Текст книги "Убить Кукловода"

В этот миг под сводом пещеры раздался гулкий звук, похожий на тяжёлый, горестный вздох. Сергея что-то словно толкнуло.

– Бежим! – крикнул он, хватая Сашу за руку.

Друзья кинулись в боковой коридор. И вовремя: на то место, где они только что стояли, с потолка посыпались огромные камни.

Депутат Государственной Думы, он же лидер свежеиспечённой партии «Свобода России», Анатолий Павлович Безухов разговаривал в служебном кабинете на Охотном Ряду с дочерью покойного экс-президента Мельникова Ириной.

Буквально через день после похорон отца Ирина со слезами на глазах демонстративно вступила в «Свободу России». Ещё днём позже её ввели в политсовет партии, и на ближайшем съезде прочили кресло заместителя председателя. Собственно, её активное участие в партийном проекте предусматривалось изначально; кончина отца лишь ускорила события, придав им драматический эффект и вкусный пиаровский оттенок.

Очень разными людьми были собеседники, даже чисто внешне. Среднего роста, располневший, заметно лысеющий, с невыразительной физиономией, которую оживляли только юркие глазки, Безухов был полной антитезой Ирине – высокой и статной, в отца, с энергичным красивым лицом в обрамлении гривы тёмных волос. Отставной политработник и дочь экс-президента… Однако сейчас их роднило одно чувство: сильнейшая тревога. Забеспокоишься тут, когда кормилец исчез… Лозовский как сквозь землю провалился. Он не отвечал ни по одному из многочисленных мобильных номеров, а когда позвонили в Ниццу, Ольга ответила, что муж вот уже две недели в Америке – бизнес. На вопрос, выходит ли на связь, ответила уклончиво. Но, по наведённым справкам, в Штатах Лозовский не появлялся. Вот и гадай, куда он делся…

– Может, его всё-таки достали? – в десятый раз нервно спросил Безухов.

Ирина покачала головой.

– Бунееву он не по зубам, – уверенно сказала она.

Причина уверенности крылась в том, что Ирина очень хорошо знала Лозовского. Какое-то время они были любовниками. Ирина навсегда запомнила странное чувство, всякий раз возникающее во время близости. Ей казалось, что вместе с Лозовским в неё входит заряд дьявольской энергии и силы, которой фонтанировал Вадим Натанович. Она верила в его неуязвимость, не допускала мысли, что он может попасть в какую-то ловушку, но терялась в догадках по поводу его исчезновения. Лозовский был не просто человек – финансовый фундамент оппозиции, и безответственностью никогда не отличался. Правда, первую (и весьма щедрую!) дотацию партия получила… Куда же, чёрт возьми, он делся?

– Сколько продержимся… в случае чего? – спросила Ирина в лоб.

Безухов пожал плечами.

– Месяца два, не больше. Ты же знаешь, он распорядился всё делать с размахом. Офисы, аппарат, оклады, транспорт, аренда, пресса, работа с электоратом… Расходы пропорционально усилиям. – Он потёр лоб и натужно пошутил: – Так что лучше бы он нашёлся.

В отличие от Ирины Безухов был настроен пессимистично. Близким знанием Лозовского он похвастаться не мог, зато хорошо знал другое: государство в лице президента способно стереть в порошок любого. Абсолютно. Будь ты хоть сам дьявол. На дьявола просто понадобится больше времени и усилий. Жизнь приучила Безухова всегда готовиться к худшему: предположим, против беглого олигарха проведена некая спецоперация… В этом случае на партии можно ставить крест. Никто не даст ни копейки, бизнес боится Бунеева, а без денег что за партийная работа? Или кто-то всерьёз думает, что Владимир Ильич благословлял Иосифа Виссарионовича на «эксы» из одной лишь святой ненависти к эксплуататорам?

