Текст книги "Линка"

Знала. Я тогда отрицательно покачала головой, не став рассказывать обо всём. Диана лишь кивнула головой. Мне хотелось спасти девчонку, спасти от неминуемой гибели. Она материальна, я видела, как её увозили на машине, так почему же тогда…

Она аномалия. Аномалия, аномалия – это слово в этом мире звучит как приговор. И хорошо, что у меня есть покровитель в лице Лексы. Мне представилась камера – нечто сферическое, воздухонепроницаемое. Изолятор, с кучей проводов и сенсоров, а внутри – как фея в бутылке, о толстое стекло разбивает кулачки Аюста. А Диана ей что-то говорит – в трубку телефона, передатчик, рацию, не знаю. Прости, мы не можем рисковать. Мне жаль. Ничерта ей не жаль…

Лекса перевернулся на другой бок, подпрыгнул – во сне, что-то блаженно пролепетал и накинул на себя одеяло. Они ошиблись, в очередной раз сказала я самой себе. Он спит, как младенец. А разве может так спать тот, в кого я впустила страх? Что они вообще понимают под этим словом? Единорожка не торопилась раскрывать мне секретов, но обвинений за сегодня вылила вагон и маленькую тележку. Пока Крок не приказал ей заткнуться. Мне было интересно, кто же, всё-таки, среди них главный – он или она? О том, что зеленый носок с лапками может претендовать на роль лидера в их компании, не возникало и мысли. Лекса захрапел.

Я моргнула – и перед моим лицом каким-то чудом оказалась мордочка Трюки. Единорожка упрямо смотрела мне в глаза, разве что не щурясь вышивкой глаз. Молчала, просто смотрела.

– Ты чего? – не выдержала я, оттолкнув её руками в сторону. Плюшевая кобылка пошатнулась и упала – всё так же молча. Я вновь моргнула – Трюка вновь была на ногах.

– Послушай, ты, – наконец, подала она голос, – Неужели ты думаешь, что Трюка не видит, как ты смотришь на её Лексу? Неужели ты думаешь, что можешь вот так нагло вламываться – и брать из него? Наглая чужачка.

Кобылка вновь осуждающе фыркнула.

– Я…

– Лекса принадлежит Трюке и только Трюке. Ты меня поняла?

Мне хотелось сглотнуть, покрывшись холодным потом. Всё это было похоже на очень странный кошмар. Проснуться – говорила я самой себе и не понимала зачем. Трюка замолкла, видимо, решив, что сказала всё. Я попыталась не моргать – раньше у меня это получалось, сейчас же, после того, как я побывала живой – по настоящему, было почти невозможно. Глаза закрылись всего лишь на мгновенье, а Трюки уже не было рядом. Голубая единорожка гордо и одиноко стояла на колонке, рядом с беспроводными наушниками.

* * *

Элфи сглотнула, оглядевшись по сторонам. Рука Ланаи-целительницы, холодеющая от страха, стискивала её плечо. Женщина тяжело дышала, медленно пятясь назад, уводя за собой девочку и почему-то не догадываясь спрятать её за спину. Вурдалак, голодный, сошедший, казалось, прямо со страниц страшной книжки с большим любопытством разглядывал свои жертвы. Целительница шмыгнула носом, с трудом сохраняя самообладание. Ей, верно, хотелось завизжать от страха. Оттолкнуть девчонку – пусть эта тварь сожрёт её, быть может, тогда у неё появится хотя бы какой-нибудь шанс на спасение.

Шанса на спасение у них не было двое других вурдалаков-гулей проворно выбрались из старых развалин. Луна над головами несчастных с интересом наблюдала за происходящим. Хотя. Может, и без интереса – сколько она такого уже повидала за свою жизнь?

Элфи облизнула высохшие губы. Ей почему-то было просто тревожно, но не страшно. Где-то там, на попечении Хасса осталась её хозяйка. Лишь только вода из Лисарийского оазиса могла её спасти. Живая вода, что успела прославиться в легендах, глоток которой стоит целое состояние. Это легенда, качал головой здоровяк, вытирая пот со лба. Вы не найдете. Вас убьют. Я не хочу, чтобы вас убили.

