Текст книги "Тайна"

– Нет, нет, подожди, я скажу сначала, могу не успеть, – Володька схватил Макса за отворот рубашки, притянул к себе. – Это она… она в меня стреляла, Алена … Не знаю, не знаю, что с ней случилось… Она вдруг стала кричать, что я убил ее отца… – он закашлялся, на губах его выступила розовая пена, но он удержал Максима, пытавшегося встать, продолжал, – она направила на меня пистолет, не знаю, где она его взяла…

Слова давались Володьке с трудом. Макс заметил, что из-за спины его натекла небольшая темно-красная лужица.

– Я пытался отобрать у нее пистолет, мы боролись, и я выстрелил в нее, случайно… опять случайно… попал ей в грудь… в сердце… – он прикрыл глаза, но заговорил снова, – я побежал звонить в скорую, и тут она выстрелила мне в спину, ведь пистолет я возле нее оставил. Макс, – прохрипел он, – иди… иди, посмотри… в кабинете… может она еще жива…

Володька умолк, голова его безжизненно откинулась набок… по подбородку стекла и застыла багровая струйка… как тогда у Коли… Она убрала их всех… всех участников той охоты… Колю, Виктора Борисовича, Володьку… Остался он один… Ему нужно найти ее, найти… – он поднялся, ноги не слушались, казалось, не хватает воздуха. За окнами бушевал, гудел под порывами ветра и дождя темный сад. Он выключил свет, понимая, что из сада видно все происходящее как на ладони.

Нужно найти ее… Где в этом огромном доме находится кабинет, он не знал. Он был здесь всего один раз, на каком-то приеме. Он обошел все комнаты на втором этаже, осторожно открывая двери.

Спустился вниз, прохладным темным коридором прошел в левое крыло. В одной из комнат, самой крайней, двери были распахнуты настежь. Горел ночник, и в матовом голубоватом его свете он увидел распростертое на полу тело. Рядом блестел, отливая черным, маленький пистолет. Он медленно подошел.

Она и после смерти была очень красива. Багровое пятно расползлось по белеющей в сером сумраке ткани, мягко облегающей плавную округлость груди. Голубоватое в свете ночной лампы лицо уже застыло в холодной мраморной бледности, но губы с чуть приподнятыми, словно в последней улыбке, уголками и руки, мягко опущенные вдоль тела, казались еще живыми и были нежны и прекрасны в своей молодой гибкой грациозности.

Он почувствовал, как сильно устал, казалось, на плечи навалилась неподъемная тяжесть, в глазах потемнело, виски сдавила тупая боль. Он так устал от всего этого…

Он присел на стул, придвинутый к окну. Теперь тело Алены находилось за его спиной, и ему казалось, что она смотрит ему в спину. Он обернулся: глаза открыты, их неподвижность и в самом деле создавала иллюзию долгого пристального взгляда, голова чуть склонена набок, словно она кокетничала с ним, играла… Да, да, подумал он, не отрывая взгляда от ее неподвижного лица, это все игра, какая-то нелепая глупая игра, игра случайностей… Ведь даже, если все пытаешься планировать, все равно не избежать этих случайных вещей, этих несчастных нелепейших случаев. Тогда в тот проклятый день, ружье выстрелило случайно, и это словно стало началом какой-то игры…. Они похоронили этого человека, нет, не похоронили, а закопали в лесу как животное. А ведь у него были дочери, две девочки, которые все видели… видели, как убили и закапывали их отца люди… совершенно посторонние им люди… чужие, не понимающего того ужаса, который они сотворили.

Он вскочил, не в силах унять волнение, заходил по комнате.

Она выросла эта девочка… Елена Никитина… Алена… и решила по-своему… решила, что они не имеют права жить… Она все продумала… Сначала Виктор Борисович, потом бедный Коля, потом Володька… Она ведь и Максима могла убить тогда, на утесе, но почему-то не убила, оставила напоследок. Неужели потому что считала, что он виноват больше всех? Но он не хотел тогда, это вышло случайно, случайно. Нужно было тогда сообщить, похоронить его по-человечески. Чтобы эти девочки не страдали так… Ведь одна из них, Оля… – он произнес это имя вслух, словно прислушиваясь к его чужому звучанию, – утонула в реке в тот же день… почему, как это случилось? Что с ними случилось обеими в тот день, когда они увидели?.. Как это страшно… Две девочки… И он… он… в этом виноват… – Он повалился на диван, закрыв лицо руками, застонал глухо. Затем встал, смотрел перед собой мутным застывшим взглядом.

