Текст книги "Забытая армия. Французы в Египте после Бонапарта. 1799 – 1800"

На этом комиссия завершила свой первый рабочий день.

На следующий день она начала свою работу в доме генерала Рейнье с того, что заслушала комиссара-распорядителя Сартелона, выступившего с обвинительным заключением. Знакомясь с этим текстом, трудно избавиться от впечатления, что его автор либо не слышал, либо уже забыл всё то, что говорилось на заседании комиссии днем ранее. Как мы видели, в показаниях ни Сулеймана ал-Халеби, ни кого-то из его предполагаемых сообщников не было даже намека на то, что за покушением на французского главнокомандующего мог стоять великий визирь. Тем не менее в докладе Сартелона о вине визиря в смерти Клебера говорилось как о непреложном факте:

«Пусть Европа и весь мир узнают о том, что верховный министр Османской империи, ее генералы и ее армия имели подлость подослать убийцу к храброму и несчастному генералу Клеберу, которого они не смогли победить. К своему постыдному поражению они добавили ужасное преступление, коим запятнали себя в глазах вселенной. <…> Визирь наводнил Египет и Сирию прокламациями, где призывает убивать победивших его французов. И прежде всего против их главнокомандующего постарался направить он свою месть. <…> Для исполнения ее им был использован впавший в немилость ага: тому предложили совершить подобное преступление, связав с этим возвращение в милость и спасение его уже пропащей головы»[899]899
  Ibid. P. 35–36.


[Закрыть].

После сообщения этих, неизвестно откуда взявшихся, подробностей следовало красочное, но в целом точное изложение сведений, уже известных нам из показаний Сулеймана ал-Халеби и свидетелей. Подводя итог сказанному, Сартелон потребовал для убийцы Клебера «ужасного наказания, соответствующего обычаям этой страны»: сначала сжечь на огне кисть правой руки преступника, после чего посадить его на кол. Для «соучастников», то есть для четырех шейхов аль-Азхара, знавших о готовившемся убийстве, но ничего не сделавших для его предотвращения, предлагалась «просто смертная казнь»[900]900
  Ibid. P. 40.


[Закрыть]. В завершение своей речи оратор не преминул еще раз напомнить о том, кто является истинным виновником содеянного Сулейманом: «Пусть визирь и свирепые османы, коими он командует, с ужасом узнают о каре, постигшей того монстра, что осмелился исполнить их жестокую месть»[901]901
  Ibid. P. 42.


[Закрыть].

Заслушав докладчика, трибунал приступил к голосованию. Сулеймана ал-Халеби и его «сообщников» единогласно признали виновными и осудили: первого – на ту казнь, которой потребовал для него обвинитель, четырех же шейхов (скрывшегося Абдель Кадера ал-Гази – заочно) приговорили к отсечению голов. Материалы следствия и приговор было решено опубликовать на французском, арабском и турецком языках и распространить «везде, где потребуется»[902]902
  Recueil des pieces relatives à la procédure et jugement de Soleyman El-Hhaleby. P. 43–47.


[Закрыть].

По свидетельству авторов «Научной и военной истории», столь суровый приговор оказался для Сулеймана неожиданным. Его реакция, по их мнению, свидетельствует о том, что Бартелеми, очевидно, дал ему ложное обещание сохранить жизнь. Услышав приговор, молодой человек воскликнул в сердцах: «О да, я знал это! Нельзя доверять таким собакам, как вы. Посмотрим же. Поторопитесь, я готов»[903]903
  Histoire scientifique et militaire de l’expédition française en Égypte. T. 8. P. 27.


[Закрыть].

Что надо было обещать человеку, чтобы в такой ситуации он еще мог надеяться на спасение? Этого нам уже не узнать. Возможно, Бартелеми посоветовал убийце ссылаться на безумие в качестве смягчающего вину обстоятельства, что, дескать, и позволит ему избежать казни. На такую мысль наводит сделанное в ходе допроса заявление Сулеймана о том, что «он находился в безумии с тех пор, как взялся за этот план». Но это не более чем предположение.

17 июня французская армия хоронила своего главнокомандующего. Процессию открывал отряд кавалерии, затем везли пять полевых орудий, за ними шествовали 22-я легкая полубригада, кавалерийский полк[904]904
  Авторы «Научной и военной истории» называют его «1-й полк армейской кавалерии», но такого в составе Восточной армии не было. Возможно, для торжественной церемонии был создан сводный полк.


