Текст книги "Линка"

Она придёт, верила я. Одумается, поймет ошибку и не бросит, просто не может бросить, она не предательница. Мне вспомнилось, как именно обвинение в предательстве мне хотелось высказать ей в глаза больше всего на свете, и смутилась.

Страх был прав. Прав во всём, а я, как обычно, наивно глупая дурочка. Кукла – слово само легло на язык. Мной играются все. Мной игралась беспечная хозяйка, потом меня крутила, как хотела Повелительница Тьмы Юма, а теперь – хотелось горько ухмыльнутся и залихватски мотнуть головой, – какое унижение, теперь мной играется плюшевая игрушка Трюка. Аномалия, говорил мне Страх, а мне хотелось убежать в крохотный мирок собственных надежд и неверия. Там тепло, там светит солнце, там Шурш жизнерадостен и невредим. Там Трюка – улыбается, а не смеряет всех холодным расчетливым взглядом.

Тарелки посыпались на пол, огласили комнату дружным трезвоном. Где-то в другой комнате рухнул, не выдержав дикой качки, шкаф.

Каша, мне показалось, поползла в другую сторону – дом накренился, а она усердно ползла вверх по гладкой поверхности линолеума. Приподнялась, приняв причудливый облик любопытной змейки, поозиралась мордочкой по сторонам. Галлюцинации? Слово незнакомое, выползшее из недр сознания, показалось мне смешным, и я улыбнулась. Умру, так хоть с улыбкой!

Каша почернела – словно некто в миг добавил в неё чернил. Обратилась грязной кляксой, начала разрастаться, в миг скользнула ко мне вязким, ароматным щупальцем. Ну, кто у нас там был? Заяц, как идеальное представление о зиме и дне обновления? Востроносая и дерзкая девчонка, которой я дозарезу в куклах понадобилась? А теперь вот и каша – не иначе как самая идеальная каша из тех, что можно себе вообразить – она-то прикончит меня быстрее, чем рухнет весь дом по кирпичику. Веселье продолжалось, сил хватало только на то, чтобы улыбнуться. Я умираю? Да нет, просто валяюсь никчемной колтушкой – но скоро, скоро мной таки закусят! Юма, верно, в своём личном аду для аномалий от зависти и злости желчью исходит, ядом брызгает. Это надо же – мной сегодня закусит…

– Лежим, значит, – спросили у меня, и я не сразу поняла, кто говорит. Сгусток каши навис над моим лицом, словно примеряясь, за что лучше кусать – за нос или за губу? Я зажмурилась – то ли от страха, то ли от желания не видеть разинутой пасти – пасти? – того, кто сейчас поглотит меня.

Вязкая, противная, липкая до отвращения масса шлепнулась мне на лицо, растекаясь по всему телу – стремительно, торопливо, по-хозяйски. Вот и всё, подумалось мне, вот и всё…

Руки дернулись, словно в конвульсиях и в тот же миг налились силой. Где-то внутри меня – или рядом со мной? – устало вздохнул знакомый голос. До обиды, до боли, до счастливого восторженного визга.

– Тебе не удалось, я понимаю, не удалось. Непросто, она сильная, умная, очень-очень умная – Страх, казалось, успокаивал меня. Винился в том, что раньше не пришёл на выручку, клялся в том, что спешил со всех своих отростков густой тьмы – и мне на помощь!

Тело наполнялось силой, вновь подчиняясь мне и в то же время – кому-то другому. Доспех, облепивший меня с ног до головы, бесстыдно исследовал меня, щупал, осматривал, прикладываясь холодом льда к больным местам, норовя залечить раны и унять боль.

Страх обтягивал меня, заключая в кокон своей свободы.

– Надо уходить, – почти елейным голосом пояснил он мне, когда я вновь оказалась на ногах. С потолка сыпалась пыль. Дом заревел, разваливаясь на части, откуда-то сверху – в окно это было видно, ухнули несколько кирпичей. Прогрохотав, цепляясь за все, что только можно, словно ища спасения, по пологой стене покатился жестяной балкон, роняя в падении горшки с цветами, доски, коробки.

