Текст книги "Убить Кукловода"

Давным-давно, лишь вступая в борьбу с Христом, Агасфер наивно мечтал, что он вынудит Распятого лишить себя бессмертия. Тело его ляжет в могилу, душа взовьётся на небеса, и одиссея вечного странника на этом закончится. Но шли столетия, Агасфер становился опытней, умудрённее, и однажды в уме забрезжил простой, какой-то даже детский вопрос: а чем душа займётся на небе? Этот сгусток информации, этот нематериальный остаток некогда жившего человека – что ему делать? Нет рук, ног, тела; нет Земли с хлебом, вином и женщинами; нет государств, которые надо завоёвывать, и врагов, коих так сладко уничтожать. Ничего нет! Есть человеческое «я», чей удел тосковать по активным действиям, ощущениям, привязанностям – всему, что осталось в прежней, отныне и навсегда недоступной жизни. А что взамен? Бесплодные размышления, скитания по астралу, какое-то общение с подобными себе. И всё… «Здесь не хорошо и не плохо. Здесь никак», – эти слова своего наставника Коннахта Агасфер вспоминал всё чаще. Старый друид, хлебнувший сотни лет посмертной жизни, знал, о чём говорит. Это вот и есть вечный покой? Благодарю покорно…

А что же тогда вечные муки? Наверно, это когда твою душу окружают со всех сторон души погубленных тобой людей, и теснят её, и рвут на части, и нет спасения от их проклятий, слившихся в скорбный и гневный хор. Какой бы зачерствевшей ни была твоя душа, какой бы коростой цинизма и равнодушия ни покрыта, от горестных беззвучных воплей она содрогнётся. Никуда не деться от ненависти жертв, пришло время их торжества. Бороться с ними нет сил, и всё, что в тебе осталось от человека, медленно погружается в бездонный омут ужаса, конца которому нет и не будет.

Да, страшно… Представляя себе эту картину, Агасфер чуть не стонал. Но и тоска вечного покоя его не прельщала. В сущности, оба варианта Рябухиной были плохи, правда, в разной степени. Выбирать не из чего. Отказываться от борьбы с Христом, рассчитывая на меньшее из двух зол? Даже если бы Агасфер на это решился, ничего бы не получилось. Привычка бороться, интриговать, комбинировать, пуская в ход свою мощь, необратимо проросла в нём. Ненависть к Распятому и война с ним давно уже стали своего рода наркотиком, без которого существование Агасфера теряло всякий смысл. А людскими страданиями он упивался, как вампир кровью. Старый сапожник с мелкой пакостной душонкой, обретя неслыханное могущество, вырос в злого исполина. Тут ничего изменить нельзя. Смириться, покаяться, терпеливо ждать Христовой милости? Да лучше самого себя распылить на атомы…

Кстати, это был бы, как ни парадоксально, лучший выход. Агасфер смертельно устал от жизни и от себя. Варианты Рябухиной, как их представлял себе вечный странник, были плохи уже тем, что в обоих случаях продолжало существовать Агасферово «я», только в другой ипостаси: всё знающее, всё понимающее, всё чувствующее – и полностью бессильное. Вот если бы Христос предложил: «Покайся, и я разотру тебя в звёздную пыль и развею по Млечному пути. Ни покоя, ни мук, лишь полное и окончательное забвение. Тебя просто не будет», – вот тогда, может быть, и покаялся бы. Тут, правда, возникала другая проблема: Агасфер слишком привык жить. Его необъятный интеллект страшился представить ситуацию, в которой вечный странник перестанет существовать. А ведь когда-то он мечтал о смерти, как ребёнок о материнской ласке…

Так, год за годом раздираемый противоречиями, Агасфер приходил к выводу, что он в полном тупике. Им овладела апатия, с которой он даже не пытался бороться. «Решение всё равно будет, – говорил он себе. – Но не раньше, чем для этого созреет ситуация и созрею я». Он погрузился в некое подобие спячки, предварительно передав матрице инструкцию действовать по обстановке.

Матрица работала, как могла. Идеолог Суслов сосредоточил в своих руках управление наукой, культурой, образованием, и методично душил всё живое, что пыталось прорасти сквозь бетон марксизма-ленинизма. В шестьдесят четвёртом году, мстя Хрущёву за трусость во время Карибского кризиса (хотя мстить, по сути, надо было не ему, а Рябухиной, но поди дотянись), «альтер эго» организовало внутрипартийный переворот, в ходе которого вчерашние соратники выбросили Первого на свалку истории. Доклад с перечнем хрущёвских прегрешений на внеочередном пленуме ЦК делал сам Суслов.

