Текст книги "Линка"

Огромный стальной великан, получившийся из автомобиля напомнил о себе, проскрежетал тормозами перед тем, как сбить маленькую девочку. Мышь – неразделенная любовь, плод этой самой неразделенной любви, игрушка, накачанная по самые уши одновременно и позитивом и негативом. О чём думала водительница, ловко выкручивая руль на поворотах и давя на газ? О чём думала малышка, когда беспечно перебегала дорогу?

Люди смотрели на произошедшее, собравшись в кучу. Недавнее равнодушие сбилось, потеряло свой ритм, ухнуло, свистнуло на прощание, оставив после себя лишь только жалость. Жаль, скажет старик, что так всё произошло. Жаль, что я не оказался рядом и не оттолкнул девочку в сторону, скажет молодой человек. Жаль, что на её месте была не я – помыслит бабулька, давно сошедшая с ума, мечтающая о покое. Им всем жаль. Могло ли что-то родиться из этой жалости? Женщина ревела, раскачиваясь из стороны в сторону, обхватив руками бледнеющее тельце, моля небеса, Белого Лиса, мчащихся на помощь врачей – чтобы спасли. Ей было жаль? Нет, её обвил ужас – я только сейчас смогла это понять. Не ужас перед наказанием, перед законом, а нечто иное. Ужас только что случившегося, произошедшего. Могло ли всё это смешаться с страхом перед смертью – девочка, верно, успела понять, что не сумеет перейти дорогу вовремя, что стальной зверь, стремительно приближающийся к ней, не успеет остановиться. Успела ли испугаться?

Что, если из чувств людей могут появляться аномалии? Что, если их эмоции скапливаются в комок, нарастают в критическую массу, и лишь для того, чтобы однажды выплеснуться наружу…

Мне захотелось прямо сейчас найти Диану. Отыскать какой-нибудь способ поговорить с ней, набрать в телефоне её номер – я бросила взгляд на мобильник Лексы. Что если позвонить ей и… и что тогда? Я по прежнему не умею говорить – с людьми и голосом. Главная ОНОшница не сама же сидит у пульта диспетчерской, принимая срочные вызовы. Да и даже если мне удастся до неё достучатся – неужели я в самом деле смогу открыть им глаза на что-то новое. Не надейся – вместо самой женщины, мне явился лишь её ехидный голос. Думаешь, ОНО годами, столетиями штаны в кабинетах протирает, а тут явится какая-то кукла и всем заявит, что нашла источник всех проблем? Люди – не воюйте, люди, не сбивайте машинами других людей, не делайте вообще ничего плохого – и вот тогда-то аномалии разом пропадут. Мне стало смешно вместе с ней.

Интересно, а были ли когда-нибудь добрые аномалии?

Мне хотелось ответов – на все вопросы и сразу. Мне хотелось, чтобы прямо сейчас пришел некто навроде Дианы, ухватил меня за талию, усадил перед собой и начал вещать. Диана не скупилась на ответы, когда мы говорили с ней, но сообщала лишь то, что считала нужным сообщить. Трюка тоже постаралась подбавить в копилку каверзных вопросов парочку не менее каверзных ответов. Забросила удочку, оставив меня додумывать некоторые детали.

Очередной день испустил дух, оставив после себя лишь ощущение бездарно потерянного времени. Лекса, с кислой миной на лице, играл в приставку – сразу же, как только пришел домой. Ему словно разом осточертело всё, что связано с писательством и ему захотелось отдыха. Даже не отдыха – безделия в чистом виде. Трюка, кажется, попыталась склонить его к тому, чтобы он всё же чуточку, но поработал. Скоро, верно, в тираж выйдет его первая книга и займет своё почетноё место на полке. Надеюсь, не на самой высшей – интересно, как отреагирует его мама или он сам, когда увидит отпечатки крохотных ладоней в пыли? Лучше об этом не думать.