Ланая чувствовала, как нечто теплое потекло по её ноге и на один миг стыд сумел преодолеть безудержный ужас, охвативший душу целительницы. Гули страшно сверкали глазами в ночи, лунный свет вылавливал то одну, то другую ужасную деталь. Клыки, надломанные зубы, заострившиеся когти, а, может быть, и вовсе пальцы? Сколько лет они здесь ждали свою добычу…

На груди у одного блестел знак Афахийской караванной кампании. Недавно умер, почему-то поняла Элфи. Вурдалак заголосил, прочищая глотку, Ланая в тот же миг дрогнула. Дернулась в сторону, споткнулась, утянув за собой в песок и Элфи…

Я с интересом смотрела за тем, что же будет дальше. Лекса хмурился, отрицательно качал головой, прикладывался к бутылке с водой. Осмотревшись по сторонам, он вдруг стер несколько строк – нет, история должна была идти дальше. Он сам себя загнал в логический тупик из которого вот уже на протяжении нескольких дней никак не мог выйти. Изредка он раскрывал документ с планом, в котором была записана вся история рабыни Элфи и её хозяйки – в кратком содержании. Иногда любопытство подстегивало меня глянуть в неё, иной раз я пыталась закрыть глаза. Зачем портить самой себе удовольствие от чтения?

Лекса бесился от собственного бессилья. Ему казалось, что на него вместе с окончанием отпуска и возвращением на работу ухнул творческий кризис. Ухнул, лег годами старости на плечи, придавил грузом графомании и бесталанности, и никак не хотел ослаблять хватки.

Трюка, мне показалось или нет? – стояла уже, глядя прямо на него. У неё был спокойный, сосредоточенный взгляд. Писатель кивнул каким-то своим мыслям, навис над клавиатурой, уже готовый выдать дробное стокатто, испытать прочность клавиш, чтобы в тот же миг сникнуть.

Он изменился за последнее время и это не укрылось от моего взгляда. Он изменился – из веселого парня, улыбчивого, общительного, он всё больше и больше обращался в капризного ребенка. Раздражение, таившееся до этого под грузом усталости ринулось наружу, выливаясь – на меня, на маму Лексы, на плюшевых и уж точно ни в чем неповинных крокодилов. На всех, кроме Неё. Плюшевая единорожка теперь смотрела на меня, словно прочитав мои мысли, а я пыталась понять. Чего же больше в её взгляде? Презрения? Ненависти? Омерзения?

Ей хотелось избавиться от меня. После нашего прошлого и не самого приятного разговора, она молчала, усердно делая вид, что говорить со мной – это выше её благородного достоинства. Она обращала на меня внимание лишь в тот момент, когда я что-нибудь пыталась сказать Лексе, успокоить его, подбодрить. Фиалковые глаза, казалось, сверлили меня насквозь, желая наделать во мне как можно больше дыр, а ещё лучше – испепелить.

Стоило мне моргнуть глазом, как Трюка уже стояла. Повернувшись ко мне спиной. Её взгляд вновь был уставлен в монитор, а Лекса продолжал – через силу.

На груди у одного блестел знак Афахийской караванной кампании. Недавно умер, почему-то поняла Элфи. Вурдалак заголосил, прочищая глотку, Ланая прокляла саму себя за то, что согласилась на эту авантюру. Ей представился далекий дом – где-то там, в горах, в магической башне её ждал ворох плюшевых игрушек, интересных книг, самоцветущий сад… а она будет вынуждена сгинуть – здесь? Из-за прихоти обыкновенной рабыни, из-за чужой жизни?

Вурдалак выл, словно пел по ним обоим отходную, и невозможно было понять, чего больше в этом вое. Восторга, голода, радости или… отчаяния?

Элфи не боялась. Ей хотелось испугаться – по настоящему. Задрожать коленками, завыть, разрыдаться и со слезами на глазах, в надежде смотреть на женщину, единственную взрослую. Была бы тут хозяйка, она бы знала, что нужно делать. Хозяйка всегда знала, и потому Элфи готова была идти за женщиной – хоть на край света. Вурдалак с ближайшей колонны спрыгнул в песок. Подняв тучу пыли. Ланая вдруг почувствовала, как её ноги будто присросли к песку. Корявые пальцы чудища перебирали – пока ещё воздух, мечтая вонзиться в мясистую плоть и рвать, рвать, рвать без остановки.