Как это страшно – жить, все время скрывая, все время чувствуя, что совершил такую подлость, такой гадкий, бесчеловечный поступок, преступление, все время боясь, что все раскроется, все узнают. Начнут писать, говорить, не дадут забыть ни на минуту. А теперь, теперь все так и будет! Все узнают! Все!

Да, узнают. Ведь нужно звонить куда-то – в скорую, в милицию. Но тогда будут спрашивать, и все, все станет известно. Нужно уходить, уходить. Пока никто его не видел.

Вдруг он услышал шум подъезжающей машины. Свет фар проник в окно, съехал причудливыми тенями по голубоватой стене. Кто-то приехал! Нужно уходить, нужно бежать! Немедленно! Он кинулся вон, но тут же вернулся, поднял пистолет, и, сунув его в карман пиджака, побежал по длинному коридору, в конце которого была дверь, ведущая в сад.

Он выбежал через маленькую калитку в саду и берегом чуть журчащей в ночной тишине речушки, минуя березовую рощицу, ронявшую холодные дождевые капли, – дождь к тому времени кончился, из-за туч вышла тусклая мутноватая луна, – вернулся к машине.

Через полчаса он был в своем доме – тихом, теплом. Он спрятал в ящик письменного стола пистолет, и смятую фотографию бородатого мужчины и рыжей девочки. Затем скинул с себя мокрую одежду и вымылся под горячим душем. Закутался в толстый махровый халат. Растопил камин, и сжег все бумаги из красной папки. Смотрел, как огонь лижет бумагу, как она сначала коричневеет, занимаясь по краям синеватым пламенем, затем обгуливается, на мгновенье на темном фоне выступают строчки, чтобы тут же рассыпаться черными лепестками, превращаясь в пепел. Пеплом становилось его прошлое, столько лет мучившее его, не дававшее ему вздохнуть свободно. Теперь я свободен, думалось ему, нужно только пережить завтрашний день. Завтра их тела обнаружат. Начнется следствие. И все обойдется, если не начнут выяснять, кем на самом деле была Алена. Ведь поэтому в самый последний момент он решил забрать с собой пистолет. Чтобы все случившееся выглядело так, словно кто-то посторонний ворвался в дом и убил известного бизнесмена и его женщину. А ведь если бы он оставил пистолет, непременно возник бы вопрос: зачем она убила своего жениха, каковы мотивы, кто она? И далекая таежная история стала бы известна всем. Если завтра все обойдется, то прошлое пройдет мимо, немного не достав до него, не дойдя всего нескольких шагов, и уйдет туда, откуда оно возникло… туда, где никто больше его не потревожит. Он будет свободен. Ему захотелось вздохнуть полной грудью, но острой болью кольнуло слева. Он приложил руку к груди, пытаясь успокоить боль, вскоре она стихла. Он смотрел на огонь, который, тихо потрескивая, чуть дрожал голубоватыми язычками, согревая своим чудесным живым теплом. Ничего, подумал он, все будет хорошо, все обойдется. Завтра он увидит Леру.

Глава девятнадцатая

Она позвонила рано утром.

– Я на вокзале. Ты сможешь приехать за мной?

Она как-то неуловимо изменилась. Волосы гладко причесаны, стянуты в низкий узел на шее. Лицо без косметики казалось чуть усталым. В джинсах, короткой черной курточке она выглядела совсем девчонкой.

– У тебя все хорошо? – спросила она, прижимаясь к его плечу. Они шли к машине, и он чувствовал, как легко и спокойно ему рядом с ней.

– Отлично, – улыбнулся он. – А ты как? Успокоилась немного?

– Да, – тихо сказала она, – но только я все время думаю об этой женщине, о Полине.

