Текст книги "Линка"

Любовь к сыну была для неё не просто многим – смыслом жизни.

Бочкообразные дюжие мужики потирали руки. Грязные спецовки, равнодушие на лицах. Ждут. Им ещё хоронить, в могилу опускать, закапывать. Обычный рабочий день.

Солнце не щадило людей. Солнцу все равно до горестей, печали и страданий – оно точно так же будет подниматься каждый день. Для него ничего страшного не произошло, для солнца. Мне, почему-то, захотелось ухмыльнуться.

Этажом выше послышался задорный детский голос, предлагавший спуститься по лестнице, да с ветерком. Взрослый – уставшим и замученным голосом сказал, что лучше дождётся лифта и одного по лестнице ребенка не отпустит. Хвала взрослому.

– Ты и представить себе не можешь! – Трюку несло. Великая и могущественная сейчас была податливой и пьяной – от свалившейся вдруг на неё свободы, от собственных неудач, от шанса, который выпадает раз в жизни. Я слушала её вполуха, пропуская мимо мысли о том, чтобы поддеть ногой и плюшевую чародейку.

Лекса сжимал и разжимал кулаки. В его книгах дерзкая и смелая рабыня спорила с самой Смертью, но та теперь грязным воришкой пришла в его собственный дом. А он бессилен. Ему страшно – я почти ощущала его страх. Он тянулся ко мне тоненькой ниточкой. Он не знал, как ему жить дальше, что делать, как делать – тонны бытовых и житейских проблем скалились голодным зверем. Волна нежности опустилась ему на плечо, окутала, как теплым одеялом. Мари впилась в него, словно он вот-вот должен был улететь. А ведь она его любит, поняла я – по настоящему, как мужчину, как человека. Ей не важно, какой он – толстый, безумный, небрежный… Его тексты однажды взбудоражат весь мир. Может быть и не весь, но очень многих. Он будет купаться в чужой любви, на него изольют патоку за чудеса образов, за искусство, за безупречный текст. Будут. Но слишком мало осталось тех, кто будет любить его не за это.

А он держался – наверно, даже слишком хорошо. Он сдерживал порывы собственных рыданий. Женщины в черном, как воронье, подходили к нему, выливая ему на плечи липкие, как грязь, соболезнования. Словно каждая собака в этом мире вдруг решила сообщить ему, насколько же все они сожалеют вместе с ним.

Сожалеют, вдруг подумала я, видя, как всех их гложет серость быта. Унитаз поломался, сын сволочь, дочь не хочет учиться, зять – пьяница! Вереница ненависти людей, которым не до чужой боли – до своих проблем.

Трюка уходила. Исчезла сразу же, как только я пришла в себя, а сегодня решила вернуться. Она с нервным смехом рассказывала мне – как пришла, как появилась, как встретила Крока, словно именно это для неё сейчас имело значение.

– Оно того стоило? – наконец, спросила я, прервав её нервный монолог. И она замолкла, зависнув в нерешительности. Словно и в самом деле не знала – стоило ли?

Гроб, обитый бархатом, тесьма, размашистая лапа белого лиса на неподалеку стоящей крышке. Мертвая женщина, бледная женщина, самая дорогая на свете женщина. Лекса содрогался при одной только мысли, что всё. Что завтра она уже никогда ему не улыбнётся, не обнимет, не выговорит за мусор в комнате. Со спины к Писателю подкрадывалась взрослая самостоятельная жизнь. Ухмылялась гнилыми зубами, вот-вот норовя вцепиться ему в плечо. Где-то под её натиском трусливо пискнуло умирающее навсегда детство.

– Они рождаются с безумием наперевес, – Трюка, кажется, решила не отвечать на мой вопрос. Безумие – слово, что столь часто теперь слетало с её губ, прозвучало сегодня по меньшей мере раз десять. Словно оное коснулось и самой стальной чародейки. Я посмотрела на неё – и мне захотелось отшатнуться. Белая крошка скрипнула под подошвой ботинка и устремилась в прощальный полёт. Пропасть, лежащая у меня за спиной, раскрыла пошире голодную пасть.

