Текст книги "Линка"

Я никогда не выходила на этот уровень искры самостоятельно – меня всегда втягивали в драку, навязывая правила игры. Мир, в котором образы могут значить больше, чем действия. Мир, в котором фантазия – лишь ограничитель возможностей.

В фигуре, что стояла передо мной смутно угадывалась та самая лошадь-единорог, которую я привыкла видеть. Уже не Трюка – нечто большее. Чем она стала – или всегда была на самом деле?

Черныш обвивался вокруг моего тела плотными кольцами и напоминал змея-искусителя из древних сказок.

За мной, шепнули мне невидимые стены голосом Трюки – целые поколения людей. Ты видишь их, маленькая куколка? Ты не видишь, ты не хочешь видеть, ты хочешь сражения. Осмотрись по сторонам и познай, где же ты оказалась. Ты слышишь приветственные возгласы сотен глоток, армий, что ждали благостного напутствия? Ты слышишь плач, отчаяние и слезы юных девочек над грустными, слезливыми песнями? Ты видишь, как из пары строк и чужого вдохновения рождалось новое? Нет, ты не видишь.

– К чему всё это, Трюка? – не выдержала я и задала вопрос. – Ты ведь аномалия не лучше того же Страха, про которого рассказывала мне жуткие сказки. Ты собирала людей – как кукол в коллекцию. Тебе не нужны были их тела, но нужны были мысли, чувства, талант. Искра. А теперь тебе захотелось быть живой. Захотелось стать точно такой же, как и они сами. Ты говорила мне, что все подобные нам хотят жить – как люди. Любить как люди, радоваться как люди, ненавидеть как люди. Статус или состояние, помнишь?

Трюка не ответила, терпеливо слушая мою тираду. Черныш не вмешивался, обратился в деталь моей одежды и не больше.

– Вижу, что помнишь. Прекрасно помнишь, ни на секундочку об этом не забывала. И понимала, что никогда не будешь живой по-настоящему. Что перед тобой всегда будут стоять преграды. «Ты правда веришь, что он всю жизнь мечтал любить плюшевую лошадь»? – переиначила я фразу Дианы, завершив её до невозможного мерзкой улыбкой.

Трюка не выдержала.

* * *

Нету ножей, клинков, копыт и рук с пальцами. Нет лиц, мордочек, ушей, волос, ног, за которые можно было бы ухватиться в бою. Образы, расплывчатые облики, очертания наших надежд и чаяний. Бессмертная искра сошлась в битве с другой бессмертной искрой.

Изнанка искры дрожала с каждым новым ударом. Ударом ли? Танцем. Милой беседы средь бескрайней окружающей черноты. Иначе как ещё можно назвать вершащуюся дуэль?

Вопрос, ухмылка, колкий на словцо ответ, горькая насмешка. Словно две девушки за чашкой чая решают, кому достанется завидный кавалер. Иногда страшно хотелось грязно выругаться.

Вокруг нас – сотни тысяч маленьких искринок. Крошечные, они так похожи на точки, щедро расставленные на черном полотне детской рукой. И все они тянутся вверх, к нам. Тянутся и иногда кажется, что можно среди них разглядеть крохотные ручки, растопыренные пальцы, мечтающие вонзиться – в звезду.

Она огромна, она невероятна, мы – всего лишь песчинки на её фоне. Жаркое солнце бурлит, постоянно сгорая в жизненном быте, исходит на нет, незаметно тает – но все равно к ней стремятся. Все.

Дерутся две искры – за звезду! Вьются вокруг друг дружки, пытаясь притопить соперницу, бьют друг дружку наотмашь, влет, беспощадно. Трещит от напряжения воздух.

Жить, кричат откуда-то снизу – слова, буквы, абзацы. Жить, стонут недописанные книги, зависшие в состоянии не переваренных мыслей и идей. Жить, визжат в экзальтированном экстазе образы, торопясь разлиться яркими красками. Ползут крохотными семенами к яйцеклетке. Стоит им попасть в звезду – и они родятся. И лишь мы никуда не торопимся – столкнулись лбами, не давая возможности пройти или протиснуться.