Они остановились перед машиной, и он, встав перед ней и, обняв ее за плечи, взглянул в ее глаза:

– Ты не должна больше думать об этом. Понимаешь? Тебе не нужно больше об этом думать. Ты должна забыть обо всем, что произошло тогда, и никогда не вспоминать больше.

– Ты все выяснил? – спросила она тихо, опустив голову, не глядя на него. – Ты выяснил, почему у нее оказалась огнестрельная рана?

– Лера, милая, тебе не нужно об этом думать. Ты понимаешь? Все это не должно тебя беспокоить. Когда-нибудь, возможно, я все тебе объясню… Но сейчас ты не должна говорить и думать об этом.

– Хорошо, – сказала она, вздохнув. Обняла его, положила голову ему на плечо. – Не буду.

Всю дорогу она молчала, смотрела в окно, за которым просыпался, начинал новый день город.

– Как все изменилось, – сказала с грустью, – когда я уезжала, деревья были золотые, а теперь – листья облетают… – она нарисовала на запотевшем стекле кленовый пятипалый лист.

– Ничего, – он погладил ее коленку, – зато теперь мы вместе.

Она улыбнулась ему и снова отвернулась к окну.

* * *

– Ну вот! Надеюсь, тебе здесь понравится.

Она огляделась.

– У тебя здесь красиво.

– У нас красиво, у нас! Проходи. Проходи, не стой у порога. Ты пока посмотри дом, или можешь по участку погулять, почувствуешь, какой здесь воздух, не то, что в городе!

– Я погуляю.

– Хорошо, а я пока завтрак приготовлю. Такой омлет ты в жизни не ела, пальчики оближешь, м-м-м, – он причмокивает, целует кончики пальцев.

Улыбнувшись, она уходит в сад.

Ему просто нужно на некоторое время остаться одному. На кухне он первым делом включает телевизор. Скорее всего, то, что произошло в доме бывшего мэра, уже попало в новости. Ему нужно знать, какие уже имеются версии по поводу этого преступления, которое, несомненно, не пройдет мимо прессы незамеченным. Единственным источником для него пока будет телевизор. В газетах, наверное, только с завтрашнего дня что-либо появится, печатное слово не так оперативно. Обращаться к кому-либо за информацией сейчас опасно, особенно к Рудницкому, тот очень и очень смекалист, нельзя сейчас вызывать никаких подозрений. Сейчас нужно затаиться, и просто ждать, надеяться, что все обойдется. Тот, кто приехал ночью и обнаружил убитых, без сомнения сообщил в милицию немедленно, а там по цепочке… Наверное, уже в утренних новостях покажут. И не надо, чтобы Лера это видела. И хотя она не знает ни Алену, ни Володьку, не знает, какое отношение они имели к Максиму, но все же… Она человек чувствительный, ранимый, может расстроиться от вида крови, убийства. И потом, он боялся, что не сможет оставаться спокойным, выдаст себя.

Он уменьшил звук телевизора. Достал из холодильника яйца, масло, сыр, помидоры, все, что нужно для омлета, который когда-то в юности научила его делать Полина. Сейчас он вспомнил об этом, и это воспоминание не казалось ему тяжелым или неприятным, и только чуть-чуть кольнуло слева в груди, в памяти возникло почему-то не лицо Полины, а маленькая девочка с двумя черными косичками по обе стороны круглого милого личика. Девочка, которая, наверное, все еще ждет Полину в своей маленькой темной комнатке. Он вздохнул, взглянул в окно. Лера стояла перед разросшейся клумбой с пунцовыми отцветающими хризантемами. Зря Макс уволил садовника, тот хотя и закладывал, но дело знал хорошо, теперь же сад принял немного запущенный вид. Нужно будет вернуть горемыку. Он взбивал яйца, нарезал помидоры и лук, руки быстро и умело совершали множество действий, но он прислушивался… он ждал…

Наконец он услышал: «Сегодня около двух часов ночи в своем загородном доме был убит известный в нашем городе предприниматель Владимир Лемехов. Также в доме обнаружена молодая женщина, убитая по данным следствия из того же оружия, что и Лемехов.

