Текст книги "Линка"

Настал новый день.

* * *

Трюка сегодня не торопилась. Она появилась точно так же, как и всегда. В комнате горел свет – сладкая парочка, уходя из дома, позабыли хлопнуть по выключателю. Не беда, матушка Лексы дома, присмотрит, если что.

Крок не желал помочь мне в разгадке новых тайн, во взгляде старика читалось желание только одного – чтобы я перестала задавать бессмысленные вопросы. Ему не было дело до того, сколько Трюке лет, ему вообще мало до чего было дело. Он держал на своей могучей спине безвольного Шурша, а меня разрывало на части желание поделиться с ним той самой новостью. Рассказать ему о том, что это не Страх сотворил такую мерзость с нашим другом, что предатель – здесь, среди нас, что надо…

И я тогда поняла, что Кроку всё равно. Он не просто спал всё это время, как мне казалось. Несчастный долгожитель отдавал крохи собственных сил Шуршу, тем самым не давая ему погрязнуть в пучинах гибели, как однажды там не утонула я. Это сделал Страх? Допустим. К этому причастна Трюка? Я всё равно ничего не смогу сделать. Ночами, становясь на защиту замка и разминая могучие мышцы, я видела в нём настоящую боевую машину, но никогда не пыталась увидеть заботливого… заботливого друга, который теперь сам находится на грани истощения. Трюка верно рассчитала – Шурш оказался всего лишь разменной монетой. Его не убили – но только лишь ради того, чтобы Крок был всё время занят и не задавал лишних вопросов. Ибо сейчас-то как раз лишние вопросы были нужны ей меньше всего. Но тут появилась я – взбалмошная приблуда, найденыш, который не входил в её планы – и ради этого был устроен концерт для одного зрителя. Оставалось лишь догадываться – тот крик, что я слышала на лестнице, не одна ли из её выходок?

Волшебница пылала возбуждением. Казалось, что всё её тело, до последнего кусочка плюша и ваты, переполняет волнение, которое она не знает, куда выплеснуть. Вышивка глаз, умевшая смотреть с ненавистью, одобрением и ледяным спокойствием, сейчас имела невиданное доселе мной выражение – радость. Был бы у единорожки рот, она, верно, улыбалась бы.

У меня страшно болела голова. Сомнение во мне обратилось в единый ресурс, и его, если подумать, можно было добывать, как в шахтах. Неприкаянная радость в глазах Трюки? Не иначе, как придумала, как прихлопнуть меня и Крока одним махом. Непонятное возбуждение? Сумела где-то раздобыть лишнюю порцию искры и просто светится от силы. О том, как можно добыть «лишнюю порцию искры», я не задумывалась.

Людям просто. У людей мало проблем, у людей есть чудо-таблетки. Закинул пару-другую в рот и…

– Я нашла… – выдохнула из себя, наконец, Трюка. Нашла что, собиралась спросить я. Собрать воедино всю свою храбрость, смелость, остатки достоинства – и вылить чередой обличающих вопросов. Что ты на них скажешь, голубушка?

Ничего не скажет, потому что я промолчала, а высказала лишь немую заинтересованность к её открытию. Боюсь, понимала я. Смотрю ей в глаза, вижу её радость – беззлобную, искреннюю, светлую, а дрожу, будто передо мной самое страшное чудовище на свете.

Она спросит у меня, как я оказалась в объятиях страха – первым делом, минуя все мои претензии, заставив их умереть в зародыше, а я буду судорожно искать ответ. Буду стыдиться, разве что не краснеть пластиковыми щеками, не найду что сказать, когда она бесстыдно ухмыльнувшись, спросит, как я вдруг оказалась без одежды и что со мной в тот момент вытворял тот, кого я протащила в Лексу на пару с собой. Если она только так сделает, подумала я, наброшусь и…

– Нашла способ избавить нашего писателя и от Страха, и от его заразы – раз и навсегда.

Трюка пылала огнём маленького счастья. За окнами комнаты – огромный мир, в котором люди убивают друг дружку, ежесекундно насилуют, избивают, травят. Ежесекундно влюбляются, рождаются, дарят. Творят огромную книгу собственного мира, судьбами высекая всё новые и новые предложения. А в крохотной квартирке, далекой от столицы, в провинциальном городишке, казалось, свершилось что-то из ряда вон выходящее. Даже аномалии, того гляди, вот-вот померкнут.

