Текст книги "Мифы и мины для подрыва Российской государственности"

Пророк из династии Цын

Прекрасное советское кино предлагает нам массу метких словечек и удачных выражений на все случаи жизни. Сейчас почему-то пришел на ум персонаж из комедии Эльдара Рязанова «Берегись автомобиля!» – режиссер народного театра в блестящем исполнении Евгения Евстигнеева произносит гениальную фразу: «Не пора ли, друзья мои, нам замахнуться на Вильяма, понимаете, нашего Шекспира?» Перефразируя этого героя, хочется сказать: «А не пора ли нам, друзья, замахнуться на Александра, нашего, понимаете ли, Исаевича Солженицына?» И в самом деле, а почему бы не замахнуться?

Уже не одному клеветнику и лжецу мы отвесили причитающуюся меру соли и критического перца, а такой гигант мысли, особа, приближенная к самому первому российскому президенту, идол, да что там идол, идолище (помните, в русских былинах – идолище поганое)! Но мы, конечно, имеем в виду не его поганство, а превосходную степень от слова «идол», и относим его к идолищу российского либерализма, который до сих пор остается без нашего пристального внимания. Непорядок! Ну ничего, исправим!

Для начала, как учат философы, приведем в порядок понятийный аппарат. Пророку нашему досталась от родителей фамилия Солженицын, довольно длинная и неудобопроизносимая, к тому же имеющая в центре элемент «лже», намекающий на лжепророческие качества нашего фигуранта. Пусть этот элемент остается имманентным (опять любимое словечко философов, т. е. «внутренне присущим») натуре Александра Исаевича, но, право, не стоит затягивать повествование постоянным повтором этих длиннот, проще сократить его до короткого никнейма – «Цын».

Это сразу относит нас в феодальный Китай, где с 1644-го по 1912 год правила последняя императорская династия Цын. Спросите, что общего у А.И. с феодальным Китаем? Ответ простой – его многотомная писанина (куда там Конфуцию до него!) есть по своей занудности и запутанности не что иное, как «китайская грамота». А почему «династия», если он ее единственный представитель? А вот и нет, есть у него близкий родственник – выдающийся военный дирижер, любитель превращать самолетные шасси в отхожее место, небезызвестный любитель ложиться на рельсы по кличке Похмельцын, которого тоже, из экономии места, мы укоротили до Цына. По размерам ущерба, который нанесли стране, эти два представителя династии Цын далеко опережают слабосильных конкурентов – последнего царя-батюшку, Лейбу Троцкого и даже Никитку Хрущева. Немного до Гитлера не дотягивают. В общем, как говорят в народе: «они – братья-близнецы, только разные отцы».

И снова приходится цитировать классику: «Как причудливо тасуется колода», – сказал Воланд в бессмертном романе Михаила Булгакова. Ведь вот как бывает в жизни – и литературный дар, мягко говоря, никакой – примитивное бытописательство, изложенное на плохом псевдорусском языке, и историк он опять же никакой – нагромождение вранья на каждой странице превышает все мыслимые границы, и человек он, если откровенно, весьма скверный – непорядочный, лживый и завистливый. Чего стоит одна только история с его обвинениями в адрес великого Шолохова в плагиате – сидел, сидел у него в цынском нутре здоровенный червячище зависти и не давал покоя смятенному писарю, в глубине черной душонки понимавшему, что «Тихого Дона» ему никогда не написать.

Но странным образом все эти пороки, равно как и мнимые достоинства Цына, вознесли его на вершину нобелевской пирамиды, которая, надо признать, уже давно далека от объективности и справедливости, но нобелевский титул котируется еще довольно высоко. Впрочем, что тут странного – своего «Нобеля» получили ведь и такие ничтожества, как Михаил Горбачев, а также «выдающиеся деятели американской демократии» Джимми Картер, Альберт Гор, Барак Обама, а по литературе – такие персонажи, как перепуганный Пастернак, отказавшийся от получения премии, косноязычный стихослагатель Бродский и откровенная русскоязычная русофобка Алексиевич. Не стоит подозревать нас в зависти к нобелевским лаврам Цына, ибо его протухшая слава соблазнит разве что только бездумных почитателей его графоманского наследия, а завидовать его регалиям человек в здравом уме не будет. Главное, чего у Цына никогда не было, – любви к человеку, заботы о нем, теплоты и сочувствия, а без этих качеств не может быть настоящего большого писателя.