Убитые обнаружены одним из помощников предпринимателя, который в этот поздний час привез в загородный дом Лемехова срочные документы на подпись…»

Максим застыл с ножом в руках, не сводя глаз с мерцающего экрана. Снимки с места происшествия – тело Алены с расплывшимся на блузке пятном, Володька в багровой лужице, а вот их уносят на носилках к машинам скорой помощи…

Грохот и звон стекла заставили его обернуться. Он не заметил, как вошла Лера. Она уронила вазу, в которую поставила несколько сорванных хризантем, ваза была массивной, и она, наверное, просто не смогла ее удержать.

Он быстро выключил телевизор.

Она встала на колени, и стала собирать осколки, и цветы – осыпавшиеся, истерзанные, с обломанными стебельками.

– Прости меня! – она подняла на него полные слез глаза. – Я такая неуклюжая. Разбила такую красивую вазу!

– Ничего, ничего! оставь, я сам уберу. И не плачь, не плачь, ну! – он улыбнулся, поцеловал ее, вытер слезы. – Это все пустяки. Давай накрывать на стол, и будем завтракать!

За завтраком он говорил без умолку, пытаясь сгладить какой-то неприятный осадок, что-то возникло недосказанное между ними, словно они притворялись, и оба это понимали. Он думал, видела ли она эти безобразные кадры с места убийства? Заметила ли напряженное внимание, с которым он смотрел на все это, как будто ему мало было вчерашних реальных картин крови и смерти?

Она внимательно слушала его, хвалила омлет, но ела очень мало.

– Тебе ведь нужно забрать вещи со старой квартиры? – спросил он. – Давай сгоняем за ними? Ведь если здесь будут твои вещи, твои картины – ты сразу почувствуешь себя как дома.

Он и в самом деле думал, что это снимет напряжение, почему-то возникшее между ними. Все сейчас было не так, как тогда на море.

– У меня мало вещей в той квартире осталось, – сказала она, – я их потом заберу. Сегодня не хочется, устала с дороги.

– Давай, я завтра заеду после работы, заберу.

– Нет, нет, не беспокойся, пожалуйста, это не срочно. Я потом сама как-нибудь заберу эти вещи. Не беспокойся.

Весь день они провели вместе. Бродили по окрестностям, спустились к речке. Она улыбалась, слушая его, часто брала его за руку, прижимаясь к плечу. Ему нравилась эта ее манера уткнуться ему в плечо, и идти рядом, подстраиваясь под его шаг.

Но он чувствовал в ней какую-то перемену. Она была как-то молчаливее, задумчивее. Ему казалось, что она думает о чем-то своем… о чем-то очень важном для нее… Он спрашивал ее несколько раз об этом, но она лишь качала головой, отвечая: «Ну что ты, все в порядке, просто немного устала».

Может быть, просто отвыкла, успокаивал он себя. Ничего, все наладится. Главное, что мы вместе.

И ночью он целовал, ласкал ее, не давая уснуть, желая, чтобы она стала прежней, чтобы ответила ему той же страстностью, сдержанной, но сильной, как тогда, когда они жили у моря. Но она, словно была чем-то подавлена, казалось, что она еле сдерживает слезы. Она обнимала его, шептала слова любви, но он чувствовал, что она думает о чем-то своем.

* * *

Когда утром он уходил на работу, она еще спала. Он поцеловал ее, она открыла глаза, улыбнулась.

– Ты уходишь?

– Да, мне нужно на работу. Остаешься за хозяйку! Весь дом в твоем распоряжении.

– Хорошо! – она обняла его за шею. – Приходи скорей, я буду очень скучать.

В офисе он несколько раз включал телевизор. Нет, его никто не видел у дома Володьки. И про Алену, скорее всего ничего лишнего узнать не смогут. Она давно жила под чужой фамилией. Никитина Елена Павловна, когда-то проживающая в станице Голубицкой, давно канула в небытие. Сможет ли кто-нибудь узнать в статной красавице немую детдомовскую девочку?

Наверное, теперь и для него кончилась эта история, унесшая с собой всех ее участников. Всех, кроме него…

Теперь можно начинать новую жизнь, жизнь, свободную от прошлого.

Он решил уйти с работы пораньше. Хотелось домой, к Лере. Он набрал продуктов в супермаркете, купил огромный букет белых лилий, как-то она обмолвилась, что это ее любимые цветы.