Писатель отказывался. Ему было столь неуютно и неудобно даже здесь, в собственной комнате, что он не знал, где найти спасения. Казалось, его мучили противоречивые порывы – бросить всё, посвятить остаток дня тому, чтобы хорошенько отлежаться, или же хоть чуточку напрячь мозги, выдавить хоть страничку, хоть абзац, хоть строчку. Первое победило – с ярым отрывом. Трюка, первый раз за всю мою жизнь в этом доме, выглядела поверженной и удрученной. Полыхали, мигая на разные лады, объявления от программ-мессенджеров, доставивших Лексе очередное сообщение – от друзей, от рекламщиков, от желающих познакомиться людей. Текст, любовно выпестованный и обработанный, уже каким-то чудом умудрился просочиться в сеть – весь и целиком.

Он будет печатать, говорила Диана. Мы заставим его печатать новые книги, превратим их в жвачку, в консервант идеи, в её заменитель. Пусть текст будет плох, стиль хромает, а времени и старания затраченного на писанину будет всё меньше. Пусть растёт тираж и количество книг – лишь бы творил, а искра пусть потихонечку тухнет. Кому какое дело, малыш, если он будет писать не изысканные шедевры, наполненные смыслом, но способные зародить в людях опасное зерно, а лишь проходную литературу? Высокое сейчас валяется у ног, прося милостыню, потому что никому не нужна. Потому что непонятна, потому что нельзя развалиться в кресле, почесывая пузо и наслаждаться заумными размышлениями… да хоть о жизни, если уж на то пошло. Читатель жаждет приключений, жаждет рыцарей на конях, принцесс в плену, драконов на цепях, эльфов в лесах. Он работал целый день не покладая рук, до зауми ли ему сейчас? Расскажи очередную историю про то как Вася провалился в канализацию и очутился в ином мире, где совратил десяток-другой принцесс и одолел тысячи орков – и дело в шляпе. Можно даже наоборот – так, даже, поинтереснее будет.

Твой Лекса будет творить, убеждала Диана, творить в погоне за хорошими деньгами. Мир стоит денег, хорошая жизнь стоит денег, разве он её не заслужил? Разве ты не хочешь, чтобы он дожил до старости? Разве ты не хочешь, чтобы ему было хорошо? Разве ты не хочешь, разве ты не хочешь, разве ты не хочешь…

Её слова издевательски крутились у меня в голове, словно заевшая пленка. Наверняка, сидя сейчас в своём кресле, начальница службы ОНО и думать забыла о том недавнем разговоре. Она не беседует с куклами, потому что не солидно, не комильфо. А я вот помню – каждое сказанное ей слово. Будто она начертала их на раскаленном металле, дабы навсегда оставить отпечаток на том, что люди называют душой. Интересно, а на смертном одре – моём, конечно же, она явится ко мне самолично, или одарит лишь парой слов из недр памяти?

Какая разница…

Лекса вздрогнул во сне – тревога, что до этого пряталась под покровом обычного сна, явила себя во всей красе. Писатель заметался по кровати, будто по ту сторону сознания, на полях сновидений за ним гнался грозный хищник. Я подавила резкое желание спрыгнуть со стола и метнуться, прижаться к нему своими ладошками, дернуть за нить сновидения, чтобы… чтобы что?

Кошмар грязными лапами ступал по белоснежному ковру его сновидения – хозяином, которому позволено абсолютно всё. Крок, кажется, взревел – и здесь, и там, где он сейчас стоял на посту. Шурш зеленым носком съехал вниз с спинки дивана, некрасиво шлепнулся на пол. Страх – дикий, некрасивый и липкий щупал меня. Захотелось поежиться, отстраниться. Повести плечами в стороны, дабы скинуть его мерзкое прикосновение. Тщетно.

Писатель застонал во сне. Ужас обнажил клыки в кровавой ухмылке, вонзился мне в душу. В соседей комнате заворочались, щелкнул переключатель, свет супергероем торопился разогнать тьму.

– Лексий? – осторожно, словно боясь его разбудить, в комнату заглянула мама – я даже не слышала, когда открылась дверь. Срак ужаса обращался голодным вепрем, стремясь накинуться на всех и каждого, кто был в этой комнате. Мне до жути хотелось кричать, да что там – визжать, как маленькая девчонка, суча ножками. И, наверное, я кричала…

Женщина обескуражено смотрела на сына, осознавая дряхлое бессилие перед неизвестным. Сон по ту сторону был ужасен, а разбудить Лексу у неё не получалось.