Передо мной была не стальная чародейка, передо мной было плюшевое, расклеевшеся нечто. Плюшевый медведь, ухнувший в мрачные пучины собственной депрессии. Поникший витой рог смотрел в сторону, грязная и растрепанная грива стала игрушкой ветра, а глаза… глаза, некогда пылавшие жизнью и яростью, потухли.

– Оглянись вокруг, куколка, оглянись и скажи мне, что ты видишь? В мире есть сотни, тысячи, миллионы писак, готовых душу продать только за то, чтобы опусы легли на полки магазинов. Им, несчастным, кажется, что тогда-то они обретут гордое звание писателя. Мол, коли уж я на бумаге – то весь мир передо мной в ковровую дорожку! И с завистью глядят на звездочек. Им хочется крикнуть всем и каждому прямо в лицо о том, что они – творцы! Они видят сияние далеких звезд – и тянут к ним свои жадные руки. Ухватить, обнять, попробовать на вкус. Им тоже хочется, чтобы их книги запылали красками. Не лежали серым массивом, а взошли в людских душах чем-то… чем-то.

А не всходят! Не всходят, потому что мертвое живого породить не может! – мне казалось, что Трюка вот-вот расхохочется всему миру прямо в лицо.

Мертвецы. Гнилые, холодные, жуткие, они медленно подбирались к островку жизни во всём белом свете. Скалят острые, окровавленные зубы, стараются ухватить узловатыми длинными пальцами, в глазах – жуткий голод. Я помотала головой из стороны в сторону, прогоняя наваждение. Серый мир подмигнул, словно на прощание – и вновь стал прежним. Просигналила мимо проезжавшая машина, удивленно глянула на нас пролетавшая мимо кричайка, несмело залаяла собака.

– Ты же ведь видишь их, научилась видеть такими, какие они есть на самом деле. Люди, куколка. Что ты видишь там внизу? Похоронную процессию, вселенскую скорбь – или отвязный балаган шутов? О, как они стараются, как из кожи вон лезут, чтобы доказать, как же они скорбят! Как щедро льют на него потоки своего сожаления, понимания и соболезнований.

Мне почему-то в этот же миг представился водопад грязи, что комками падает на нелепую тушу писателя. Как он обрастает – пластами этой самой грязи, тонет в ней, и рвётся наружу, желая выплыть. Но ему не дают.

– Ты правильно видишь, маленькая куколка! И мертвецов, и шутов, и всех-всех-всех. Серая обыденность, что лежит грузом на плечах жизни. Знаешь что? Я старая. Я очень старая. Ты и представить себе не можешь, насколько старая. Но раньше я видела серость улиц, и ярких детей. Светлячки, кажется, именно так я их называла. Но сейчас я вижу серых детей среди ярких игровых площадок. Им ничего не интересно, их ничем не удивишь, они заведомо мрут, заранее ложатся в могилу. Ты когда-нибудь видела такое, куколка? Что смотришь на человека через призму своих взглядов, что вот видишь, как он идёт по улице. В руках – пластиковый пакет, на морде улыбка счастливая, второй рукой мальчишку ведет через дорогу. Смотришь и видишь самое настоящее кладбище. Видишь как в нём умирают мысли, идеи… чувства! Как под скорлупой проблем и быта росло нечто большее. Художник, музыкант и скульптор – сколько их там внизу? Сколько ты видишь там людей, способных создать действительно что-то живое?

Я смотрела на людей, будто видела их в первый раз. Ветер что есть сил плюнул мне в лицо пылью, словно желая запорошить глаза. И я, наконец, увидела.

