Текст книги "Убить Кукловода"

Но мгновением раньше Аликов, засёкший-таки угрозу, успел вытолкнуть всё ещё заторможенного Сергея из-под каменного столба.

Весь удар Саша принял на себя.

Зал понемногу пустел. Сытые, натусовавшиеся участники приёма расходились по-английски, и даже окружение президентов заметно поредело. Ну, вот и момент!.. Прицепив на физиономию выражение достоинства, разбавленное лёгкой приветливой улыбкой, Безухов решительно двинулся к Бунееву.

И чуть не налетел на официантку, в очередной раз преградившую путь.

Безухов почувствовал, что багровеет от злости.

– Дайте пройти! – вполголоса зашипел он. – Что вы всё время перед носом вертитесь, мешаете?

– Это вы мне мешаете, – так же тихо и дерзко отрезала вдруг официантка. – Не даёте работать, а я здесь, между прочим, обслуживаю президента. Ступайте, господин Безухов, тут и без вас тесно.

Анатолий Павлович беззвучно задвигал челюстью. Не удивительно, что официантка знает его в лицо (ну, популярен, ну, что ж теперь делать), но эта бесцеремонность, эта наглость… «Ах, ты, кухонная сволочь! Вертишь задницей возле Бунеева и возомнила о себе чёрт знает что…». Кровь ударила в депутатскую голову.

– За хамство ответишь, – негромко пообещал он. – Завтра же вылетишь со службы. Дай пройти, говорю!

Он сделал шаг вперёд и наткнулся на бюст официантки, не уступающей дорогу. Бюст, на удивление, оказался каменной твёрдости. «Что у них тут, в Кремле, носят железные лифчики?» – мелькнула глупая мысль. Но толком удивиться Безухов не успел.

Большие потрясающе красивые глаза официантки оказались совсем рядом. Ледяной гнев женского взгляда смешал мысли, заморозил душу, пронзил сердце острой болью. Безухов мгновенно забыл про всё. Не понимая, что делает, он отступил назад и побрёл к выходу на подгибающихся ногах, прижимая руку к левой стороне груди.

Упал он уже на лестнице.

Колонна, рухнув на Аликова, не убила его. Но Саша изрядно пострадал и был без сознания.

Менее тренированного человека расплющило бы, как муху. Аликов же каким-то чудом успел выставить блок, и каменный столб ударил его по касательной. И всё же, всё же… Наскоро осмотрев Сашу, Сергей в меру скудных медицинских познаний установил неутешительный диагноз. Конечно, сильный ушиб головы. Похоже, вывих плеча. Судя по всему, перелом ребра, а то и двух. Не исключено, что-то посерьёзнее – даже сквозь шум от падения колонны был слышен хруст Сашиного позвоночника. И, само собой, глубокий болевой шок, от которого Саша, видимо, и вырубился.

Достав из рюкзака аптечку, Сергей сделал капитану противошоковую инъекцию, протёр кровоточащие ссадины на лице антисептической салфеткой – ну чем ещё можно помочь Сашке в этой богом проклятой пещере?! Разве что сунуть под нос пузырёк с нашатырным спиртом… «Давай дружище, давай брат! – взмолился он, мысленно обращаясь к Саше. – Один ты у меня остался. Приходи в себя, ну!..».

Словно откликаясь на немую мольбу, Сашины ресницы дрогнули и слегка открылись. Сергей физически ощущал, что даже это мизерное движение стоило Аликову огромного труда. Он снова дал другу нюхнуть нашатырю.

– Убери, – сказал Саша едва слышно.

Сергей не удержался от радостного возгласа:

– Сашка, чёрт, и напугал же ты меня!

Ужасно хотелось обнять друга, но с учётом состояния Авилов лишь потрепал его по плечу.

– А ты ведь меня спас, – продолжал он. – Если б не ты, скучал бы я теперь под этой каменной дурой. Выберемся на большую землю, за мной не заржавеет, готовь печень!

Саша посмотрел на него и Сергей осёкся. Во взгляде всегда неунывающего Аликова было такое страдание, что трёп сам собой застрял в горле.