Но Безухов связывал своё будущее со «Свободой России». В создание партии он вложил без остатка всего себя: опыт, силы, амбиции, надежды на высокий статус и безбедную старость. Крах проекта стал бы и его крахом. И если хозяин проекта в самом деле по каким-то причинам исчез – все под Богом ходим! – надо присматривать другого хозяина. Партия с разветвлённой региональной сетью – товар ходовой. А что без году неделя, так это даже хорошо: внятной идеологии пока нет, и название «Свобода России», словно пустая ёмкость, годится для наполнения любым содержанием в диапазоне от «пшёл вон» до «прошу садиться» – от либерального до ура-патриотического…

Впрочем, опытный политикан Безухов понимал, что серьёзный покупатель нынче в стране только один, и зовут его президентом. Ему же, между прочим, в недалёком будущем вновь идти на выборы… Не делая поспешных выводов и резких телодвижений (они Безухову были вообще чужды), Анатолий Павлович решил про себя, что сейчас было бы полезно наладить отношения с президентской администрацией, и, по возможности, помелькать перед Бунеевым. Поэтому он правдами и неправдами вышиб себе приглашение на сегодняшний приём в честь президента США. Хотя, откровенно говоря, вожделенный кусочек мелованного картона с золотым тиснением достался легче, нежели предполагалось: приём планировался большой, с обширным кругом приглашённых, к тому же сыграл статус лидера оппозиционной партии – Бунеев хотел показать Фошу, что не чужд общения с праволиберальным инакомыслием…

Высказывать свои соображения Ирине Безухов не спешил. Прагматик по натуре, он любил повторять, что жить и действовать надо без фанатизма. А Ирина фанатичка, живёт не умом – эмоциями. Безухов внутренне поёжился, вспомнив её реакцию на смерть генерала Немирова, которого она терпеть не могла. Говорят, она потребовала шампанского и долго рассказывала окружающим пакости о покойном. А уж Бунеева она ненавидит люто, и, прежде всего, за смерть отца. Тёмная история… Вопреки официальному заявлению, что инфаркт разбил экс-президента ещё в приёмной Бунеева, просочилась информация, согласно которой Мельников успел-таки встретиться с преемником, и встреча завершилась крупным скандалом, чуть ли не рукоприкладством. Так что тему Бунеева поднимать пока что не надо…

Ирина завела речь о сегодняшнем приёме.

– Будет полезно, если ты сможешь хотя бы двумя словами обменяться с Фошем, – сказала она. – Скажешь, что оппозицию давят, что нужна поддержка Запада… ну, ты найдёшь, что сказать. Тут ведь важен сам факт общения. Распиарим по полной программе: лидер «Свободы России» жмёт руку президенту США! Они обсуждают проблемы российской демократии! Фош внимательно следит за деятельностью отечественных либералов! И всё такое…

Безухов мысленно застонал. Ну, можно ли настолько оторваться от реалий? Или ненависть к Бунееву совсем затуманила разум? Похоже, Ирина продолжает мыслить категориями раннедемократической, навсегда ушедшей эпохи. Тогда Запад воспринимался, как свет в окошке, его ценности казались непреложными, к нему апеллировали, перед ним заискивали, его дружбы домогались. И где эта дружба? Вместо инвестиций – кредиты, моральную поддержку к делу не пришьёшь, а североатлантический блок стремительно расширяется, охватывая Россию со всех сторон, хотя Варшавский пакт вместе с коммунистическими режимами ухнул в небытие… Не-е-ет, адекватный политик, рассчитывающий на серьёзные дивиденды, сегодня должен быть патриотом и государственником. С других полей урожай снят и давно съеден. Ну, как это объяснить Ирине, дочери советского патриция, ставшего демократическим императором? От Мельникова она унаследовала высокомерное неприятие любого мнения, противоположного своему…

– Пообщаться с Фошем, конечно, было бы хорошо, – сдержанно сказал вслух Анатолий Павлович.

С Бунеевым надо общаться, с Бунеевым!

Собираясь в Кремль, Безухов продумывал ситуации, позволяющие приблизиться к президенту и как бы невзначай намекнуть ему на свою скрытую лояльность.

Если бы он знал, чем для него закончится приём, ноги его в Кремле не было бы.