Они были чем-то похожи на кучи мусора. Громоздились вчерашние новости, топорщились мелкие и не очень переживания, колкой щетиной выступали насущные проблемы. Это живое, хотела спросить я у Трюки и не посмела оторвать взгляда – смотрела дальше. Где-то там, под свалкой негатива, билось сердце, таилась надежда, и умирало, медленно и в муках, до невозможного крохотное счастье. Счастья много не бывает. Взгляды на мир, чужие советы, представления о любви, черствый цинизм, жестокость – всё это выпирало наружу. Не люди, а человекоподобные комки чего-то с чем-то. Червями ползли страхи – а вдруг я так же умру? А вдруг завтра меня вот так же – в гробу? Скептицизм ложился мягкой коркой, ловя червей прямо за хвост. Всё смертны, все умрут. Словно призрак Бледной Девы стоял у каждого за плечом. Они не живут – делают вид, что живут. Существуют мелкими проблемами. И в этот момент мне стало страшно. К горлу подкатил ком – я не знаю чего, – стало противно до омерзения.

– Осуждаешь их? – казалось, вот-вот плюшевая собеседница покачает головой в знак согласия со мной. Правильно, мол, делаешь! К ногтю их своим кукольным осуждением!

– Зря. Они такие, какими могут быть. Это люди, куколка. Они боятся, переживают, радуются выходу нового фильма. Когда читают книгу, слушают музыку – ту самую, что живая, что полна искры – жизнь оживает в них. Наполняет их искрой, возрождает, заставляет двигаться – дальше. Жизнь порождает жизнь, маленькая.

– Безумие… Что такое Безумие, Трюка?

Голубая волшебница, казалось, только и ждала этого самого вопроса. Захрюкала, давясь собственным смехом. Мне хотелось возмутиться – да как она может, как смеет…

И мне вспомнилось, как Трюка последним стражем встала против чудовища. Чудовища, которого нельзя одолеть, чудовища, что пожирает звездочек на завтрак, а жизнью закусывает на обед. Все силы в один единственный удар – я помню, как вся любовь матери Лекса билась на кончике рога Трюки – и была бессильна.

– О, Безумие! Ты ведь уже ходила в Лексу? Пыталась пройти в него, как это делала раньше?

Я кивнула головой. Пыталась, конечно же. Ещё вчера я осмелилась влезть Лексе в голову и узреть то чудовище, что теперь правит им. Меня встретило безумство красок. Прежний мир – богатый, насыщенный, но упорядоченный, напоминал теперь старую комнату, в которой долго время складывали разный хлам. А потом в ней разбушевалась локальная буря, раскидав всё и вся в творческом беспорядке. Деревья не росли – торчали из земли, изгибая стволы под неестественными углами. Реки – богатые, теперь благоухали розами, молоком и, почему-то, кровью. Помню, как коснулась белой воды, чтобы через мгновенье ощутить липкую вязь крови. Я никогда не видела кровь вживую, но почему-то сразу поняла, что именно такой-то она и должна быть.

Замка не была. Великая идея, до этого терзаемая странными ритуалами Трюки, теперь была свободна – вот только совсем в ином обличье. Трудно уловимая, непонятная, она обращала весь мир в подобие сюрреалистичной картины. Звонкий смех, то и дело раздававшийся над моей головой, заставлял дрожать. То, что когда-то было Лексой, превращалось в совершенно иного человека, да чего уж там – превратилось.

– Видишь ли, маленькая, мир так устроен, что создать в нём что-то новое, оригинальное, а уж тем более живое, можно лишь в том случае, если обладаешь… иным взглядом на мир.

Твой Лекса немножечко дурачок. А может, и не немножечко – истинный смысл слов Дианы начал доходить до меня только сейчас.