[Закрыть], пешие гиды, военный оркестр. Гроб с забальзамированным телом Клебера, покрытый черным бархатом с вышитыми на нем серебряными слезами – символ скорби, – был водружен на античную колесницу, которую влекла шестерка коней, укрытых черными попонами и украшенных белыми плюмажами. За гробом шел главнокомандующий Мену в сопровождении старших чинов армии. Далее следовали военные инженеры, члены Института Египта, военные чиновники, офицеры медицинской службы, оккупационная администрация, мамлюки Мурад-бея, каирские ага, кади, шейхи и улемы, греческие и армянские епископы, священники и монахи, копты и католические монахи, городские корпорации, 9-я и 13-я полубригады, моряки, саперы, специалисты по аэростатам, полк дромадеров, пешая артиллерия, греческий легион, коптский легион, вспомогательный корпус сирийских мамлюков. Замыкала шествие французская кавалерия.

Под залпы крепостных орудий и траурную музыку оркестра многотысячная процессия потянулась с площади Азбакийя по улицам Каира к воротам Баб-Гейт-эль-Паша, выходившим к форту Института, куда прибыла к 11 часам утра. На эспланаде возле форта войска под грохот холостых залпов из орудий и мушкетов произвели несколько показательных перестроений, после чего кортеж двинулся к французскому укрепленному лагерю на ферме Ибрагим-бея. Чтобы огромная процессия могла без задержки войти в лагерь, заранее проделали обширную брешь в окружавшем его земляном валу – куртине. Возле вырытой внутри лагеря могилы гроб Клебера поставили на постамент, вокруг которого построились войска. Солдаты возложили себе на головы лавровые и кипарисовые венки, символизировавшие соответственно воинскую славу и траур[905]905
  Histoire scientifique et militaire de l’expédition française en Égypte. T. 8. P. 27–29.


[Закрыть]. Надгробную речь произнес математик Фурье, секретарь Института Египта и представитель французской администрации в каирском диване. Интересно, что в его пространном выступлении, изобилующем античными образами и упоминаниями о предшествовавших славных страницах Египетского похода, о виновнике гибели Клебера было сказано крайне скупо: «человек, движимый темной яростью фанатизма»[906]906
  Ibid. P. 32.


[Закрыть]. И ни слова о великом визире и его предполагаемом «заговоре»!

Затем войска прошли строем перед гробом под грохот залпов крепостной и полевой артиллерии, отдав последние почести своему генералу. После этого процессия вновь направилась к форту Института. Возле него возвышался тот холм, которому и предстояло стать голгофой для Сулеймана ал-Халеби и его «сообщников». Здесь похоронная церемония, до того момента выстроенная в полном соответствии с традицией публичных торжеств эпохи Французской революции, должна была завершиться леденящей душу средневековой казнью.

Со всех сторон холм был окружен войсками и толпами горожан. Все ожидали прибытия осужденных. Наконец, те показались. Три шейха горько оплакивали свою судьбу. Сулейман держался невозмутимо. Его мужество произвело большое впечатление на французов и отмечалось в мемуарах многими очевидцами того страшного дня.

Даже много лет спустя авторы «Научной и военной истории» вспоминали о последних часах жизни молодого сирийца с нескрываемым уважением. Впрочем, как истинные приверженцы просветительского рационализма, они стремились к технической точности в описании деталей, поэтому приводимый далее фрагмент их сочинения людям впечатлительным лучше не читать:

«С первого до последнего мгновения этой медленной агонии Сулейман держался поистине героически. Он бесстрашно смотрел, как отрубили головы трем шейхам. Их кровь брызнула на него, но это его не смутило. Когда настал его черед и принесли жаровню, на которой предстояло сжечь кисть его правой руки, он принял муки этой первой кары без малейшего ропота. Воздевая глаза к небу, невозмутимый, восхитительный в своей самоотверженности и воодушевлении, он наблюдал за тем, как горит его рука, и ни один мускул не дрогнул у него на лице, выдавая страдание. Он вскрикнул лишь однажды, когда отскочивший уголек упал ему на сгиб локтя. А когда палач Бартелеми Грек (Бартоломео Серра) укорил его за эту слабость, он ответил: “Собака неверная, как ты смеешь мне это говорить? Выполняй свой долг и позволь мне выполнить мой. Судьи не приказывали жечь мне локоть”.