Ещё рывочек, ещё сантиметр, ещё шажочек – в голове роем жужжат эти «ещё немножечко». Недостижимая звезда, далекая, вкусная, сладкая – вот она. Хочется тянуть к ней – руки, ноги, головы. Всё, что есть тянуть к ней. Но нас здесь двое, а в звезде мало места для нас двоих. Только одна, стонут нам вслед невысказанные слова. Да-да, всего лишь одна, подсказывают асфальтовые рисунки – цветочки, домики, солнышки, коим не нашлось времени излиться в мире меловыми линиями. Одна, твердим мы обе.

Она больше меня, всегда была такой. Массивная туша, огромная расплывчатая туша, светящаяся клякса – когда она только успела так разрастись с того момента, когда я в первый раз сошлась с ней на этом поле? Неподъемная, яркая, невозможно ловкая. Где-то там внутри неё, за сверкающим фасадом прячутся величие слов, грациозность линий и изгибов, целый симфонический оркестр. Чувствительность музыки на пару с красивой речью, наполненные смыслом слова с ярким восторгом розовых цветов. Мы сплетались с ней, становясь единым узором, сталкиваясь жаждой жить. Чуешь, спрашивал меня каждый раз Черныш, чуешь, как Звезда зовёт тебя? Это жизнь!

Это жизнь, неустанно повторяла я самой себе. Кто-то из нас сможет назавтра проснуться в новом человеческом теле. Заморгает глазами, почувствует зад под лопаткой, сонливость, усталость – иную, недоступную куклам и плюшевым игрушкам. Статус или состояние? Но как быть, когда важно и то, и другое. Не просто зваться живой, но и быть живой. Не просто быть живой – но и являться таковой. Чтобы наутро – рядом с писателем, чтобы – живой… живой!

Трюка слишком сложна изнутри. Невероятный узор, который, верно, сплетался не одно десятилетие, если не столетия. Внутри неё – отголоски прошлого, вкус чужой искры. Или даже искр. Мне, почему-то, вспомнилась мышь неразделенной любви.

Трюка не раз уже меняла хозяев и, судя по всему, не раз умудрялась сменить телесный облик – из статуэтки в картину, из картины в игрушку, из игрушки в… Продолжать не было смысла – список мог быть бесконечен.

Черныш усердствовал, как самый школьник под взглядом учителя. Молчавший и притихший до этого момента, он обратился яростным разбойником и, разве что не с залихватским свистом, ринулся рвать Трюку изнутри. Великанша не обратила на это внимания. Она сшивала, стягивалась, лечила саму себя буквально в тот же миг, как кривой нож Черныша проходил сквозь связывающие нити. Чего он хотел этим добиться? Ослабить, отвлечь Трюку? Получалось у него плохо…

На меня давило со всех сторон. Мне безумно хотелось оттолкнуть от себя то, чем стала единорожка, и ринуться прочь, на свободу, сделать глоток свежей искры. Трюка держала меня всеми силами, не позволяя уйти. Лишь на миг я отрывалась, как наши искры вновь сталкивались – и переплетались. Невидимые спицы принимались усердно вплетать меня в узор её жизни.

Почему, спрашивала я, почему Трюка продолжает это делать? Почему не раздавит своей мощью, не убьет, не растопчет меня прямо здесь? Она не могла этого сделать там, за пределами изнанки, но здесь-то? И что ей мешало сразу выкинуть меня сюда?

Могла ли я её победить? Могла. Трюка словно сумасшедшая показывала мне – и только мне свои слабые места, будто не ожидая подлого удара. Я видела, что стоит разорвать для того, чтобы развалилось сразу несколько узоров её сознания. Что тогда будет, спрашивала я – и не находила ответа.

Я видела любовь Лексы и Мари – я ошиблась. Она не бушевала в вихрях шторма искры, Трюка поглотила её, сделала своей, присвоила. Словно улыбнулась мне изнутри – даже если ты победишь, даже если вырвешься, даже если проснешься человеком – он не полюбит тебя. Мой и только мой. Плескалась, разбиваясь о невидимые стены любовь родителя к ребенку. Целое море, способное поглотить и уничтожить любую угрозу – мне вспомнился малыш, которого мы выкрали из сознания матери Лексы. Мне вспомнились лучистые глаза маленького Лексы, в коих можно было утонуть – и остаться в океане их возможностей навсегда. Всё это было здесь, всё это теперь – Трюка. Театр одной аномалии, хитрый план, который теперь раскрывался передо мной – в деталях. Наверно, если сложить всё это вместе – можно было получить счастье.