7
Рукопись
(продолжение)

В последний день августа 1918 года, во дворе московского завода Михельсона толпился народ. Дело шло к вечеру, смена закончилась, и среди собравшихся преобладали заводские. Но не только. Слух о том, что состоится митинг, на который приедет выступать председатель Совета Народных Комиссаров, облетел всю округу. Поэтому среди рабочих роб мелькали солдатские гимнастёрки, студенческие тужурки, интеллигентские пиджаки и даже крестьянские кафтаны.

В толпе нетерпеливо переминался с ноги на ногу красноармеец Семён Батурин. Точнее, не просто красноармеец – недавно его назначили помощником военного комиссара пехотной дивизии, воевавшей на чехословацком фронте, и двадцатилетний Семён по этому поводу слегка задрал нос, без того курносый. В Москву он приехал с ответственным поручением в наркомат, задание комдива исполнил толково, почему и находился в радужном настроении, ожидая похвалы, а там, глядишь, и дальнейшего продвижения по службе. Возвращаться на фронт надо было завтра, а сегодня вдруг выпал счастливый случай послушать самого товарища Ленина. Семён предвкушал, как он станет рассказывать бойцам о митинге, распишет выступление Ильича. При мысли о том, с каким вниманием и завистью его будут слушать, он заулыбался. Впрочем, в двадцатилетнем возрасте всегда чаще улыбаются, чем грустят. Даже если изо дня в день воюешь, стреляешь, идёшь в атаку и не ведаешь, когда за тобой припрётся костлявая.

Приехав с небольшим опозданием, Ленин буквально взлетел на трибуну. Коренастый невысокий вождь излучал энергию, и такой же энергией дышала его речь. Ильича слушали, затаив дыхание. Москва, как и вся Россия, голодала, когда же полегчает? Когда наступит мирная жизнь, закончится разруха? Ради ответов на эти вопросы люди бросили дела, пришли вечером на митинг, и теперь с надеждой смотрели на Ленина. Вождь, однако, предпочитал говорить о другом.

– Надо понимать, товарищи, что над революцией нависла смертельная угроза! – кричал он, заметно картавя. – Советская республика в кольце фронтов, мировая и внутренняя буржуазия плетёт против нас один за другим заговоры. Не хватает хлеба, нет сырья для заводов. Но мы, товарищи, не для того взяли власть, чтобы отступать. Нам отступать некуда! Диктатура пролетариата – вот наше оружие, вот универсальный инструмент для решения всех наших внешних и внутренних проблем. На каждый удар мы ответим двумя, а если понадобится, то и тремя, железной пятой раздавим любое контрреволюционное выступление, безжалостно выкорчуем всё, что мешает нашей свободной мирной жизни!..

Батурин жадно слушал Ильича. Вообще-то ничего нового сказано не было, примерно так же Семён и сам беседовал со своими бойцами на политзанятиях. Но знакомые слова в устах Ленина звучали как-то особенно – грозно и проникновенно. Как он сказал насчёт чехословацкого фронта? «Необходимо бросить туда всё, чтобы уничтожить эту банду… У нас один выход: победа или смерть!» Надо запомнить.

– Воюем, значит, до победного конца. А просвета как не было, так и нет. Ну-ну, – произнёс кто-то негромко, словно про себя.

Батурин оглянулся. Рядом стоял высокий крепкий человек лет сорока, по виду рабочий, с морщинистым усталым лицом, на котором топорщились густые усы. Реплику бросил, конечно, он.

– Что-то ты, папаша, не то говоришь. Задачи момента не понимаешь, – вполголоса строго заметил Батурин. – Пока всю контру к ногтю не возьмём, какой тут может быть просвет? Потерпи уж, не на фронте всё ж под пулями, в тылу сидишь…

Рабочий неприязненно посмотрел на Семёна.

– Не на фронте, это верно… Только скажи мне, милый человек, что лучше: пулю на фронте схватить разом, или в тылу медленно с голоду подыхать? У меня вот жена больная, работать не может, и трое пацанов. Как их фунтом хлеба в день прокормить? Что молчишь? Зелен ещё, а туда же, учить будет. Учителей развелось на нашу голову, – он сплюнул под ноги.