– Мы кое-куда отправимся. Прямо сейчас, прямо здесь выйдем в лимб. Нам нужна энергия.

Ей нужна будет энергия. Двигающая сила, если тебе так будет удобней. Я молчала. Кажется, Трюка поняла моё молчание по-своему.

– Ты и я, мы сможем! Мы сделаем, мы… – и тут она замолчала, словно о чём-то догадалась. Я почти видела, как её образная фигура – голубой единорог, втягивает воздух огромными ноздрями. Словно пытаясь унюхать причину моего недовольства.

– Трюка, сколько тебе лет?

Такого вопроса, кажется, она не ожидала.

– Много, – неопределенно прозвучал её ответ изменившимся голосом. Ну давай, говорили интонации, давай, маленькая, выступи против меня сейчас, расскажи «правду», а потом мы все вместе посмеемся. Или ты струсила? Или ты не хочешь спасти Лексу от большой страшной меня? Ведь это я с таким старанием бежала в его замок всеми силами, ведь это я топила его солдат – в черной жиже, обращая их в уродливые истуканы, в маленькие ужасы и кошмарчики. Ведь это я…

Я потупилась, не выдержав взгляда.

– У тебя есть ещё глупые вопросы? Может, спросишь о том, когда мне в последний раз расчесывали гриву? Или лучше попытаемся спасти Лексу? – она была самоуверенна до бесконечности. Сотни километров снежной пустыни не могли сравниться с её спокойствием в этот момент. Радость померкла, потухла, зачахла от неожиданного вопроса, но не испарилась.

У всех есть свои маленькие секреты. Почему ты думаешь, что один из них не может быть связан с её возрастом? Почему ты думаешь, что она не могла стать лидером в этой группе лишь потому, что на это намекнул тебе Черныш? Ей не хватает уверенности, силы, умения командовать? Дайте ей сейчас пару взводов солдат и она поставит весь мир на колени. Дайте ей три десятка художников – и мир засияет новыми красками. Возраст – помеха умениям? Диана во мне была беспощадна и, закончив свою тираду, хищно улыбнулась. Мне стало до бесконечного стыдно и я потупила взор.

– В лимб? – поинтересовалась я, подавив желание спросить куда мы пойдем. И так ясно, куда. По ту сторону мироздания, в мир искры. Мы можем входить туда сами, когда нужно, вот только я ещё не научилась этого делать.

Спрыгнув на столешницу, я размяла как будто бы затекшие ноги. Трюка внимательно следила за каждым моим движением – без особого интереса. Я протянула руку, коснулась её шерстки и… только в этот момент осознала, какую ошибку совершила.

Трюка могла быть предательницей – сейчас она швырнёт меня куда-нибудь подальше, вышвырнет из квартиры прочь, забросит на чердак многоэтажки – кому придёт в голову искать меня там? А сама я оттуда навряд ли смогу выбраться.

На ладонь спешно опустилась снежинка, за ней ещё одна. Другая, следующая. Самый настоящий снежный десант. Моя ладонь надежно пряталась за шерстяными варежками, голову украшала вязанная шапочка. Я потеплее укуталась в собственную куртку. Трюка, стоявшая рядом, казалось, не обращала никакого внимания на холод. Её тело покрывало нечто вроде чародейского плаща, грива небрежно торчала из под остроконечной колдовской шляпы. Мне захотелось улыбнуться.

Не обманула, беззвучно выдохнула я. Не забросила, в самом деле провела – куда? Это оставалось загадкой.

Улица, высятся многоэтажки, перемигиваются огнями фар стоящие поблизости автомобили. Гулко и хрипло каркает одинокая ворона. Или это ворон? Черные крылья, длинный клюв…

Мороз кусал неприкрытые щеки и нос, наглым бесстыдником норовил нырнуть под одежду, ощупать с ног до головы. Я поежилась.

Пустынная улица, на которой не было людей, наводила мысли о экстренной эвакуации. Все уже убежали, а мы по какой-то случайности остались здесь. Уныло покачивались из стороны в сторону потревоженные ветром голые кусты, им вторили не более разодетые деревья. Шелестел, будто бы гонимый всем миром, пластиковый мятый пакет, под ногами валялось несколько окурков. Обычный мир, обычная улица. Вот только без людей и мы нормальные.