– Командир, – произнёс капитан, кусая губы, – похоже, дальше тебе идти одному. Я, кажись, отходился. Ни рук, ни ног не чувствую. Извини…

Сергей вспомнил хруст Сашиного позвоночника и похолодел.

– Не умничай! – хрипло сказал он. – Разговорчики в строю! Равняйсь! Смирно! Будет тут простой российский мент себе диагнозы ставить… Дезертировать не позволю!

– Брось! – перебил Саша. – Что ты, как ребёнок… Я, между прочим, офицер, и в медицине малость разбираюсь. Кого обманываешь, командир, себя или меня? Не надо… Я в ауте. Ты в порядке. Иди! Теперь всё от тебя зависит.

– А как же ты?

– Потом, потом… Даст Бог, сделаешь дело… ну, тогда подберёшь меня на обратном пути. Или вернёшься за Валерой с Димой, и вместе вытащите. Сейчас, главное, не теряй времени.

Сергей и сам остро чувствовал, что время уходит. Но как оставить Сашку – искалеченного, беспомощного? Эх, раздвоиться бы… Сергей опустился на пол возле тяжело и прерывисто дышащего Аликова, голова сама собой уткнулась в колени, плечи пошли ходуном от беззвучных рыданий, в которых смешались и боль, и злость, и горечь.

– Прекрати, – слабо сказал Саша. – Хватит киснуть. Я ещё не умер. И мы ещё не проиграли. Но если ты не дойдёшь, тогда уж точно всё было зря. И тогда всему звездец. Мне – во всяком случае…

Сергей поднялся. Не слушая протестов, снял куртку и накрыл Сашу. Подложил ему под голову рюкзак. Дав напиться, заставил сжевать кусок шоколада. Со словами: «Держись тут, жди меня», – погладил Сашу по небритой щеке. Теперь можно было идти.

Нужно было.

Не перестаралась ли?.. Да вроде нет. Сейчас прибегут люди, вызовут врача, и через пару-тройку минут депутат Безухов оклемается. Физически. А вот морально… Впрочем, спишет странный эпизод на случайный приступ дурноты. И будет воевать дальше. Главное, всё обошлось тихо, без скандала.

Валентина обернулась, её взгляд нашёл президента, и внутри что-то щёлкнуло: пора! Бунеева наконец-то оставили в покое. Фоша повели в туалет, на короткое время Игорь Васильевич остался один и теперь рассеянно жевал бутерброд, запивая апельсиновым соком.

Подхватив хрустальный кувшин с напитком, Валентина мигом оказалась рядом.

– Давайте подолью, Игорь Васильевич, – нежнейшим голосом предложила она.

– Давайте, Валя, – согласился президент. – Гулять так гулять.

Он протянул бокал и при этом машинально посмотрел на официантку.

Вот он, момент!

Уже никто и ничто не мешало женщине впиться взглядом в глаза президента.

Километровый коридор, ведущий к цели, Сергей одолел быстро, почти бегом.

Наверно, существует предел, перейдя который, человек утрачивает способность страдать, и лишь крепче сжимает зубы под натиском беды. Душа впадает в анабиоз – своего рода защитная реакция, позволяющая пережить страдание. Конечно, пройдёт время, и ты оттаешь, и жизнь потечёт своим чередом, и зима сменится весною. Но это потом, а пока…

А пока Сергей, сцепив зубы, угрюмо таранил сырую тьму. Он не чувствовал ни холода, ни страха, ни сожаления. Чувства умерли. Голова была ясной. Тело работало великолепно. Сейчас вперёд стремительно шагал не человек, это была функция, и функция однозначная: найти и раздавить врага. Кровавая рана в груди Алёны, застывшее лицо Олега, беспомощный взгляд Саши – перед яростным желанием отомстить всё ушло на второй план, в глубину подсознания.