Кровь бросилась Батурину в голову.

– Несознательный ты, папаша, элемент, – процедил он сквозь зубы. – Ты ещё скажи, что тебе Советская власть не по нутру, что при царе жилось лучше…

– Вестимо, лучше, – отрубил человек. – Таких токарей, как я, по всей Москве ещё поискать. Зарабатывал хорошо, водку пил в меру, деньги помалу копил. Чего ещё? А теперь всё прахом. Пришёл вот, подумал, чего умного услышу, а тут… Одни агитки, а на шиша они мне? Пусть скажет, когда бардак этот закончится, когда хлеба станет вдоволь. А если сказать нечего, на хрена было и власть брать.

– А ты сам спроси товарища Ленина. Возьми и спроси, – посоветовал еле сдерживающий себя Батурин, недобро хмурясь. – Вот он, рукой подать. Шипеть-то в рукав ума много не надо. Или боишься?

Рабочий потёр большой натруженный кулак.

– Спросил бы я, – неопределённо сказал он. – Да только после таких вопросов нынче же к ночи в ЧеКа загремишь, а уж там ответят. Псы проклятые…

Семён схватил его за грудки.

– Ах ты, контра замаскированная! – звенящим от ярости голосом произнёс он. – Да я тебя сам щас в ЧеКа сдам! А с виду сознательный пролетарий! Вот и проливай за таких кровь…

Человек легко оторвал от себя Батурина и ткнул его кулаком под дых – вроде бы несильно, однако у парня перехватило дыхание и в глазах потемнело.

– Дурак, – жёстко сказал рабочий. – Кровь он за меня проливает… За него ты кровь проливаешь, за подельников его, – он кивнул в сторону трибуны. – Стой себе смирно и не вякай. Нас тут таких много, неровен час, костей не соберёшь…

Он повернулся и стал выбираться из толпы, уже, впрочем, поредевшей: кое-кто, так и не дождавшись от вождя ничего определённого, потянулся к выходу. Семён проводил обидчика бессильным взглядом, тем и ограничился. Ни в какую ЧеКа он его тащить, конечно, не собирался, просто хотел припугнуть. Вот и припугнул… на свою голову. И потом, было в словах рабочего нечто такое, о чём Батурин, воюя на фронте, никогда не задумывался. Не врал ведь человек: люди в тылу действительно пухли с голода… Семён вздохнул. На душе стало тоскливо, и остаток речи Ленина он дослушал машинально, в пол-уха.

Митинг закончился. Коротким энергичным взмахом руки вождь простился с собравшимися, и в окружении небольшой свиты направился к выходу. На улице его ждал автомобиль с уже распахнутой дверцей. Семён вместе со многими другими шагал следом за Лениным. Может, удастся перекинуться словом, или задать Ильичу вопрос…

Три резких сухих щелчка, прозвучавших, когда Ленин уже готов был сесть в автомобиль, Семён сначала принял за моторные звуки. Но когда секундой позже он сначала увидел разбегающуюся толпу, а затем вождя, медленно падающего лицом вниз, до него дошло: то были револьверные выстрелы. В Ильича стреляли!.. Кто? Где стрелявший?

– Держите убийцу товарища Ленина! – отчаянно закричал Семён.

Мгновенно сориентировавшись, он рванул на Серпуховку, куда хлынули перепуганные выстрелами и общей сумятицей люди. Убийца Ленина не мог уйти далеко, он точно был где-то здесь, совсем рядом. Все чувства необыкновенно обострились; взгляд прочёсывал толпу, словно прожектор, выхватывая и освещая отдельные лица. Этот? Нет. За собой тянет бабу с ребёнком на руках, какой из него террорист. Этот? Не похож – старик, песок на ходу сыплется. Этот? Чистый крестьянин-лапотник, куда ему. Дальше, дальше!..