Трюка копала копытом снег, осматриваясь по сторонам, будто боясь, что нас сейчас кто-нибудь увидит. Над головой, несмотря на снегопад, царило безоблачное небо и ярко светило солнце. Улыбался снеговик, алел красным носом морковки, щурился пуговками глаз. Идеальное представление о идеальной зиме. Вот-вот явится заяц с мешком подарков и…

– Мы…

– Тише, – потребовала от меня Трюка. Её рог вспыхнул искрой, красный, будто сама кровь, меч, материализовался в воздухе. Я в нерешительности несколько раз сжала пальцы в кулак, надеясь ощутить рукоять верного мне хлыста. Ещё одна битва? Вот-вот белизна снега сменится чернотой страха? Черныш выплывет во главе своей армии, ухмыльнется и зачитает мне обвинительную речь, и тогда…

Заяц казался небольшим. Зимний персонаж, отчего-то возомнивший, что должен ходить только на задних лапах смешно переваливался, когда шёл к нам. Из большущего мешка, что висел на его плече, смешно торчало горлышко воистину крохотной бутылки с деревянной пробкой.

Он шёл не торопясь, зная, что мы никуда не денемся. Меня подмывало спросить, куда именно мы попали? Что это за лимб такой, коли здесь нет черноты, как раз наоборот? Мне хотелось узнать, почему улица пуста, а к нам идёт заяц и почему Трюка смотрит на него, как на самого злейшего врага.

Последний вопрос, впрочем, был лишним. Трюка и без того всегда знала, когда следует обнажать клинок, но не всегда торопилась пустить его вход.

С каждым его шагом снег скрипел все громче, а казавшийся игрушечным сказочный персонаж разрастался в размерах. Следом за ними на улицу возвращались звуки. Ритм улицы, рокот моторов, брань, детский смех. Вот только без людей…

Сказочный зайчишка терял облик. Пушистый мех обращался облезлой шерстью, мохнатые, свисающие ушки грубели, наращивая толстую кожу. Два передних зуба и рот, растянутый в улыбке, обращались в слюнявую зубастую пасть. Морковка из подвернувшегося рядом снеговика сама собой вырвалась из своего пристанища, нырнула в недра хищно оскалившейся морды. Заработали мощные челюсти, явив воистину устрашающий хруст. Я не стерпела и зажмурилась, представив, как под этими мощными резцами ломаются кости, перемалываются на пару с мясом, обращаются в розовый фарш. Комок тошноты нырнул к моему горлу.

Не время, говорил мне весь вид Трюки, не самое лучшее время для того, чтобы дрожать от страха. Она молчала, но я будто бы слышала её голос у себя в голове.

Гул звуков становился всё громче и громче. Хлопали дверцы автомобилей, шуршала упаковочная бумага, визжали от восторга дети, стреляла пробка из бутылки…

Пробка и в самом деле выстрелила из бутыли, которую заяц успел достать из мешка и приладить вроде пистоли, направив прямо в трюку. Мутновато-желтая жидкость, переливаясь, исходя шипучими пузырями, выливалась наружу. Рядом с единорожкой валялись две деревяшки. И когда она только успела вскинуть меч?

Зайца подобная неудача не удивила. Словно – ну разрубила, и разрубила, с кем не бывает. Бутыль безжалостно была отброшена в белые просторы снега. А потом он набросился на нас.

Много раз, потом, когда всё пройдет, я буду задаваться вопросом, как нам удалось справиться с ним? Многотонная туша, зимнее чудовище, голодный монстр из пучин подсознания. Он явился сюда по наши души лишь по одной причине. На улице идеальная зима. Но улица должна быть пустой.

Большеухий защитник, хранитель чужих представлений о зиме, прекрасно знал своё дело. Не мудрствуя лукаво, верно, он встречал на этой улице не одних таких, как мы. Клинок стучал по его шкуре, не находя возможности прорвать толстый панцирь кожи. Он рос с годами, с самого сопливого детства. Представление о празднике с запахом мандаринов, фейерверками, игрой в снежки после рюмки шампанского, ворох снежинок, и бесконечное ожидание чуда. А нас на этой улице быть не должно, мы чужие, мы вообще ни к зиме, ни к празднику отношения не имеем.