Кстати, Шолохов отдал Сталинскую премию на укрепление обороны страны, Ленинскую премию – на строительство школы в станице Каргинской, где он провел юность, а Нобелевскую премию отдал на строительство больницы в родной станице Вешенской. Себя и семью при этом не забыл, съездил в путешествие по миру, и по праву! А что же наш любезный Цын? А он купил себе на деньги от «Нобелевки» поместье Уинди-хилл в городке Кавендиш, штат Вермонт, с двумя домами и территорией в 51 акр (1 акр – это сорок соток). Все правильно: Шолохову – родная Вешенская, Цыну – не менее родной Вермонт. Господин Искариотов (это мы о Цыне) – патриот из патриотов! А про нобелевское лауреатство Шолохова Цын осмелился написать следующие паскудные строки: «Мой архив и сердце мое терзали чекистские когти – именно в эту осень сунули Нобелевскую премию в палаческие руки Шолохова». То есть, по цынскому разумению, именно чекисты распоряжаются Нобелевскими фондами? Если бы это было так, то сам он не получил бы и гроша ломаного! Такова уж мораль и нравственное кредо глумливого подонка, не имеющего ни малейшего понятия о чести и совести!

Невольно возникает вопрос – кто же все-таки тасовал колоду этого прохиндея? Неужели сам князь тьмы приложил руку? Сомнительно, судя по тому, о чем писал Булгаков, недолюбливал мессир типажей подобного рода. Скорее, невидимые князья земные создали Цыну и тиражи, и шумную славу, и даже бороду посоветовали отрастить, чтобы, пусть хоть внешне, стал походить он на Льва Толстого. И тут же нашлись тридцать тысяч окололитературных писунов, которые бросились наперебой сравнивать «творчество» Цына с наследием великого графа. А как же! Ленин ведь сказал про Толстого – «Какая глыба, какой матерый человечище!», ну и Цын тоже глыба, правда, хотя и не из гранита, а из другого, скверно пахнущего субстрата, но борода-то есть! Тут, правда, вопрос спорный, не исключено, что Лев Николаевич, еще будучи артиллерийским поручиком на бастионах Севастополя и не нося бороды, а только небольшие усы, в гениальном предвидении узнал, что в будущем появится выдающийся светоч русской литературы, выращенный на американские деньги, с длиннющей бородой, и стал отращивать свою, дабы походить на великого Цына. Шутка, конечно… но грустная шутка.

Есть и более простое объяснение цынской бороде – узрел он памятник Толстому на Девичьем поле в Москве, где борода графа вырастает из гранитного монолита, и зависть заела – решил себе соорудить такую же. И точно! На памятнике, который Цыну поставили в Москве на улице, с недавних пор носящей имя этого мерзавца (ранее она называлась Большая Коммунистическая улица), есть борода, хотя и короче, чем у Толстого. По задумке авторов, видимо, длина бороды пропорциональна литературным заслугам гиганта Льва Толстого и плебея Цына.

При открытии монумента было сказано, что Цын «никому не позволял пренебрежительно отзываться о России». Правильно, он делал это сам, исправно поливая страну помоями и опережая в этом всех хулителей и ненавистников своей терпеливой Родины.