В конце улицы Семён резко остановился. Возле раскидистого тополя, привалившись к стволу, стояла женщина странного вида. Она часто и глубоко дышала, испуганно оглядываясь по сторонам. При этом её большие, неестественно блестящие глаза близоруко щурились. Руки, занятые сумочкой и зонтиком, заметно тряслись. Батурина что-то толкнуло изнутри. Не раздумывая, он быстро подошёл к незнакомке.

– Вы кто? Зачем вы здесь и как сюда попали? – резко спросил он.

– А вам какое до меня дело? – вопросом на вопрос нервно ответила женщина.

Не обращая внимания на слабое сопротивление, Семён быстро обыскал её карманы (так, ничего особенного, обычная женская дребедень), забрал сумочку с зонтиком, и, крепко взяв за локоть, велел идти вместе с ним. Она безропотно засеменила рядом. По пути Батурин искоса разглядывал её. Худая, некрасивая, плоскогрудая. Оттопыренные уши, горбатый нос, нелепая тонкая шея. Зато волосы пышные, красивые – целая копна…

– Зачем вы стреляли в товарища Ленина? – сурово спросил он вдруг, не сбавляя шага.

– Вам этого знать не нужно, – ответила она, не задумываясь, точно ожидала вопроса.

В сущности, сказанное прозвучало признанием. Если до этого момента Батурин ещё сомневался, то теперь был уверен, что действительно поймал гадину, поднявшую руку на Ильича. Он скрипнул зубами и стиснул её локоть с такой силой, что она вскрикнула от боли. Это отрезвило Семёна. Мысли его приняли другое направление. Куда он её ведёт? И доведёт ли? Может быть, совсем рядом, по пятам за ними, идут вооружённые сообщники террористки, чтобы спасти её при первом удобном случае. А он один, и без оружия…

– Ну-ка стой, – скомандовал он, оглядываясь.

Среди людей, спешащих мимо, он увидел двух милиционеров с кобурами на поясе и красноармейца с ружьём. Это было то, что нужно. Он подозвал всех троих и представился:

– Товарищи, я помощник военного комиссара пятой пехотной дивизии Батурин. Вот, задержал женщину, которая, похоже, стреляла в Ильича. Надо её доставить, куда следует. Сам бы отвёл, да Москву почти не знаю. И не исключено, что есть сообщники, попытаются отбить… Поможете, товарищи?

Все трое дружно закивали. Начали думать, куда её отвести.

– Надо бы на Лубянку, – сказал пожилой милиционер, – но далеко трюхать, через весь город. Сообщники, они само собой. А ну как люди по пути что-нибудь заподозрят, тут ведь и до самосуда недолго. Что мы вчетвером сделаем?

– Мы давайте вот как, – подал голос красноармеец. – Мы её в Замоскворецкий военкомат сдадим, это рядом. Пусть там посидит под охраной. А уж оттуда с ЧеКа свяжемся.

На том и порешили.

Довели без происшествий. Она шла спокойно, безучастно, глядя себе под ноги.

Через час приехали чекисты и увезли её на Лубянку.

Ближе к ночи, давая показания в ЧеКа, Батурин узнал, что задержанную им женщину зовут Фанни Каплан, и что она призналась в покушении на Ленина.

… Семён Батурин прожил долгую и славную жизнь. После гражданской войны закончил военное училище, потом Академию Генштаба. Прошёл финскую кампанию и Великую Отечественную. В отставку вышел в звании генерал-лейтенанта, со звездой Героя и множеством орденов. Написал книгу мемуаров. Умер в окружении большой любящей семьи, дожив до восьмидесяти двух лет. Семён Иванович всегда с удовольствием выступал в школах, рассказывая детворе, как воевал, как брал Берлин, и, конечно, как в незапамятно далёкие дни молодости лично задержал террористку-эсерку Каплан, стрелявшую в товарища Ленина. Этому же событию он посвятил одну из первых глав своих мемуаров.