Покачиваясь, словно как тогда, когда я оказалась в теле Мари, я выскользнула в дверной пролёт. Скользнула взглядом по лифту – его раскрытые двери манили, обещая скорое отправление вниз. Слишком скорое, суховато подметил Страх. Бежать вниз, предположила я – прямо по ступенькам? Мне вспомнились десятки и сотни, может быть даже тысячи лестничных пролётов, прежде чем мы взобрались сюда. Не успеем, подумалось мне. Спасибо тебе, Черныш, что пришёл на помощь, но – неуспеем.

Мне представилась картина того, как рушится потолок – валится бетонной, неумолимой плитой, давит, разбрызгивая ошметки, размазывая по пока ещё непроломленному полу. Стало противно.

Мой импровизированный доспех потащил меня в сторону окна.

Зачем, спросила я.

Зачем, спросил он в унисон со мной. Зачем лестницы, когда можно и так?

Я скользнула на подоконник. Оконная рама уже давно сияла отсутствием стекла. На корточках сидеть было очень неудобно. Помнишь, ты спрашивала. Что будет, если кукла разобьется? Казалось, Черныш смеётся надо мной. Помню, одними лишь губами шепнула я – и мы сделали последний шаг. Дом рухнул сразу же после этого. Будто наш прыжок – крайняя отмашка, которой он ждал, а затем, ухнув с облегчением, рассыпался по единому кирпичику.

* * *

Зимосвисты, казалось, познали вселенскую мудрость. Прятались где-то здесь, на лестничной площадке – и наигрывали свои нехитрые мотивы. Тускло светила лампа, рядом со мной валялось несколько окурков. Пепел сероватой пылью расползся рядом со мной, испачкал штанину. Пустая банка – хотя откуда я знаю, пустая или нет? – стояла рядом, хвалясь мятыми боками, как произведением искусства. В воздухе витал аромат свободы.

Свобода нынче изволила вонять дешевыми сигаретами, кислятиной пива и освежающим сквозняком, что пробивался сквозь пробитое стекло. Мне тепло? Мне холодно? Не знаю. Куклам не бывает…

Хотелось лежать до бесконечности. Так выглядит смерть? Как подоконник многоэтажного дома? Где-то высоко слышались голоса, то и дело гудел лифт, шумел раскрываемыми дверьми то выше, то ниже. Иногда пробивался пьяненький смех – несколько девчонок с парнями, кажется, были всего на этаж выше.

Черныш не торопился напомнить о себе. Замолк, словно его никогда и не было, словно мы умерли. До одури хотелось вспомнить – а было ли падение? Было ли страшное, стремительное и смертонесущее приближение земли, хруст, боль?

Я встала. Получилось не сразу – несколько раз я заваливалась – кукольное пластиковое тело отзывалось болью, словно мир за это время уже позабыл обо мне, успел отвыкнуть от моих выкрутасов.

Я пожелала тридцать три несчастья тому паршивцу, что оставил сигарету, в пепле которой я умудрилась измазаться. Посмотрела вниз – до пола было почти такое же расстояние, как если бы я прыгала со стола.

Допустим, подумала я, пытаясь унять навалившееся головокружение. Допустим я спрыгну – и что дальше? Есть где-то гарантии, что это тот же самый дом, в котором живёт Лекса, а не другая многоэтажка, может быть, даже в другом городе? Да что там, горькой пилюлей коснулось меня осознание, даже если я нахожусь в соседнем доме напротив, мне никогда не вернуться к Лексе.

Вспомнились разом все рассказы, что я успела прочитать в сети, все жалобы и байки о оживших куклах, что и с детьми говорили, и людьми таинственным образом управляли, и что только не делали. Куклой быть проще, но куклы – злы от природы, вещала из недр памяти предательница Трюка.

Прыгать вниз, на пол? Холодная плитка манила к себе успевшими заплыть грязью узорами и сыростью, холодом залежалого снега. Спрыгнуть можно – куда дальше? С другой стороны, оставаться тут опасно – вдруг кто-нибудь из компании свыше решит опуститься на этаж, увидит меня и… и что тогда? У меня будет новый хозяин или хозяйка? Или надо мной вволю поиздеваются, как когда-то? Я вдруг поняла, что не стерплю. Не смогу остаться равнодушной, неподвижной, неживой.

– Не торопись, – буркнул Страх и я чуть не ухнула вниз от неожиданности. Заготовленный прыжок вниз вдруг обернулся неуверенным шагом назад.