– Лексий! – силясь докричаться до него, она грузно опустилась коленями на кровать, стремясь растолкать его. Писатель вздрогнул ещё раз, испуганно моргнул глазами, просыпаясь. Отрицательно покачал головой, что-то ответил матери – я не слышала. Сжавшись на столе почти в позе эмбриона, я пыталась прийти в себя. Трясло всех – меня, маму Лексы, Трюку. Волнение густым туманом разливалось по комнате и передавалось всем и каждому. Дурные мысли, что столь урожайно поспевают на его почве щедро разукрашивались в мрачные тона услужливым воображением.

Всё хорошо, успокаивалась я. Всё хорошо – повторяла самой себе мама Лексы – я слышала её дрожащий шепот.

– Всё хорошо, – заспанно улыбнулся Лекса, стараясь прогнать воспоминания о недавнем наваждении. Молчала Трюка, прокручивая в голове тысячу и один вариант того, что могло произойти. Я бросила взгляд в её сторону и сразу же поняла, что нас не ждёт ничего хорошего.

* * *

– Что это было? – я потеряла счёт времени. Сколько его успело утечь в небытье после того, как писатель вновь заснул, после того, как свет в квартире был погашен и даже мать Лексы, успокоившись, отправилась обратно в кровать?

Годы, думала я. Годы прошли с тех пор, как все успокоились, как все приняли это за дурной сон, приснившийся кошмар, глупую шутку организма. Всего несколько минут, намекали настенные часы, всё столь же бесстрастно отсчитывая безвозвратные секунды.

– Никогда так больше не делай, – после недолгого молчания, наконец, разразилась упреком рядом стоявшая Трюка.

– Что?

– Если бы его мать увидела живую куклу на полу, думаю, она бы не выдержала. Решила, что сошла с ума. А, может быть, и в самом деле бы сошла. Ты хоть знаешь, сколько из-за этого могло быть проблем? Ты хоть представляешь, сколько ОНОшников может набиться в эту квартиру и… – она замолкла, словно решив. Что и так сказала слишком много. Странно, однако, Трюка боится ОНОшников? С чего бы это вдруг?

Единорожка выглядела обескураженной и подавленной. Этот приступ ночью – случались ли такие раньше? Трюка отрицательно покачала головой, когда я об этом спросила. Ответ, впрочем, не заставил себя долго ждать.

– Возьмись за мой рог, – приказала она мне вдруг, словно уловив какой-то одной ей видимый сигнал. Моему удивлению не было предела, но я, всё же, послушалась. Лишь потом успела осознать, что это может быть очередной ловушкой и…

Голову обдало прохладным ветром, волосы разметало в разные стороны, я поморщилась, зажмурилась. Я так и знала. Выкинула меня, поди, куда-нибудь за окно. И почему я такая доверчивая, почему я…

Тело было на странность послушным, таким, каким оно бывало только во времена моих снов. Или как ещё можно обозвать то место, в котором я оказываюсь с живым, настоящим, как у человека, телом? Где могу ощущать холодный ветер, где свет имеет свой вкус, где… где много чего ещё, что просто невозможно описать словами.

Трюка была точно такой же, как тогда, когда мы сражались с ней, вот только на этот раз чуточку меньше. Ослабла? Потеряла часть сил? Лучше не буду спрашивать.

– Идём.

Мне вспомнилось, что тогда, когда я проникла в сон Лексы, она говорить не могла. И Крок не мог, а уж про его мелкого товарища и вовсе молчу. Они словно все одновременно онемели. А сейчас вон говорит – свободно, даже понятно. Интересно, а у лошади могут быть голосовые связки устроены так, чтобы она говорила? А у куклы может быть припрятано где-нибудь особое запасное тело, очень похожее на человеческое, с усмешкой поинтересовался внутренний голос. Я пристыдилась.

Каждый наш шаг эхом разносился по… по черной мгле? Тьма дрожала от цокота копыт, от тихих шорохов моих шагов, от наших голосов, от нашего присутствия.

Нас тут быть не должно, что-то подсказывало мне. Казалось, ещё мгновение, и сама тьма образует перед нами фигуру, какого-нибудь стражника, охранника, который непременно спросит с нас пропуск. И не получив оного, страшно разозлится и погонит взашей. Воображение в тот же миг дорисовало образу теневого вахтера усы и засаленную фуражку, стало смешно.