Памятники у нас любят открывать по разным поводам, то Чижику-Пыжику или зайчику у Петропавловской крепости, то вот такому персонажу, как Цын, видимо за его неоценимый вклад в развитие бумагоделательной промышленности – он ведь ее сколько исписал, этой терпеливой бумаги! И главное, памятники сооружают на государственные деньги – нет бы старикам-ветеранам, жизнь свою положившим служению Родине, обеспечить достойную пенсию, а не жалкие подачки, или молодым семьям – выделять бесплатные квартиры. Так нет же – не дождетесь! А вот бородатому пророку-самозванцу, всю жизнь сочинявшему за американские деньги пасквили на родную страну – это пожалуйста, не жалко ни гранита, ни лабрадора. Коль скоро признание у нас получают такие Искариоты, то, по логике вещей, надо ожидать в недалеком будущем появления памятников изменникам Родины Гордиевскому, Пеньковскому и, само собой, «невинно» замученному, а затем повешенному генералу Власову – они ведь все «борцы с ненавистным тоталитарным советским режимом»! Сделали такое убийственное предположение и сами ужаснулись: не дай Бог дожить до тех времен, когда нечто подобное произойдет! Боже правый, спаси, сохрани и помилуй!!!

Давайте посмотрим, за какие заслуги нынче ставят монументы аборигенам штата Вермонт, питомцам династии Цын? В этом смысле наш герой – благодатный материал для различного рода цитат. Захотелось нам, к примеру, приоткрыть темные страницы его биографии, и сразу вспоминается Иван Андреевич Крылов: «Навозну кучу разрывая, петух нашел жемчужное зерно». Удастся ли нам найти жемчуга, неизвестно, но в навозе уж точно придется покопаться, ибо жизненный путь Цына – сплошное скопление этой субстанции. Ну что ж, не жемчуга, так хоть червей на рыбалку накопаем.

Однако как оценивали писанину Цына его собратья по перу? О! Тут властители дум, «инженеры человеческих душ» не скупились на похвалы.

Вот Владимир Солоухин: «Солженицын – сын российской культуры, сын отечества и народа, борец и рыцарь без страха и упрека, достойнейший человек… В какой-то энциклопедии, издающейся в Англии, написано на букву „Б“: „Брежнев – мелкий политический деятель в эпоху Солженицына…“»

Академик Игорь Шафаревич: «Как писатель, мыслитель, человек, Солженицын ближе к Илариону Киевскому, Нестору или Аввакуму, чем к каким-нибудь(!) поздним стилистам(!), к Чехову или Бунину…»

Владимир Крупин: «Я как писатель обязан очень многим, если не всем, Александру Исаевичу… Страдания, которые перенес Александр Исаевич, возвышают его над всеми нами…»

Леонид Бородин: «Солженицын явился той опорой, которая была нам так нужна… „Архипелаг“ – это реабилитация моей жизни… В лагерях мы считали Солженицына нашим представителем на воле. Часто он и был таковым…»

И, наконец, лауреат Солженицынской премии Валентин Распутин: «Солженицын – избранник российского неба и российской земли… Его голос раздался для жаждущих правды, как гром среди ясного неба… Великий изгнанник… Пророк…»

Вот такие, значит, у нас «инженеры человеческих душ» с кривыми мозгами и хромой совестью. Солоухин вытаскивает из нафталина дешевый анекдотец, который рассказывали то про Аллу Пугачеву, то про Геннадия Хазанова. Шафаревич, целый академик(!), соединяет несоединимое – летописного баснописца Нестора и неистового протопопа Аввакума, пошедшего ради своей веры и правды на костер. Они, оказывается, предтечи беспардонного Вральмана Цына! Господи Боже, кого у нас производили в академики? А Чехов и Бунин для Шафаревича – всего лишь «мелкие стилисты»! Слава Богу, что все вышеупомянутые деятели в жизни не стали всамделишными инженерами – не то натерпелись бы мы горя, каждый день наблюдая падающие самолеты, валящиеся под откос поезда, рушащиеся мосты и падающие высотные здания.