Элфи глядела на них и…

Писатель вновь остановился, палец так и остался занесенным над клавишей. Гениальная идея, бывшая таковой ещё минуту назад, вдруг перестала быть гениальной. Испортилась, исказилась, обратилась уродливым набором слов.

– Слишком длинно и не интересно. Затянуто, – пояснил Лекса, будто бы для самого себя.

Он говорит с ней. С Трюкой – говорит так, что я этого не слышу. И не слышу. Что она отвечает ему. Интересно, а когда он будет говорить со мной – нас тоже окружит некое поле неслышимости? Нечто вроде комнаты для двоих? Говорим-то мы мысленно.

Лекса в последнее время всё меньше и меньше говорил со мной, будто избегал моего общества. Не торопился сунуть на верхнюю полку, отложить в сторону, скорее даже наоборот. Возвращаясь с работы, раздеваясь прямо на ходу, он включал компьютер, торопясь излить накопившиеся за день слова – на бумагу. Он не может иначе, вспомнились мне слова Дианы. Почему бы вам не держать его у себя? Закрыть на тысячу замков и спрятать от него – любую бумагу, любой карандаш, чтобы он никогда больше в жизни не написал и строчки? ОНОшница ухмыльнулась – если отобрать у человека возможность дышать, будет ли он жить? И я замолчала.

Он не писал ничего необычного, продолжая терзать историю про рабыню и хозяйку. История с каждым днём росла, становясь подробней, детализированней и… хуже? В какой-то миг мне вдруг показалось, что раньше ему удавалось писать гораздо лучше, свободней, непринужденней, что ли. А сейчас он выдавливал из себя – строку за строкой, и был доволен – всего лишь несколько минут. Он удалял всё написанное за день. За два, за неделю – чтобы начать сначала. Идеал, повисший где-то в воздухе, продолжал манить его величием слога былых строк. Он пролистывал страницы своего творения, словно хотел познать всю глубину собственного падения, а, может быть, хотел вычленить кусочек искры на еще один хороший абзац?

Он страдал – с каждым днём все больше и больше. История хотела родиться – хорошей. Она не хотела быть замечательной лишь наполовину, она не хотела родиться очередным хранителем, зависнув где-то на полпути, на полуслове, хотела поставить точку – в конце повествования. Логичную, нужную точку. Она грызла его изнутри – махровым, страшным и матерым волком. Выгрызалась изнутри, иногда принимая причудливые формы и повороты сюжета. И именно она останавливала его в тот миг, когда у него не получалось.

Лекса обхватил лицо руками, а заметила маленькие капельки пота.

– Лексий, есть будешь? – донеслось с кухни. Ароматный запах уже давно дразнил ноздри ожиданием близкого ужина. Вечер располагал – отдохнуть. Где-то позади тяжелый рабочий день, начальник, которому вечно надо, сослуживцы, у которых всегда срочно, и бесконечность – бесконечность до того, как прозвенит звонок и можно будет уйти домой. Крок как-то рассказывал мне о том, как писатель проводит свой рабочий день, ему даже удалось показать мне это – в красках. Коснулся лапой и…

– Иди, уже всё готово!

Писатель не отвечал. Он поник головой, жалобно заскулил – от беспомощности, от раздражения и злости. В дверь деликатно постучались.

– Да иду я, сказал же, иду! – выкрикнул он, а потом отрицательно покачал головой. Где-то за дверью удалялась обиженная не за что женщина. Лекса с ужасом посмотрел на свои руки, словно в них была причина всех его неудач. Это они, проклятые, не в силах воплотить его мысль, его творение, идею фикс в жизнь так, как надо. Это они сейчас виноваты – абсолютно во всём. В том, что он накричал на маму, в том, что не способен разродиться чем-то лучше, чем литературной жевачкой, которой в любом книжном магазине по рупь пучок. Он заскулил – еле слышно, страдая от собственного бессилья, утопая в навалившемся на плечи отчаянии и страха.

Ты впустила в него страх, говорила мне Трюка, а я ей не верила. Может быть, он проявляется только теперь – вот так?