Проезжая мимо дома, в котором Лера снимала квартиру, он вдруг подумал: нужно забрать ее вещи, прямо сейчас. Она будет рада. Расставит по дому свои безделушки, развесит по шкафам платья, по стенам свои удивительные картины и рисунки, и будет чувствовать себя как дома! Он отдаст ей мансарду, это самое лучшее место для студии, из окна открывается прекраснейший вид на речку, на рощу, на холмы. Пусть рисует. Пусть будет счастлива!

– Да, да, проходите, пожалуйста! – высокая полная женщина с темными усиками над губой и огромными золотыми кольцами в ушах впустила его в квартиру.

– Я вот прибираюсь, – забасила она, – скоро новые жильцы должны въехать. Жалко, очень жалко, что Лерочка-красавица съезжает, она такая милая, такая тихая, всегда вовремя платила, сейчас таких порядочных днем с огнем не найдешь. Ну, конечно, ради такого мужчины… – женщина прищелкнула языком, смерила его взглядом с головы до ног.

– Вот только вчера ночью пришла вся мокрая, грязная, на себя непохожая, что ж вы в такую погоду отпускаете ее? Говорит, тетя Оревик, можно я сегодня здесь переночую? Я говорю, конечно, ночуй! Хотя она уже звонила раньше, предупредила, что съезжает. Я квартиру другим жильцам готовила, но мне не жалко, ночуй, говорю. Одна ночь всего, такая хорошая девочка, не жалко! Она зашла и сразу в ванную. Все мылась, мылась. Долго… Я подходила, слушала, мало ли что? Слышу – плачет, горько так, сильно плачет. Лера, говорю, детка, может помочь чем? Молчит. Поругались, вчера, наверное? Вы уж не обижайте ее. Она тихая, безответная. Потом всю ночь в маленькой комнатке рисовала, я в щелочку видела. А утром собрала вещички, вот они коробки-то, забирайте… Все, говорит, тетя Оревик, спасибо, ухожу, мол… Вот так-то вот. Вы коробки-то по одной носите, они хоть и легкие, а все ж неудобно-то по две…

Она говорила, не умолкая, а Максим был ошеломлен тем, что услышал, не мог поверить. Ведь Лера звонила ему утром с вокзала, сказала, что только что приехала. Что все это значит? Он машинально поднимал коробки, относил их вниз, их было не так много. Напоследок женщина вынесла еще одну коробку.

– А эту Лерочка просила выбросить, но мне так жалко стало, такие красивые рисунки, разве можно такую красоту на помойку?

Максим взял и эту коробку. В багажнике больше не было места, он занес коробку в салон. Поехал, думая беспрестанно о том, что сказала ему хозяйка. Почему Лера обманула его? Где она провела ночь?

Остановил машину у железнодорожного моста, открыл коробку. По мосту с железным скрежетом, оглушительно загудев, простучал состав. В машине задрожали стекла. Сверху в коробке лежала упаковка от краски для волос, на которой улыбалась белозубая красотка с роскошными темно-каштановыми волосами. Именно такой цвет волос был у Леры. Значит, она красит волосы, подумал он. Это неприятно удивило его. Она казалась ему настолько естественной, что он и предположить не мог, что в ней может быть что-то искусственное, даже если это просто цвет волос. Какие же у нее волосы на самом деле? – подумал с неприязнью. Выкинул упаковку в окно. В коробке лежала стопка рисунков, он положил их на колени, чтобы рассмотреть хорошенько. И вдруг замер, пораженный. Вглядывался, не веря своим глазам. Что это? Что это? Он почувствовал, что его охватывает самый настоящий ужас.

Это были мрачные, сделанные одной лишь черной краской, рисунки.

Вот огромная черная яма, на краю которой стоят четверо мужчин. Вокруг смыкается лес, кружат вороны.

Вот медведь-исполин стоит во весь свой громадный рост, вытянув могучие лапы с длинными загнутыми ногтями, и крошечная фигурка человека, бегущего к распахнутому в ночь окну.