Однако было нечто, о чём он так никогда и не рассказал – ни читателям, ни слушателям, ни даже горячо любимой жене, которой полностью доверял. Это нечто всю жизнь сидело в его памяти неприятной занозой. Правда, с годами Батурин почти убедил себя, что ему тогда померещилось, что этого не может быть…

Но время от времени ему снился один и тот же сон, возвращавший в события последнего августовского дня 1918 года. Молодой красноармеец Батурин, стоящий рядом с Ильичом; сухие резкие звуки выстрелов; медленно падающий лицом вниз Ленин. И почему-то на этом лице оторопевший Семён видит довольную, злую ухмылку…

Отныне Агасфер с долей иронии именовал себя наставником. И следует признать, что это определение было довольно точным.

С одной стороны, Ульянов-Ленин являлся как бы матрицей, упрощённой моделью Агасфера. Упрощённой потому, что весь невероятный по объёму информационно-магический багаж вечный странник передавать своему «альтер эго» поостерёгся. Вождь мирового пролетариата свободно ориентировался в ментальном эфире, людей в прямом и переносном смысле видел насквозь, без труда подчинял своей воле окружающих, мог летать, силою мысли двигал предметы… словом, это был достойный слепок Агасфера. Можно сказать, что, начиняя Ленина древним знанием, Агасфер не поскупился. Покоящийся в подземной трясине вечный странник и громящий мировую буржуазию предсовнаркома были двуедины, существуя и действуя в своеобразном симбиозе. Но главным в этой паре оставался Агасфер, полностью контролировавший своё создание. Оно, в свою очередь, ощущало себя активной частью Агасфера, рождённой исполнять его предначертания.

Человек Ульянов умер. В его тело, в его черепную коробку, вселился иной дух, иное сознание. Однако Агасфер позаботился, чтобы новое существо унаследовало сильные стороны личности Ульянова: мощный интеллект, ненависть и нетерпимость ко всему, что противоречило его взглядам или мнению. Теперь к этим драгоценным качествам прибавились запрограммированные Агасфером жестокость, решительность, чудовищная энергия, умноженные на безграничные возможности власти, захваченной большевиками во главе с Лениным.

О, как содрогнулась Россия в первые же дни после октябрьского переворота, ощутив свирепую хватку нового правителя…

Пожалуй, со времён Ивана Грозного Агасфер так не разворачивался. И пусть он теперь действовал не сам, а руками своего двойника, но пьянящее чувство собственного могущества и вседозволенности от этого не умалялось. Ведь если спектакль идёт на «ура», не кукла счастлива, а кукловод. Направляя работу Ленина, а затем отслеживая её результат, Агасфер переживал такой подъём, что подземное болото вскипало пузырями.

Большевики трудились, не покладая рук. Власть, захваченную силой, только силой и можно было удержать. Война, стремительно развязанная против собственного народа, прямо вытекала из этой логики, и война шла – на истребление. Массовые расстрелы, казни без суда и следствия, всякое насилие, чинимое от имени Советской республики, стало такой же обыденностью, как утренний восход солнца.

Кого убивали? Да практически любого, кто вызывал подозрение в нелояльности, или был выходцем из буржуазного сословия (не говоря уже о благородном происхождении), или просто не спешил сдать в закрома новой власти нажитое добро. Молодой ли, старый, мужчина ли, женщина – всякий мог угодить в жернова террора по малейшему поводу.

Кто убивал? Солдатско-матросские банды, усиленные всевозможным бедняцким сбродом, вплоть до люмпенов. Люмпены-то и были главной опорой большевиков, коих тогда в многомиллионной России не насчитывалось и ста тысяч. Агасфер не зря изучал психологию нищей толпы. Жизнь голодранца беспросветна; собственный ум и силы он пропил, а чужим завидует до зубовного скрежета, до ненависти. Дай такому ружьё, вложи в забубённую голову пару идей насчёт классовой борьбы с угнетателями, разреши убивать, грабить и бесчинствовать – и он твой со всеми потрохами. За одну только радость безнаказанно громить господский дом – твой. За удовольствие справлять нужду в драгоценной хрустальной вазе, а то и просто на паркете. За наслаждение завалить на пол кричащую от ужаса барышню-смолянку…

Как Рим некогда пал под натиском звероподобных варваров, так Российская империя была разгромлена торжествующим быдлом, которому внушили, что отныне ему принадлежит и власть, и земля, и фабрики, и вообще вся Россия. Надо только разрушить до основания старый режим, а потом построить новый, для себя… но сначала непременно разрушить… И обезумевший от безнаказанности плебс, ведомый большевиками, крушил всё, до чего мог дотянуться. Словно кровавый ливень хлынул на Россию, смывая красной влагой всё что ни есть доброго и светлого на этой несчастной земле.