– Что…

– Тише. Помолчи, – предупреждая все остальные мои вопросы, потребовала Трюка. И я послушно заткнулась, словно смирилась с её лидерством. Она знает, думала я, знает куда больше, чем могу знать я. Она пробыла в этих коридорах, возможно, годы, а я всего пару-тройку недель назад научилась заходить сюда. И даже тут сумела накосячить – в первое своё появление.

Мы шли всё время прямо, впрочем, меня не покидало ощущение, что без Трюки я обязательно бы потерялась здесь. Как? Не знаю…

Я пыталась отыскать путеводную нить – если мы идем в сон Лексы, то она просто обязана быть где-то поблизости. В какой-то миг мне даже показалось, что я вижу крохотный проблеск – не нить даже, а так… Но уже через мгновение я поняла, что просто вижу то, что хочу увидеть. Трюка шла по наитию.

Дверь на этот раз представляла из себя нечто похожее на вход в пещеру. Она появилась будто из ниоткуда, соткалась из воздуха, стоило нам подойти ближе. Чернел черный, огромный провал, словно пасть голодного великана. В ноздри ударил кислый запах сырости и гнили.

– Я… я не хочу туда идти, – высказала я свои мысли, понимая, что внутри меня не ждёт ничего хорошего. Трюка, кажется, ухмыльнулась – её позабавила моя трусость или это усмешка над чем-то другим? Стоило мне оказаться внутри, как я всё поняла.

Луг – цветущий, зеленый, пышный, набитый жизнью, отныне был похож на серую пустыню. Не на ту, богатую диковинными чудовищами, золотистым песком и бескрайним морем барханов, который описывал Лекса, на искусственную. Словно кто-то специально потратил сотни часов только для того, чтобы это место начало умирать. Пожухлая, даже не желтая – бежевая трава не имела ничего общего с рыжим нарядом яркой осени. Земля чернела, казалась жженой, словно нещадный пожар опалял её на протяжении нескольких дней. То озеро, из которого тогда выбрался Крок, сейчас напоминало, дай Белый Лис, если только грязное вонючее болото. Большущий пузырь хлюпнул, разродившись вонючим газом, заставившим меня поморщиться.

Камень обратился гигантской зеленой, мокрой коркой, а может, попросту оброс ей, или…

Это был Крок. То, что я приняла за камни, оказалось моим старым знакомым – вот только он не двигался. Замер в одном положении, будто весь мир для него сошелся в одну точку – в нечто, свернувшееся в него в могучих гигантских лапах.

– Крок? – я выбежала вперед, обогнав Трюку. Единорожка явно не торопилась узнать, в чём тут дело, а, может быть, попросту уже обо всём знала заранее. Зеленый великан не отозвался. С того момента, как я видела его в этом обличии, прошло уже несколько недель и, как мне показалось, он изменился. Мышцы – округлые, могучие, лоснящиеся, сейчас выглядели не столь красивыми, как раньше. Словно увяли, разом растеряв четверть своих сил. Да и сам Крок из просто зеленого стал гораздо темней.

Желтый глаз озлобленно глянул на меня, оценивающе посмотрел – словно раздумывая над тем, стоит ли меня есть или всё же погодить как подрасту. Видимо, склонившись ко второму решению, он поднялся – не разжимая рук на груди. Только сейчас моему взору открылась страшная правда и, возможно, причина внезапного приступа Лексы. Приступа чего? Не знаю – странной болезни, извержения искры, чего угодно…

Шурш, мелкий собрат зеленого великана, выглядел не как набитый песком носок, а как сдувшийся червяк. Я прижала ладони ко рту, отскочив в сторону, быстро посмотрев на Трюку, ища в ней поддержки. Единорожка казалась невозмутимой – словно здесь ничего не произошло. Она с грустью посмотрела на Шурша – так, наверно, смотрят на растоптанную бабочку. Жалко, конечно, но ведь ничего не поделаешь, правда?