Сергей много раз пытался представить себе Кукловода. Порой воображение рисовало человекообразное существо с хилым телом и гигантской головой, хранящей непомерный объём знаний. Иногда – нечто паукообразное, чудовищно мерзкое, ткущее паутину, в которой безнадёжно запуталась огромная, несчастная страна. А однажды (это было уже здесь, в непальской гостинице) Сергей вскочил с постели, как ошпаренный: приснилось такое, что человеческими словами не описать и не объяснить, но оставившее ощущение грязи, слизи, тошнотворного ужаса. В сравнении с этим кошмаром монстры а-ля Хряков казались милыми, обычными существами…

В общем, думай, что хочешь, никакой информации. Может быть, покойный Иван Ильич Захаров, сумевший вычислить Кукловода, додумался и до реконструкции его облика, но в письме ничего об этом не говорится. Письмо учителя Сергей захватил в экспедицию, словно талисман, и теперь оно лежало под свитером в нагрудном кармане рубашки. Временами казалось, что потрёпанные листки бумаги, исписанные старомодным почерком, ещё хранят тепло учительских рук, и тепло это согревает сердце в ледяном безмолвии пещеры. Ах, Иван Ильич, удивительный человек! Такая светлая жизнь и такая тёмная, страшная смерть… Ещё одна строка в счёте Кукловоду…

Коридор закончился. Не сбавляя хода, Авилов ворвался в подземный зал с автоматом в руках. И замер, растерянно глядя перед собой.

Служба, война, и особенно события последних недель приучили Сергея к любому повороту событий. Он был готов ко всему. Окажись в пещере алмазный трон с восседающим на нём Люцифером – и то, наверное, не удивился бы.

Но не было в зале ни трона, ни Люцифера. Вообще ничего!

Зал был огромен и пуст. Лишь в центре его располагалась большая выемка, до краёв наполненная какой-то странной массой. Тёмная, ноздреватая, маслянисто поблёскивающая, она слабо фосфоресцировала и распространяла неприятный резкий запах. Что-то вроде очень густой жидкости болотной консистенции… Откуда в подземелье болото, мать его в тридесятое дышло? И где Кукловод? Неужели Сергей всё-таки перепутал залы и влетел не туда?

Но внутреннее зрение отчётливо показывало, что цель достигнута. Внутренний голос буквально кричал: «Ты здесь! Ты дошёл!» Сергей в полном недоумении ещё раз огляделся: никого и ничего. Что за чёрт… Может быть, Кукловод обернулся невидимкой и в любую секунду следует ожидать удара из пустоты? Подойдя к самой кромке подземного бассейна, Сергей вгляделся в тошнотворное месиво, наполнявшее резервуар.

Месиво жило своей жизнью. В его недрах шло какое-то брожение, вызывавшее лёгкую рябь на поверхности и еле слышное бульканье. Цвета человеческих испражнений, с запахом тёплой тухлятины, масса была гнусной до рвоты, до животного ужаса, до потери сознания. Зажав рот, Сергей резко отпрянул в сторону.

И вдруг волосы его стали дыбом. Несмотря на холод, Сергей покрылся потом. Невольно стиснул кулаки. Он вспомнил.

Именно это болото он видел в недавнем сне.

Так что же: это (вот это!!!) и есть… Кукловод?

9
Рукопись
(окончание)

Михаила Андреевича Суслова хоронили с небывалой помпой. Матёрые аппаратчики из Управления делами ЦК КПСС даже утверждали, что с пятьдесят третьего года, когда дал дуба Иосиф Виссарионович, это были самые пышные государственные похороны. А собственно, почему? Ну, секретарь ЦК, ну, член Политбюро, ну, дважды Герой Социалистического Труда… Мало ли титулованных деятелей за эти годы ушли в мир иной намного скромнее? Всё так, но подобных Суслову не было. Ведущий идеолог партии официально, а фактически и её серый кардинал, долгие годы, вплоть до самой смерти, оставался одним из главных столпов советской власти. И хотя Суслова боялись и не любили, в этот морозный день января 1982 года масштаб утраты осознавали все.