Так, наверно, щурится джентльмен, увидев белое пятно на черном просторе своего пиджака. Так щурится хозяйка, завидев наглую морду кота рядом с только что приготовленным окороком. Так щурится врач-хирург, столкнувшись с доселе невиданной болезнью. И первое же стремление – вычистить, убрать, вылечить!

Заяц знал толк в избавлении от чужаков. Трюка старалась изо всех сил, клинок сверкал у чудовища перед глазами, разил, колол, тщетно пытался прорваться к вожделенной плоти. Мой хлыст не играл никакой роли, да и никакое оружие, собственно говоря, не играло роли. Окажись у меня в руках уменьшенная корабельная пушка или пулемет – ядра и пули рикошетили бы в сторону. Такую чуду нельзя взять просто так, нахрапом, без особого подхода. Впрочем, кажется, Трюка и не пыталась.

Волнение сменилось размеренностью действий. Взмахнуть хлыстом, уйти в сторону, отскочить назад. Трещит в плечах несчастная куртка, где-то под ногами снежного великана затоптана маленькая вязаная шапочка. Варежка, зацепившаяся за ветку, угрюмо раскачивалась из стороны в сторону.

Время, читалось в каждом клацанье клинка Трюки, нам нужно время. Меч его не ранит, но и не даёт подойти вплотную, не даёт захватить нас в свои объятия, не даёт…

Бесконечность, казалось мне. Бесконечный бой, который минует усталость. Обходит третьей дорогой, не желая связываться с дурными бойцами. Ну их, пусть машут в своё удовольствие.

Мешок использовался как дубина. Огромный, тяжелый, полный разномастных подарков, он, тем не менее, звенел железом, звучал хрусталем, трещал обломками пластмассы прежде чем рухнуть. Земля ухала от обиды, снег разлетался в стороны, мешался с грязью, разом теряя весь свой блестящий лоск.

Вся тяжесть забот дня обновления ухнула на меня разом, стоило мне зазеваться всего лишь на одно мгновение. Я увидела край – самый настоящий край, уходящий в черноту безвестности, где кончалось даже небо. Заяц был беспощаден. Я отлетела от удара в ближайшую стену, расцарапав плечи о кристальную ель. Вестник Обновления, кажется, был очень недоволен тем, что так получилось – в представлениях о идеальной зиме ели не ломают, их наряжают, украшают игрушками и гирляндами, обвешивает блестящим «дождём» и водят вокруг неё хороводы. А ломать никак нельзя.

Злость, отразившаяся на и без того устрашающей морде, обещала вылиться на меня в полной мере. Сейчас он меня раздавит – поднимет ногу и как таракана размажет по белому снегу. Или кровь на снегу – так в идеальных зимах не бывает?

Давить меня не стали. Еще чего, читалось в каждом движении великана. Трюка, пытавшаяся отвлечь его от меня, терпела полное фиаско. По-быстрому и безболезненно – это не интересно. Замерзнешь, обещали холодные и злые глаза. Сейчас вот засуну тебя в свой мешок и…

Мешок и в самом деле раскрыл мне свои объятия, предлагая с головой нырнуть в его недра, остаться там навсегда.

Меня сдавили со всех сторон холщовые стены, словно пробуя на вкус, будто пытаясь разгрызть, как орех. Сопротивляйся – отчаянно кричала Трюка срывающимся хрипящим голосом – где-то там, совершенно в другом мире. В другом измерении. Кто ты, спрашивали меня внутренности мешка, откуда ты, почему ты пришла к нам? Ты похожа – похожа на что-то до боли знакомое, но мы не знаем на что. Мне почудился вздох сожаления – так сожалеют, когда приходится выкинуть сломавшуюся игрушку и нет никакого способа её починить. Захотелось крикнуть во всю глотку, но в горле, как назло, пересохло…

День Обновления, светлейший праздник, уходящий корнями в глубины истории. Откуда пошло, уже который год спорят историки и культуроведы, а люди с каждым обновлением верят в то, что Белый Лис становится всё ближе и ближе к новому шагу. Но шаг, обновление мира, планеты, чего угодно – это все красивая присказка.