Обратимся, однако, к навозной куче, то бишь биографии нашего героя-проходимца. Крупин намекает на страдания, которые перенес великомученик Цын. Где он страдал и от чего? Может быть, на фронте, где он, по его признанию, «четыре года провоевал командиром артиллерийской батареи»? На самом деле послужной список «вояки-фронтовика» выглядит несколько скромнее. Призван он был в армию 16 ноября 1941 года, но отнюдь не на передовую, где пехотное пополнение в это время сгорало за 2–3 дня, а ездовым в обозную часть довольно далеко от передовой, и занимался тем, что чистил конский навоз. Занятие малопочетное, но не очень обременительное, тем более что пули над ним не свистели и снаряды не взрывались.

Вспоминая об этом времени, Цын, со свойственным ему правдолюбием, писал: «Все четыре года моей войны месили мы глину плацдармов, корчились в снарядных воронках под градом снарядов и бомб. И еще в темноте, в траншее, одна банка американской тушенки на восьмерых и – ура! За Родину! За Сталина!» Трудновато пришлось многострадальному Цыну, но только так ли это было на самом деле?

Заметив успехи Цына в качестве говночиста, в 1942 году начальство направило его на учебу в артиллерийское училище, естественно, не под Москву и не под Сталинград, а в тыловой Саранск. В действующую армию он попадает в апреле 1943 года командиром артиллерийской батареи, так что воевать приходилось уже не четыре, а только два года. Но и это, конечно, тоже не сахар, если вспомнить повесть Юрия Бондарева «Горячий снег» или «Пядь земли» Григория Бакланова. Читатель живо может представить, какой ад приходилось переживать командирам фронтовых батарей! Значит, тут и начал месить наш Цын «глину плацдармов»?

Ан нет! Та самая таинственная незримая рука вновь перетасовала его колоду таким образом, что счастливчик Цын был назначен командиром батареи звуковой разведки, на которой не было ни одной пушки, и стояла эта самая батарея за много километров от переднего края. Что такое звуковая разведка? На батарее стояли специальные звукоприемники, которые фиксировали звуковые волны – дульную, при вылете снаряда из орудийного ствола, баллистическую – во время его полета, и разрывную. Результаты записывались самописцами и докладывались собственно артиллеристам, которые вели огонь по обнаруженным целям. Всю эту работу проводили техники-специалисты, а что оставалось на долю командира батареи?

О его времяпрепровождении подробно рассказывает супруга фронтовика Наталья Решетовская. Вы спросите, а откуда она знала? Тут читателя ждет сюрприз – наш изобретательный Цын, дабы скрасить фронтовые будни, по подложным документам организовал жене командировку к нему на фронт и даже отправил ей с ординарцем комплект военной формы, в которой она и заявилась к нему в часть. Мало кто, даже в больших генеральских звездах, умудрялся с таким комфортом организовать свое пребывание на фронте! Конечно, были у генералов и старших офицеров так называемые ППЖ – походно-полевые жены, но это были все же женщины-фронтовички, обделенные, как и мужчины, личной жизнью на войне и потому заслуживающие понимания и прощения. Кто мы такие, в конце концов, чтобы с нынешним высокомерием судить этих людей, но у Цына-то ситуация в корне иная. Получалось все, как в той поговорке: «кому война, а кому (то есть – Цыну) мать родна».

Вот как Решетовская описывает «фронтовые будни» своего Сани: «В свободные часы мы с Саней гуляли, разговаривали, читали. Муж научил меня стрелять из пистолета. Я стала переписывать Санины вещи». Оказывается, плодовитый Цын между штыковыми атаками находил время не только для чтения – одолел, в частности, «Жизнь Матвея Кожемякина» Горького, но и для литературного творчества – написал «целый ворох» рассказов, сочинил пьесу, и все это отсылал на рецензии то Константину Федину, то Борису Лавреневу, то – в редакции разных журналов. Им был задуман цикл романов (ни больше ни меньше) под общим названием «Люби революцию». Какие романы он напишет и как в этих произведениях он будет любить в извращенной форме и революцию, и весь русский народ, это позже станет известно не только в России, но и во всем мире.