– Лекса… Лекса, послушай… – я позвала его, уже отчаявшись когда либо докричаться. Но мне хотелось встать перед ним на ноги, коснуться своей ладонью его руки, успокоить. Была бы я настоящей девушкой – обхватила бы его обеими руками, утопила в собственных объятиях, чтобы никогда-никогда не выпускать. Чтобы мой – и навсегда, чтобы не скулил побитым псом над текстом, чтобы был здоров. Спокоен, радостен…

Он смотрел на меня – внимательно, как никогда раньше. Он ждал, чего же именно я скажу ему сейчас. Трюка вновь изменила положение тела. Теперь её глаза были направлены прямо на меня. Угрожающе возвышался плюшевый голубой рог. Мягкий, непрочный, игрушечный, и всё же я знала, что он таит в себе опасность.

– Лекса. Может быть тебе… отдохнуть чуть-чуть? Взять выходной, немного поспать, посмотреть что-нибудь в интернете. Помнишь критика? Как мы его с тобой смотрели и… – с каждым словом мой голос становился всё тише и тише. А я уже не знала, что таит в себе его взгляд. Осуждение? Ненависть? Усталость? Он смотрел на меня, а уголок рта дергался, словно писатель не знал – заплакать ему или рассмеяться.

Он молча встал и вышел – стул, чуть не опрокинувшись на пол, со скрежетом был отодвинут в сторону, а меня словно с головой ухнули в густую смесь молчания. Презрительного, уничижающего, осуждающего.

– Как ты смеешь? – Трюка стояла прямо передо мной. Рог упирался прямо мне в живот, а плюшевая лошадь готова была пустить его в ход. Он был по странному теплый, я бы даже сказала, горячий, таивший в себе угрозу – не только для меня. Любой, кто встанет на пути между ней и Лексой должен быть готов к тому, чтобы испытать её ярость.

– Как ты смеешь говорить ему об этом, чужачка? Тебе мало того, что ты уже натворила? Тебе мало того, что Великой и Могущественной Трюке приходится исправлять – за тобой? Заниматься уборкой за такой грязью, как ты!

Грязью я себя не считала. Поток оскорблений, обрушившийся на мою несчастную персону, наконец, иссяк. Я с удивлением смотрела на свою соперницу, а она, кажется, ждала от меня – оправданий, может быть, извинений? Вот ещё, это кто перед кем должен извиниться!

– Уйди от меня, чудовище! – мои руки дернулись, а я оттолкнула её в сторону. Трюка, бухнувшись на крышку стола, перевалила массивной головой за край и, через мгновение, рухнула на пол. Я разве что не взвыла – от переполнившего меня тогда волнения. Восторг, ненависть, испуг, дикий ужас в тот же миг решили перемешаться, образовывая очень необычный букет моих ощущений. Рука сама дернулась прикрыть ладошкой рот.

Трюка вновь стояла передо мной, а я даже не помнила, когда успела моргнуть. Ещё чуть-чуть, понимала я, и она что-нибудь сделает со мной. Воспользуется моим замешательством, моим страхом, и будет питаться им – до конца дней. Я должна показать ей, что я – тоже его хранитель! Что когда она по ночам вместе с крокодилами уходит – в его сны, я тоже имею право идти вместе с ними. Что когда Лекса приходит домой, я тоже имею право задать ему вопрос, спросить, как прошёл день, утащить от всех частичку его любви, внимания, нежности. Лекса принадлежит только Трюке! Лекса принадлежит только Трюке? Вот сейчас мы это и выясним.

Мне хотелось кричать прямо в эту безротую морду, шипеть, брызгая слюной, будь у меня таковая, прямо ей в глаза – чтобы увидеть в них, наконец, не высокомерие, а ужас. Неизбывный, заставляющий бежать в страхе, дрожать, прятаться по углам.

Кажется, она поняла это по моей самоуверенной позе, но не отступила – ни на шаг.