Идеолог прожил почти восемьдесят лет, и за свою длинную жизнь обзавёлся множеством болезней. Тем не менее, смерть мгновенно обросла слухами. Говорили, к примеру, что генеральный секретарь Брежнев, ревновавший к возрастающему влиянию Суслова на дела партии и страны, устроил сопернику форменную травлю, чем и довёл до инсульта. Потому, дескать, и похороны такие пышные, что Леонид Ильич (в принципе, незлопамятный человек) томится угрызениями совести. По другой версии, Суслов собрал убойное досье на целое созвездие советских нотаблей (воровство, коррупция, бабы), и умереть ему просто-напросто помогли. Звучало, правда, и такое скучное мнение, что гореть до восьмидесяти лет на одном из высших постов само по себе самоубийственно: проблемы, ответственность, нервотрёпка. Одна ситуация в Польше любого уконтрапупит.

Разные были слухи. Но лишь один человек из тысяч, провожавших Суслова в последний путь, точно знал причину смерти партийного идеолога.

Это был невзрачный, неброско одетый мужчина лет пятидесяти. Он скромно стоял у Кремлёвской стены, неподалёку от могилы Сталина, возле которой чернела свежевырытая яма, уже готовая принять в своё чрево гроб с телом Суслова. Мужчина работал в ритуальной службе. Вместе с несколькими сослуживцами ему предстояло совершить простые действия: завинтить крышку гроба, опустить его в могилу, засыпать землёй и установить надгробие.

Покойник, слывший при жизни аскетом, лежал в роскошном гробу – длинный, тощий, с измождённым застывшим лицом. Казалось, что, закрыв глаза, он внимательно слушает звучащие с трибуны Мавзолея последние славословия в свой адрес.

– Прощаясь с нашим товарищем, я хочу сказать ему: «Спи спокойно, дорогой друг, ты прожил великую и славную жизнь», – тяжело дыша, не очень внятно, говорил Брежнев, поддерживаемый двумя помощниками.

Могильщик внутренне захихикал. Про жизненный путь Михаила Андреевича он знал всё. До конца траурного митинга он внимательно разглядывал стоящих на трибуне Мавзолея престарелых вождей. Шамкающий Брежнев, астматичный Черненко, почечник Андропов, еле передвигающий ноги Пельше… Были, конечно, и помоложе, но ненамного. И лишь земляк покойного, секретарь ЦК по аграрным вопросам, производил впечатление бодрости и энергии, совершенно неуместное в момент всеобщей скорби. В целом расклад был ясен, дальнейшее развитие ситуации прогнозировалось вполне чётко.

… Вечером того же дня в московской квартире на Таганке могильщик и ещё один человек – невысокий коренастый мужичок – сидели у телевизора с раскупоренной бутылкой «Экстры». Программа «Время» показывала репортаж с похорон Суслова.

– Слышь, а ведь это меня показывают, – внезапно оживился могильщик, тыча стаканом в телеэкран. – Как я памятник устанавливаю. На всю страну прогремел, ты понял?

– А то, – хмыкнул мужичок, разливая водку.

Могильщик торжественно поднял стакан и взял в левую руку бутерброд с килькой.

– Ну что, помянем новопреставленного раба Божьего Михаила… то есть я хотел сказать, верного марксиста-ленинца товарища Суслова, земля ему пухом. Короче, вздрогнем, Никита!

– Вздрогнем, государь!

В мае сорок пятого года, штурмуя берлинскую рейхсканцелярию, солдаты Жукова с удивлением обнаружили трупы азиатов, одетых в чёрную форму СС без знаков различия. Позднее об этом факте, как о курьёзе, писали некоторые советские газеты. А между тем ничего курьёзного тут не было. Как и задумал Агасфер, тибетцы-матрицы, выполнив своё предназначение, и убедившись, что Гитлер отравился, самоликвидировались.

План вечного странника сработал великолепно. Посаженный на голодный и всё уменьшаемый энергетический паёк, фюрер слабел, а вместе с ним слабела и армия. Конец войны Гитлер встретил полной развалиной, с трясущимися руками и нервным тиком. От былой харизмы, способности гипнотизировать толпу и влиять на окружающих, не осталось и следа. Он понимал, что его обманывают, но ничего не мог сделать. Воины Агасфера, взяв фюрера под контроль, пресекали все попытки связаться с Хаусхофером или тибетской общиной в Берлине.