– Они безумны от рождения. Ты ведь не знаешь, что творческие люди могут не просто сгореть, когда их искра выгорит. Они могут выгореть иначе – сойти с ума. Помнишь, ты спрашивала, для чего мы нужны? Всё просто, куколка. Мы сдерживаем безумие большее, позволяя малому властвовать в уме творца. Те, кто нас лишен, борются иначе. Наркотики, распутство, алкоголь – они ищут спасение во всем, в чём только могут. Уходят в пространные культы, становятся религиозными фанатиками, фриками, просто сумасшедшими. Без нас этот мир обречен терять звездочек раньше, чем они смогут создать что-то воистину великое. Нашему писателю не повезло. Он носитель искры – самой большой, какую я только видела.

– Трюка, а… что ты пыталась сделать? Тот ритуал…

Мне вспомнились на миг её слова – глупая кукла, зачем? Ты бы никогда не знала нужды и голода, всегда была бы обласкана искрой и вниманием! – к чему она это говорила?

– А ты ещё не поняла? Мы провоцируем Безумие, хотя и боремся с ним. Парадокс, неправда ли? Порождаем то, с чем боремся. Мальчишка разговаривает с плюшевыми игрушками и куклами – тебе не кажется это странным? Любой психиатр удавится от зависти, чтобы заполучить в свои руки такой экземпляр. А самое главное – Лексу это нисколько не удивляет, он в своём безумии купается, он им наслаждается, проблемы в нём топит. С тобой-то он явно заговорил не от большого ума, а лишь от одиночества. От осознания, что и в этот раз, возможно, Мари не поддастся его напору.

Трюка смолкла, посмотрела вниз. Мне показалось, что ей хочется смачно плюнуть. В вышивке её глаз – незатейливой и машинной, отражался умирающий, каркающий мир. Будь счастлив, кричал он, заходясь в приступе кашле. Будь счастлив, живи, сри, жри, спи, всё! Больше тебе ничего не надо! Искра – ложь, попытка творить всего лишь аномалия. Звездочки – мутанты, кои рано или поздно сгорят сами, освободив этот мир… освободив этот мир.

– Бороться с безумием – задача, сравнимая по сложности с непорочным зачатием. Это часть его, куколка. Часть самого Лексы, одна из стен, несущая, между прочим, из-за которой он может жить и творить. Лиши художника возможности рисовать – и он зачахнет. Лиши мать любви к сыну, которой она только и жила последние годы и она умрёт. Безумие нельзя убить, нельзя побороть или искоренить. Его можно удержать. В плену, как это сделал Крок.

Мне вдруг стало грустно. Я вспомнила, как умер старик – и мне стало мерзко от самой себя. Захотелось поежиться от холодного ветра…

– Лекса был… особенным мальчишкой. Ведь за что-то же полюбил его Крок. Ведь за что-то же полюбила его я. Ведь за что-то, верно?

За что-то… я попыталась вспомнить хоть что-нибудь, что связывало меня с Лексой теплыми чувствами. В голову то и дело, назойливо лезли воспоминания о ненастоящем дне вместе с ним. Неловкие движение, неумелые поцелуи, некрасивые ласки. Ты не Мари, читалось тогда в его глазах. Ты не Мари…

Я не Мари. За что я люблю тебя, писатель? Я порылась в глубинах собственной памяти. За… за… за что любят люди вообще?

За что-то, словно решив помочь мне, подсказала Трюка.

– Мари бесплодна, – зачем-то добавила единорожка. Я уставилась на неё в недоумении – какое это имело отношение к делу? – Ребенок, куколка. Лекса до безумия хотел девочку. Дочь. Он не знает о недуге Мари, но примет её любой. Не в этом суть. Ребенок, отцовская любовь, забота, желание быть хорошим отцом должны были остановить безумие.

– Шторм искры… тогда над головой – шторм искры, это ведь был…

– Ребенок. Великая идея должна была стать источником искры. Сделать невозможное, возможным – и пусть весь мир плачет. Я… если бы я смогла… я бы… ребенок. Им должна была стать я.

Ты никогда бы не испытывала нужды ни в искре, ни в внимании. Её слова дразнили меня, насмехались, показывали языки, строили рожицы.