В воспоминаниях Решетовской много лирики – то они с Саней возлежат на травке под сенью ветвистых дерев, то мило общаются в землянке (надо полагать, не без секса, дело-то молодое) у жарко натопленной ординарцем буржуйки. По ее словам, Цын держал себя на батарее барином, и не только ординарцем, но и солдатами, которые были намного старше его, помыкал как крепостными.

Как, вы думаете, отнесся бы к такой фронтовой жизни, к примеру, бронебойщик сержант Лопахин из романа Шолохова «Они сражались за Родину»? Или, скажем, политрук Синцов из бессмертной трилогии Константина Симонова «Живые и мертвые»? Думается, матерный лексикон русского языка обогатился бы новой суммой крепко посоленных выражений! Да с такой фронтовой идиллией даже ублюдочный герой Войновича – солдат Чонкин, и тот отдыхает! Ему-то все же иногда и воевать приходилось! А любвеобильный «Саня», не вылезая из сапог, таким образом «месил глину» разнообразных плацдармов несколько месяцев, пока не прибыл новый командир дивизиона, который, узрев «боевую семью», приказал ее главе немедленно отправить жену домой.

Кстати, в конечном итоге муженек довел Решетовскую до попытки самоубийства, когда вознамерился сочетаться браком со своей крестной дочерью Натальей Светловой, нынешней вдовой и душеприказчицей легендарного сочинителя. Неизвестно, как относится к таким женитьбам православная церковь, но как-то такой брак больно уж напоминает инцест, пусть и духовный.

И вот такие, значит, страдания «возвышают Александра Исаевича над всеми нами»? Ну, может, не над всеми, а над всяческой мелюзгой, вроде Крупина (пусть не обижается Крупин, сам напросился!)? Но не будем торопиться, еще ведь не вся чаша скорби испита Цыном до дна, еще ждут его тюремные и лагерные испытания, где, наверное, доведется ему хлебнуть горя выше всякой меры.

Для начала выясним, как же это изменивший Решетовской не с кем-нибудь, а с самой «любимой революцией», Цын угодил на нары? Ведь не за воинские преступления загремел комбат «под панфары»? Перепутал, допустим, пальбу немецких пушек с нашими и дал ложное целеуказание, подставив свой дивизион! Нет, «влип» Цын Исаич по самой что ни на есть политической 58-й статье, отправив родне несколько писем, в которых критиковал в грубых выражениях Сталина и всю Советскую власть. При этом он отлично знал, что военная контрразведка просматривает всю фронтовую корреспонденцию. Чего же ради было отдавать себя на заклание? Тем более что война шла к победному концу и заслуга Сталина в этом была понятна даже дураку!

И тут не обошлось без лукавой руки провидения, в очередной раз перетасовавшей его колоду. В этой колоде он увидел, что месяцы, оставшиеся до конца войны, будут самыми ожесточенными и кровопролитными – немцы ведь, в отличие от своих малодушных союзников – румын, венгров и всяких там финнов, сдаваться не собирались, а намеревались биться насмерть. А значит, велик шанс, что ввиду убыли личного состава его, любимого Цына, снимут со звуковой батареи и отправят в боевую, на передний край, а там, о ужас! – бомбы, снаряды, пулеметные и автоматные очереди! Убить ведь могут! Как спастись? За дезертирство расстреляют, а вот за антисоветчину? Ну, дадут в худшем случае десять лет, зато никакой войны! Вот он, спасительный выход!

Как в воду глядел прозорливый Цын! Арестовали его 9 февраля 1945 года и отправили в Москву. Получил он не десять, а щадящие восемь лет. Родственница Решетовской, В.Н. Туркина, написала ей из Москвы: «Видела Шурочку, он возвращался с разгрузки дров на Москве-реке. Выглядит замечательно, загорелый, бодрый, веселый, смеется, рот до ушей, зубы так и сверкают. Настроение у него хорошее». Еще бы! Война для него кончилась!