Вот гигантский металлический паук со светящимися шарами на концах выгнутых лап придавил распластавшегося, раскинувшего руки человека. Вокруг столики с сидящими за ними людьми, танцующие пары.

Вот река, на дне которой лежит женщина, чьи волосы плывут, расстилаясь по всей реке, смешиваясь с ее темными быстрыми водами.

Вот большой бородатый человек сидит, расставив колени, на каждом из которых сидит по маленькой круглолицей девочке, одна побольше, другая поменьше. Девочки держатся за руки, а из тела мужчины, прорастая черными корнями в руки, ноги, грудь, растет темное корявое дерево.

Расширенными от ужаса глазами смотрит Максим на эти странные зловещие образы.

А вот единственный цветной рисунок. Девушка с длинными золотыми волосами лежит на полу в комнате, подсвеченной голубоватым светом, на груди ее расцветает огромный багровый цветок.

Вот что она рисовала вчера всю ночь! Она была там! Она все видела!

В доме ее не было. В окно он увидел, что она у клумбы с мольбертом, наверное, рисует хризантемы… или этот дурацкий пейзаж… а может и другое что-нибудь? – вдруг со злобным отчаянием подумал он.

Быстрым шагом прошел в кабинет, открыл верхний ящик стола, в который положил вчера пистолет и фотографию. Ящик оказался пустым.

Он поднял голову, взглянул в окно.

У клумбы Леры уже не было.

– Максим, ты это ищешь? – услышал он ее ясный и чистый голос за спиной.

Он обернулся.

Она стояла в дверном проеме, освещенная солнечным светом.

В руках она держала пистолет.

Узкое черное дуло дрожало перед его глазами.

– Лера! – сказал он и не узнал своего голоса. – Лера!

– Я не Лера, – произнесла она все тем же чистым и ясным голосом, – я не Лера. Я – Лена. Никитина Елена Павловна.

Часть вторая

Лера

Глава первая

Мама умерла при родах. Родила меня и ушла из нашей жизни, молодая, красивая. Подарила нам, дочкам, свою красоту и волосы, рыжие как солнце. Так говорил папа. А еще она оставила мне свое имя – Елена.

Моя сестра Ольга была старше меня на шесть лет. Отец уходил в лес, и она оставалась со мной – кормила, укладывала спать, играла. Потом учила ходить, говорить. Подносила к зеркалу, и повторяла: «Алена, Алена, так тебя зовут – Алена, Аленушка». И вскоре я к удивлению и радости отца тоже залепетала: «Алена, Алена», но только почему-то решила, что Алена – это и есть эта девочка с рыжей косичкой, которая всегда рядом. Я любила ее как ребенок любит мать, была привязана к ней всем сердцем, не могла без нее ни минуты. Она была для меня и заботливой мамой, и верной подружкой в детских играх, и любящей сестрой, а позже и строгой учительницей. Отец смеялся, пытался объяснить мне: «Нет, доченька, ну как же ты не поймешь, это Оля, Олюшка, а Алена – это ты. Твою маму так звали – Аленушка». Но я упрямо называла сестру Аленой. Вскоре и папа стал ее так называть. А меня, чтобы не путать, называли Леной, Леночкой. И это была еще одна память о маме, отразившаяся и удвоенная в нас. Теперь мы обе носили мамино имя.

Я вспоминаю это время, проведенное в нашем бревенчатом лесном домишке, как самое счастливое в моей жизни. Мы были неразлучны с Аленой, обожали отца – большого, доброго, веселого. Когда он приходил из леса, мы забирались к нему на колени. От него пахло лесом, дымком, порохом. Я и сейчас помню этот родной отцовский запах.

– Ну-ка, дочки, – говорил он, – поищите-ка птичек у меня в бороде. Уснул я под елкой в лесу, а одна птаха решила, что моя борода сгодится ей для гнезда и вывела в ней птенцов. Ну-ка посмотрите, не пора ли их кормить?

Мы хохотали и ворошили папину густую бороду.