– Дрянь, – тихо высказалась я. К горлу подкатил тошнотворный комок. Я покачала головой – недовольно скрипнули шейные шарниры. – Какая же ты… дрянь…

– Осуждаешь? Напрасно.

– Убийца, – добавила ко всему прочему я.

– Можно подумать, ты лучше. Можно подумать, ты не продала всё и всех, как только Страх поманил тебя возможностью стать не просто человеком, а занять место Мари. Красивый был сон, а?

Меня подмывало столкнуть её с подоконника прямо сейчас. А через мгновение мне на плечи рухнуло чувство вины. Потянулось спавшее самоедство. Давно не страдала, маленькая? Бегу-бегу и волосы, конечно же, назад.

– Он правда мог дать то, что обещал?

– Нет, маленькая, это не в его силах, да и не в его желаниях. Ему нужна была свобода. Страх с Безумием неплохо живут в симбиозе. Лягут на бумагу тысячью строк, выжмут из Лексы всё, что только можно. А потом проникнут в головы, умы людей. Своего рода борьба за жизнь.

Я опустила голову, переваривая услышанное.

– А Шурш… чем тебе помешал Шурш?

– Думаешь, Страх приходил к тебе одной? Нет, к нему он наведался первым. Знаешь, из чего родился Шурш? Из зависти. Других бездарей, видишь ли, печатают, а несчастный гений Лексы пропадает зазря. Он что-то прочитал – настолько убогое, что оно попросту оскорбило его чувство прекрасного. И, видимо, это что-то было издано. Какой первоисточник, такая и искра, маленькая. Шурш родился неполноценным. Слабым, почти беззащитным – думаешь, ему не хотелось быть большим и сильным, как брат? Думаешь, ему не хотелось, чтоб ими гордились? Мальчишка…

– И поэтому ты убила его?

– Не я – Страх. Он показывал тебе только то, что хотел. Страх и сам горазд менять обличия, когда ему вздумается. Шурш поверил ему – и потому сам пострадал от собственной глупости. Твой добрый друг здраво рассудил, что с Кроком нахрапом он не справится, а потому попытался ослабить его таким вот причудливым способом. И, вдохновившись успехом, Страх решил пойти ва-банк. Он знал, на что тебя можно купить. Не обижайся, куколка, но все куклы одинаковы. Почти люди, вы стремитесь во что бы то ни стало стать людьми настоящими. Идея фикс, сидящая в вас чуть ли не с самого момента зарождения.

– А тебя? Тебя тоже можно на что-то подловить?

Стальная чародейка посчитала, что может не отвечать на этот вопрос. Может. Риторический вопрос. Ребенок-аномалия. Интересно, что бы сказала Диана, увидь нечто подобное? Или она видит такое каждый день? Я не знала.

– Девочку жалко. Хорошая девочка, – пробормотала Трюка, а я не сразу поняла, о ком она говорит. – Знаешь, любить Лексу таким, какой он есть – сложно. Капризный и некрасивый, своеобразный и оригинальный, как все творцы, он малопривлекателен для девушек. Никому не хочется копать глубоко, под корку жира. Всем хочется красавчика, но чтобы умного и доброго. А Мари… Мари всю жизнь мечтала выйти замуж за писателя. За настоящего писателя. Детская мечта – глупая, наверно. А ещё она звезда. Не такая же, как Лекса, конечно, поменьше. Но лишь союз двух звезд мог дать мне столько искры, чтобы воплотить задуманное. Тебе, наверно, интересно, зачем нужен был якорь? Писателей в мире много, куколка, сотни тысяч. Не один только Лекса умело управляется словом. Я поставила его – чтобы уберечь её от ошибок молодости. Она нужна была мне – чистой, понимаешь?

Я, кажется, понимала. И боролась с двумя чувствами – восхищением, и всё больше накатывающим омерзением.

– Что теперь делать, Трюка? Что теперь… как быть?

Волшебница зашлась в безудержном хохоте.