Сдавайся, твердила мне Трюка. Я её не слышала, но ощущала её мысли в себе. Сдавайся, сейчас же! Отринь проклятую тварь, подави Страх! И что будет потом, спрашивала я в ответ. Ты поглотишь меня? Раздавишь своим величием? Изойдешь смехом над моей кончиной? И она не отвечала, словно боясь собственного ответа.

Роль Трюки в жизни Лексы раскрывалась передо мной во всей красе. Безумный кукловод, шедший к своей цели не один год. Сколько тебе лет, Трюка, а? Мне хотелось выкрикнуть этот вопрос ей в мордочку – и насладиться ответом. Будто знание о её старости хоть что-то изменит для меня.

Она стара – воистину стара во всех смыслах этого слова. Запылившаяся плюшевая игрушка – лишь прикрытие для чудовища. Многоликое, невообразимо большое, беспощадное чудовище. Где-то за её спиной, наверно, десятки чужих жизней. Где-то за её глазами – добрая дюжина выгоревших искрой творцов. Где-то за её каркасом прячется самая настоящая, лютая злоба.

Победить её попросту невозможно, да и можно ли бороться с океаном и выйти из этой битвы живым?

Мы возьмём силой. Зачем говорить, когда можно взять и так? Мне захотелось улыбнуться. Трюка, казалось, норовила мне явить себя во всей красе. Смотри, Линка, смотри, ничтожество, что я есть! Познай всю свою ничтожность на фоне моего величия. Бурлила над головой буря, бушевала искра, ища возможность обрушиться на бренный мирок Лексы – вот только чем? Бескрайней любовью к Мари? Благодарностью ей? Вечным признанием в верности?

Трюка хорошо просчитала момент. Выдерживала обоих как хорошее вино, выжидая подходящего повода. Наверно, где-то там, в просторном кабинете, восседая в своём шикарном кресле ухмыльнётся стерва Диана и отрицательно покачает головой. Подумать только, какие страсти за жирный кусок сала! Удивительно, что на него вообще хоть кто-то позарился…

Зарились все, кому не лень. Пышная, яркая, сладкая искра манила тысячу созданий – теперь я отчетливо видела, что крохотные змейки, искорки тянувшиеся к звезде – это люди, мелкие аномалии, новые книги, идеи, мысли… Они кружат над звездой, как чайки, разве что не повизгивая от радости. Как будто хотят урвать кусок чужой гениальности и присвоить, припрятать где-то в недрах своего сознания – на черный день. Потому что своего нет, потому что без этого – не выжить.

Мы возьмём силой, правда, Черныш? Возьмём, обязательно возьмём, с живостью отвечал он мне. Он понял, что за мысль пришла мне в голову, разгадал нехитрую задумку и был готов поддержать в любой момент.[1]1
  273 страница (альтернативный вариант)


[Закрыть]

Я набросилась на Трюку, вцепилась в неё всем, чем только могла. Смотрите все – не искра с искрой, не недорисованный рисунок с аномалией – две базарные бабы вцепились друг дружке в космы. Летят, рвутся волосы, слышится базарная брань, некому разнять.

Мы стали с ней единым целым. Трюка пыталась отшвырнуть, отринуть, отсечь меня от себя, но я способна питаться от многих источников. Сладкое упоение своим совершенством перед ней вливалось прямо мне в душу. Я рвалась – в самое сердце, в самую суть единорожки. Мне хотелось узнать, понять, осмыслить, узреть.

Ненависть.

Красный, раздувшийся до невероятных размеров змей. Безликий, яркий, цепляющийся за всё, что только увидит перед собой. Меня подхватило в общий поток, как лист, захваченный порывом ветра. Закружило.

Дрожит мироздание, трещит по швам, норовит в любой момент рассыпаться каменным крошевом. Что тогда останется? От меня, Трюки, Лексы? Воображение нарисовало мне картину того, как рушится замок, а вместе с ним погибает и весь мир. Ты этого хочешь, Трюка? Этого?