Выйдя из войны триумфатором, Агасфер меньше всего думал о передышке. Ковать железо надо было, пока горячо. Ещё гремели последние залпы Второй мировой, а на освобождённых советской армией территориях Сталин уже лихорадочно устанавливал прокремлёвские режимы, лепил марионеточные правительства. Ему было мало шестой части земного шара, он подгребал Венгрию, Болгарию, Румынию, Польшу, Чехословакию, часть Германии, всерьёз обдумывал план захвата Италии и Франции.

Вечный странник остро чувствовал, что его борьба с Распятым вступила в решающую фазу. Продлится эта стадия десять лет или сто – в их масштабах это неважно. Именно теперь, ощетинившись авиационными и танковыми армиями, окружив себя странами-союзницами, Советский Союз был по-настоящему страшен. Агасфер чувствовал в себе силы рассчитаться со всем миром. А значит, с Христом. Главную ставку в последней битве он делал на атомную бомбу.

Ещё в середине войны Берия доложил, что, по некоторым данным, Штаты (в ту пору ещё союзные) полным ходом ведут разработку принципиально нового оружия массового поражения. В его основе лежало разрушительное действие мгновенно высвобождаемой атомной энергии. Теоретически новое оружие обладало неограниченным смертоносным потенциалом.

Сама по себе это была не такая уж новость. Аналогичные исследования велись и в нацистской Германии (тибетцы вовремя сумели вывести из игры ведущих немецких разработчиков), и в СССР, где их курировал академик Курчатов. Агасфер, до этого не придававший особого значения научным разработкам, заинтересовался, сосредоточился и, наконец, оценил перспективы, открывающиеся перед хозяином атомной бомбы.

Исследуя ментальный эфир, Агасфер обнаружил две вещи. Во-первых, Америка действительно стоит на пороге обладания фантастическим по своей мощи оружием. Во-вторых, национальный атомный проект в Штатах охраняется хуже, чем какой-нибудь тыловой аэродром в СССР. Доходило до того, что сотрудники свободно выезжали в ближайший городишко, где коротали время за рюмкой виски в баре… Получив от вождя указание действовать, Берия без особого труда организовал похищения американских научных данных. И забуксовавшие было советские исследования рванули вперёд с удвоенной скоростью.

Тем не менее, американцы сделали бомбу на два года раньше, и тут Агасфер был бессилен. Мало украсть формулы, надо воплотить их в жизнь. А для этого требуется технический и технологический уровень, который Советскому Союзу и не снился. Вечный странник поневоле стал заложником созданной им рабовладельческо-бюрократической системы. Для его целей и планов она подходила намного лучше всякой другой, но имела фундаментальный недостаток: ни рабы (советские трудящиеся), ни бюрократы (партийные и государственные чиновники) не проявляли инициативы – боялись. Любое решение принималось наверху, спускалось вниз, там изучалось, а потом начинались бесконечные запросы разъяснений, дополнений и согласований. Дело, естественно, стояло…

Драгоценное время сжигалось попусту в таких масштабах, что Агасфер невольно приходил в отчаяние. Иногда ему казалось, что легче поставить к стенке всё население страны, чем добиться от него быстрой и чёткой работы. Почему, например, Союз вступил в войну со старой винтовкой наперевес? Разве советские конструкторы не создали великолепные образцы танков, пушек, самолётов, стрелкового оружия? Но всё это никак не шло в серию – мешал повсеместный бюрократический подход с бесчисленными увязками и согласованиями; тормозила техническая отсталость, рождённая сверхмедленным решением проблем. Войска начали получать новое оружие не раньше, чем война уже была наполовину проиграна. Воистину, пока гром не грянет… А уж как эти танки и самолёты делались: при помощи лома, лопаты и какой-то матери…

Жаловаться Агасферу было решительно не на кого – такими людей он сделал сам. Тотальный террор и контроль вышибли инициативу. Инициативных винтиков не бывает. Но с издержками системы приходилось мириться – только запуганной оболваненной толпой и можно управлять по своему разумению. А минимизировать издержки Агасфер надеялся с помощью довольно простого способа: надо бросить максимум государственных сил и средств на армию и вооружение, не особенно заботясь, как будет жить народ. Точнее, не заботясь вовсе.