– Ты хоть представляешь себе, что натворила с ним? Ты хоть понимаешь степень того, что сумела отравить? И после всего этого ты предлагаешь ему отдохнуть? Предлагаешь не выплеснуть яд на бумагу, предлагаешь, хранить его в себе? – она диктовала ему тогда слова. Читала, заставляла удалять строки, перечитывала – чтобы надиктовать нечто новое, подтолкнуть, подкинуть идею, пытаясь заставить его писать дальше. Словно машину подталкивала. А что делала я?

Ничего.

Удивление и стыд за своё бездействие заставили меня толкнуть её ещё раз. В третий раз я распускала руки и в третий раз голубая единорожка не торопилась ответить мне. А ведь могла, ох, чувствую, ещё как могла.

Разум застилала пелена гнева, накопившейся обиды – и теперь она, словно книга, живущая в писателе, готова была вылиться из меня. И выливалась, рождаясь словами, черным сгустком, облаком выплевывалось – чтобы в тот же миг осесть, облепить собой Трюку. Мне надо было остановиться, я это понимала. Понимала, и не могла.

– А ты хоть знаешь, что будет с ним, когда он испишется? Когда в угоде тебе, твоей мерзкой синей роже, он иссякнет, выгорит дотла, не оставив в себе больше – ни строчки? Он сгорит! Сгорит! Ты видела когда-нибудь, как горят?! – я тоже не видела как горят, но с усердием представляла себе сейчас огромную спичку, облепленную со всех сторон серой. Всего лишь одна маленькая искра и – огромный погребальный костер вспыхнет, с жадностью пожирая дерево и кислород. Языки пламени лизнут начало приближающегося вечера и сгущающаяся тьма, с ужасом, отступит прочь. Я не хотела представлять горящего писателя, даже мысль о том, что его может ждать такая ужасная кончина приводила меня в неизбывный ужас.

Трюка молчала недолго.

– Тебе так кажется, что он сгорит? Тебе, тому, кто забирает у него искру? Тому, кто брала, черпала из него разве что не обеими своими пластиковыми хапалками. Ты жрала его – когда он был рядом, когда тебе было страшно и ты просила его побыть с тобой. Ты жрала его, когда твои грязные, немытые пальцы лезли в его сон. Даже когда твоя распроклятая аномалия пришла за твоей паршивой душонкой – ты нашла в себе силы утащить из него чуточку жизни. Его, заметь, жизни, не твоей. Но тебе показалось мало. Ты видела, как он любит – женщину. И ты захотела на миг – стать ей, чтобы брать от него ещё, всё без остатка. Как вампир. Твоя хозяйка была никудышной девчонкой. Дрянной, поганой, избалованной. Но я бы сказала ей спасибо, изрыгни она из себя вместо тебя какой-нибудь рисунок на асфальте…

Трюка не договорила. Не договорила, потому что я не выдержала и бросилась на неё, в надежде вцепиться в её белоснежную гриву. Я забыла, что у меня не двигаются пальцы, но если бы они только двигались, если бы только двигались!

– Маленькая дрянь! Стерва, голубая кобыла, треклятая кляча, рогатая уродина, копытная мерзость! – я искала в себе слова – самые обидные, самые черные, самые злые. Мне хотелось уязвить её – в самое сердце. Чтобы каждый звук сказанного мной проник в глубину её души, в глубину самой искры – и засел там навеки.

Я обрушилась на Трюку, а потом перед моими глазами померкло.

* * *

Как оказалось, не только аномалии умеют создавать этот… этот мир? Черный, пустой, не похожий даже на пустыню – лишь на комнату, заполненную невесомостью. Вот только на этот раз подо мной не было черной, густой, как тина, мглы, было нечто другое. Не менее страшное, не менее опасное и очень спокойное.

– Трюка… – дрожащим голосом произнесла я, когда передо мной появилась фигура голубого единорога. Она была некой помесью того, какой я видела её в мире снов Лекса и тем, какой была на самом деле. Лошадь, одновременно перекликающаяся с своим сказочным образом и плюшевой игрушкой, притаившейся на компьютерном столе.

Её глаза уже не буравили меня, скорее наоборот – искрили, желая заставить меня вспыхнуть. Рог ярко засветился, а в меня ударил луч.

Не пронзил насквозь и на том спасибо. Я рухнула на… не знаю, здесь нет того места, которое можно было бы назвать полом. Бухнулась всей массой своего тела в пустоту, повисла в невесомости, тщательно стараясь встать на ноги. Не получилась.