– Знаешь, мне это в новинку. Впервые за столько лет я не знаю, что делать дальше. Не знаю, что делать, когда ты уже сделал всё, что должен, но…

Меня швырнуло в стену, припечатало обоими копытами, что есть сил. Осыпалась белая крошка прямо мне на волосы, я даже не успела понять, что произошло. Мир не застонал – покачнулся и взвизгнул от нестерпимой боли. Единорожка, плюшевая игрушка, которая никогда не двигалась, свершила невозможное. Изменила позу, стояла, пригвоздив меня к стене, стараясь прожечь ненавистью и болью из глаз.

– … Но однажды приходит никчемность и портит всё, к чему только прикоснётся. Ох, знала бы ты только, как я хочу швырнуть тебя вниз. С каким бы удовольствием я наблюдала за тем, как твоя тушка летит, чтобы разбиться на тысячу осколков. И каждый из них – будешь ты. Тебя не склеят, не найдут, ты даже сдохнуть не сможешь по-нормальному. Будешь как та крыса – рвать за каждый клочок искры, зубами в него вгрызаться и умирать, умирать, умирать от голода! Я бы смеялась. Приходила бы к тебе каждый день только для того, чтобы посмотреть, как ты подыхаешь! Приходила бы плюнуть на твою поганую кукольную рожу…

Люди смотрели снизу вверх, на окно шестого этажа, будто их взгляды притягивало магнитом. Мир вздрогнул от боли прямо у них на глазах – и лишь только Лекса даже не шелохнулся. Для могильщиков это, кажется, послужило сигналом к тому, что пора заканчивать.

– Ты и в мыслях себе представить не можешь, – Трюке было всё равно, сколько людей её сейчас увидит. Пусть сюда явится хоть всё ОНО с Дианой и Черной Курткой в запасе – она даже не посмотрела бы в их сторону. Что ты такое, Трюка, хотелось спросить мне. Воплощение чего? Злости, ненависти? Отчаяния?

– Ты никогда не видела, как он задыхался по ночам. Ты даже представить себе не можешь, как мы рвали жилы, чтобы он – хотя бы просто выжил! Чтобы не сошёл с ума!

Она отскочила назад, а меня в тот же миг приподняло швырнуло на пол. Я шмякнулась, с треском прокатилась по холодным заплеванным плитам. Стало противно. Меня вновь приподняло над землей, ощутимо приложило о стену. Хрустнул один из шарниров, расцвел мелкой паутинкой трещины. Боль вперемешку со страхом попробовала меня на вкус. Захотелось вскрикнуть. Вместо этого я озлобленно зашипела.

– Так убей меня! Убей, чего ты ждешь? Ты тысячу раз могла убить меня, тысячу…

Меня снова потащило, чтобы приложить о соседнюю стену, но на этот раз уже не так сильно, словно Трюка немного поостыла. А мне хотелось язвить. Умирать, так умирать! Интересно, а про плюнуть на мои осколки – это она серьезно или всё же нет?

– О, великая и могущественная Трюка! А может всеподлейшая и ничтожнейшая, а? Её заботят люди! Мне смешно, Трюка, очень смешно, – я и в самом деле попыталась изобразить смех. Получилось довольно паршиво. Трюка гордо смотрела на меня, как на таракана, решившего исповедаться напоследок.

– Я даже похлопала бы в ладоши, если бы только смогла. Аномалия, которую заботит судьба человечества. Деградация, угасание, костёр душ, тысячи звезд! Вот-вот, чувствую, меня должно стошнить от окружающих меня со всех сторон высших целей! А ты ведь могла убить меня уже тогда, да? Как только я появилась перед твоими глазами – что мешало тебе избавиться от меня? А я была нужна тебе! Ты уже знала о моём предательстве – но без меня, кажется, тебе было никак не забрать материнскую любовь, да? О, величайшая, так ли тебя заботят люди? Мы ведь все одинаковые, из одной кормушки жрём, только с привилегиями других локтями расталкивать. Плевать тебе на человечество, на всё тебе плевать, ты хочешь, чтобы в будущем были те, кого ты сможешь жрать. Рай искры для таких, как…

Я вновь отправилась на свидание со стеной. Давно не виделись, подруга! Мне на миг показалось, что у меня отвалилась рука. Благо, что просто показалось. Трюка сверлила меня взглядом насквозь. Ярость? Гнев? Кто же ты, голубая лошадь, скажи мне? Но он молчала, словно подбирая слова.