Вопрос остаётся без ответа. В меня вгрызается змей ненависти, впивается, проникая в самую глубь. Чувствую, как холодные руки липкими пальцами трогают – всё, что мне дорого. Помнишь вашу первую встречу с Писателем? Помнишь, как он неловко старался поставить тебя на ноги, как поймал тебя на лету, помнишь? Мне казалось, голос голубой волшебницы дрожал на грани срыва. Словно то, что ей приходится делать не нравится ей самой.

Я помнила.

Воспоминание хрустальным шаром разлетелось на сотню тысяч осколков, оставляя после себя лишь смутные образы чего-то былого. Она отрывает нас от твоего человека, взвился Черныш! Она разорвёт всё то, что тебя с ним связывало – и тогда ты потеряешь всякую силу. Страх – неистовый, дикий и необузданный в тот же миг коснулся холодным ещё одного воспоминания. Помнишь, спрашивала Трюка, как просила его не выключать свет?

Звон заполнил мои уши, заставив завизжать от настигнувшего меня ужаса. Она не остановится, не переставал говорить Черныш. Медлить нельзя, ещё немного – и твой человек даже не вспомнит тебя, ты – ты сама не вспомнишь его!

Мне в тот же миг представилось, что я навсегда забуду Лексу, забуду, почему смогла полюбить его. Даже если наша затея с Страхом пройдет и нам удастся одолеть чародейку – я проснусь с человеком, которого почти не знаю. Можно ли возродить любовь к тому, кого абсолютно не помнишь?

Если Трюка так может, почему так не могу я? Всего лишь разыскать всё то, что ей дорого, каждый день, каждую минуту. Что она прожила под крылом Лексы – стереть их все без остатка. Их тысячи, возразил мне Черныш, их миллионы, миллиарды. Разве ты не видишь, что своей ненавистью она переплеталась не только с его жизнью, но и почти с каждой мыслью писателя? Нельзя – разорвёшь их, и тогда человек погибнет.

– Раз так… раз… так… – я пыталась найти решение. Трюка била воспоминания одно за другим и с каждым мгновением я осознавала, что помню всё меньше, что сама становлюсь будто бы меньше по сравнению с ней. Таю, остаюсь здесь всего лишь блеклым воспоминанием – бессильным, с размытыми очертаниями.

Но если я не могу разорвать её связь с Лексой, почему не могу присвоить, как присваивала до этого чужую искру?

Наверно, будь у меня здесь пальцы, прямо сейчас бы у меня отросли огромные когти. Я вцепилась в её старые воспоминания, в историю её силы, в тысячи предательств и хитрых интриг.

Бесконечно многогранна, невероятно многолика. Сотня, может быть больше, лет. Картина, статуэтка, приветственная и восторженная речь, книга – она проявляла себя везде, где только возможно. Вызов на дуэль, обидная рана, пятно на чести, позор семьи – тысячи имён, с лицом Трюки. Лелеяли, как нечто драгоценное и одновременно ненавидели, в надежде избавиться. И избавлялись – а она искала себе источник, и всегда находила. Люди не умеют жить в мире, не привыкли без ненависти. Сильного – убей, слабого – закогти. Извечная грызня, порождающая до бесконечного много искры. Что мне там говорил Черныш – страх заставляет людей идти вперед? Теперь я видела, что это не так. Их двигает, толкает бесконечный змей, подхватывая прямо на лету, унося за собой и вплетая в вечность бытия. Ненавидишь – живёшь.

Я черпала её ненависть, чувствуя, как восполняю свои силы, как её воспоминания становятся моими, её мудрость, знания, возможности становятся моими. Мгновение, Трюка, и твой алый клинок будет подчиняться мне, не отличая меня – от тебя. Мне захотелось усмехнуться и глянуть в обескураженное своим поражением лицо единорожки. Сколько поражений ты знала на своём веку и сколько побед? Не будет ли это первым – и самым главным твоим промахом, Трюка?

Невозможное сплелось с невозможным, норовя поглотить друг друга. Мироздание дрожало, мирозданию было до безумного больного. И оно, в конце концов, не выдержало.