Мне в ноздри бил аромат дурманящего шампанского. Вливалась в глотку пузырящаяся, кисловатая жидкость, щекотали, подначивали, пьянили бьющие прямо в нос «газы». На столе половинка мандарина, тарелка заполнена его расчлененными на дольки собратьями. На все лады скрипит, вопит, пищит и радостно визжит телевизор, ему вторит проигрыватель радио на кухне. За окном – метель. Снежинки возносятся в своём танце, кружат хоровод. А взрослые всегда говорили, что это Морозницы их подхватывают и кружат. Просто мы не видим.

Елка стоит в углу – самая настоящая, срубленная ещё вчера. Пахнет хвоей, красиво переливается свет от самодельных гирлянд в кристальных иголках. Игрушки – красные, синие, желтые блестят новизной, хотя им уже, наверно, тысяча лет! Тысяча, конечно, не тысяча, но…

Часы тикают, а взрослые – большие, мудрые и одновременно глупые, с замиранием сердца уставились в экран. Их ожидание скоро будет оправдано, скоро придёт дяденька и расскажет, что прошлое обновление было не простым, но было светлым и радостным. А потом расскажет красивую сказку про Лиса, что прячется в белом покрывале снега, и потому у нас сейчас – зима. Он тащит на своих плечах всё новое – новое счастье, новую жизнь, новую радость. Новые игрушки, думаю я, сказав за него то, что он решил умолчать. Широкая улыбка, поднятый бокал. Смотрю в окно, пытаясь узреть – зайца, что сейчас прибежит с мешком подарков. Вслушиваюсь в каждый шорох, но взрослые смеются, взрослые гудят, взрослые витают в облаках собственных дел и забот, совсем забыв про меня. Они шумят, как пчелиный рой, заглушая все звуки. Хочется разрыдаться от обиды – так и не услышу, когда долгожданный даритель, наконец, подойдет к дому.

Плохо быть маленькой девочкой. Плохо быть маленькой…

Словно пчела ужалила от этих слов, обиженно смотрю по сторонам. Почему плохо, спрашиваю себя, почему маленькой? Я ведь уже большая, взрослая, мне уже скоро…

Плохо быть маленькой. Слова из далекого прошлого, далекой жизни, заполненной совсем иными заботами. Я – это не я. Я… кто я?

Имя с Фамилией всплывают из недр памяти, торопятся наружу, пытаясь вырваться – безмолвным криком, но не пробиваются сквозь лёд забытья. Я не помню, как меня зовут. В ужасе хватаю дядю – его ведь тоже как-то зовут и я должна прекрасно знать как именно. Неважно, я спрошу у него – а он рассмеётся себе в усы, покачает головой и ответит. И всё встанет на свои места.

Дяде всё равно, я для него не существую, я здесь – абсолютно лишний элемент. Слезы наворачиваются на щеки, норовя обратиться в самую настоящую бурю страха и отчаяния. Заплакать не получается. Мир вокруг покрывается маревом, дрожит, словно ненастоящий. А вдруг я исчезла? Вдруг я стала невидимкой? Когда-то, наверно, мечтала о таком, а сейчас хотела только одного – чтобы на меня хоть кто-нибудь, да посмотрел.

В дверь стучат – настойчиво, дерзко, грубовато, а я не могу усидеть на месте. Вскочить – прямо сейчас, юркнуть под стол, пробежать крохотным ураганом по ногам родственников, забыться – в сладостном ожидании долгожданных свертков. Что там будет? Только бы не платье, платье дарили уже и совсем недавно, с одёжкой особо-то не поиграешь…

Бабушка пошла открывать дверь в тот самый миг, когда стук прекратился. Страх – детский и настоящий на миг поселился в моей душе – а что, если заяц устал ждать? Плюнул на нерасторопную девчонку и решил, что если уж ей лень вставать и открыть ему дверь, то и…

Бабушка открыла дверь – все страхи взвыли скрипом давно несмазанных ставень и сгинули прочь. Большущий, пушистый, черный нос лоснится от налипшего снега. Не человек в костюме зайца, как говаривали в садике, а настоящий! Хочется броситься в душноту его меха, обхватить обоими руками, увлечь в свою горницу. Сказать – останься со мной – и увидеть, как он отрицательно качает головой. Мол, другие детишки только ждут.