С Краснопресненской пересылки он попадает в Ново-Иерусалимский лагерь, где трудится сменным мастером глиняного карьера, но поскольку зэки его как руководителя не воспринимали, видя его полную никчемность, Цын выпросил себе должность нормировщика, хотя, по собственному признанию, понятия не имел об этой работе.

Сообразив, что лагерное начальство несложно одурачить, в новом лагере на Большой Калужской Цын представляется уже физиком-ядерщиком, хотя единственное, что он знал из этой области, – это названия элементарных частиц. Впрочем, начальство, надо понимать, не знало и этого. В этом же качестве Цын попадает в Марфинскую спецтюрьму, где размещалась «шарашка» – Останкинский научно-исследовательский институт. Как он там умудрялся скрывать свою техническую безграмотность, непонятно, но лояльность лагерных властей к Цыну, думается, объяснялась просто – едва попав за решетку, он сразу же дал подписку о сотрудничестве с оперчастью под псевдонимом «Ветров». И главной его задачей была отнюдь не научная работа, а банальное «стукачество» на своих сокамерников, поэтому на его мелкое вранье начальство глядело сквозь пальцы.

Тут он снова берется за литературные занятия: «Этой страсти, писательству, я отдавал теперь все время, а казенную работу нагло перестал тянуть». По признанию Решетовской: «Комната, где он работает, высокая, в ней много воздуха. Письменный стол со множеством ящиков. Рядом со столом окно, открытое круглые сутки. В обеденный перерыв Саня валяется на травке или спит в общежитии, утром и вечером гуляет под липами, а в выходные дни проводит на улице 3–4 часа».

И вот на такой «каторге» этот прохиндей провел большую часть своего срока! Да еще имел наглость свысока упрекать Достоевского, что он, дескать, «бездельничал на Омской каторге», и это при том, что, по многим свидетельствам, Федор Михайлович ходил на тяжелые каторжные работы наравне с остальными узниками.

Ничего не скажешь, умел бессовестный Цын устраиваться в жизни! Да! Он же ведь еще и в волейбол в тюрьме играл, за команду «Железная воля»! Это к вопросу о «возвышающих» его страданиях, извлекших столько сочувственных слез у Солоухина, Крупина и (шутка сказать!) самого Валентина Распутина!

Пора, однако, выбираться из биографического навоза, произведенного плодовитым Цыном. Жемчужного зерна мы, естественно, не откопали, да и откуда ему там взяться? Червей достаточно, хоть на леща, хоть на окуня, но это отдельная тема. Обратимся к «писанине» талантливого Цына, к его, так сказать, «литературному наследию». Читать его опусы – занятие неблагодарное, ибо чтиво это – утомительно занудное, откровенно скучное и удручающее по причине обилия очевидного вранья. Работа, конечно, большая, что и говорить – собрать такое количество лагерных баек, слухов и сплетен, но содержательная сторона, мягко говоря, значительно уступает объемам написанного.

Подробный анализ его «творчества» оставим цыноведам, это их хлеб, нам чужого не надо. Мы же на коротких примерах попробуем разобраться, что такого нового, какую правду явил миру глубокомысленный Цын. Вот он пишет о 1941 годе: «Отступали позорно, лозунги меняя на ходу!» Лозунг всю войну был один, который озвучил Молотов в выступлении 22 июня 1941 года: «Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами!», и никто его не менял! Впрочем, в воспаленном сознании Цына рождались и не такие перлы, например пассаж о том, что сталинские репрессии привели к тому, что в армию Власова вступило больше миллиона человек, то есть почти 80 дивизий – больше, чем у немцев на тот период! Однако, по данным историков, не наших, зарубежных, она насчитывала не более 50 тысяч!

Однажды в компании бывших зэков, отбывших в лагерях на Колыме не один год, были зачитаны отрывки из «Архипелага ГУЛАГ». В частности, о том, как в декабре 1928 года на Красной горке в Карелии охрана оставила в лесу, на морозе 150 заключенных, и они все замерзли. Второй эпизод рассказывал о том, как в 1929 году на Кемь-Охтинском тракте охрана якобы загнала на костер и живьем сожгла роту зэков за невыполнение нормы.