Такое решение гармонично сочеталось с необходимостью в очередной раз ужесточить внутреннюю политику. Предчувствия не обманули Агасфера: народ-победитель вышел из войны с гордо расправленными плечами. К тому же солдаты, вернувшись из зарубежного похода, с оглядкой рассказывали, что хорошо, оказывается, жил разгромленный враг: дороги отличные, жильё добротное, везде чистота, порядок; в брошенных домах, несмотря на военные тяготы, полно припасов… Ручейки недовольства и скептицизма грозили размыть монолит советского общества. Даже в Политбюро стали раздаваться голоса, что пора бы промышленности поработать не на армию, а на простого человека, да и налоги на колхозников не худо бы снизить…

С Политбюро Сталин разобрался быстро и круто. «Ленинградское дело», закончившееся расстрелом десятка ведущих совпартработников, мигом показало, кто в доме хозяин. Что касается населения, то за него с двух сторон взялись агитпроп и госбезопасность. Неисчислимые пропагандисты всеми возможными способами вколачивали в головы советских людей аксиому о неизбежности новой, решающей войны с мировым империализмом, к которой надо готовиться не щадя себя и невзирая ни на какие трудности. А теми, кого эти сказки не убеждали, занималось МГБ. Разрушенные города по-прежнему лежали в руинах, победители жили хуже побеждённых, зато армия купалась в деньгах и ни в чём не знала отказа.

Надежды на новую счастливую жизнь, которая придёт вслед за военным лихолетьем, не сбылись. Спустя пять лет после разгрома фашистов бывшие солдаты за неимением другой обувки донашивали армейские сапоги. Жизнь впроголодь и нищета были привычны, как партсобрания. Но военно-стратегический приоритет Сталина оправдал себя полностью: если с атомной бомбой Союз опоздал, то водородную сделали раньше американцев. К тому времени стало окончательно ясно, что именно Америка – мощная, опасная, далёкая, подмявшая под себя полмира – враг номер один. Чтобы достать его за океаном, самолёты, даже сверхдальние, не годились. Сталин инициировал военно-ракетные разработки, взял их под личный контроль и тратил на создание межконтинентальных баллистических ракет немереные деньги.

Семидесятилетие вождя праздновали с небывалым размахом. Советский народ истерически провозглашал Сталину многие лета. Славословие граничило с обожествлением, и, как показало сканирование ментального эфира, было в основном искренним. В эти юбилейные дни Агасфер невольно поражался сам себе: какую породу людей он вывел всего за тридцать лет! По воле генсека они жили кое-как, работали от зари до зари за копейки, не знали отдыха и развлечений, боялись произнести неосторожное слово – но поди ж ты: «Мы сложили радостную песню о великом друге и вожде!» Радостную!.. И что интересно, почти каждый отдельно взятый человек умён, добр, отзывчив, работящ, а все вместе – стадо баранов, восторженно блеющих вождю осанну. Одно слово, советский народ… Всей фантазии Агасфера не хватало представить себе союзника, горланящего: «Рузвельт наша слава боевая! Черчилль нашей юности полёт!»

Впрочем, чему удивляться? Тридцать советских лет – это лишь верхушка айсберга, в основании которого столетия полного беспросвета с недолгими и редкими периодами относительного благополучия. Агасфер собственноручно окрасил российскую историю в кровавые тона. Он веками калечил Русь, ковал из населявших её народов орудие своей великой и мрачной борьбы с Христом. Не всё удалось, но главное – вот оно: сформирована людская общность, в генах которой навсегда поселился парализующий страх и рабское преклонение перед властью сильной руки. Таких одним движением мизинца можно послать хоть в огонь, хоть в воду, хоть в эпицентр ядерного взрыва. Это достойный результат. И потому, сидя в президиуме юбилейного собрания, Сталин благодушно улыбался, пока очередной оратор захлёбывался приветствиями и поздравлениями.

Вскоре после праздника, отмеченного с византийской пышностью, матрица-генсек доложила Агасферу, что тело вождя пора сдавать в утиль. Сосуды, лёгкие, сердце – всё износилось, поддерживать активность Иосифа Виссарионовича становилось всё труднее.