Он смотрит на меня с ожиданием, не торопясь расчехлять заветные свертки. Нетерпеливо притоптывает не по размеру большая нога. Стишок, подсказывает кто-то – и противно хихикает. Я не помню стишка – словно и никогда не учила их. Лопоухий ждёт и благодушное выражение на мордочке сменяется сначала досадой, а потом и злостью. Сердится, того гляди зарычит.

Я оглядываюсь на взрослых – им в который раз всё равно. Гордо восседает бабушка, забыв про меня, никто не смотрит в нашу с зайцем сторону.

Не знаешь стишка, спрашивают сузившиеся глазки, а мне становится стыдно. Ведь он так старался, шёл по снегу, чтобы мне подарить – что-то там. Я старательно и безуспешно пыталась заглянуть в мешок. Он старался, а я, такая дрянная девчонка, даже самого простого не смогла сделать?

Разрыдаюсь. Что бы ни сдерживало, а вот прямо сейчас зальюсь слезами.

Лицо зайца мрачнее тучи. Он уже не сердится, откровенно злится на непутевую девчонку. Да как она вообще посмела не выучить стиха? Разве это не положенная плата за его труды? Разве обновление бывает вот так – бесплатным?

Герой сказок делает шаг по направлению ко мне. Ему нечего бояться, потому что всем всё равно. Я оглядываюсь – какая плохая девочка, говорят осуждающие взгляды. Такая чудная зима, такой прекрасный праздник, даже сказка сегодня – и та стала былью. А ты всё испортила.

Дряная девчонка. Совсем негодная. Съем.

Съест, вдруг с ужасом осознаю я, в самом деле, съест. Я здесь чужая, ненужное звено в цепи, лишняя деталь. И за это меня накажут.

Меня накажут? Спокойствие неожиданной волной влилось в меня, заставив почувствовать новые силы.

– Тебя накажут? – интересовался голубой единорог в колдовской шляпе и накидке. Моргаю глазами от удивления, а изнутри растёт – нет, не детский восторг, а радость, будто я увидела старого друга. Так и есть, что-то подсказывает мне изнутри.

Взрослые, наконец, оглянулись. Застыл недонесённый до рта огурец, соскользнул с вилки гриб. Страшно разевались беззубые рты, шамкали, словно выкрикивая ругательства.

Ты не маленькая девочка, говорил единорог. Ты маленькая куколка. Ты Линка.

Зайцу не понравилось. Растопырились могучие лапы, обнажили десяток острейших когтей. Смертельная перчатка, где-то когда-то мы это уже проходили.

Я – Линка, повторила я про себя. Кажется, помогло…

* * *

Лестница не собиралась кончаться. Когда мы вошли в многоэтажку, мне казалось, что там всего семь или восемь этажей. Ноги разменяли тринадцатый пролёт, а ступеньки и не собирались заканчиваться. Я старательно вглядывалась в надписи на стенах – порой вычурные и нецензурные, порой – исполненные красивой вязью, аккуратные, замысловатые. Но нигде среди них не попадалось обозначение этажа.

Мне поначалу казалось, что лошадь, умело перебирающая ногами по ступенькам, мерно поднимающаяся ввысь – фантастика, но Трюка усердно доказывала, что нет ничего невозможного.

Молчание угнетало, молчание скорбным хвостом тянулось за нами, а в его чреве рождались вопросы. Они вились надо мной, требовали прямо сейчас разжать сомкнутые губы, прервать бесконечный подъём, спросить…

Мы, наконец, остановились. Трюка, кажется, решила дать нам небольшую передышку. Я остановилась у стены – моя спутница наслаждалась видом из окна. Лениво, словно только что проснулся, пролетал самолёт, оставляя за собой шлейф белого следа. Я уже забыла, когда в последний раз сама смотрела в окно.

Очередная надпись украшала стену – в ней говорилось о свидании в двадцать ноль-ноль. Писавшая, казалось, была непомерно счастлива. Я задумалась, почему именно «писавшая» и не смогла ответить на этот вопрос. Потому что.

– Мы ведь не в Лексе, верно?

Трюка кивнула.