– Вернуться надо, – мне казалось, что Черныш где-то далеко. Его голос звучал столь неуверенно и тихо, что мне быстро представилась фигурка, кутующаяся в теплое пальтишко, спрятав лицо за большим воротником. Вернуться, мол, надобно, а то холодно.

– Как? Я даже не знаю, где я.

Страх решил, что я недостойна каких бы то ни было объяснений. Моё тело дернулось – как марионетка, ведомая не самым умелым кукольником. Глянь на меня со стороны сейчас – и не маленького человечка увидишь, а страшную, сгорбившуюся фигуру, бьющуюся в страшной агонии. Кукла, в которую вселился бес.

– Смотри.

Я не понимала, куда смотреть. Черныш что-то делал, толкал меня к самому окну, словно говоря, что мне предстоит ещё один прыжок. Последний прыжок веры?

– Искра ещё долго держится, когда её использовали.

Использовали – слово показалось мне до жути мерзким, а мне захотелось отмыться от него, раз и навсегда. Где бы только мыло такое найти…

– Бери от них, слышишь? Бери всё, что увидишь, я сделаю сам!

Только теперь до меня дошло, что же именно я должна была увидеть. Нити – тысячи их. Мирриадами они тянулись по всему дому, ускользая крохотной, тоненькой змейкой. Извиваясь, ныряли в стены, прятались за толщей камня и бетона. Сверху тянуло похотью – не дивной страстью любви, коей предавался Лекса на пару с Мари, другой. Похотью, желанием прямо сейчас навалиться, сорвать одежду, юркнуть холодными пальцами в промежность. Мне стало мерзко, словно мне предложили искупаться в дерьме. Зажмуриться, не подходить даже близко, сделать шаг назад.

– Нельзя! – вопит что есть мочи Черныш, приходя мне на помощь. Нельзя прямо сейчас и назад. Давай, черпай, смелее!

Желание затянуться сигаретой. Чтобы затянуться и минут на пять, чтобы легкие дымом обожгло, чтобы следом за ним спокойствие последовало – манящее, пьянящее, приятное. Представление о любви – наивное, детское, похожее на нераспустившийся цветок. Ещё, велел мне Страх, хватай, черпай, рви глотки, горстями греби, но ещё! И я гребла.

Нити чужих эмоций, надежд и чаяний стекались ко мне. Плохие, дурнопахнущие, маленькие, большие и светлые – разные. Кто бы мог подумать, что люди могут быть столь многогранны. Все люди одинаковы, Трюка, не так ли ты говорила мне? Все люди разные, эмоции у всех одинаковые.

Тоска по бездарно потраченным годам, муж садист, дети свиньи, сноха живое воплощение неблагодарности. А рядом с этим бурно и дико, словно пытаясь что-то доказать всему миру, пробивается бунт. Маленький такой, ничтожный, никчемный, но бунт – чтобы все и сразу ахнули, чтобы…

Мечта – слабый отголосок надежды. Купят или не купят? Родители, они ведь такие. Всё каких-то денег у них нет, эх, разреветься бы, как раньше, и тогда…

Мне казалось, что сейчас я смогу взлететь. Что силы, переполняющие меня до самых краёв, позволят сотворить любое чудо – пирожные из воздуха, цветы из камня, золото из дерюги – что угодно. Я подошла к стене – знание того, что делать дальше пришло ко мне извне на пару с похвалой Черныша. Вот так, говорил он, давай, теперь руки вперед перед собой, не обрывай связующих нитей, вот так.

Белая наждачка каменной стены, обломок на самом краю, серое крошево, недокуренная сигарета. Зажмуриться? Сейчас? Я подалась вперед, а руки коснулись стены. Мир взвыл – я слышала оглушающий свист в ушах, словно мне довелось разорвать мироздание. Я шагнула – без сомнения и излишней осторожности, а новая рана мироздания поспешно затянулась за моей спиной.

* * *

Меня окружал радужный спектр. Везде и всюду, стоило только бросить взгляд, как всюду была видна игра буйных, ярких красок. Бесцветие казалось здесь самой обыкновенной пошлостью, уныние – страшным грехом.

Я парила в воздухе, не совсем понимая, куда же сделала свой опрометчивый шаг.

Мы в Мари, поспешил осведомить меня Черныш.