– Можешь оживить? – в этой реальности Крок сумел преодолеть свои проблемы с произношением речи, позабыв о том, что должен рычать. Единорожка не сводила взгляда с несчастного малыша. Мне хотелось подойти ближе, погладить его, пожалеть, прижать к себе – как когда-то черныша. Несчастный, больной, удрученный, живой ли? Неужели этому виной – я?

Мышь – олицетворение неразделенной любви. Считай, что сама неразделенная любовь. Тогда кем буду я? Что я буду олицетворять – увядший внутренний мир Лексы? Или гибель одного из нас?

– Жить будет, – вынесла вердикт единорожка. – Оживить сейчас не смогу, он впал в сон.

– Впал в сон? – переспросила я. Кроку, кажется, пояснения не требовались.

– Когда мы теряем значительную часть своих сил, оказываемся на грани гибели, срабатывает некий механизм. Нечто вроде инстинкта самосохранения, если можно так выразиться. Мы засыпаем – надолго, в надежде, что однажды сможем восстановить искру в былую силу. Впрочем, это можно назвать и посмертным сном.

Я вспомнила, как сама засыпала. Проваливаясь во тьму – с каждым днём всё больше и больше, боясь, что однажды уже смогу не проснуться. Это ли не смерть? А что сейчас с Шуршем? Он так же борется с какой-нибудь досужей до ослабших искр аномалией? Мне хотелось расспросить об этом Трюку, но я посмотрела на опечаленного Крока. Вынужденный сон собрата поверг его не в шок – в какое-то необъяснимое состояние ступора. Словно Крока тут рядом с нами не было, словно он был где-то там, на задворках мироздания, рядом с Шуршем. Мне страшно было видеть старика – таким. Страшно и больно, уж лучше бы я сама впала в сон. Стал бы кто-нибудь точно так же печалиться обо мне?

Слова Трюки на миг вернули его в наш мир, заставили пару раз моргнуть.

– Когда ты смочь его оживить? – как оказалось, моя похвала Кроку была преждевременной. Кое-какие дефекты речи не могли ускользнуть даже здесь.

– Не время. Мы должны беречь искру.

Крок понимающе кивнул. Единственной, кто ничего не знал, была здесь только я. Ладно, Трюка ведь не просто так притащила меня сюда. Значит, есть надежда, что пояснят. А, может, она возжелала показать мне, что я натворила здесь?

Вина не торопилась рухнуть мне на плечи тяжким грузом – я никак не могла сопоставить жуткие изменения со своим появлением, со свободой черныша. Я смотрела Трюке в глаза, стараясь понять, о чём я думаю – у самой единорожки это как-то получалось, чем я хуже? Не хмуриться и не злиться, и…

– Что с вами произошло?

– Моя и Шурш работать. Мы очищать. Оно нападать – большой и черный, Шурша жевать! – Крок рьяно размахивал зелеными лапищами, словно таким необычным образом пытался передать нам часть своего волнения и возбуждения. Шмыгнув вытянутым носом, он вновь обратил свой взор на несчастного собрата. Как Трюка смогла определить, что он жив? Сколько я ни старалась вглядываться, Шурш не пошевелился, не подал признака жизни, никак не обозначил, что его состояние быть может и не совсем удовлетворительное, но приемлемое. Крок сказал, что нашего маленького друга жевали, вот только почему я не вижу отпечатков зубов? С другой стороны, я же не знаю, что именно его жевало? И должны ли отражаться здесь увечья?

Мне в тот же миг захотелось подойти ближе, погладить несчастного, словно это могло залечить раны несчастного, но Трюка, разгадав мой замысел, перегородила мне дорогу. Не доверяет, догадка кольнула меня очередной, злой обидой. Даже после всего, что она мне рассказала. Даже после откровенного разговора – не доверяет. А должна ли? Внутренний голос встал на защиту единорожки и я растерялась.

Рог Трюки ярко светился, исходя магией, рассыпая повсюду тонкую, красивую пыльцу – как у фей из той рекламы молока. Шурш по прежнему не двигался. Не торопясь подавать признаки жизни и в какой-то миг я подумала, что старания нашей волшебницы – напрасны. А что, если он умрёт? Ещё одна гиря вины рухнет на мои и без того хрупкие плечи – не потону ли я в потоке грязи и чужих обид? Мне казалось, что Крок бросится на меня – с обвинениями, с угрозами, криками, но он молчал, даже не смотрел в мою сторону. Я пыталась посмотреть ему в глаза, понять, о чём он думает. Кажется, ни о чём. Кажется, старик и сам ухнул в аут, следом за своим собратом.