Но Агасферу хотелось большего. Требовалась некая организованная сила, которая внешне выглядела бы законно и цивилизованно, однако при этом поставила бы террор на поток, не брезгуя ни кровью, ни грязью. Сыщик, судья и палач партии в одном лице – вот как виделась будущая организация. Агасфер вспоминал опричные отряды, созданные им в бытность Иваном Грозным. Какие были псы! В душах ни страха, ни сомнений, ни жалости; ткни пальцем – любого разорвут, хоть старика, хоть женщину, хоть младенца. Что-то в этом роде требовалось и теперь…

Не прошло и двух месяцев после переворота, как Ленин подписал декрет о создании ВЧК – Всероссийской Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем. Во главе её стал крупный большевик, потомок польских шляхтичей, Феликс Дзержинский – энергичный, умный, беспощадный. Установки вождя он понимал правильно, и очень скоро чекистами начали пугать детей. С появлением «чрезвычайки» кровавый хаос уступил место планомерному истреблению подозрительных элементов, другими словами – собственного народа, поскольку в эту категорию входило три четверти населения. Но всех перестрелять, к сожалению, было нельзя, кому-то ж и работать надо, и с подачи вождя Дзержинский приступил к созданию системы концентрационных лагерей. Первый из них, Соловецкий, принял крупную партию заключённых уже в 1922 году. Кого здесь только не было! Совслужащий, заподозренный в монархических симпатиях (15 лет). Крестьянин, злодейски укрывавший зерно от продотряда (15 лет). Карманник, обокравший, как потом выяснилось, жену председателя райисполкома (10 лет). Работница, на почве голодного помешательства обматерившая и ударившая гаечным ключом секретаря партъячейки (12 лет). Преподаватель музыки, коварно хранивший текст и ноты гимна «Боже, Царя храни» (10 лет)…

Но не террором единым жива была Советская власть. Исполняя задачи, поставленные Ильичом, чекисты с первых дней приступили к методичному грабежу государства и сограждан. Начали с банков, дворцов и музеев, затем перешли к экспроприации личного имущества и состояний. Земля и предприятия были просто национализированы. Ленин играл по-крупному. Населению полагалось оставлять ровно столько, чтобы жило впроголодь, сохраняя, впрочем, работоспособность. Всё прочее безвозвратно уходило в карман партии. Умопомрачительные суммы растекались частью на банковские счета большевистской верхушки, частью на роскошное содержание её же и партаппарата, частью на поддержку рабочих партий по всему миру. Миллионы пудов зерна, выколоченного из деревни пулемётами и штыками, продавались за рубеж, когда в стране свирепствовал голод, а в Поволжье началось людоедство.

За короткое время сделано было столько, что Агасфер начинал смотреть на свою матрицу с невольным уважением и воспринимать её как самостоятельную личность. Ленин действовал стремительно, смело, с беспредельной жестокостью – в лучших традициях вечного странника. Ему нужен был только намёк, общая вводная, всё остальное он делал сам, работая с незаурядной выдумкой. Чего стоило, к примеру, его секретное распоряжение казнить Николая Второго вместе со всей семьёй… Или вот – настоящая находка, позволившая поднять красный террор на новый уровень: инспирировал эсеровское покушение на самого себя, получил две пули (для него, положим, неопасно, однако же ничего приятного), зато какой всплеск любви к вождю! Какой предлог для разгрома оппозиции! Проскрипционные списки и расстрелы, расстрелы, расстрелы!..