– Ты… как же мне хочется тебя прямо сейчас, прямо тут – и вдребезги. Я не убила тебя там, на задворках искры, лишь по той причине, что не могла оставить Страх в Лексе. Какой толк, глупая, какой толк было делать всё, если Страх высвободит безумие ещё до того, как я войду в возраст?

Послышались шаги – из коридора, кажется, кто-то собирался выходить. Зазвенели ключи, щелкнул замок, дверь чуть приоткрылась. Чтобы тут же с треском закрыться – ключи настырно зазвенели ещё раз.

– Смотришь меня, куколка? Вижу, что смотришь. Пытаешься понять, кто же я такая, да? Крок у нас из страха и кошмаров, Шурш так и вовсе из зависти, а я – кто же я? Не иначе как само зло во плоти, да, куколка? А я ведь не убила тебя, потому что мне тебя стало попросту жалко. Мимолетная слабость… – казалось, Трюка вот-вот расхохочется ещё раз. Ей уже плевать было на того человека, что пытался выйти из дома, на то, что искра вокруг неё клубится разве что не черным дымом. Вот-вот, казалось мне, должны явиться рыцари ОНО.

– Это кто там балуется? – послышался докучливый старушечий голос. Дверь насильно пытались открыть с той стороны. Безуспешно. – Я сейчас милиции вызову!

– Тебе ведь всегда казалось, что ты-то уж точно чистенькая, маленькая куколка? Ты – воплощение детской мечты, добрая игрушка, куколка, с которой девчонки играют в дочки-матери. Уси-пуси. Ты – недоделанный рисунок на асфальте. Грязное пятно, по которому должны были топтаться ногами. Ты обида, Линка. Жуткая, страшная, и я даже не знаю, что и с кем не поделила твоя прошлая хозяйка, но такие обиды носят всю жизнь.

– Да что за безобразие! Сейчас я вам… вам уши-то… ууу!

Казалось, Трюка готова говорить целую вечность – и пусть весь мир подождет. Оборвать её монолог мог разве что Лекса, но тому сейчас было совершенно не до нас…

– Для чего мы… нужны, Трюка? – наконец, смогла выдавить из себя я. Мне было больно, страшно и жутко. Передо мной была аномалия – из тех, что способна творить искрой по собственному желанию. Аномалия, которая через боль – свою и чужую, мир подчиняла. А за плюшевой фигуркой – бесстрастной, одноликой, скучающей стоял облик разъяренной донельзя женщины.

– Для чего мы нужны? Мы, рождённые из обид, страхов, ссор? Недописанные книги, асфальтовые рисунки, несыгранные мелодии. Невысказанные признания в любви. Для чего, Трюка, мы, недоделки, этому миру нужны? Чтобы защищать звездочек, ага? Вот только там внизу наш подзащитный плачет, а, может, уже и уехал на кладбище. Мы спасли его от материнской заботы? Может, спасли его от беззаботности, от радости, от здравого смысла? Что мы – МЫ! – принесли ему? Ты игралась им, как… как куклой. Дергала за ниточки и он плясал под твою дудку. Я… из-за моей глупости он теперь сходит с ума! В мире, где каждый день бомбы убивают по тысяче людей за раз, где машины давят их на дорогах, где падают самолёты – мы были просто необходимы! Ведь без нас, верно, этому миру банально не хватало своих проблем?