– Линка?

Я вздрогнула, удивленно посмотрев на Трюку. Первый раз она назвала меня по имени. Мне вдруг захотелось вспомнить, а называла ли я при ней хоть раз своё имя – или она каким-то чудом вырвала его из Лексы? Прочитала мои мысли, мою память?

– Боюсь, – единорожка ухмыльнулась, и меня передернуло от получившегося жуткого лошадиного оскала, – теперь у тебя теперь нет выбора.

* * *

Много, ой как много раз я спрашивала саму себя – кто я такая? Что я такое? Почему я живу, это ведь против науки. Легко всё объяснить одним словом – аномалия! Аномалия, мол, и неча тут больше репу чесать, раздумывать. Аномалия – качают головами ученые мужи, поглаживая седые бороды. Аномалия! – восторженно пищит очередная журналистка на телеэкране, торопясь хоть кому-нибудь, да сунуть микрофон под нос. Аномалия, вздохнут несчастные, кого не избежала участь стать её свидетелем или, что хуже, участником. Парнишка с собачкой. Где бы он был, если бы не Черная Куртка?

Вопрос бился, словно горох о стену, а ответ спрятался где-то в недрах мирского бытия. Спроси я об этом Диану – ответит? Или пожмёт плечами? Трюка, по крайней мере, не ответила.

Мы шли – долго и нудно, а, может, мне оно просто так показалось? Унылый пейзаж, что некогда хвастал цветущим лугом и кристальным озером, сейчас нагонял разве что тоску. Пару раз я споткнулась, один раз упала, вымазала руку в чем-то черном, липком, грязном. С омерзением обтерла руку о штаны, а хотелось сунуть её – под горячую струю из крана и смыть, смыть как можно скорее.

Это страх, пояснила мне Трюка. Знаешь ли ты, что такое человек? По-твоему, это прямоходящие куски мяса, что просто умеют разговаривать? Все эти певцы, поэты, музыканты и писатели, художники и скульпторы – у них, представь себе, всё одинаковое. Две руки, две ноги, посередине… Но ведь что-то же отличает, да?

Да. Я согласно кивала головой и не хотела ничего говорить. Общая атмосфера давила на меня, словно собиралась и вовсе – раздавить. Раздавить, расплющить, размазать по черной жиже, лежащей на земле. Сделать частью этой жижи. Меня передернуло от отвращения, Трюка, кажется, не заметила.

Мне хотелось спросить у неё – куда мы идем? И каждый раз я, набравшись смелости для вопроса, замолкала. Откладывала его на потом – ну, еще десяток шагов, ещё шажочек – и обязательно спрошу. И так до бесконечности.

Я смотрела по сторонам, то и дело оглядываясь – в ушах стоял звон надоедливой мошкары, но самой её нигде не было. Мне было противно, жутко, мерзко, неприятно. Мне казалось, что само это место, как только я ступила на землю, как только измазала черной жижой подошвы ботинок, возмутилась. Возмутилась, что я посмела здесь вообще идти – и сейчас придирчиво осматривала меня. Мне на миг показалось, что меня раздели, что деревья, камни, загаженное озеро, даже синий круп Трюки, который я лицезрела – все смотрят на меня. Трогают взглядом, касаются, раздевают, норовят проникнуть в потаённые уголки тела, чтобы потом пойти дальше. Нащупать в теле слабые места, трещинки души, чтобы скользнуть потом в неё саму – в душу и уж тогда…

Люди многогранны, говорила Трюка. Она не обвиняла, не объясняла, а будто рассказывала мне старую байку, историю; а я была невольным слушателем. Голос волшебницы стелился, плыл мне прямо в уши, был спокойным и умиротворяющим – хоть что-то хорошее, за что можно уцепиться. Хоть что-то знакомое, пусть и пугающее.

Не раз меня посещала мысль: вот сейчас она заведет меня подальше, в самую глубь, а потом исчезнет. Испарится, уйдет обратно – она же может перемещаться, только моргни. Может в реальном мире, а тут-то, тут-то уж наверняка! И что мне тогда делать?