Когда плоть кисти его руки полностью выгорела, Бартелеми занялся приготовлениями к посажению на кол. Эта ужасная казнь была осуществлена со всеми сопутствующими ей печальными эффектами. Приговоренного положили животом на землю, двое подручных [палача] раздвинули и удерживали его ноги, Бартелеми Грек мощными толчками загнал ему в заднепроходное отверстие огромный кол, который вошел в тело на двенадцать дюймов [30 см]. Затем при помощи веревок и досок закрепили ноги и подняли всё устройство примерно на двенадцать футов [3 м] над землей. Во время этой ужасной пытки Сулейман чистым голосом разборчиво пропел священные для мусульман строки, свидетельство о вере, обычно звучащее с высоты минаретов: «Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммад – Пророк его», сопроводив эту формулу несколькими стихами из Корана. Раздираемый изнутри ужасным орудием смерти, Сулейман пытался, раскачиваясь, принять такую позу, которая позволила бы ему быстро умереть. Хладнокровно и гордо обведя взглядом зрителей, он попросил воды[907]907
  Считалось, что глоток воды приносит посаженному на кол быструю смерть.


[Закрыть], а когда никто ему ее не дал, плюнул в толпу. В течение трех часов он агонизировал на колу, время от времени потряхивая головой, чтобы ускорить миг кончины, и отклоняясь назад в попытке высвободиться из пут. Одни говорят, он умер от того, что этими движениями добился своей цели, другие говорят, что его последний вздох ускорил стакан воды, поданный ему солдатом на стволе ружья»[908]908
  Ibid. P. 38–40.


[Закрыть].

Так закончилась шахада Сулеймана ал-Халеби. Однако тело его так и не обрело покоя. Главный хирург Восточной армии Доминик Жан Ларрей забрал труп для вскрытия, составив потом подробный протокол, где описал, от чего именно умирает человек, посаженный на кол. Затем он отделил костяк от плоти и увез с собою скелет во Францию как научный экспонат[909]909
  См.: Hutin J. F. La campagne d’Égypte: une affaire de santé (1798–1801). Paris, 2011. P. 469.


[Закрыть]. До сих пор череп Сулеймана ал-Халеби можно видеть в парижском Музее человека.

Qui prodest?

Убийцу Клебера, как мы видели, нашли быстро и быстро же покарали. Однако смерть главнокомандующего Восточной армии имела столь далеко идущие международные последствия, что даже современники не захотели поверить в то, что она была делом рук всего лишь фанатика-одиночки. Сомнения в этом прозвучали уже во время следствия, которое старательно искало связь между Сулейманом ал-Халеби и великим визирем. И, хотя такой связи не было обнаружено, в обвинительном заключении уже однозначно утверждалось, что убийство инспирировал именно Юсуф-паша. Рассмотрим эту версию подробнее.

Прежде всего, отмечу, что у нас нет сколько-нибудь веских оснований ставить под сомнение показания самого Сулеймана. Если он столь подробно изложил хронику своих взаимоотношений с командирами янычаров – Ахмад-ага и Ясин-ага, – то что помешало бы ему сделать и признание в отношении великого визиря, какими бы мотивами при даче этих показаний подследственный ни руководствовался? Если он решил рассказать правду, поверив обещанию Бартелеми сохранить ему жизнь, то признание в связи с великим визирем, которого от него так настойчиво добивались, тем более должно было облегчить ему достижение этой цели. Если же он изначально считал себя обреченным, видя в убийстве Клебера акт своего самопожертвования (на эту мысль наводит отказ убийцы от попытки скрыться в течение целого часа после преступления), и заговорил на следствии лишь потому, что не хотел лгать перед смертью, то опять же – какой смысл был ему выгораживать визиря? В конце концов, стремление Сулеймана говорить правду и только правду стоило жизни трем шейхам, его землякам, предоставившим ему кров в Каире. Именно его честные показания на очных ставках обрекли их на гибель. Иными словами, каких-либо мотивов скрывать вину великого визиря в происшедшем, если таковая была, у Сулеймана не просматривается.

А может быть, молодого человека решили использовать втемную и великий визирь стоял за спинами завербовавших Сулеймана предводителей янычаров, о чем юноше просто не сообщили? К счастью, у нас есть возможность проверить эту версию по донесениям Франкини, который регулярно докладывал о том, что происходило в ставке Юсуф-паши.