Нет, решительно опыт Агасфера удался. Матрица каждым своим днём доказывала жизнеспособность, полезность, эффективность. Вечный странник окончательно убедился в этом с началом антицерковной кампании. Впрочем, не так, ведь кампания – это нечто краткосрочное, ограниченное во времени. Агасфер же задумал небывалое: уничтожить русскую православную церковь вообще. Растоптать. Выкорчевать, не считаясь со временем и усилиями.

– Религия – дурман для народа, – наставительно проквакало подземелье. – Так-то, Распятый!

Казалось бы, после Первой мировой с её миллионами жертв, после газовых атак, бомбёжек и танков, никого ничем уже не поразишь. И всё-таки мир вздрогнул, осознав, что на территории огромного государства сознательно и целеустремлённо истребляется религия. «Религия больше, чем простая вера в Бога. Это один из китов, на которых держится вся наша цивилизация. Борьба с религией равнозначна борьбе с человеческой нравственностью, историей, культурой, традициями – писала английская «Гардиан», вырезку из которой положили на стол Ленину. – Жестокость большевиков, разруха, голод – всё это с большей или меньшей натяжкой можно отнести к издержкам гражданской междоусобицы в России, которая, впрочем, близка к завершению. Но чем объяснить войну, объявленную церкви?

В России насчитывается примерно восемьдесят тысяч соборов и монастырей. По некоторым данным, уже теперь не менее четверти из них подверглись грабежу, и, хуже того, поруганию. Расхищается драгоценная утварь, сжигаются иконы, сбрасываются с колоколен колокола. Началось вскрытие гробниц с мощами православных святых, их останки выбрасываются на землю, втаптываются в грязь. Такая участь постигла, например, мощи великого радетеля земли Русской Сергия Радонежского. Уму не постижимое варварство и неслыханное оскорбление, нанесённое чувствам бесчисленных верующих России…

Но это – не самое страшное. Хуже то, что большевики во главе с Лениным приступили к планомерному физическому уничтожению служителей церкви. Я не оговорился: именно физическому. Уже сегодня счёт расстрелянных церковников, от иерархов до рядовых священников, идёт на десятки тысяч. И есть сведения, что формулировка «расстрел» порой маскирует истинные мучения, которые перед кончиной претерпели страдальцы. Так, черниговский архиепископ Василий был распят на кресте и заживо сожжён. Киевского митрополита Владимира перед казнью оскопили. Петербургского митрополита Вениамина выставили на мороз, облили водой и ещё дышащий ледяной столб сбросили в реку. Есть и другие примеры, заставляющие усомниться не только в нравственном, но и в психическом здоровье исполнителей, а главное, вдохновителей этих зверств. Печальна участь Патриарха Московского и Всея Руси Тихона. Он заточён в Донском монастыре, где содержится под надзором чекистов, обречённый оплакивать горькую участь православной церкви.

Впрочем, в равном положении оказались все без исключения российские конфессии. Наряду с церквами повсюду громят и жгут костёлы, кирхи, мечети, синагоги. Разумеется, верующие бунтуют, пытаясь противостоять красному вандализму. Как правило, заканчивается это одинаково: армейские части и чекистские отряды просто расстреливают церковных защитников, не делая скидки на пол и возраст.

Конечно, в Советской России церковь официально отделена от государства. Но разве отделённое требуется непременно уничтожать? Разум, логика, человеческая мораль отказываются понимать животную ненависть, с которой красный террор обрушился на религию…»

Хорошая корреспонденция, обстоятельная. Перечитывая вырезку, Ленин довольно щурил раскосые татарские глаза. Само собой, реального масштаба Агасферовой войны против церкви дурашка-журналист представить не мог. Иностранные газетчики в России вообще добывали информацию, как золото – понемногу и с трудом. Но многое схвачено верно. К примеру, насчёт животной ненависти. Сформулировано грубо, но правильно. Как и то, что с обычной человеческой точки зрения антицерковную бойню объяснить нельзя. Откуда ж автору знать подоплёку террора, затеянного вечным странником в красной России…