– В Мари? – словно не веря, переспросила я. Без особого интереса, словно просто для того, чтобы поддержать разговор. Мне казалось, что где-то внутри меня, наконец, что-то надломилось. Что образность, наконец, воссела на троне страны удивления и теперь мне всё кажется обыденным. Я только что поменяла ролями друзей и врагов? Ну, бывает. Шагнула прямо в стену на заплеванном подоконнике? Ну, что ж поделаешь, случается. Попала в задворки сознания Мари? Чего может быть проще? Каждый день туда хожу, как к себе домой…

– В Мари, – гордо, словно это всё его заслуга, отозвался Страх. Теперь он уже не был тем кошмарным существом, что ещё совсем недавно рвал на мне одежду, и показывал, показывал до крови из глаз правду. Теперь он говорил со мной, как с давним другом.

Мари была подстать Лексе. Огромный мир, без конца и края, вечная череда образов, только не текстом – линиями, набросками, зарисовками. Видения из жизни складывались в ракурс, перспективу, анатомию, поверх всего это великолепия слоем накладывался туман стиля. Цветное изображение на миг становилось черно белым, чтобы заполниться цветами – иными, иногда излишне вычурными, дикими. Человек с синим лицом? Зеленое небо? Розовый песок?

– Почему?

– Мы могли бы шагнуть прямо в Лексу, – Страх правильно истолковал мой вопрос и сразу перешёл к пояснению, – Но нас там ждут. Мы зайдем с другой стороны, с девчонки.

С девчонки? Ну и ладно. Яд внутри меня выплеснулся за края чаши, пролился прямо в основание души, зазвучал голосом Дианы. Ладно, говоришь? Удивляться не хочешь, за маской равнодушия прячешься, оправдание ищешь – себе ли?

Я не знала, что ответить на этот вопрос.

Цвета смотрели на меня. Для них я была в новинку, для них я была новым инородным телом. Пришельцем, чужестранцем, мимо проходящим незнакомцем по улицам деревни. Любопытные, словно все мальчишки мира, они покидали образы – всего лишь на миг, чтобы уставиться на меня пугающим отсутствием глаз. Знаете, как жутко, когда вы чувствуете чужой взгляд того, кто глаз лишен? Того, кто по определению смотреть на вас не может?

Они пытались определить, что я такое – новый цвет? И если да – почему не бегу вместе с ними к миллиону изображений? Здесь их много, бери любую, на выбор, становись вместе с нами! Закрась собой будни голубым, стань зеленым, словно зависть, стань розовым, как клубничное мороженое.

Нет, я не цвет, через некоторое время им стало это понятно. Может быть, тогда я новая картина? Образ из будущего? Кто его знает, но почему бы и нет? Они коснулись меня. Сложно объяснить, что такое прикосновение цвета – это луч? Это спектр вокруг тебя, заполняющий всё вокруг.

Цвета застыли в нерешительности, словно в их несуществующий разум пришла дикая, до безобразия, мысль, что я могу быть опасна. Что вот только коснись меня – и погибнешь навсегда, потеряешь цвет, станешь белесым, бесцветным, прозрачным. Легко ли творить в мире, где все цвета прозрачные? Где каждый образ разливается, что вода?

Синий оказался смельчаком. Он коснулся моей руки – мягко, тепло, влажно, словно собачий нос. Я не успела отдернуть руку, как осознала, что синий – это цвет платья мамы. Красивого платья, которое хочется и самой одеть, и на куклу нарядить, и цвет далекого, крохотного счастья, на пару с печалью; мальчишка – вихрастый, вредный и рябой уходит куда-то в синий куртке. На губах – насмешка, на языке – невысказанная насмешка, а в ушах она так и звучит. А следом за ним синим пахнет бриз и ночное, сумеречное время.

Красный подарил мне образы чая – крепкого, ароматного, горячего. И страх – капля крови из пореза. И аромат яблок – красных, вкусных, спелых…

Зеленая трава. Изумруд в серьгах мамы. Зависть, почему-то, тоже зеленая и очень некрасивая. Гроб, обитый бархатом, смертная тоска, слезы, плач. И работа, работа, работа.

В мире Мари было много цветов – они хвастались друг перед дружкой оттенками, хвалились яркостью, игрались меж собой – сливаясь воедино, словно в попытке породить нечто новое.