Словно тогда, когда была у Дианы на столе, я ползала на карачках, ища в себе силы управиться с непослушным телом. А оно, кажется, как будто издевалось надо мной. К горлу подкатил тошнотворный ком.

Непреодолимая сила, которой я попросту не могла сопротивляться, подхватила меня, словно пустой мешок, встряхнула, помотав из стороны в сторону. Я видела перед собой завитой рог, пульсирующий, осветившийся, налившийся силой, готовящийся к удару.

Свет! Свет моей искры, ведь именно он тогда помог мне расправиться с Юмой! А ещё я черпала искру – из посторонних источников. Диана, кажется, что-то говорила о том, как это возможно, но я уже не помню. Воспоминания о нашем разговоре с ней время от времени мутировали, обращаясь отрывками фраз, высокомерными ухмылками, теперь уже ничего не значащими укорами…

Луч, пульсирующей волной ринулся ко мне, а я отвела его в сторону – не так легко, как думалось. Руку обожгло, дернуло в сторону, чуть не вырвав совсем, а я вновь оказалась в воздушном нечто. Сила решила отпустить меня – будто на всякий случай.

Копыта мелькнули у меня перед глазами, стоило мне только оказаться на своих двоих. Полыхнули яркими искрами, ослепили, прежде чем стукнули по лбу, вновь опрокинули. Я взвыла – от боли, обиды и злости.

– Тварь поганая! Синяя гнилушка, безротая чудомарина! – ругательства так и лились из меня, но уже впустую, словно потеряли из виду адресата. Словно я бубнила себе под нос ничего не значащие слова, словно…

Наш бой не закончился. Второго удара мне удалось избежать, отскочив в сторону. Я ухватила свет своей искры – прямо за кончик, дернула в сторону, а в моей руке образовался хлыст – почему-то некстати вспомнилась Юма и Аюста.

Мне хотелось излупить Трюку, не оставить на ней живого места, заставит её… заставить её что?

Прежде чем я задумалась над этим вопросом, солнечный хлыст прошелся несколько раз по спине голубой единорожки, обвил её вокруг туловища, сжался. Моих ушей коснулось лошадиное ржание, полное боли. Восторг в тот же миг не дал мне расслабиться. Ага, проняло таки! Знай наших!

Радовалась я слишком рано. Уязвленная Трюка пылала алым пламенем – в прямом смысле этого слова. Будто бы вся злость и обида, скопившаяся относительно моей персоны вдруг потребовала выхода – прямо сейчас. Меня подхватило – как мешок картошки, за шиворот куртки, хорошенько тряхануло. Я поерзала, пытаясь выскользнуть из своей одежды – тщетно.

– Ты! Посмела! Ударить! Великую и Могущественную! Трюку?

Голос единорожки громом пророкотал где-то над головой. Её рог, помимо алого сияния, окружавшего Трюку, окрасился нежно фиолетовым свечением, аурой волшебства – казалось, ещё мгновение и я смогу увидеть магические руны и…

Меня резко швырнуло в сторону. Стена, кирпичная, кажется, волшебная и созданная только что при помощи магии, немилосердно встретила меня, заставила охнуть. Боль не замедлила отозваться – сразу и во всём теле.

Теперь меня уже держали не за шиворот, теперь меня сжимал могучий, невероятной силы кулак, в надежде раздавить меня, выжать, как лимон. Трюка медленно шла ко мне, наслаждаясь моментом. Как… словно как Юма.

Ей хотелось видеть мои слезы, видеть, как я прошу у неё пощады. Прошу прощения, роняю последние остатки гордости – чтобы они проросли очередным потоком Трюкиной самоуверенности. Она терпеливо ждала – молча, не желая нарушать устоявшуюся тишину. Только бы не вскрикнуть, не доставить ей удовольствия, только бы…

А вдруг, я сейчас умру? Вдруг мне, победившей Юму, уготована судьба быть раздавленной за пределами этого мира какой-то плюшевой игрушкой? Почему у неё такие силы, откуда у неё такие силы? Почему я так не могу? А что, если…

Меня сдавило ещё сильней. Видимо, чаша терпения Трюки была переполнена, а я почувствовала, что больше не выдержу. Что ещё мгновение – и мои легкие разорвутся от крика. Я выдохнула, засипела, а кулак разжался – словно единорожк посчитала мысль о том, чтобы добить меня, ниже своего достоинства. Держась на расстоянии, она смотрела – снизу вверх, на то, как я скорчилась на полу, как я дрожу – от злости, ненависти и обиды. И имела глупость повернуться ко мне спиной.