Когда мы подросли, стали ходить с отцом в тайгу. Лес завораживал меня своей необъятностью, своей тишиной. Отец рассказывал нам обо всех его тайнах: о повадках животных, о деревьях, цветах и травах. Учил ловить рыбу, искать грибы, ягоды, и еще учил главному: не причинять вреда, беречь, сохранять покой тайги, с уважением относиться к ее обитателям, брать от нее только самое необходимое, не тревожить ее без причины. И сам свято чтил это правило, был безжалостен к браконьерам.

Это был удивительный человек. Очень добрый, очень любящий, но справедливый, умеющий быть твердым, если нужно. Наверное, он тяжело переживал смерть мамы, Алена рассказывала, что он очень любил ее. Но старался нам этого не показывать, всегда шутил, смеялся. Только иногда, глядя на Алену, – она была очень похожа на мать, – вздыхал, гладил ее по рыжей голове.

Иногда заходил к нам папин старый товарищ, охотник Георгий Петрович, живший в охотничьей заимке еще дальше, глубже в тайгу. Работал он на промысле, добывал пушнину, выбирался редко, только летом – в поселковый магазин за сахаром, чаем, мукой – и на обратном пути всегда заходил к нам. Он приходил с гостинцами: вкусными вишневыми карамельками и золотисто-коричневыми твердыми сушками, нанизанными на бечевку, и мы долго пили чай, неспешно беседуя обо всем на свете. Жил он одиноко, без жены, без детей, и мы для него стали той единственной отрадой, о которой он мечтал, наверное, целый год долгими вечерами вдали от человеческого тепла, в одиночестве, посреди необъятной тайги. Георгий Иванович очень любил меня, всегда приносил мне что-нибудь особенное: то огромную кедровую шишку, полную крепких ароматных ядрышек, то диковинное пестрое яйцо, то перо какой-нибудь невиданной птицы. И я отвечала ему той же детской искренней привязанностью. Это был самый близкий мне человек после отца и Алены. Но к Алене Георгий Иванович испытывал особенные чувства. Он гордился, восхищался ею. Сам, будучи первоклассным охотником, в те недолгие часы, которые он проводил с нами, он учил Алену стрелять, учил охотиться, и всегда удивлялся ее способности схватывать все на лету, ее уму, ее недюжинной физической силе. «Вылитая мать, – говорил он про Алену, – с такой и медведь не справится». Алена и вправду была очень похожа на мать, какой она была на фотографиях, какой была в рассказах отца и Георгия Петровича. Высокая, рослая, сильная, как мама, в свои четырнадцать она управлялась с делами, которые не всякому взрослому были бы по силам.

Мы жили в двадцати километрах от деревни, и люди говорили отцу, что нельзя держать детей одних в лесу, ведь отец уходил в тайгу иногда на два и на три дня, а мы с Аленой оставались одни. Советовали отдать нас в интернат: «Ведь девочкам нужно учиться». Но отец не хотел с нами расставаться, да и мы не смогли бы жить вдали от него. Мы учились дома. У нас было много книг, с Аленой отец занимался сам, а меня читать и писать учила Алена. Она была очень способной. «Умница моя!» – говорил отец всякий раз, когда в школе на экзаменах, которые она сдавала раз в год, она получала пятерки. В тот последний наш год, и мне предстояло сдать экзамены за первый класс. Я уже бегло читала, писала в прописи красиво и чисто, Алена хвалила меня. Но мне не трудно было учиться, она была очень терпеливой учительницей, и умела объяснять так, что я понимала с первого раза.

Она была хорошей сестрой. Заплетала мне косички, стирала мои платьица, готовила. В доме всегда было убрано, натоплено. У нас был маленький огородик, где мы сажали с ней овощи, зелень. И когда однажды, прослышав, что девочки живут в таежной избушке без матери, к нам в отсутствие отца приехали две толстые важные дамы из районного центра забирать нас в интернат, они были так удивлены видом нашего теплого уютного жилища, обедом, которым угостила их Алена, чисто выстиранным бельем, которое сушилось на аккуратно протянутых между соснами веревках, моими огромными красными бантами в косичках, что только качали головами. Я, забравшись на стул, громко и выразительно прочла наизусть письмо Татьяны к Онегину, показала свои рисунки и все Аленины грамоты – и за английский язык, и за шахматы. Они растрогались, одна из них, та, что была моложе, все целовала меня, и вытирала украдкой слезы, и, повздыхав: «бедные детки», они уехали восвояси, поняв, наверное, верным женским чутьем, что нельзя нас разлучать, что дома нам лучше.