– Художники видят мир иначе, чем писатели. Собственно говоря, каждый творческий человек – особенность. У каждого свой мир. У кого-то замок, у кого-то огромный завод, а кто-то – море цвета, среди которого можно плыть до самой бесконечности.

Я хотела что-нибудь ответить Страху, да ничего не приходило на ум.

– Что это? – сначала я приняла появившуюся вдалеке точку за очередную игру цвета. Но она росла, ширилась, разрасталась с нашим приближением, пока не обратилась в огромный, черный якорь. Якорь был разломан, торчал струпьями облома, мерцал в дивном свете и, казалось, очень медленно таял. Я осмотрелась, в надежде увидеть обломок – такой же толстый и витой, только с кольцом и обрывком цепи. Тщетно.

– Помнишь, как девчонка отдалась твоему человеку сразу же после того, как он сказал ей, что его… как это? Выдают? Отдают?

– Издают, – поправила я, подплыв к якорю чуть ближе. Черный струп был заполирован, место слома, казалось, вот-вот начнет блестеть, как новенькое.

– Трюка, твоя великая и могущественная, маленькая и надменная, поставила этот якорь несколько лет назад. Видишь, как он наполирован? Его пытались убрать, его пытались поглотить – много раз. Но он сломался сам после заветных слов.

Мне вспомнилось, каким радостным вернулся Лекса вместе с Мари, как пылали их щеки – обоих. Бесстыдством, страстью, любовью?

– Этот якорь…

– Держал её любовь на привязи и не давал ей реализоваться. Тем не менее, не давал ей породить подобное чувство к кому бы то ни было ещё.

Я поежилась, будто бы от холода. Жестоко? Да, жестоко, знать бы ещё зачем это нужно было Трюке. Почему нельзя было дать волю их чувствам – сразу? Почему именно после издания книги? Страх, кажется, тоже не знал ответа на этот вопрос. Впрочем-то…

– Откуда ты знаешь? Как ты узнал, что это за якорь?

Мне показалось, он самодовольно ухмыльнулся. Уж поверь, детка, промурлыкал Черныш, почти все аномалии умеют ставить такие же…

* * *

До ужаса хотелось принять душ. Скинуть с себя надоевшие шмотки, бросить их наземь со всей возможной небрежностью и ступить под тугие струи воды. Мне казалось, что я грязная с ног до головы. Не было никакой одежды, лишь Черныш извивался по моему телу плотной стеной брони, уже не раз и не два спасая от удара. Смертельного удара. Защитники замка, стоило мне только явится к его порогу, восприняли меня как самого смертного врага. Тысячи, наверно, сотни тысяч Лекс с одинаково озлобленным выражением лиц. Луг за моей спиной тонул в жирных черных кляксах. Армия Черныша прибывала из глубин сознания писателя, бурным потоком лилась – из заскорузлых и забытых кошмаров, из заплесневелых опасений и страхов, из всего, чего когда бы то ни было боялся сам Лекса.

Слова моего нового друга лились елеем в уши. Так и нужно, говорил он. Защита замка падёт и мы войдем победителями. Мы влезем в голову писателя, займём там главенствующее место – ты и я. Он говорил так, будто мы стали единым целым. Лекса будет думать о тебе. С улыбкой на лице и жадным блеском в глазах, не посмеет оставить тебя даже на секунду в одиночестве. Он будет любить меня – мы дёрнем за нужные ниточки, поиграем им, как куколкой – и тогда он весь и без остатка будет твоим.

Так и нужно, продолжал Черныш, когда очередной грузный защитник замка скорчился у моих ног. От боли – чувствуют ли они боль, или это всего лишь череда образов? Я не знала ответа на этот вопрос, Страх знал. Они не живые. Где-то там сознание попросту породило их такими. Ты ведь помнишь книги писателя, ты ведь помнишь каждую его строку, каждый диалог, который он прописывал своим персонажам?

Я помнила. Лекса старался в каждого влить частицу жизни. Прочтёшь и увидишь перед собой не набор букв, а почти живого человека.

Черныш в моём сознании кивнул головой. Верно. Но ведь к писателю не вламывается полиция каждый раз, когда он убивает своего персонажа?

Мои руки обращались клинками. Хлыст – верное оружие, теперь не нуждался в руках – черное щупальце нещадно опускалось на спины и плечи всякого, кто смел подойти ко мне ближе хотя бы на шаг.