20 июня в Яффе еще не знали о смерти Клебера. Напротив, командование союзников активно готовилось договариваться с ним об эвакуации французской армии из Египта:

«Поутру 9/20 числа прошлого месяца [июня] мы наконец увидели, что на нашем рейде бросили якоря г-н командор Сидней Смит, прибывший с Родоса, и капудан-паша, прибывший из Александрии. Их появление воодушевило армию, вселив надежду на скорое урегулирование. 25 июня состоялся совет у великого визиря. Присутствовали капудан-паша, кьяйя-бей, рейс-эфенди, командор Смит, господин Морье и я. Заседание получилось долгим, много спорили, хотя всё на одну тему.

Командор после получения на Родосе писем великого визиря написал генералу Клеберу [речь идет о письме от 9 июня. – А. Ч.], сообщив ему об их содержании и о прибытии паспортов, и призвал к оговоренной эвакуации. Господин Райт, повезший это письмо, по прибытии в Александрию вынужден был отдать конверт коменданту города для переправки в Каир, поскольку согласно приказам главнокомандующего никому из иностранцев не дозволено ехать сушей из этого порта в столицу под каким бы то ни было предлогом.

На этом совете в целом единодушно постановили дождаться ответов и, если они будут в пользу эвакуации, согласиться с ними. Любые условия, не противоречившие согласованным между тремя союзными Дворами принципам, предпочтительнее военных действий, которые разорят Египет, повлекут за собой огромные расходы и отсрочат его возвращение к законному владельцу. Если же Клебер откажется от эвакуации, что весьма сомнительно, следует, не теряя времени, прибегнуть к оружию и определить средства закончить всё как можно быстрее»[910]910
  Э. Франкини – В. С. Томаре, 4 июля 1800 г. – АВПРИ. Ф. 89. Оп. 8. Д. 916. Л. 69–69 об.


[Закрыть].

Далее участники совета еще долго спорили относительно деталей будущего урегулирования, на которых мы здесь не будем останавливаться. Отмечу главное: ни у кого из представителей союзного командования, включая великого визиря, не было и тени сомнений в том, что их главным контрагентом в осуществлении соглашения об эвакуации французской армии из Египта и впредь будет Клебер. Из этого же они исходили в программе своих дальнейших действий, решив дождаться всем вместе ответа Клебера на письмо Смита от 9 июня, после чего командор и капудан-паша отправятся 28 июня в Александрию для дальнейших переговоров в случае положительного ответа или для подготовки к новым военным действиям – в случае отрицательного[911]911
  Там же. Л. 70–70 об.


[Закрыть].

Однако уже следующий день, 26 июня, радикально изменил всю ситуацию: из Каира прибыло официальное известие о смерти Клебера. Может возникнуть вопрос: если путь от Яффы до Каира занимал 5–6 дней, почему эта новость пришла только на 12-й день? С одной стороны, Мену не имел какой бы то ни было необходимости спешить с извещением неприятеля о происшедшем и отправил курьера только тогда, когда счел нужным. С другой – соответствующие слухи, как мы увидим из донесения Франкини, в османской армии циркулировали еще до получения официальной вести, видимо просочившись из Египта с оказией. Нам же важно здесь отметить, что для визиря эта новость явно оказалась сюрпризом: «Дромадер, отправленный этой [османской] армией к генералу Клеберу, чтобы сообщить ему о получении господином Морье паспортов для транспортировки французской армии, вернулся 15/26 июня с письмом генерала Мену командору Смиту в ответ на послание того с Родоса генералу Клеберу»[912]912
  Э. Франкини – В. С. Томаре, 4 июля 1800 г. – АВПРИ. Ф. 89. Оп. 8. Д. 916. Л. 71.


[Закрыть].

Здесь я позволю себе прервать донесение Франкини, чтобы процитировать письмо Мену, о котором идет речь:

«Я получил, сударь, письмо, которым вы оказали мне честь, написав его 9 июня на борту “Тигра” возле Родоса. Ужасное покушение на убийство, совершенное против главнокомандующего Клебера, лишило французскую армию ее предводителя, и теперь я принял командование.

Ваши союзники, турки, не сумев победить французов при Матарии, воспользовались для мести кинжалом. Это оружие трусов. Из Газы 42 дня тому назад был отправлен янычар, чтобы совершить сие ужасное преступление. Французам хотелось бы верить, что виновны в этом только османы. Такое убийство заслуживает осуждения со стороны всех наций, и в интересах каждой из них за него отомстить.