Когда мы высвободились из плена заячьего мешка, хозяин оного хранилища подарков обратился скучным снеговиком – с большущими, снежными усами и черным угольком носа. Успел когда-то подтаять – неизвестно откуда взявшееся солнце нещадно пожирало снег. Свинцовые тучи, на миг выглянувшие из-за крыши соседнего дома сверкнули молнией, погрозили громом, и спрятались обратно. Зима, казалось, получила удар под дых и медленно оправлялось от него. Точнее сказать – представление о идеальной зиме.

Я шмыгнула носом и сделала шаг по направлению туда, где мне в прошлый раз показался край – истинный край земли. Сделай шаг и провалишься в небытие, ухнешь с головой в космос. А ещё говорят, будто бы земля круглая…

По ту сторону виднелся иной остров – не забитый снегом, забитый могучими машинами, блеском стали, вязкостью масла и деталями, деталями, деталями. Они выстраивались в ряд, словно норовя перейти в атаку. Вот-вот обрушатся всей лавиной на недоделанный механизм и, ознаменую победу, окрестят его готовым, обновленным.

Тусклый свет ламп притягивал – подойди к нам поближе, разгляди всё получше, мы же ничего не прячем. Ну? И лишь хваткие объятия искры Трюки, вовремя остановившие меня не дали этого сделать.

Это другой мир, это непривычный мир, это не замок с садами, это… какая-то однобокость.

Замеченная однобокость виделась во всём. В качелях, раскрашенных, не ржавых, готовых прямо сейчас к тому, чтобы принять детские крепкие зады. Выражалась в горящих вывесках соседних домов – ярких, украшенных вязью гирлянд и елочных игрушек. В снеговиках… словно кто-то собрал воедино всё то, что хорошего в зиме и бухнул в единую кучу. А общая картина уже сложилась потом.

– Мы ведь не в Лексе, правда? – повторила я свой вопрос. Трюка вздохнула. Нет, мы не в писателе, говорили её глаза. Взгляд – молчаливый и в то же время красноречивее всяких слов пробирал меня до костей, а я продолжала строить догадки.

Трюка спасла меня. Могла привести сюда и бросить, оставить навсегда в сладком забытьи. Но вытащила из плена мешка, жертвуя собой.

Мир мешка дрогнул на пару с зайцем. Представления о идеальной зиме пошатнулись, когда Трюка явилась передо мной и обновила мои воспоминания. Не маленькая девочка, что не помнит своего имени, а кукла Линка.

Куклы не бывают живыми, говорили глаза сидящих за столом людей. Они менялись прямо на глазах, всё больше теряя человеческий облик. Безликие болванки, картонные люди – и лишь заяц, как представление о истинном празднике Обновления.

Он тебя запутал, кратко потом пояснила Трюка, вдыхая свежий морозный воздух. Запутал, и ты сама бы отдалась ему на съедение. Потому что виновата, тебе так казалось.

Мне так казалось. Маленькой девочкой я ощущала целый океан собственной вины за то, что поленилась выучить стишок. Пускай ест, казалось мне тогда.

Осколки серебряного сна падали рядом с нами, а между мной и зайцем стояла Трюка. Злом и неподдельной ненавистью сверкали черные зенки. Загляни, требовали они, посмотри в нас – и ты утонешь, ты познаешь, ты прочувствуешь. Хотелось попятиться, но стояла на одном месте. Белая грива голубой волшебницы, чародейская шляпа с широкими полями, несколько вышитых звездочек. Заяц мялся, словно боясь подойти ближе. Переминался с ноги на ногу, рычал что-то нечленораздельное, размахивал лапами. Пряли белые уши, лоснилась драная шерсть, скалились громадные клыки.

Что было между ними, там, в мешке? Что произошло, когда яркая вспышка ослепила меня, заставила зажмуриться, взвизгнуть, потерять равновесие? Трюка не тронулась с места, Трюка ожидала подобного выпада, а, может, и сама была его инициатором. Я не помню, что было дальше. Помню, как единорожка тащила меня за шиворот с холодного снега поближе ко входу. Ярко светился рог, полыхая пламенем искры, в глазах плескался океан непоколебимости. Будто всё произошедшее – мелкий шаг на пути к нашей цели, будто впереди нас ждёт ещё целая тысяча таких зайцев…