Мир ухнул. Словно бы устало вздохнул после тяжелого трудового дня – и взорвался мириадами солнечных брызг. Мне захотелось заслониться рукой от безумно яркого света.

Черныш загоготал, будто мечта всей его жизни только что воплотилась в жизнь. Я вдруг ощутила, что моя слабость возвращается. Искра, что я так щедро вычерпала у Трюки, теперь была его силой. Я ощутила во рту горький вкус обиды.

* * *

Нас выкинуло – обоих.

Нету огромной звезды над нами – лишь потолок замка. Полуразбитые плиты, обрушенные колонны, угрюмо с балюстрад смотрят на нас статуи. Словно спрашивая – ну как же вы так? Как могли, как допустили?

Зал изменился с того последнего момента, каким я его видела. Он почернел, словно кто-то сознательно покрывал каждый камешек сажей. Дверь, до которой Черныш хотел дорваться, пошла трещинами. Я валялась на полу, Трюка валялась напротив двери, как неотступный страж.

Черныш поднял меня, поставил на ноги.

– Стой, – сказала я ему, вдруг поняв, что Трюку постигнет та же самая участь, что и Крока. Мне вдруг открылось, почему Трюка не убила меня, когда могла. Элфи, лежащая у моих ног и занесенный над ней клинок. Нельзя убивать – повредишь писателю. Убивать нельзя, но отсечь – отсечь можно.

– Не убивай, писатель… нельзя же. Мы навредим ему. Инсульт! – язык плохо слушался меня, слова вырывались бурным бессвязным потоком, но Черныш, кажется, понял.

– Так ли это теперь важно? – раздраженно отозвался мой союзник. – Не сопротивляйся мне, давай доделаем то, что начали. Крок мертв – случилось ли что-нибудь с твоим человеком? Он даже не вздрогнул! А ведь этот кожаный мешок прожил в нём добрую четверть века…

– Стой! Если… если она умрет, что будет с писателем?

– Оооо, лучше спросить, «маленькая», чего с ним только не будет, – торжественно отозвался Страх. Я вдруг почувствовала, как он сползает с меня, оставляя совершенно одну. Словно из теплой комнаты меня швырнуло на холод. Я вновь оказалась на полу – захотелось зябко поежиться.

Черныш даже не смотрел в мою сторону – огромной пантерой он надвигался к двери, оставляя на полу следы от когтей. Я дрожала – от вдруг навалившегося бессилия и невозможности сделать хоть что-то.

Черныш миновал Трюку, даже не остановился рядом с ней, не попытался всадить когти в обмякшее тело. Не было времени или желания? Несмотря на всю кажущуюся неспешность, мой бывший союзник торопился. В воздухе запахло самым настоящим предательством – где-то внутри меня по-прежнему билась слабая надежда, что Черныш исполнит свою часть обещания, что меня попросту не использовали в очередной раз.

Могучие лапы обрушили всю свою мощь на двери – трещины стали шире. Дрожали петли – существо, что пряталось там, взаперти, почуяло запах свободы и торопилось приблизить её наступление. Рёв – дикий, необузданный и первобытный, который я уже когда-то слышала, заставил меня свернуться калачиком и зажмуриться. Словно там, за дверьми прятался истинный Страх. Которому пришедший и в подметки не годился. Трюка когда-то заключила его здесь, а его сын, в лице Черныша, явился на помощь родителю? И теперь-то они уж точно заживут, когда…

Дверь трещала от неустанных попыток сломать её. Огромная, наводящая трепетный ужас, сейчас она выглядело жалко. Трещала ломая древесина, сыпались щепки.

– Я набрался сил, я достаточно силён, я… – Черныш не находил в самом себе слов, чтобы описать восторг, охвативший его. Он медленно перерастал в азарт – со стороны могло показаться, будто обычная кошка точит свои когти о деревянный брус. Сыпалась стружка, скрипели петли. Послышался удар с той стороны, дрогнула земля. Будто носорог пытался вырваться на свободу.

– Открывайся, открывайся же! Ну! – дверь начала поддаваться.