Та линия, которую вы, сударь, проводите относительно соглашения заключенного в Эль-Арише, прекрасно показывает то, какой линии следует придерживаться и мне. Вы обратились за ратификацией соглашения к своему правительству. Я также должен запросить у консулов, правящих сегодня Французской республикой, согласия на любой договор, который мог бы быть заключен между возглавляемой мною армией, англичанами и их союзниками. Таков единственно легальный образ действий и единственно приемлемый для переговоров, которые могли бы состояться».

В завершение Мену не преминул уколоть Смита, заметив, что договоры должны, конечно же, строиться на доверии, а потому французам чужды всякие «военные хитрости», о которых говорится в бумагах Морье[913]913
  Ж. А. Мену – С. Смиту, 20 июня 1800 г. – АВПРИ. Ф. 89. Оп. 8. Д. 916. Л. 62–62 об.


[Закрыть]. Это внешне вполне лояльное послание означало по своей сути разворот политики командования Восточной армии в прямо противоположном направлении. Мену отказывался от всех ранее достигнутых его предшественником договоренностей и перекладывал ответственность за решение египетского вопроса на правительство Французской республики, что фактически означало отсрочку на неопределенно долгий срок – до заключения общего мира. Не удивительно, что письмо Мену вызвало в ставке великого визиря настоящий переполох. Слово Франкини:

«После получения этого послания господин командор и я пошли к в[еликому] визирю. Тот, узнав от нас его содержание, позвал нас с собою в шатер капудан-паши. Кьяйя-бей и рейс-эфенди тоже туда пришли. Мне было поручено устно перевести его для всех собравшихся. Смерть Клебера, о которой уже несколько недель говорили в [турецкой] армии, была подтверждена этим письмом, где высказывалось также мнение об убийстве генерала.

В этом собрании опять повторили то, о чем говорилось на последнем совете. Приняли решение как можно скорее возобновить военные действия одновременно в нескольких пунктах. Подтвердили также отъезд капудан-паши в ранее намеченный день.

Тем не менее Смиту поручили ответить на письмо генерала Мену, обещав ему свободный проход французской армии во Францию и предложив ему эвакуацию, как было намечено тремя днями ранее»[914]914
  Э. Франкини – В. С. Томаре, 4 июля 1800 г. – Там же. Л. 71.


[Закрыть].

Таким образом, поведение великого визиря в эти дни не дает никаких оснований считать его причастным к заговору по убийству Клебера. Странно было бы, отправив убийцу для покушения на жизнь французского главнокомандующего, строить затем далеко идущие планы на взаимодействие с последним по эвакуации его армии. Подобное поведение выглядело бы по меньшей мере не слишком адекватным.

Да и отвечая на ключевой вопрос любого расследования: Qui prodest? (Кому выгодно?) – едва ли мы в связи со смертью Клебера укажем на великого визиря. Гибель генерала в один момент лишила Юсуф-пашу возможности мирным путем вернуть Египет под власть султана, что, казалось, было уже делом ближайшего будущего. Теперь же ему предстояла новая военная кампания со всеми ее материальными издержками и неопределенным исходом.

Спрашивается, разве Мену, возлагая вину за смерть своего предшественника на великого визиря, не понимал, что Юсуф-паша от этого события не только ничего не выиграл, но и проиграл? Я уверен, что всё он прекрасно понимал, поскольку был человеком совсем не глупым, однако его собственный интерес заставлял обвинить именно турецкого министра. Интерес этот состоял в том, чтобы развернуть громоздкий корабль Восточной армии с курса на эвакуацию, которым следовал прежний капитан, на новый курс – на колонизацию, горячим сторонником которой был Мену. Причем, этот поворот на 180 градусов предстояло сделать вопреки желанию подавляющего большинства экипажа, который вполне мог выйти из повиновения, узнав, что новый капитан хочет опять направить корабль в открытое море в тот момент, когда до вожделенной родной гавани уже рукой подать. Поскольку весть о мирных предложениях со стороны противника и его обещаниях беспрепятственно пропустить французов домой рано или поздно дошла бы до личного состава армии, надо было настолько скомпрометировать источник этих предложений, чтобы французские солдаты им просто не поверили.