Любопытство играло со мной шутки. Я слышала чужие голоса, слышала, как там, за пределами лестничной клетки, в теплых и уютных квартирах кто-то кричит, смеётся, празднует и горько плачет. Словно там, за толстыми дверьми, под амбарными замками пряталось веселье, горе, радость и печаль. Хотелось хоть глазком взглянуть на всё это…

Мы не в Лексе, наконец, тихо произнесла Трюка. Или ты ещё не заметила этого? Я заметила – мир писателя многообразен, он ширится с каждым днём, растёт от каждой новой идеи, ему, кажется, нет предела. Здесь же пределы есть. Островки, тщательно поделенные на участки. Здесь – завод, чуть дальше – обыденность. Приоткроешь завесу прочего – и увидишь убогие представления о мироустройстве.

Идеальная зима, кольнула меня догадка. Холодная, с зайцами-побегайцами, снегом, сугробами, снеговиками, варежками и теплой одеждой. Кусачий ветер щиплет за нос, кружится в красивом танце россыпь маленьких снежинок, ярко светит ночной фонарь, а за стенами мегалитных бетонных коробок, что зовутся здесь домами – уют, тепло и отдых. В ноздри того и гляди должен был ударить запах горячего чая.

Так, наверно, представляет зиму обычный человек, проживший пусть не самую долгую и наполненную, но вполне счастливую жизнь.

За спиной очередной лестничный пролёт. Какой это уже этаж, Трюка? Трюка молчит. Она не считала и мне, кажется, не советовала этого делать. Силы уходили с каждой ступенькой, навсегда оставаясь добычей голодных стен этого дома.

Девочка выскочила внезапно. Выскочила, столкнулась со мной, и упала на пол. На меня сверкнули злые глаза. Трюка замерла в тот же миг, ничего не предпринимая. Она смотрела на меня из-за спины, осторожно обернувшись, еле дыша, словно боясь вспугнуть.

Малышка вставала на ноги – сама, мне даже в голову не пришло помочь ей подняться. Русые светлые волосы, крепенькая фигурка, заплаканные глаза, круглые щечки с застывшими бороздками слёз. Она смотрела на меня в упор – без удивления, но не как на преграду, вдруг возникшую перед ней, а как на противницу. Мы здесь чужие, говорила Трюка, когда мы были в Лексе. Почему бы нам не быть чужими и здесь?

Толстые палец ткнул в мою сторону.

– Кукла.

Я не сразу поняла, что именно она имеет ввиду, сделала шаг назад. Не двигайся, говорил мне взгляд Трюки. Не двигайся и, может быть, она уйдет сама.

Обманчивый внешний вид, кажется, скрывал под собой ужасного монстра. Настолько ужасного, что даже Трюка не торопилась вступить с ним в схватку. А надеялась решить дело миром. Решить бы только…

Девочка напоминала мне Аюсту, разве что платьице слишком короткое и не белое. Носки красных сандалий гордо смотрели в потолок, волосы, ещё совсем недавно сплетенные в косы, сейчас вульгарно были распущены. Маленькая бунтарка, революционер на полставки, протестант из коротких штанишек…

– Кукла, куколка, кукляшка. Красивая какая… – недавние слезы вместе с обидой таяли, как лед под лампой. – Хочу!

Лицо малышки неприятно исказилось гримасой недовольства, а я не знала, что мне делать дальше. Ударить её? Оттолкнуть, отпихнуть? Улыбнуться, потрепать по голове и сказать, что она забавная шутница, а взрослые не игрушки?

Последняя идея отчего-то показалось мне очень хорошей. Я растянула губы в доброй улыбке, пару раз моргнула глазами, протянула руку и… рука не подчинилась. Одеревенела, в миг став слишком тяжелой. По указательному и большому пальцу бежал большущий шрам, напомнивший мне след, остающийся после отливки пластика в формах. Скрипнул локтевой шарнир, рука безвольно повисла плетью, а до меня только сейчас начало доходить, что происходит. Я становилась куклой – вот только на этот раз уже в том мире, где я должна быть живой. Ноги подкосились – я больше не чувствовала их и рухнула на колени. Сейчас начну уменьшаться, вдруг поняла я. Крикнуть у меня не получилась – первоначальная улыбка не желала сходить с лица, не давала раскрыть рта, заставила язык онеметь.