Когда произошло то, что произошло? Наверно, я не смогу вспомнить. Мне казалось, что моя слабость длилась целую вечность. Будто я всю жизнь валялась здесь на полу, а Страх пытался прорваться по ту сторону двери. Там, все ещё звучали у меня в голове его слова, там жизнь, там возможности, там… Луч ударил в Черныша подлым ударом в спину. Трюка, успевшая придти в себя, не теряла ни секунды. Тот луч, что прежде сумел отсечь Чернышу руку, теперь терзал всё его тело целиком. Огромная кошка взвыла, отскочив в сторону, растекаясь по полу. Он оставлял черные кляксы самого себя, исходя в неизбывном и полном ужаса крике. Сильный луч, наполненный искрой до отказа. В мире нет ничего сильней любви. Только любовь может победить Страх. Почему же тогда, Трюка, нам просто не бросить это дело, спрашивала я? Мари ведь здесь, пусть любятся на здоровье! Теперь-то мне было понятно, почему единорожка отрицательно покачала головой. Не та любовь, другая – куда более сильная, способная перевернуть горы и пусть реки вспять. Любовь матери к своему сыну.

Черныш тонул в ней, растворяясь без остатка. Могучие лапы черными каплями оседали на полу, противно и зловонно шипя. Он боролся, как раненый лев, кидаясь из стороны в сторону на одному ему видимых врагов. Остатки лап, обратившиеся в культи, перебирали воздух, норовя разорвать его некогда острыми когтями.

Дверь ухнула, заходила ходуном – Трюка не обратила на это внимание, сконцентрировавшись только на Страхе. Додавить, читалось в её заполненных злостью глазах. Как жука, как таракана, додавить, не оставив даже следа!

Громагласный рев по ту сторону двери заставил меня зажмуриться. Захотелось стать маленькой-маленькой, совсем крошечной, невидимой – лишь бы то нечто, что пока ещё не на свободе меня не заметило. Подумать только, а я ведь хотела это освободить на пару с Чернышем.

Рёв перемешался с воплем отчаяния, в котором угадывалась мольба о пощаде. Разросшаяся пантера теперь напоминала драного крохотного котенка, почти такого же, каким он пришёл сюда. Нет, читалось в его глазах, в каждой попытке бегства, в отчаянных и хаотичных движениях. Не хочу, лязгали беззубые челюсти, только не так, не так! В его глазах царила надежда – что я прямо сейчас брошусь ему на помощь. Не брошусь. Мной завладело полное бессилие. Я не строила особых надежд по своему дальнейшему будущему. После того, как Черныш исчезнет навсегда и останется черной лужицей на полу, настанет моя очередь попрощаться. Мы проиграли. Я проиграла…

Двери снесло с петель после очередной попытки. Нечто вырвалось на свободу. Последним стоном проскрипели петли, вырванные из стен. Обрушилась каменная плитка, посыпалась известь на пару с каменным крошевом. Трюка, как мне показалось, улыбнулась.

Недобро улыбнулась.

Некрасиво.

С такой улыбкой восходят на смертное ложе. Казалось, что ещё мгновение – и на её мордочке отразится истинное безумие, и смехом проскочит по стенам того, что некогда было величественной залой.

А раскрытые двери пугали таящейся в темноте неизвестностью. Чернота оттуда манила, звала, призывала любопытство пробудиться – и смотрела, позабыв обо всём. Трюка расхохоталась, как я и думала. Мне думалось, что я должна была услышать ликование, а услышала лишь безнадежность, испуг и отчаянье. Осознание того, что Трюка проиграла на пару со мной, упрямо пробивалось в мою голову. Нет, она не хотела раскрыть эти врата собственнолично. И там не пряталась жизнь, тысяча возможностей и золотые горы, о которых мне говорил Черныш. Там пряталось… что-то.

Существо, что до этого так жаждало свободы вдруг потеряло всякий интерес к миру, что, наконец, раскрыл ему свои двери. Может, он просто боялся этого безумного хохота? Никогда бы не подумала, что Трюку можно свести с ума, а вот поди же…

Зала заполнилась густым, словно молоко, туманом. Стелилась по полу, огибала резные и уцелевшие колонны, пробовала на вкус всех, кто был поблизости. Потонула где-то в его недрах единорожка, остался лишь гогот. Мне почему-то казалось, что ещё мгновение – и я услышу предсмертный вопль. Хохот не прекращался.

– Чего тебе не хватало от жизни, куколка, а?

Я молчала. Красный туман опускался все ниже, пряча от меня целый мир. Или целый мир от меня?

– Ты была бы счастлива, ты бы никогда не знала ни голода, ни горя, была бы обласкана искрой… зачем?

Мне показалось, что голос стальной волшебницы предательски дрогнул и её истерика вот-вот сменится с смеха на слезы.

Туман становился плотнее. Он собирался воедино, наконец, решив принять хоть какую-то форму. На миг всё стало виднее – вот только это была уже не та зала, в который мы были. Разноцветная, она торопилась обрадовать нас невероятными образами и мешаниной цветов. Из стен торчали деревья, водопад зеленой густой массы бил стремительным, но бесшумным потоком прямо в потолок. Сквозь оный пробивались лучи черного солнца и до бескрайности белого неба.

– Довольна? – то ли с вызовом, то ли с осуждением спросила у меня Трюка. Я приподнялась, сев на колени, наблюдая за тем, что будет дальше. Надо уходить, умолял меня здравый смысл.

Трюка вспыхнула – я видела, как её похудевшее в одночасье тельце зашлось ярким пламенем. Языки огня жадно облизывали её, норовя сожрать в любой момент – яркий луч из её рога устремился к появившемся существу. Устремился, и разбился. Разлетелся тысячью искринок от одного только прикосновения – тварь умело сдерживала ладонью натиск чародейки. Тот луч, что разрезал и убил Черныша, был для него чем-то вроде щекотки. Отчаянье в глазах Трюки приобрело новый оттенок.

Трюку подхватила когтистая красная лапа – прямо за глотку, приподняв почти до жалких остатков потолка. Единорожка не увернулась, даже не попыталась отскочить в сторону, с равнодушием приняла собственную судьбу.

Туман всё ещё клубился, а пыталась различить очертания существа, которому я помогла оказаться на свободе.

– Долго… как же долго я мечтал об этом, – пророкотал голос – или это была бессвязная какофония звуков.

– Когда я родился здесь – не было этого порядка, не было этой до омерзения противной логики. А ты – ты станешь первой, с кем я разделаюсь за своё заточение. Не подскажешь мне, где старик? Я так давно не видел его!

– Не твоё дело, – прокашляла в ответ единорожка.

– Не важно. Не важно! – прогрохотало нечто, отшвырнув Трюку, как соломенную куклу. Единорожка шлёпнулась о бетонные плиты, проехалась, оставляя искристый след.

– Как долго… как… долго! – казалось, Оно никогда не устанет повторять одну и ту же фразу. Воздев руки к небесам, он исторгал из себя всё больше самого себя. Мир спешил обновляться. Спешил разодеться в новые цвета – безумные, некрасивые, яркие. Словно кто-то сумел обратить цыганскую юбку в целый мир.

Я чувствовала, как нити искры ускользают из моих рук. Буря над нашей головой иссякла, разошлась облаками, оставив после себя лишь жалкое воспоминание.

Трюка приподнялась, помотав головой из стороны в сторону. Слипшаяся грива упрямо лезла ей в глаза, искра текла изо рта, ушей и носа. Избитая, раздавленная, она напомнила меня саму сменяя, когда голубая волшебница решила оставить меня в рушащемся доме. Сейчас подожмет ноги, свернётся в позе эмбриона и будет ждать собственной смерти?

Трюка растаяла. Не умерла, как Крок, осев безжизненной тушкой – медленно испарилась. Словно ветер слизал её языком.

На меня набросились сзади – тысячи маленьких жуков, с острыми жвалами торопились испробовать меня на вкус. Нахальные, они стремились залезть мне прямо в рот, щелкали клешнями прямо перед глазами, по рукам противно перебирали их крошечные лапки.

Я завизжала – завизжала от неистового страха не просто умереть. А навсегда потонуть в этой массе. Шелест крошечных крыльев что-то нашептывал мне на непонятном языке, просил не торопится, остаться – ведь будет так весело!

Уходить – прямо сейчас, точно так же, как Трюка! В голове сразу же всплыл недавно опробованный прием, которому научил меня Черныш. Собрать искру из других источников, если не хватает своей собственной и свершить – выход из этого мира. Искры не было. Нечто поглощало её в колоссальных количествах, всасывая в себя, словно гигантский пылесос. Захотелось вдруг ухмыльнуться – после всего того, что я натворила это вполне достойная и заслуженная плата.

Сопротивляться? Зачем? Я умру так, или иначе, разве что могу издохнуть замученной кошкой, или просто рухнувшей от отчаянья куклой. Пальцы заскребли по плитам – больно не было, было, разве что, обидно.

Не хочу умирать.

Сколько раз я уже говорила эту фразу? Припомнить бы, да что-то не припоминается.

Не хочу умирать.

Под рукой оказалось что-то круглое. Наверно, каменная крошка. Идеально гладкая, круглая каменная крошка.

Жуки буйствовали предчувствуя скорый пир. Я почуяла на себе взгляд чуждого мне существа – безмерно могучего и невероятно сильного существа. Зачем ему вся эта искра, если он мог стереть и меня, и Крока, и Трюку одним мановением пальца? Что за чудовищные двери могли сдержать – его? Нечто наслаждался моей предсмертной агонией. Скоро, трещало у меня в ушах, скоро твоя искра будет моей. Сладкая. Жирная, сочная, яркая…

Шарик оказался не один – их было много, целая вязь, цепочка…

Цепочка? Я в тот же миг вспомнила вязь кошмаров, что держал в своих лапах Крок. Энергия, прогундосил в моей голове голос покойного Черныша. Наверно, он бы сейчас ухмыльнулся.

Мне захотелось улыбнуться нежданному спасению.

Не хочу умирать, шепнула я и раздавила один из шаров, растерев его меж пальцами. И меня заботливо, словно маленького ребенка, укутала мгла.

* * *

Ночь была полна белыми халатами медиков, угрюмой серостью милиции, каких-то до безумного улыбчивых служителей похоронных агентств. Трезвонил телефон, не замолкая, словно получившие страшную весть не сумели поверить в неё сразу, и желали – переспросить – не ошибка ли это?

Не ошибка.

Я ждала, что явятся ОНОшники, прилетят на своих чудо-машинах, с чудо-оружием, во главе с Черной Курткой. Наверно, он тоже какое-нибудь «чудо. Хотелось вздохнуть. ОНОшники не приехали и не посчитали нужным – у человека случился самый обычный инфаркт, убивший быстро и без затей. Страшный диагноз, которого никто не ждал.

Лекса в ужасе смотрел на свои руки, не в силах осознать случившееся. Смотрел на свои руки – правящий словом, в реальности он оказался бессилен. Вязь слов и стиль текста никак не могли помочь ему – ни успокоиться, ни исправить случившегося.

Темная ночь, страшная ночь, холодная ночь. Мне захотелось поёжиться. Сколько уже времени прошло с того момента? Два дня, может быть, три? Наверно, всё же три.

Подоконник высотного дома встретил меня грязью, смятой пивной банкой, противным запахом дешевых сигарет. Смятый и брошенный, сиротливо лежал вонючий «бычок». Хотелось поддеть его ногой и сбросить вниз.

Там, внизу, на улице десятки людей собрались перед автобусом. Большим, пузатым, вместительным, раззявившим свою пасть. Гроб и два стула. Рыдает, не скрывая ни своих слез, ни своих чувств Мари. Кто ей эта женщина? Мать человека, которого она любит? А может ли чужая мать быть столь же близкой, как своя собственная?

Дом рухнул. До сих пор у меня перед глазами стояла картина того, как я беспомощно валяюсь на полу и дрожу – узрев глубины отчаянья и ненависти в глазах Трюки. А все вокруг меня шатается, сыпется каменная крошка, кирпичи норовят стать мне погребальным курганом… Из человека можно вытащить, наверно, многое. Наверно, можно пригубить его стыдливость, придушить зачатки ненависти, подстегнуть вдохновение и, заарканить любовь, подчинив своим нуждам. Можно. Но есть что-то, как несущая стена, без которой всему зданию не устоять. Так вышло и с матерью Лексы.