– Людей нельзя судить по одежке, по внешнему виду – этому их учат ещё в школе. Толстый – не значит плохой. В очках – не значит заучка. Их учат искать главную суть. Что-то запрятанное глубоко в самом человеке. Глубже, чем в животе, может быть, даже гораздо глубже, чем в душе. Ты знаешь, кто ты?

– Я – аномалия.

Трюка, кажется, смеётся. Мой ответ, кажется, пришелся ей по вкусу и в то же время… «Ты аномалия», – соглашается со мной рогатая чародейка. Только это ведь поверхность. Наружа, так сказать, прямоходящее мясо. Та, которая хотела расправиться с тобой ведь тоже была аномалией, но вы ведь были разными.

Мне тут же вспомнилась Аюста. Сколько ещё я буду вспоминать светлый образ маленькой девочки? А ведь образ, если верить Трюке, всего лишь оболочка. Что у неё было внутри? Страх, противоречие, обида? Её родили – слепили из чего-то, ради того, чтобы поесть. Кажется, я всё это говорила вслух, иначе почему Трюка вдруг остановилась и посмотрела мне в глаза. Я пыталась понять, чего же в её взгляде больше – удивления, насмешки или презрения. И не знала.

– Верно, – чуть погодя сказала она. Перед нами уже были заросли джунглей. Густых, но, кажется, проклятых. Ветви некогда пышущих красотой и плодами деревьев, сейчас потускнели, низко опустились – почти до самой земли. Словно древо уже давным-давно умерло, ствол покрывала черная, осыпающаяся короста, под ней склизкая, отвратительная гниль. На деревьях бывает гниль, успела подумать я. Всё верно. Девочка стала всего лишь инструментом. Как будто столовой инструмент на один день заставили ожить – что он будет при этом чувствовать?

А Лекса может так же? Слепить живое? Сваять из огарка, из искринки – существо? Я могу ходить – он не видел, а может и видел, просто не подаёт виду. Он может так же? Люди годами творят – книги, картины, музыку – но ведь не только это, да?

Трюка на этот раз решила промолчать. Как-то странно дернулась, я сочла это за то, что она пожала плечами.

Мелкий ручей был кислотно-зеленым. Из всего остального именно он выделялся своим неординарным цветом. Спасительными бугорками торчали серые, гладкие камни. Трюка ловко перескакивала с одного на другой, мне же потребовалась некая ловкость.

– Может, – ответила она мне. – Он может сделать стол, вилку, да что угодно – живым. Но они никогда не станут такими, как мы. Будут иметь лишь прямые, без оттенков, эмоции. И без особого понимания что плохо, а что хорошо. Слышала когда-нибудь выражение, сделано с душой? Вот, это тот самый момент. Каждый человек, стараясь над чем-то, может влить туда капельку души.

– А после того, как человек умрет – они будут живыми? – Мне показалось, что я сморозила глупость, на которую так никто и не соизволил ответить.

– Трюка, а куда мы идем?

– Уже никуда. Пришли, – из густого тумана, словно как по команде, проступили очертания каменного, невероятных размеров, замка.

* * *

Люди многогранны. Люди – не просто прямоходящие куски мяса, каждый из них – такой вот замок. Заполненный до отказа застарелыми, как черствая корка хлеба, привычками, добрыми и не очень воспоминаниями, и понятиями. Замок, в котором балом правит мировоззрение. Крепость, хранящая от всего остального мира нечто ценное. В отличии от того, что было снаружи, замок выглядел ухоженным, обжитым, величественным. Словно некто определил, что вот за стенами этой крепости будет всё хорошо, а за их пределами на землю ляжет страшное проклятие.

– Пробить эти стены не так-то просто. Даже для Страха, – ответила на так и не заданный мной вопрос моя собеседница.

– Но может?

– Может и, когда-нибудь, обязательно сделает это. Тогда мы потеряем Лексу – навсегда. И, возможно, умрём сами. Страх не любит оставлять для себя даже мизерной опасности.