Силы, верно, ждавшие именно этого момента, вернулись ко мне – всего лишь на секундочку, но мне этого хватило. Взвившись, словно вихрь, оказавшись на ногах я бросилась на неё – сзади. Ухвачу за гриву, усядусь на спине, обкатаю эту паршивую лошадь, чтобы познала, что наездник в этом доме – я! Что она…

Трюка словно знала, что я буду делать. Ей не пришлось разворачиваться – удар обоих задних копыт покончил с нашей произвольной дуэлью. Покончил – и выкинул меня обратно в реальность…

* * *

Я лежала, раскинув руки в разные стороны. Лежала и всё никак не могла понять, почему потолок был так близко? Я попыталась пошевелиться – хотя бы рукой, хотя бы головой – ничего не вышло. Словно во мне и никогда не было искры, словно я этого никогда не делала. Хотелось подняться, отряхнуть налетевшую пыль – она кружила надо мной в своём причудливом танце, тут же оседая, желая укрыть меня своим душным серым покрывалом. Я умирала – Трюка, всё-таки, нашла способ, как избавиться от меня.

Еще десять минут назад я сыпала на её голову страшные проклятия, с трудом глотая горькие слёзы. Мне было… обидно? Мне не хотелось умирать, мне ведь просто хотелось жить, за что она так – со мной? Возможно, я где-то допустила ошибку, возможно я сделала что-то не так и навредила Лексе. Но он бы не одобрил того, что сделала голубая Единорожка.

Я проклинала, а потом вдруг поняла, что во всём виновата сама. Это я первой набросилась на неё. Стоило ей только упомянуть о моей предыдущей хозяйке, как неконтролируемая волна гнева ударила в самую мою суть. Словно я сама обратилась единым клубком гнева. В котором не осталось места ни для чего другого. Ни для гордости, ни для сострадания, ни для любви. То, что я считала своей уязвленной гордостью, было лишь на самом деле приступом гнева – страшного, пугающего, всеохватывающего.

Моя рука, наконец, пошевелилась. Скрипнул спрятанный под одеждой шарнир, наконец, подарив мне шанс. Шанс на что? Не знаю.

Надо вставать, уговаривала я саму себя. На смену этому приходила другая мысль – а зачем? Зачем вставать? Кто меня ждёт? Может быть, Трюка? Или Лекса, который скоро вернётся с работы? Ведь жили же они как-то без меня, наверно, даже неплохо жили. Зачем ты им нужна? Может быть, лучше вздремнуть? Хорошенько вздремнуть, надолго, навечно.

Я испугалась. Мысли текли в мою голову. Но были – чужими. Разве не я только что говорила о том, что хочу выжить? А теперь подумываю о вечном сне?

Вечный сон – это же прекрасно. Разве в этом есть что-то плохое? Ты погрузишься в грезы – сладкие. Приятные, манящие. Там будет всё, что ты захочешь. Всё, чего только пожелаешь. Хочешь быть человеком? Но разве не в своих снах у тебя есть тело – послушное, красивое, упругое? Разве не там ты можешь представить себя и Лексу – вместе? Где нет никого, кто мог бы вам помешать? Только представь, только представь…

Мне захотелось помотать головой из стороны в сторону, чтобы прогнать наваждение. Моих сил уже вполне хватило на то, чтобы приподняться, и сесть. Шарниры скрипели, мир наградил меня болью – словно он уже привык к тому, что я никогда не буду двигаться, а тут…

Страшная мысль, как пощечина, коснулась меня – а что, если я пролежала тут несколько лет? Что, если даже не лет – десятилетий? Пыль, словно собираясь подтвердить мои самые худшие страхи, покрывало всё вокруг. Место, где я лежала никогда не знала тряпки, сюда. Видимо, ни разу не добралась заботливая рука матери Лексы.