Компрометация Морье, автора официального послания, которое могло бы стать судьбоносным для всей Восточной армии, началась, как отмечалось выше, с публикации его дневника в газете Courrier de l’Egypte еще при жизни Клебера, пока Мену временно подменял главнокомандующего в Каире. Гибель Клебера и вовсе придала словам Морье о «военной хитрости» зловещий смысл, бросая тень подозрения в соучастии убийству и на него лично, и в его лице на всех английских представителей. Мену отнюдь не случайно съязвил по поводу «военной хитрости» в письме Смиту. О том, что усилия по компрометации Морье получили ожидаемый эффект, мы можем судить по фрагменту из письма Пейрюса матери от 20 июня 1800 г.:

«Когда англичане, опомнившись от своих прежних ошибок, вновь предложили нам вернуться во Францию, Смит не позволил нам получить эти письма. Господин Морье, секретарь лорда Элджина, посла в Константинополе, сделал нам это предложение напрямую, но события изменили наши представления, и мы уже не хотим покидать Египет»[915]915
  Peyrusse A. Op. cit. P. 107.


[Закрыть].

Как видим, к этому моменту Пейрюс уже знает о послании Морье, которое Клебер в последние дни своей жизни, похоже, так и не получил. Подобная осведомленность юноши неудивительна, ибо он продолжал какое-то время исполнять обязанности секретаря главнокомандующего и при генерале Мену. Однако характерно, что шесть дней спустя после трагической смерти Клебера письмо уже не производит на молодого человека такого впечатления, какое могло бы произвести до того: прошедшие события не позволяют ему впредь верить обещаниям англичан.

Усилия по дискредитации великого визиря, предпринятые в ходе расследования убийства Клебера, имели целью вызвать у личного состава армии такое же недоверие к туркам. Мену надо было спешить, чтобы поднять уровень этого недоверия у своих подчиненных на нужную высоту еще до того, как мирные предложения неприятеля станут достоянием широкого круга военнослужащих. В данном отношении весьма показателен прием, оказанный им Райту, привезшему в Каир новое письмо Смита. Вернувшись, Райт в докладе командору от 5 июля так описывал свою встречу с новым французским главнокомандующим:

«Прибыв 29 июня 1800 г. в штаб-квартиру французской армии в Каире, я был встречен у дверей адъютантом главнокомандующего Мену, которому я сразу представился английским парламентером, доставившим послание главнокомандующему от сэра Сиднея Смита.

Адъютант спросил, кто те два человека, что меня сопровождают. Я ответил ему, что один – турецкий парламентер, другой – мой переводчик. Он ответил: что касается турецкого парламентера, то, по его мнению, тому лучше возвращаться, откуда приехал. Он покинул меня со словами, что пойдет и сообщит обо мне генералу Мену, который после убийства генерала Клебера является главнокомандующим Египетской армией.

Адъютант быстро вернулся и попросил меня подняться с моим переводчиком к главнокомандующему, а турецкому парламентеру велел ждать у дверей, приказав охране не позволять ему ни с кем разговаривать.

Я вошел в сопровождении своего переводчика, одетого на турецкий манер, к генералу Мену и двинулся вглубь помещения, где он сидел, когда он резко и зло крикнул своему адъютанту, повторив затем несколько раз:

“Я не звал турка!” Я сказал ему, что это не турок, а мой переводчик. Он [Мену] поднялся мне навстречу и посадил меня на стул возле себя.

Я тут же заговорил, сообщив о том, что являюсь парламентером, и протянул ему привезенное с собой письмо. Взяв его, он спросил меня таким же тоном, какой я уже отметил: “Какова цель? Хотите вернуть мне шефа бригады Бодо, которого визирь удерживает у себя вопреки международному праву и всем правилам войны?” Я ответил, что этот офицер еще до моего приезда в Яффу уже отправлен Его превосходительством [великим визирем] морем в Дамьетту в обмен на удерживаемых французами эфенди и что я рассчитывал встретить его в Каире.

Тогда он открыл письмо и, прежде чем его прочесть, сказал мне, что он уже ответил относительно эвакуации Египта и что я должен был встретить по дороге курьера с посланием. Оно содержит абсолютно такой же ответ, что и ранее, а именно то, что всякое соглашение между французской армией, великим визирем и союзниками Порты должно быть представлено на ратификацию консулам, правящим сегодня во Франции. У него нет полномочий поступать иначе, и он не понимает, как покойный генерал Клебер мог рассчитывать потом оправдаться, заключая такое соглашение. Он лично был против подобного соглашения еще на стадии переговоров и принимал волю и дела вышестоящего начальника, хотя их и не одобрял.