Трюка подтащила меня на этот раз поближе к себе. Фиалковая вышивка глаз, кажется, на миг стала теплей, утратила былую ярость. Теперь на меня смотрела Трюка прежняя, расчетливая, жесткая.

– А ты посмотри на людей. Того раза мало было, так посмотри на них ещё раз. Что ты там увидела? Живые трупы? Мы ли виноваты, что что-то интересное можно выжать разве что из страданий? Заставь того бояться, второго рыдать в подушку, третьего дрожать от ярости – и тогда они будут живыми. Не пишут книг про то, где всё хорошо – это сложно читать, это сложно воспринимать, там ничего интересного не происходит. Пишут, поют, играют – о плохом. О несчастной любви, о войне, о том, что завтра на работу. То, что вызывает отклик – душевный. И тогда, наверно, зарождается искра. Нету, маленькая, среди нас самой завалящейся любви, или, скажем, веры. Только ужасы, обиды, конфликты, слёзы. Мы ли виноваты, что рождаемся такими?

И я, наконец, узрела. Пару раз моргнула, чтобы сбросить наваждение, а потом поняла. Передо мной не ярость и не злоба. Не интрига, тайна или дворцовый заговор. Передо мной самая настоящая Надежда. Несбывшаяся, не оправдавшаяся, но заполненная уверенностью по самые края. Это я-то там аномалия аномалий? Передо мной стояла Надежда – то, чего по её же собственным словам существовать не должно в принципе.

На неё опирались тысячи раз. К ней взывали в предсмертных муках, в горячке боя, в ужасных ранах, перед доской у всех на виду. За Трюкой бородой тянулись они – все те, кто не терял надежду до последнего.

Она швырнула меня, я загремела по грязному полу. Трюка, казалось, вот-вот соскочит с подоконника. Солнце слепило мне глаза, хотелось приподнять руку, заслониться от него. Волшебница стояла ко мне спиной, словно провоцируя на грех. Не было того разговора, не она меня только что колошматила о стены, а она просто любуется солнечным деньком. Мне так хотелось верить в это.

– Я видела их всю свою жизнь. Не надо ничего говорить, маленькая, помолчи. Я видела людей – в разных обликах. Ко мне так часто взывали, что я не могла однажды – не воплотится. Таких как я, верно, теперь уже тысячи. Маленьких, слабых, угасающих ещё до того, как смогут чему-то научится. И это правильно, таких как я должно быть меньше в этом мире. И с другой стороны – как низко нынче пала надежда. Как низко пало вообще всё.

– Ты…

– Я не смогу просто так остаться и смотреть, во что превращается Лекса.

– Куда ты пойдешь? – в горле пересохло. Я медленно поднималась, пытаясь привести в чувство повреждённую руку – тщетно.

– В ОНО. От Безумия нет лекарства, но они, может быть, смогут чем-нибудь помочь Лексе.

– Тебя же убьют…

Трюка ничего не ответила. Мне казалось, что она борется с самой собой, что боится поддаться собственным страхам – и отказаться от затеи. Сколько раз она уже вот так бросала обреченных людей – что ей стоит теперь?

– Когда-то давно мне задали вопрос. Если наша искра – порождение эмоций человека, что же чувствовал Бог, что у него смог получиться человек?

Она шагнула. Я отчетливо видела, как плюшевый остов, застыв неприкаянной игрушкой покачнулся на ветру, а та, кто стояла за ним сделала шаг. Трюка черпала у мира незатейливо, не очень требовательно и негрубо. Красная вспышка поглотила единорожку, оставив меня под веселыми лучами солнца.

«Я ухожу» – читалось в каждом её шаге. Ухожу, скрипела под плюшевыми копытами чумазая побелка. Ухож-жу, прокаркала мимо пролетавшая птица. Уходит, чтобы спасти Лексу, довершила я, пытаясь унять дрожь и успокоиться. Не помогало. Чувство того, что только что от нас ушла последняя надежда, казалось, теперь не покинет меня никогда.