А сам Лекса? Жив ли он? Неужели я снова осталась совершенно одна?

Не одна, ты не можешь быть одна. У тебя есть ты – зачем тебе кто-то другой? Смирись, забудь, останови свой бег. Ложись, просто ложись, расслабься и позабудь обо всём. Рухни в пучину сна, поддайся слабости, витающей вокруг тебя, закрой глаза. Там, во сне всё будет хорошо, там будет всё так, как тебе захочется. К чему бороться, к чему жить?

К чему жить, наконец, спросила я у самой себя, повторяя слова так и вертящиеся на языке. Действительно, зачем? Что я смогла увидеть хорошего за всё это время? Может быть, чью-то бескрайнюю любовь к своей персоне? Может быть, сумела найти себе друзей? Лекса – всего лишь человек. Лекса – дурачок, сурово поправил в моей голове голос самой Дианы. Захотелось ухмыльнуться – как же я могла позабыть благочестивую Диану, властительницу всея кукольных судеб! Теперь, верно, наш с ней разговор – долгий и ночной – будет преследовать меня до конца моих дней. А так ли долго осталось до их конца? Спать…

Спать, лечь прямо сейчас в ту же самую позу, в которой была, расслабить шарниры и отпустить. Отпустить искорку, зажигавшую огонь жизни в моём тщедушном тельце. И всё тогда изменится – миру станет легче. Лекса, верно, посокрушается о моей утере, Крок и его молчаливый собрат прорычат что-нибудь скорбное, Трюка так и вовсе возликует…

Крок страшный. Страшный и плохой – осознание этого вкралось в мою душу. Мысль была столь чужой, что я ей даже возмутилась. Никакой он не страшный и не плохой. Зеленый добряк, молчаливый, старый, много повидавший на своём веку. Грязноватый и неуклюжий, похожий на зеленое бревно, не такой, каким виделся мне в мире снов. Он милый, а не страшный.

Страшный – внутренний голос настаивал на своем. Казалось, моя попытка возразить подобной глупости только разозлила его. А что, если я встану? Встану, вопреки всем уверениям, что заснуть – единственно лучшее, что я могу сделать. Собраться бы только с силами – куда они только уходят? Наверно, прошло уже не меньше получаса, обычно я восстанавливалась за такое время, а тут…

Мне так и не удалось встать. Внутренний голос словно взбесился при одной мысли о том, что я могу уйти. И я с ужасом поняла, что он принадлежит чужаку. Что, если Трюка прокляла меня, и бросила меня сюда умирать? Где я, кстати?

Я смогла осмотреться, что стоило мне невероятных усилий – я была в комнате Лексы, только очень-очень высоко, самая верхняя книжная полка, до которой редко добирались во время уборки. Зеленая стена передо мной – обложка книги, а позади… мне страшно хотелось посмотреть, что же находиться позади меня? Ладно, попробуем. Обернёмся и… и что? Интересно, что именно я хотела там увидеть? Страшного монстра, примостившегося на другой книге. Великий и страшный демон, грозно восседающий на позабытой в пыли книге?

Страшный удар подкосил меня, разве что не сдвинув с места. Стоило мне, стоя на коленях, обернуться, как меня настиг импульс такой силы, что я чуть не растеряла остатки последних сил. Импульс, наполненный злобой, завистью и старым, как черствая корка хлеба, отчаянием.

Маленькая плюшевая мышь, чуть больше самой Трюки, смотрела на меня черными пуговицами глаз. Она поедала меня взглядом, где-то внутри этих черных гляделок бурлила ненависть – ко всему миру разом, обида за лютую несправедливость. Крохотная искорка жизни, поддерживающая жизнь внутри неё, умело разжигало костры обиды – и жадности. Ей хотелось меня – всю и целиком. Съесть, поглотить, сделать частью себя. Словно передо мной вдруг решила явиться плюшевая версия самой Юмы. На одну секунду стало смешно.

Желтая нить тянулась от неё ко мне, обвивалась вокруг, не давая возможности выпутаться. Да и как можно распутать то, за что не можешь ухватиться?