Этот последний год, когда мы были вместе, когда жили своей размеренной, тихой, неразрывно связанной с тайгой, жизнью, запомнился мне отчетливо и ясно, хотя прошло уже больше двенадцати лет.

Помню одно утро. Я проснулась очень рано, в доме еще все спали. Отец в этот день остался дома, и это казалось таким счастьем, таким предвкушением радостного, полного маленькими домашними событиями дня: вместе будем завтракать за нашим большим грубо сколоченным из досок столом, потом пойдем на прогулку, вернувшись, будем вместе готовить обед, а потом сидеть у печки, и отец будет рассказывать свои замечательные истории, будет просматривать и хвалить мои рисунки, а потом мы споем что-нибудь вместе.

Я проснулась от того удивительного серебристого света, который лился в окна. Я вскочила, побежала к окну. И ахнула, пораженная. За ночь выпал снег. Первый в том году. И так волшебно, так чудесно поменял все вокруг. Серебряный свет исходил от белых, подсвеченных неярким утренним солнцем деревьев, осыпанных белым чистым снегом. Он сверкал на солнце, переливался сияющими серебряными искорками. Восхищенная этой удивительной волшебной картиной, я стала будить папу и Алену, кричала: «Вставайте, вставайте, лес – серебряный! Вставайте!»

Дрожа от нетерпения и восторга, я заставила их одеться и выйти на улицу. Снег лежал девственно чистый, сияющий белизной, искрящийся. Зачарованно смотрели мы, как посеребренная солнцем, торжественно и тихо расстилалась перед нами тайга. Мы взялись за руки, и закружились, запрокинув головы, смеясь и радуясь тому, что вокруг такая красота, что мы вместе. Я видела смеющиеся глаза отца, слышала звонкий смех Алены, и не было никого счастливей меня. Ведь рядом со мной были самые дорогие, самые любимые люди.

Эта была наша последняя зима. Последний первый снег.

Кончилась зима, наступила весна, затем пришло лето, короткое, но щедрое и благодатное. И вот пожелтели деревья, дохнуло первыми холодами – пришла осень.

В тот далекий осенний день папа позвал нас собой. «Собирайтесь-ка, птахи, – сказал он, – хватит дома сидеть, Аленушка, одевай-ка Леночку теплее, и пойдем обходить наши владенья. Во всем порядок нужен, а кто ж за порядком следить будет, как не мы с вами?» И мы отправились в тайгу.

В детстве, когда ты еще невысоко над землей, особо остро чувствуешь все ее запахи: запах травы и цветов, запах осыпавшихся и слежавшихся сосновых игл, запах древесной коры, запах влажной почвы. В детстве особенно явственно видишь многоцветность мира, находящегося рядом с тобой, на уровне глаз, зрение ребенка более ясное, более фокусирующее, оно умеет останавливаться на чем-то особенно важном именно для этого момента, запечатлевать все проявления жизни, кипящей вокруг, ее пестроту, его многообразие. Я отчетливо помню ощущения того дня, той прогулки. Солнце – высоко, где-то у самых верхушек огромных, уходящих в небо сосен, летящая, позолоченная солнечным светом паутина, крохотный жучок, старательно карабкающийся на качающуюся былинку, одинокое птичье гнездо, брошенное улетевшей от наступающих холодов птицей. Река – быстрая, широкая, несущая меж своих голубеющих соснами берегов темно-синие воды, уже стынущие в преддверии зимних холодов.

Память много лет хранит эти запечатленные ею картины, ощущения, запахи того дня, последнего дня нашей жизни… папиной жизни…

Мы услышали выстрелы, голоса. Рев и тяжелое дыхание раненного животного. Папа велел нам сесть на землю и не вставать, не уходить с этого места, чтобы не случилось. И ушел, не обернувшись, не попрощавшись с нами… Мы больше не видели его живым. Мы слышали спор, слышали один единственный выстрел…. а потом наступила тишина. Затем снова зазвучали голоса, громкие, раздраженные, полные страха.