Мы всё делаем правильно, бубнил Черныш, повторяя аморфные фразы, как мантру. Мы всё делаем правильно, вторила я ему, словно стараясь забыться в полусне. Чувство неотвратимого точкой невозврата нависало над моей головой. Ещё шаг, грозило оно мне, всего лишь шаг – и ты потеряешь всё. Вся твоя прежняя жизнь – рухнет. Рассыплется, не останется даже руин, лишь пепел. А впереди, вмешивался вдруг в разговор Черныш, впереди тебя ждёт целый мир. Целая жизнь. Не заточение в кукольном тельце, а настоящие руки, ноги, человеческое тело. Неужели можно променять возможности – ТАКИЕ возможности – на похожее на черствый сухарь прошлое? На Юму, обман Аюсты, изучающие руки Мари и чувство её превосходства? Неужели тебе нравился взгляд Дианы? «Я не разговариваю с куклами», помнишь?

Помню. Мне хотелось скрипеть зубами от злости, вспоминая каждую минуту, когда я была живой. Воспоминания того чудного дня, когда Черныш дал мне возможность побывать в теле Мари перемешивались с горькими моментами, когда я живой, но всё равно куколкой, стояла перед громадой Дианы. Ничтожество, читалось в глазах ОНОшницы. Ты хочешь быть ничтожеством, задал вопрос Страх, прекрасно зная ответ.

Перед глазами стоял давний сон – мы поверженные, тысячи уничтоженных защитников и Черныш – поступью пантеры приближается ко мне. Теперь было почти тоже самое – не было разве что Крока и Трюки. Интересно, а где они? Почему не вышли на последний бой? Трюка – понятное дело, мерзкая предательница, но Крок – неужели старик на пару с ней? Все они из одного теста леплены, добавил свою реплику Черныш. Ворота распахнулись перед нами. Мне всего лишь стоило развести руками и представить, как вся тяжесть этих грозных на вид великанов расходится перед нами, как скрипят, будто в унизительном поклоне, не смазанные ставни, как блестит на солнце кованая обивка. Черныш вошёл со мной в симбиоз, а наши силы, кажется, работали в унисон. Искра не двух источников – множества. Интересно, как бы зацокали языками все те ученые из ОНО центра? Наверно, буду приходить им во снах и напоминать о упущенной возможности исследовать меня получше. Я с удивлением отметила, как уже представляю саму себя человеком – и это выходила не самая добрая персона. А ещё мне вспомнилось, как отверг мои объятия Лекса, вдруг сказав что я – Мари, изменилась.

Он полюбит тебя такой, какой ты захочешь быть, я всё сделаю. Черныш увещевал, словно боялся, что я в любой момент откажусь от сделки и дам стрекача. Словно я и в самом деле могу остановиться на половине пути, будто у меня есть выбор.

– Куда мы идём? – поинтересовалась я. Наше воинство не торопилось последовать за нами внутрь замка, да и тот был пуст. Каждый защитник пал – Черныщ при моей помощи проследил, чтобы ни один из них внезапно не смог помешать нашим планам. Мне трудно было смотреть, как я – своими руками добиваю тех, с кем когда-то сражалась бок о бок. Труднее было видеть их с лицом Лексы. Так нужно, вновь и вновь звучало у меня в ушах, так правильно…

Черныш не торопился отвечать на мой вопрос. Я словно бы шла по наитию. Захотела остановиться – и не смогла. Чуждая воля удивилась моему упрямству, но подтолкнула меня, заставив продолжить путь. Иди, иди же. Голос Черныша насквозь пропитался нетерпеливостью, будто за каждой дверью его, по крайней мере, ждала великая идея. Шаги гулким эхом разносились по опустевшим залам. Где цинизм, где змей ненависти, где голубая гордость и ало-карминовая похоть? Пусто.