– Кого работаем дальше? – на одесский лад поинтересовалось «альтер эго».

Это был хороший вопрос. Агасфер и сам чувствовал, что усатому пора искать замену и вдумчиво перебирал кандидатуры членов ЦК и Политбюро.

Начал, как всегда, с отсева. Молотов, Каганович, Ворошилов – не то, отработанный материал. Микоян? Что-то в этом осторожном, продуманном армянине было. Но… второй кряду кавказец на кремлёвском троне? Перебор. Да и не рвётся к вершине, интриг не любит, нет настроя на власть. Маленков? Неглуп, но характер слабый, тряпка. И так далее… В итоге методом исключения Агасфер пришёл к двум кандидатурам: Берия и Хрущёв.

Оба умны, хитры, чрезвычайно энергичны, оба великолепные организаторы. Обоим не занимать мужества. К борьбе за власть всегда готовы. Берия к тому же невероятно жесток, по всем статьям – диктатор. Правда, опять-таки, выходец с Кавказа, но в данном случае этим можно пренебречь. Хрущёв более скрытен, маскируется под простачка; на вечеринках у Сталина, веселя собравшихся, старательно отплясывает гопака и распевает украинские песни… Если отбросить второстепенные детали, оба – вполне благодатный материал для очередного перевоплощения.

Так Берия или Хрущёв? Хрущёв или Берия?

– Надо подумать, – произнесло болото.

Тело вождя ещё дёргалось в последних конвульсиях, а ближние соратники, стоя у смертного одра, нервно делили власть. По-честному или поровну? Это как посмотреть… В итоге Маленкову достался пост председателя Совета министров, Хрущёву доверили руководить партией, а Берия стал первым заместителем Маленкова – как Булганин, Молотов и Каганович. Однако он сохранил за собой общее руководство органами и потому был primus inter paris.

Вождя не стало, и страна затаилась в ожидании… чего? Агасфер с интересом отслеживал разговоры в очередях и на кухнях. Он пытался понять психологическое состояние советского человека. Сталина по-прежнему боготворили. Боялись всего. Человек в форме – военной ли, милицейской – оставался последней инстанцией. Сам того не желая, вечный странник в масштабе страны реализовал тезис Фёдора Михайловича: да, тварь дрожащая… и никакого права…

Но всё же какие-то перемены в твердокаменном Союзе назревали. То пасть ГУЛАГа начала понемногу отрыгивать заключённых. То Маленков, выступая на сессии Верховного Совета, предложил снизить налоги на крестьян, и вообще: «Не пора ли, товарищи, заняться выпуском товаров вместо вооружения?» – чем сразу снискал бешеную популярность в народе. То (страшно сказать!) арестовали, судили и расстреляли самого Берию, объявив врагом народа, партии, а заодно и английским шпионом. Тут же родилась частушка:

 
«Берия, Берия
Вышел из доверия!
А товарищ Маленков
Надавал ему пинков!»
 

И всё это за какие-то полгода после смерти вождя…

Реабилитация невинно осуждённых, сопровождаемая паникой и массовыми самоубийствами гэбэшников, набирала ход. Всё чаще на улицах встречались измождённые люди в потрёпанной одежонке с фанерными чемоданчиками в руках, со справкой об освобождении вместо паспорта. Они возвращались из лагерей, ещё не зная, что многим и возвращаться-то некуда: родные семьи от них отреклись, успели заживо похоронить, и забыли. Восставшие из лагерного небытия… В сравнении с картиной их мук, знаменитый доклад Хрущёва на двадцатом съезде партии был, в сущности, весьма осторожным и приблизительным эскизом. Да, культ личности Сталина; да, нарушения социалистической законности… Но какой доклад в силах описать больные, запавшие глаза лагерника?