Черныш был таким маленьким и пушистым. Был столь беззащитным и жалким. Черная шерстка, обиженные глаза, крохотный мокрый носик. А потом он вырос – прямо на моих глазах, махнув на прощание черным, толстым, как дубина, хвостом. Сможет ли он убить меня? Может быть, именно на это надеется Трюка? Я его впустила, я и с могу с ним сладить?

Пол был чистый и оглянулась – после меня оставались грязные следы. Я с трудом подавила желание разуться и идти в одних носках. Трюку, к примеру, такая мелочь не заботила. Через некоторое время наши следы начали сами собой исчезать, в воздухе запахло водой и лимоном.

Винтовая лестница уносила нас все выше и выше, и, казалось, ей не будет конца. Что это очередная часть бесконечного пути, а как только мы доберемся до верхнего этажа, вершины башни – там нас встретит бесконечный коридор. И мы будем идти и говорить, пока не закончится ночь. Интересно, а как только Лекса проснётся, что с нами станет? Нас вышвырнет прочь, или? Почему-то не очень хотелось проверять.

Трюка вышагивала, как хозяйка. Она не оглядывалась, словно точно знала, что я никуда не денусь. Лишь один раз она резко обернулась, когда я подошла к какой-то книжной полке и довольно грубо потребовала от меня ничего здесь не трогать.

Через некоторое время, когда мы вошли в просторный зал, я не выдержала. Молчание успел мне надоесть, обоюдное молчание, скорбное, неприятное, повисло в воздухе, всюду вея своим прокисшим духом.

– Трюка, чего ты хочешь меня?

– Помощи.

– Мне казалось, что раньше ты была больше уверена, что справишься с этой напастью разве что не в одиночку. Что вдруг изменилось, что тебе резко понадобилась моя помощь?

Мне показалось, что сейчас она вновь грубо осадит меня, скажет что-нибудь резкое, устремит свой взгляд, полный презрения в самую мою душу. Через секунду я поняла, что она борется с самой собой – её так и подмывает ответить, как я подумала.

– Ладно, – наконец, выдохнула она: – Великая Трюка попала в беду. То, с чем нам пришлось столкнуться – тварь необычная, слишком быстро развивающаяся. Не знаю, откуда она родом, но она питается из Лексы. Видишь ли, страх способен питаться страхом, это звучит вполне логично. Но этот умудряется пожирать всё – вдохновение, любовь, радость, извращая их на свой манер.

– Именно по этой самой причине он не мог писать в последние дни?

Единорожка только кивнула головой. Мне на миг захотелось приосаниться – в конце концов, меня вдруг признали нужной, необходимой в деле спасения Лексы. Может быть, именно поэтому-то Трюка меня тогда и спасла от мыши неразделенной любви? Но ведь она же тебя к ней и закинула, отозвался внутренний голос. Может, стоит погодить с выводами, узнать, что придется делать?

Я испугалась – что, если сейчас Трюка скажет, что я должна самовольно принести себя в жертву для того, чтобы спасти писателя. Я не могу этого проверить, но и не в силах смотреть потом на то, как умирает мой спаситель. Диана, её ехидный голос, хихикнул где-то на задворках сознания, вкрадчиво шепнул о том, что я буду вынуждена на это смотреть так или иначе. Буду ежедневно глядеть на то, как он исходит искрой, испаряется, и потом…

– Мы пытались ему помочь. Я перерыла все его хорошие воспоминая, пытаясь заставить их работать. Он вдохновлялся, его настроение улучшалось – всего на час. Потом страх с упоением поглощал любое хорошее начало, трансформируя в раздражение.

Я вспомнила, каким злым он приходил с работы, как старался скрыть своё раздражение, излить его – хоть как-то, избавиться от тяжкого груза – чтобы нырнуть в нирвану собственного вдохновения. Он всегда, верно, делал так раньше, а сейчас не получалось. Словно шаман, вдруг обнаруживший, что ритуалы предков, ещё вчера призывавшие духов, теперь не то что не работают, а вовсе бесполезны. Мне вспомнилась его мелочность, желание что-то изменить – вернуть картинку рабочего стола, расставить ярлыки папок и установленных игр в определенном порядке, особое поведение. Словно пытался уловить нечто ушедшее в старом, давно забытом – и это всё равно не приносило никаких плодов.