Затем он заговорил со мной об убийстве генерала Клебера, которое он ставит в вину великому визирю, и сказал мне с возмущенным и презрительным видом: “Таковы, сударь, союзники, которым вы служите, пытаясь нас победить. Кинжал – оружие одних лишь трусов. О том постыдном применении, которое ему нашли, все правительства будут извещены через протоколы следствия, включающие в себя признание преступника (который показал, что его использовал Мухаммад-паша[916]916
  Откуда в данном контексте появился некий «Мухаммад-паша», сказать трудно. Возможно, Райт ослышался или ошибся, когда по памяти составлял отчет о разговоре. То же касается и определения Сулеймана в качестве «янычара». Ни того, ни другого во французских документах нет, зато после доклада Райта в ставке Великого визиря при пересказе французской версии происшедшего всякий раз будут упоминать таинственного «Мухаммада-пашу» и «убийцу-янычара». Последний даже попадет, как мы увидим далее, в официальную Прокламацию великого визиря.


[Закрыть], обещав большую награду) и отправленные мною сейчас в печать. Дело чести всех правительств отомстить за это ужасное покушение, и армия под моим началом намерена свершить впечатляющее возмездие”. После этого он дал мне прочесть копию своего письма, адресованного сэру Сиднею Смиту.

Я ответил ему, что отсрочка в реализации условий соглашения не отвечает интересам союзников, учитывая, насколько они уже продвинулись в своих военных приготовлениях; что великий визирь уже собрал в большом количестве новые войска, число которых растет день ото дня с прибытием албанцев, чья храбрость известна, а число превышает 20 тыс. чел.; что с нашей стороны поворот в европейской войне высвободил значительную часть армии и что союзники выделят военные средства для отвоевания Египта вновь, а его решение не исполнять соглашение станет известно. Что касается невозможности для него что-либо заключать без одобрения его правительства, то я полагаю (не пытаясь, однако, предугадать тот объем полномочий, коим он обладает), что всякий генерал во главе армии, подверженной превратностям войны, имеет право в критически крайних обстоятельствах заключать ради ее спасения ту или иную капитуляцию. А Эль-Аришское соглашение столь тщательным образом и с такой деликатностью заботится о чести армии, что большего в данном отношении невозможно и пожелать.

Он меня прервал, сказав, что не изменит свой первоначальный ответ и что даже если из всех французов он останется в Египте один, то будет придерживаться того же мнения.

Обвинение Его превосходительства визиря в убийстве генерала Клебера я расценил как несправедливые и безосновательные. Его гуманное отношение к пленным французам известно всей армии. И я счел себя вправе ответить, что во всей Османской империи нет другого человека, столь одаренного чувствами, прямо противоположными тем, которые приписываются ему в данной ситуации. Генерал ответил, что он осведомлен о характере Юсуф-паши (визиря) одним из его родственников, занимающих пост паши в Константинополе, и этот отзыв неблагоприятный.

Он продиктовал затем при мне письмо сэру Сиднею Смиту, где вновь сообщил о намерении не исполнять соглашение без ратификации своего правительства, и сказал мне, что выслушает любое предложение, которое ему сделают, но что все они должны быть представлены на одобрение консулов, прежде чем что-либо заключать. Я ответил ему, что уверен: сэр Сидней Смит больше не сделает никаких предложений.

Он с раздражением завел речь о господине Морье, сказав, что прикажет повесить его на первом дереве как шпиона, если тот когда-либо попадется ему в руки. Он упомянул о “военной хитрости”, о которой, сказал он, говорится в его бумагах, и добавил, что французы имеют честь сражаться с оружием в руках и не знают никаких “военных хитростей”. Я ему ответил, что не могу судить господина Морье, не видев его бумаг, но к “военным хитростям” прибегают все военные, и я не могу, не зная ее сути, порицать ту из них, о которой он мне говорит. Мне кажется правильным не придавать этому слову безграничного значения, поскольку оно вполне может означать что-то, вполне соответствующее принципам чести. Генерал мне сказал, что эти бумаги будут опубликованы и тогда о них можно будет судить.

Закончив письмо, он пригласил меня на обед и за ним уделял мне много внимания. Затем он отвел меня в отдельную комнату, вручил мне письмо и сказал, что обстоятельства не позволяют мне долго оставаться в Каире, а потому я должен буду уехать завтра в пять часов утра.