Портреты на стенах с осуждающим видом смотрели прямо на меня, провожая взглядами. Остановись, шептали мне сами стены. Над головой запорхали мыслежуки, книгами слетая с полок. Они кочевали с одного книжного стенда на другой, словно выстраиваясь в какую-то замысловатую идею. Мне захотелось улыбнуться. Поверни, пожалуйста, так нельзя, говорила мне мягкость ковров. Я посмотрела себе под ноги, словно была босиком. Нет, ботинки на месте…

Когда мы завернули в очередной коридор, прошли его насквозь, я чуть не вскрикнула от неожиданности. Покачала головой, закусила нижнюю губы. Черныш, словно понимая, что мне надо собраться с мыслями, заставил моё тело остановиться, ослабил путы, дал мне свободу.

Лестница – винтовая, глубокая, уносящаяся, наверно, в самый ад, до боли знакомая раскрыла мне свои объятия. Глубины памяти заставляли прислушиваться, словно надеялись в очередной раз услышать тот душераздирающий крик. Нижняя губа была прокушена, я ощутила металлический привкус на языке.

– Что там, Черныш? Там, внизу, куда мы пойдем – что там? Что нас там ждёт? – мне казалось, что я готова задавать эти вопросы вечно. Растягивать каждое слово, каждую букву, лишь бы отдалиться от всего мира разом.

– Ты ведь прекрасно знаешь, кто нас там ждёт, – тон Страха весь, от начала и до конца был пропитан ядом…

* * *

Я до последнего надеялась, что эта лестница окажется бесконечной. Что она точно так же, как лестница жизни матери Лексы будет уносить нас – этаж за этажом – в глубины самой вечности. Бухало сердце, отдавая перестуком в ушах. Закрыть бы уши, ничего не слышать, да не получалось. Я уверенно шла вниз, с каждым шагом осознавая, как ко мне приближается мой собственный страх. Что за очередным винтовым поворотом меня будет ждать сама Трюка. Яростно запылает рог, вспыхнет алый меч искры, вынырнув откуда-то снизу и…

Нет, я боялась не смерти. Боялась ещё раз посмотреть в глаза своей бывшей подруге. Мне вспомнилось, как дикое отчаяние свалилось мне на плечи, убив всякую волю к сопротивлению в прошлый раз. Меня передёрнуло – испытывать нечто подобное ещё раз не хотелось.

Надежды не оправдались – лестница коварно кончилась через десяток пролётов. Всего какой-то десяток – а сверху посмотришь вниз и видишь беспроглядную тьму. Черныш не осторожничал, он тащил меня, будто бы нетерпеливый хозяин на поводке. Широкий зал, резные колонны, львы, антилопы, статуи гигантов взирали на меня из каждого угла. Горгульи – каменные, с высунутыми языками, подпирали головы в ожидании того, что будет дальше.

Сердце защемило от радости, а душу овеяло небывалое облегчение – чужое. Словно кто-то поделился своими чувствами со мной. Страх ликовал. Страх заставил меня облизнуть высохшие губы. До ужаса, почему-то, хотелось пить. Шаг, ещё шаг. Мы уже близко, мы уже совсем рядом, ещё чуть-чуть. Видишь эту дверь, спросил меня мой спутник.

Я прекрасно видела перед собой двери, которые нельзя просто открыть усилием своей воли. Механизм прятался в стенах и ждал момента, когда им воспользуются. Огромная скважина для ключа, десятки амбарных замков свисали на цепях, словно старались удержать прятавшееся там чудовище как можно надежнее. Это всё ерунда, это мы разорвём, шептал Страх – то ли мне, то ли самому себе. Сквозь окна – интересно, откуда окна в нижних, подвальных этажах? Как бы то ни было странно, сквозь них пробивался яркий солнечный свет. Стеклянные фрески картинами падали на пол, пробитые насквозь солнечными лучами. Безумные, несвязанные, некрасивые фрески. Неправильно подобранные цвета, кошмар художника, ужас логики, какофония образа. Нечто. Мне захотелось вздрогнуть, а моё тело само остановилось. Хотя. Почему само? Черныш словно бы придержал меня за плечо. Я подняла голову, чтобы увидеть, как неторопливо из-за ближайшей колонны выступил он. Зеленая громада мышц, красный платяной шарф, чем-то похожий на плащ, череда донельзя острых зубов. Сжимались и разжимались огромные кулаки, будто уже перемалывая меж пальцев чудом уцелевшие кости.

Крок.

Мне захотелось испустить вздох облегчения. Передо мной не Трюка. Крок… Мне хотелось обхватить его массивную тушу руками. Сжать в объятиях как старого, давно утерянного друга. Я даже успела сделать первый шаг ему навстречу, но Черныш подавил – и порыв, и щенячий восторг внутри меня, остановил на полушаге. Крок совсем не рад был меня видеть. Он разглядывал меня, изучал грозным прищуром, будто раздумывая, во что лучше вцепиться зубами сначала – в лодыжку или в бедро? В бедро, стало быть, выходило, лучше…

Я мотнула головой из стороны в сторону, стараясь прогнать наваждение.

– Крок, я… я пришла, – мне хотелось, чтобы он мне кивнул, чтобы оскалился – дружелюбно или враждебно. Хотелось, чтобы сделал хоть что-нибудь. Живое зеленое бревно, целыми днями валяющееся на диване.

Под кожей перекатывались могучие мышцы, а он продолжал молчать. Дни изматывающих сражений, и столь долгая жертва своей искры во имя жизни Шурша не прошли для него даром – под грозным взглядом притаилась усталость. Он не выражал ничего, стоял, как бревно, не реагируя на мои слова. Только сейчас я заметила на его шее некое подобие талисмана – нить похожих на икру обсидиановых жемчужин, что задорно блестели в солнечных лучах. Я отчаянно пыталась вспомнить, видела ли я когда-нибудь их раньше? И если нет, то почему Крок напялил эту висюльку сейчас? Особое оружие?

– Так лучше, Крок! Трюка – изменница! Она замыслила недоброе, она убьет Лексу, понимаешь? Она… ты понимаешь, да?

Убьем его, предлагал Черныш, не желая обращать внимания на мои протесты. Нельзя убивать, ведь это же… это же Крок! Я не могу! Можешь, грубее и настойчивее отвечал мне Страх. Мне казалось, что я слышу скрежет его зубов. Или скрежет мыслей Крока…

– Крок, я… неужели ты – с ней заодно? Против Лексы, против меня, против всего, что мы делали? Против… Это она … Шурша – она! Великую идею – тоже она… – слова лились из меня потоком, а потом оборвались. Натолкнулись на стену отчуждения Крока. За спиной великана – я только сейчас смогла это заметить – укрытая тряпицей великая идея. Солнечный овал. В цепях, чуть поодаль, розовое нечто, то и дело меняющее цвет. Любовь, вдруг вспомнила я. Представления Лексы о любви. Что они с Трюкой задумали?

– Ты… предатель, Крок!

– Тебе ли говорить о предательстве? – его голос громом раздался по всей зале, оглушающим грохотом забарабанил мне по ушам, так и хотелось закрыться руками. Упасть на пол, свернутся калачиком. Блеснули черные жемчужины, щелкнули – до удивительного звонка, столкнувшись друг с дружкой. Елей слов Черныша становился всё убедительней. Это – Крок? Старый друг? Подлый предатель! Всё это время он лишь делал вид, да-да, всего лишь вид, что хорошо относится к нам. На самом деле ты была для него такой же куклой, как и для всех. А помнишь, как он отреагировал, когда ты попыталась рассказать ему правду про Трюку? Его безразличие – помнишь?

Я помнила. Каждое мгновение выстраивалось в сложенный фрагмент, а из них – длинная цепочка, череда, ведущая к единственному заключению. Черныш прав…

– Тебе ли говорить о предательстве? Ты – что пришла сюда никем? Ты, кто привела эту тварь с собой? Ты – кто сорвала с себя одежду, чтобы отдаться этой подлой твари? И после этого ты – говоришь мне о предательстве?

Два титана столкнулись. Хрустнули под могучими пятками полированные плиты, ходуном заходил потолок, щедро рассыпая крошку побелки. За руки с Кроком держимся, словно танцевать вздумали. Звенит воздух от напряжения, противно светит в глаза сквозь фрески окон солнечный луч. До ноздрей доносится едкий запах – страха, азарта, пота и искры… Крок давит, недовольно щурятся желтые глаза, то и дело виден охочий до чужой плоти язык. Мне так и кажется, что в тяжелом дыхании старика слышится «съем, проглочу, растерзаю». Не сдаюсь. Страх стал моей второй кожей. Мне вспомнилось, что раньше я едва ли доставала Кроку до груди, а сейчас была чуть ли не на голову выше его. Не кукла, не маленький человечек, большущая кошка, голодная игривая пантера.