Ко времени съезда Хрущёв, оттеснив Маленкова от реальной власти, бодро выходил на первые роли в стране. Этого человека с нелепой фигурой, крупной лысой головой и диким темпераментом начинали не просто слушаться – бояться. Ни для кого не было секретом, что хотя Берию валили всем руководящим коллективом, вдохновителем акции выступил именно он, Хрущёв. Под его напором соратники шаг за шагом отходили на второй план. Слово Никиты Сергеевича становилось последним и решающим в любой сфере. И лишь одна ахиллесова пята была у первого секретаря ЦК: великолепный организатор и практик, заядлый марксист-ленинец, он страдал общей теоретической немощью. Что вы хотите? За плечами тяжёлая шахтёрская юность, революционный раздрай, партхозработа, война, снова партхозработа… Не до учёбы, словом, не до книг. Промакадемию – и ту не закончил. Втайне сознавая свою слабость и даже слегка страдая от неё, Хрущёв всё больше и больше приближал к себе человека, слывшего крупным теоретиком и знатоком трудов Маркса-Энгельса-Ленина. Это был секретарь ЦК Суслов.

На фоне полнокровной, искушённой в радостях жизни партийно-государственной элиты, Михаил Андреевич выглядел аскетом, скромником, даже постником. Коллеги по руководству втихаря хихикали, созерцая длинного впалощёкого идеолога рядом с толстым и низеньким Хрущёвым. Смешки, впрочем, закончились вместе с венгерскими событиями, вернее, с ролью, которую сыграл в них Суслов.

В пятьдесят шестом году советская империя, казалось, трещит. Едва усмирили волнения в Польше, как полыхнуло в Венгрии. Да как полыхнуло! В сущности, это было форменное восстание колонии против метрополии. Народ вооружался, коммунистов линчевали на улицах и площадях, а недавно избранный премьер Надь Имре вручил послу СССР Андропову меморандум о выходе Венгрии из Варшавского договора. В качестве своих проконсулов Хрущёв отправил в Будапешт Микояна и Суслова – изучить ситуацию на месте, и, главное, принять меры, чтобы её нормализовать. Полномочия им были предоставлены самые широкие.

Идеолог в роли усмирителя бунтующей страны; теоретик, раскатывающий по мятежному Будапешту в танке – нет, выбор Хрущёва казался по любой мерке странным. Но ещё более странным было поведение Суслова. Если Микоян считал, что рабочий класс Венгрии и сам справится с восставшей буржуазией, а с премьером Надем Имре можно и нужно договариваться, то Суслов просто излучал воинственность.

– Требуется немедленное и безжалостное вмешательство армии, Никита Сергеевич, – ежедневно каркал он по телефону. – Контрреволюцию надо давить гусеницами танков! И что, что кровь?.. А много ли генерал Галифэ церемонился с парижскими коммунарами? Вы Ленина, Ленина почитайте, где у него насчёт классовой непримиримости! Том двадцать первый, страница сто шестьдесят вторая!..

Хрущёв хватался за голову. Птенец гнезда Сталина, он крови не боялся, но и лишнего брать на душу не хотел. Напротив: с годами всё сильнее давило желание покаяться, очиститься от скверны сталинских десятилетий. Иначе он никогда бы не решился выйти на трибуну съезда, комкая в потных от волнения руках доклад о культе личности…

И вот – Венгрия. Заманчиво, конечно, объявить восстание результатом сговора внутренней и внешней контрреволюции, покушением на социалистический лагерь, а для такого дела и танков не жалко… военные уверяют, что за три дня всю Венгрию гусеницами отполируют… но как на это отреагирует Америка? Англия, Франция? Прожжённый политикан, первый секретарь чувствовал правоту осторожного Микояна: договариваться надо. Мсти не мсти, повешенных венгерских коммунистов, земля им пухом, не вернёшь (месть вообще категория неполитическая), зато отношения в соцлагере осложнишь и со всем прочим миром так испортишь – мама дорогая…

Но всякий раз, беседуя со своим идеологом, невольно дивясь кровожадности этого сугубо гражданского человека, Хрущёв клал трубку с непонятным ощущением. Сусловские заклинания обволакивали, обезволивали, толкали на такое, о чём и думать-то не хотелось. Сознание Хрущёва раздваивалось. «Танки, только танки!» – кричала одна часть с интонациями Суслова. «Никакой крови. Только договариваться», – возражала другая голосом самого Хрущёва. Но этот голос день ото дня звучал всё тише. А Суслов становился всё настойчивее…