Реакция всех слушавших эти страсти была однозначной: «Параша! Чистый свист! Лагерный фольклор!» «Параша» – на лагерном жаргоне означает не только судно для нечистот, но и недостоверный слух, а «свист» – преднамеренное вранье. Огня боятся не только звери, но и люди, которые при пожаре предпочитают выбрасываться из окон верхних этажей и разбиться насмерть, но не сгореть живьем, – так рассудили зэки. Поэтому невозможно представить, чтобы кучка охранников, пусть и хорошо вооруженная, могла загнать в огонь сотню здоровых мужиков. Скорее сами «вертухаи», то есть конвойные, оказались бы в костре!

Историю о замороженных лагерниках обсуждавшие тоже сочли выдумкой по двум причинам. Если бы охрана оставила заключенных в лесу, а сама отправилась бы в тепло, то зэки быстро нашли бы дорогу к ближайшему жилью и устроили бы там такое, что назавтра охрана пошла бы под суд. А если охрана осталась, то ей нужно было бы обогреваться, и тогда полтораста мужиков с пилами и топорами развели бы такой кострище, что безбедно переночевали бы до утра. В общем, «чистый свист»!

Еще большее недоверие вызвал рассказ о том, что в Печорлаге из 50 тысяч заключенных, строивших осенью железную дорогу на Воркуту, к весне остались в живых только 10 тысяч. «Каждый лагерь, это ведь не только место отбывания наказания, но и хозяйственная единица, на которую спущен конкретный государственный план, и его невыполнение грозит лагерному начальству суровой карой, вплоть до высшей меры», – так объяснили зэки. Узников, по их словам, не то чтобы лелеяли, но старались без нужды особо не ущемлять, чтобы серьезная убыль состава не ставила под угрозу выполнение плана.

Словом, опять (и в который уже раз) «насвистел парашник» Цын! «Те, кто понюхал лагерной жизни, в эти сказки никогда не поверят, – так заключили свой анализ колымские «аналитики», – это для легковерных книжных червей, таких как он сам». Что из этой галиматьи вызвало потрясение у «литературных инженеров» – непонятно. Такие же «потрясенные» читатели во многих комментариях тоже пишут: «Эта книга обожгла меня», «„Архипелаг“» меня всего перевернул!». А что перевернул? Если в голове мусор, то его переворачивай, не переворачивай, он мусором и останется.

Как справедливо заметил Валерий Ганичев, «если бы ему вовремя дали должность в правлении Союза писателей, уютный кабинет, персональную „Волгу“ и кремлевскую „вертушку“, сидел бы он тихо-мирно в Москве и, глядишь, написал бы заветный цикл романов „Люби революцию“».

В качестве завершающего аккорда в нескучной (хочется на это надеяться) балладе о пророке из династии Цын, думается, более чем уместно привести слова собрата (если можно его так назвать) по эмиграции, философа, писателя и социолога Александра Зиновьева: «…Солженицын – посредственный писатель и как мыслитель тоже абсолютное ничтожество…» Далее Александр Александрович дает оценку «главному произведению» посредственного писателя: «Я считаю, что „Архипелаг ГУЛАГ“ Солженицына – это грандиозная фальсификация советской истории».

И наконец – квинтэссенция мысли Александра Зиновьева о ничтожном фальсификаторе нашей отечественной истории:

«Да, вся мерзость нынешнего времени – пещерный антикоммунизм и малограмотная антисоветчина, злобность и лживость, цинизм и нахрап, религиозное ханжество и холуйство перед Западом – все это уже давно, обгоняя время, было явлено миру в страшном образе Солженицына. Этот человек – одна из самых гнусных личностей в истории нашей страны наряду с Горбачевым, Ельциным, Яковлевым, Шеварднадзе и прочими подлецами более мелкого масштаба».

К этому добавить нечего! Остается лишь констатировать, что мы сказали все, что хотели. Как говорили древние римляне: «Dixi!»