За разговором у него немного исправилось настроение, и он обещал мне прислать всех эфенди и всех находящихся в Египте английских пленных, как только получит официальное сообщение о прибытии в Дамьетту шефа бригады Бодо. Потом он пожелал мне хорошего возвращения и меня покинул.

На другой день я выехал из Каира около семи часов утра, больше не увидев генерала. В Салихии офицер охраны дал мне комнату, приказав не разговаривать ни с кем из солдат, и пригрозил в противном случае выгнать меня в пустыню»[917]917
  АВПРИ. Ф. 89. Оп. 8. Д. 917. Л. 29–32 об.


[Закрыть].

Таким образом, Мену тщательно ограждал свой личный состав от контактов с представителями неприятельской армии, по всей видимости желая уберечь его от нежелательной информации о существовании легко достижимой возможности быстрого и беспрепятственного возвращения на родину. Тем временем пресса Восточной армии продолжала публиковать «разоблачительные» бумаги Морье и муссировать тему вины великого визиря в убийстве Клебера.

Сам же Юсуф-паша крайне болезненно воспринял подобные обвинения и в беседе с Франкини посетовал на нечестные способы борьбы, применяемые французами:

«В этой уверенности его укрепило письмо генерала Мену, содержащее самую черную клевету. Оно убедило его в том, что французы стараются всеми силами создать для него любые возможные трудности: всё, что исходит от них и что их касается, можно с полным основанием рассматривать как интригу против него самого и против лиц, составляющих его правительство»[918]918
  Э. Франкини – В. С. Томаре, 4 июля 1800 г. – АВПРИ. Ф. 89. Оп. 8. Д. 916. Л. 74.


[Закрыть].

Чтобы опровергнуть несправедливые обвинения, перечеркивавшие все его предшествующие усилия по обеспечению мирного ухода Восточной армии из Египта, великий визирь приказал распечатать на французском языке соответствующую прокламацию для распространения среди французских военнослужащих:

«ПРОКЛАМАЦИЯ

великого визиря и генералиссимуса армии Б[листательной] П[орты]

К офицерам и солдатам Французской армии в Египте

Французы,

На вашего главнокомандующего совершено покушение, которое посредством самой отъявленной лжи осмеливаются вменять в вину османам под тем предлогом, что убийца, говорят, был мусульманином и янычаром. Но какая выгода нам от этого преступления? Какая польза нам от смерти Клебера? Его заменил другой такой же генерал, и он уже третий.

Одним человеком больше, одним меньше – это не влияет на судьбу Египта.

Однако Клебер имел врагов и завистников как во Франции, так и в Египте. Он высказывал собственное мнение о вторжении в эту провинцию. Здравомыслящее большинство в его войсках это мнение одобряло. Поэтому кое-кому не нравилось видеть его во главе армии. Опасались его возвращения во Францию и тех докладов, которые он мог там представить. Поэтому сочли за благо его убрать и обвинить в этом Б[листательную] П[орту].

Французы, не позволяйте ввести себя в заблуждение клевете столь же наглой, сколь и абсурдной. Вам следует искать авторов убийства своего генерала исключительно среди ваших соотечественников, именно им следует отомстить за его смерть, если это утешит вашу скорбь.

Константинополь, 20 июня 1800 г.»[919]919
  АВПРИ. Ф. 89. Оп. 8. Д. 916. Л. 63.


[Закрыть].

Мы не знаем, какой эффект произвело это обращение на французов, но отмечу один момент, который мог это впечатление существенно ослабить или даже изменить на прямо противоположное желаемому. Согласно приведенной в прокламации дате – 20 июня – она появилась всего лишь шесть дней спустя после покушения – в срок слишком короткий, чтобы известие могло дойти до Константинополя, если уж в Яффе, как мы видели, его получили только 26 июня. Соответственно, у внимательного читателя это могло вызвать подозрения, что обращение было приготовлено заранее, в ожидании рокового события, а стало быть, визирь о предстоящем убийстве знал и к нему приготовился. Впрочем, на мой взгляд, здесь мы имеем дело скорее с типографским курьезом или чьим-то недосмотром. Собственно в ставке великого визиря, где, казалось бы, должны были знать об истинной подоплеке дела, если бы нити заговора об убийстве Клебера тянулись именно туда, на самом деле выдвигались совершенно иные гипотезы относительно происшедшего, причем, заметим, не для публичного оглашения, а, так сказать, «для внутреннего пользования». Сообщает Франкини: