаю, кем я стал.

Она расхохоталась.

– А откуда взялся магазин? – спросил я. – В свое время ты как раз заканчивала филфак.

– В университет я пошла, чтобы доставить удовольствие родителям. Ты же знаешь, я всегда обожала моду. Это была моя мечта – иметь свой магазин.

– Ты мне никогда не говорила.

– Я сама это поняла после того, как мы… короче, это ты мне подал мысль.

– Я?

– Да, ты, со своей манией строить жизнь согласно своим устремлениям, выбиваться из общего ряда. С твоим желанием жить быстрее и насыщеннее, чем все остальные.

Глядя на Эмму, я вспоминал те несколько месяцев, что длился наш роман. Месяцы счастья, проведенные главным образом в Бостоне.

* * *

Бостон, штат Массачусетс

Июнь 2005 года

У нас с Эммой был ритуал: каждый раз, встречаясь, мы шли поваляться на солнышке на газоне Бостон-Коммон, культового парка в центре города. Я писал, лежа на животе и подложив под тетрадь книгу. Она читала, пристроив голову мне на спину. В конце концов она неизменно наваливалась на меня, я терял равновесие, и мы, юные беспечные любовники, сплетались в мягкой траве, слившись в поцелуе. Мы были вместе уже три месяца.

В день нашей встречи, после спектакля, Эмма предложила чего-нибудь выпить в Бостоне, всего в получасе езды от Берроуза, она там жила. Я, естественно, согласился, мы обошли несколько баров, а потом она пригласила меня к себе. Родители Эммы были люди весьма состоятельные: ее квартира находилась в Бикон Хилл. Мы болтали, смеялись, пили текилу и завершили почти бессонную ночь в ее постели.

Моя тогдашняя жизнь превратилась в трехтактный танец.

1. Я писал свой роман “Г как Гольдштейн” в Монклере, у родителей, в бывшей гостевой комнате, где они устроили кабинет. 2. Написав более или менее значительный кусок, или же просто каждые десять дней, я отсылал текст по имейлу Гарри и Дугласу Кларену, который теперь был моим агентом. 3. Отослав страницы, я прыгал в старый “форд” и катил в Аврору обсудить свой труд с Гарри. На пути туда и обратно я делал остановку в Бостоне и встречался с Эммой.

В тот июньский день 2005 года мы с Эммой валялись на траве в парке. Вдруг она слегка отодвинулась, заглянула мне прямо в глаза и ласково погладила меня по голове:

– Что тебя беспокоит?

– Ничего…

– Но я же чувствую, что ты волнуешься…

Она уже неплохо меня знала.

– Мне звонил Рой Барнаски, – сказал я.

Она вытаращила глаза:

– Рой Барнаски? Главный в “Шмид и Хансон”?

– Он самый.

– И что? Рассказывай! Рассказывай!

– Мой агент ему послал первые главы “Г как Гольдштейн”, он прочел, и ему страшно понравилось. Мы с ним во вторник встречаемся. В Нью-Йорке.

– О, Маркус, это потрясающе!

Она прижалась ко мне, потом подняла голову и посмотрела на меня недоверчиво:

– Когда ты с ним говорил?

– Позавчера.

– Позавчера? А почему ты мне ничего не сказал?

– Не знаю… Из суеверия, наверное. Вдруг он прочтет остальные главы, передумает и скажет, что моя книжка никуда не годится.

– Маркус, ты чего боишься – провала или успеха?

– Хороший вопрос.

Она обхватила руками мое лицо:

– Все будет хорошо, мой ангел. Верь.

В тот вечер, как всегда по воскресеньям, Эмма ужинала у родителей. С недавних пор я сопровождал ее.

Родители Эммы, Майкл и Линда Мэттьюзы, жили в Челси, шикарном пригороде Бостона. У них был большой особняк с ухоженным парком, бассейном, теннисным кортом, топиаром, гравийными аллеями и маленькой вонючей собачкой. По воскресеньям они приглашали на семейный ужин трех своих дочерей, Эмму, Донну и Анну, и их спутников. Двадцативосьмилетняя Донна в сентябре выходила замуж за смертельно скучного программиста, которого звали Теодор и который настоятельно просил звать его Тедди. Анне был тридцать один, она была замужем за адвокатом по имени Чад, по его собственным словам, талантливым и перспективным. Тедди и Чад, отличная дочерняя добыча, наперебой старались блеснуть перед тестем и тещей. За ужином оба не упускали случая вежливо помериться своими успехами. Мое появление в семействе они восприняли как манну небесную: якобы писатель без гроша за душой – можно ли вообразить лучший фон, чтобы выставить себя в выгодном свете?

Дуэль свояков начиналась прямо по приезде к Мэттьюзам. Оба парковали машины у дома: Чад – спортивный кабриолет, Теодор – шикарный внедорожник. Кузова у них так и сияли, диски блестели. Потом подъезжали мы с Эммой на моем стареньком, слегка помятом “форде”, собравшем всю пыль долгих километров шоссе. Тедди и Чад заговорщически подталкивали друг друга локтями, довольные собой, возбужденные, в рубашках школяров-отличников.

Помню, в тот воскресный июньский вечер Чад и Тедди из кожи вон лезли, стараясь отличиться. Чад хвастался, что на него свалилось новое, весьма прибыльное дело, “не дело, а конфетка”, а Тедди похвалялся “немыслимым прорывом на развивающийся и весьма перспективный рынок”. Оба набивали себе цену в глазах собравшихся, и тут папаша Мэттьюз, до тех пор лишь согласно кивавший, повернулся ко мне:

– А у вас что новенького, Маркус?

– Заканчиваю книгу, – коротко ответил я.

Я сознательно не упомянул о встрече с Роем Барнаски. Эмма, всегда готовая встать на мою защиту, хотела было о ней рассказать, но я незаметно сжал ей руку, чтобы она помалкивала.

– А вы продумали план Б? – поинтересовался папаша Мэттьюз.

– План Б? Что вы имеете в виду? – я отлично понимал, куда он клонит.

– Большинство писателей не зарабатывают на жизнь пером. Они или преподают, или делают что-нибудь в этом роде. Вы могли бы быть учителем в лицее или даже нацелиться повыше, написать диссертацию, стать университетским профессором. Капелька честолюбия совсем не помешает.

Повисла неловкая пауза, и Эмма ринулась мне на помощь:

– Маркус слишком скромен и не хочет сказать, но у него в ближайший вторник встреча с Роем Барнаски.

Собравшимся это имя явно ни о чем не говорило.

– Барнаски – один из крупнейших издателей в стране, – пояснила Эмма. – Ему страшно понравилась книга Маркуса. Если он просит встретиться, значит, ему есть что предложить.

Папаша Мэттьюз напустил на себя снисходительный вид:

– Не хочу вас обидеть, Маркус, но сколько вы получите за книгу? Гроши, кот наплакал. Вы мечтаете быть художником, и это делает вам честь, но работа над книгой отнимает чертову прорву времени и ровным счетом ничего не приносит! Вы юноша честолюбивый. Могу подыскать вам место в администрации одной из моих групп, с достойной зарплатой и удобным графиком. Ну, как бы подушку безопасности. Надо хоть немного думать о будущем. О стабильности. Создавать что-то для вас с Эммой. Не быть же вам всю жизнь бумагомаракой.

Эмма изменилась в лице. Щадя ее, я пропустил этот выпад мимо ушей. Но Чад счел нужным повеселить семейство и добавил:

– Верно, Маркус, не будешь же ты всю жизнь разъезжать на своем старом “форде”!

* * *

Сейчас, через пять лет после разрыва, сидя в бостонском кафе, я спрашивал себя, как сложилась бы моя жизнь, если бы мы с Эммой не разошлись. Может, я перебрался бы в Бостон? И стал бы молодым отцом семейства, строящим американскую мечту в симпатичном пригородном особняке? В голове снова вертелся вечный вопрос: угомонился бы я или нет?

Из задумчивости меня вывела Эмма:

– Что происходит, Маркус? Почему ты здесь? Ты же не случайно приехал, как я подозреваю. – Вопрос этот явно мучил ее с той минуты, когда я переступил порог магазина.

– Я думал о том, почему у нас с тобой не сложилось.

Она чуть не прыснула.

– Ты серьезно, Маркус? – с любопытством спросила она. – Ты до сих пор задаешься такими вопросами?

– Просто хочу понять, что не так в моей жизни.

– Ты добился успеха, Маркус. И этот успех нас разлучил. – Ответ прозвучал грустно и серьезно.

Выйдя из кафе, мы прошлись до моей машины. Увидев “рейндж ровер”, она поморщилась:

– Я любила Маркуса на “форде”. Знаешь почему? Потому что твоя старая тачка означала, что, несмотря на талант и успех – а я чувствовала, что он тебя ждет, – ты человек особенный. Я от тебя ушла, потому что книга и без того занимала слишком много места. Я знала, что ты прославишься. В тебе были все задатки. И я тебя бросила, потому что знала, что потеряю тебя.

Я промолчал. Она заметила на капоте вмятину от кованой таблички Гэхаловуда.

– Почини, что за безвкусица, – насмешливо велела она.

– Оставлю как есть. Это рубец от раны. – Я открыл дверцу.

– У тебя найдется бумажка и чем писать?

Я дал ей гостиничный блокнот и ручку, валявшиеся в бардачке. Она нацарапала несколько строк.

– Вот мой адрес. В следующий раз, когда захочешь повидаться, нечего выдумывать всякие истории и заявляться в магазин. Приходи прямо домой.

Выезжая из Кембриджа, я на миг почувствовал себя в шкуре Маркуса на “форде”, которого она любила. Я стал бы учителем в каком-нибудь бостонском лицее: им меня видел ее отец. Счастливая Эмма в своем магазине. Упорядоченная семейная жизнь. Жизнь без писательского успеха, зато чуть более безмятежная.

Я двинулся в направлении Нью-Йорка. А потом решил свернуть по автостраде 95 на юг, во Флориду. Дорога до Майами долгая, разом не одолеть, и я остановился на ночь в Ричмонде, в Вирджинии. На следующий день под вечер я добрался до дяди Сола. Он был рад, что я приехал без предупреждения.

Пожив у него, я записал несколько воспоминаний о Гольдманах-из-Балтимора. Дяде Солу очень хотелось знать, над чем я работаю. Я не сознался, но он, видимо, понял, что это как-то связано с его семьей. Пару дней спустя он принес мне фото – нашел его, когда наводил порядок. Снимок был сделан в 1995 году в Балтиморе. На нем были я, совсем еще мальчик, кузены Вуди и Гиллель и Александра, женщина, много для меня значившая, – одно время я думал, что она станет любовью всей моей жизни. Я потерял ее одновременно с кузенами.

Я рассмотрел фотографию и хотел вернуть ее дяде Солу, но он сказал, чтобы я оставил ее себе. Он так и не узнал, какую роль это фото сыграет в моей дальнейшей жизни.

В тот же день мое летнее безделье взорвал телефонный звонок, которого я уже перестал ждать. Гэхаловуд заявил своим прежним бодрым голосом:

– Я болван и должен перед вами извиниться. Вы были правы, писатель: убийца уже одиннадцать лет разгуливает на свободе.