А перед этим матрица вволю покуражилась над несчастным Никитой Сергеевичем. Под её влиянием Хрущёв, и без того импульсивный и непредсказуемый, вовсе перестал понимать, что, собственно, творит. Он бессистемно метался по стране и зарубежью, делил партийные обкомы на городские и сельские, учредил совнархозы, разогнал художественную выставку в Манеже, начал повсеместно внедрять кукурузу, посадил население на хлебные карточки, уничтожил крестьянские подворья, присвоил звание Героя Советского Союза египетскому президенту-националисту Гамаль Абдель Насеру… Хрущёв стал посмешищем и свергли его удивительно легко.

Новым первым (чуть позже – генеральным) секретарём ЦК стал Леонид Ильич Брежнев. Хитрая посредственность, добродушная лиса, вождь по должности, но не по призванию – это всё о нём… Матрица наудачу попробовала внедриться в его сознание, была отброшена Рябухиной и больше попыток не предпринимала. Впрочем, влиять на слабохарактерного Брежнева можно было, не прибегая к магическим ухищрениям.

Руководил он долгих восемнадцать лет, и все эти годы Союз медленно покрывался ржавчиной нищеты и разложения. Реально страной правила партийно-советская бюрократия, коррупция достигла заоблачных высот, прилавки промтоварных и продовольственных магазинов неумолимо пустели… словом, строительство коммунизма (между прочим, обещанного ещё Хрущёвым к восьмидесятому году) шло полным ходом. Армия по-прежнему ни в чём не знала недостатка. В середине эпохи Брежнева был достигнут военно-стратегический паритет. Это означало, что СССР и США отныне могут уничтожить друг друга одинаковое количество раз.

Впрочем, были и другие, более полезные свершения. Космические полёты, например. Или строительство Байкало-Амурской магистрали. Или разработка нефтяных месторождений Тюмени и Самотлора. Или Олимпиада восьмидесятого года (правда, ведущие западные атлеты бойкотировали её, протестуя против войны в Афганистане, и в их отсутствие почти всё «золото» стало социалистическим). Но, в общем, страна впала в оцепенение, прерываемое лишь партийными съездами, на которых ставились новые задачи, выполнять которые никто и не думал. Как, впрочем, и старые. Жили по инерции. По инерции работали, по инерции воровали (кто что мог – и побольше), по инерции рожали детей (правда, с каждым годом всё меньше), по инерции говорили правильные слова, над которыми сами же издевались в кухонных разговорах, по инерции пили – бытовое пьянство становилось нормой и образом жизни… Над Союзом витал ощутимый запах гниения.

Брежнев не обладал харизмой. По сравнению с Хрущёвым, не говоря уже о Сталине, это был слабый вождь. Но именно при нём в СССР утвердилась негласная доктрина борьбы с империализмом на всём земном шаре. Её разработчиком и вдохновителем стал Суслов. Противостоять Америке и её союзникам везде, где только возможно – таков был смысл этой доктрины, маскируемой, впрочем, разговорами о борьбе за мир. В конце шестидесятых годов советская армия раздавила «бархатную» революцию в Чехословакии, размечтавшейся о социализме с человеческим лицом. Десятью годами спустя ввели войска в Афганистан. Советское оружие, военных советников, разведчиков можно было встретить в любом уголке Земли. Вьетнам, Лаос, Ангола, Эфиопия, Йемен, Сирия, Ирак, Ливия – повсюду, где можно было насолить Америке, Союз ввязывался в драку. Количество локальных конфликтов росло, помощь дружественным режимам на всех континентах пожирала ресурсы и силы страны. Нефтедолларов уже не хватало, промышленность и сельское хозяйство находились в перманентном кризисе, а дефицит продуктов и товаров стал таким, что в лексиконе советского человека слово «купить» уступило место слову «достать». Советская империя всё ещё играла мускулами, но дряхлела на глазах.

Театр абсурда… Одной рукой Брежнев, увлечённый ролью миротворца, подписывал с Америкой договор об ограничении стратегических вооружений. Другой давал отмашку увеличивать производство боеголовок. В Хельсинки от лица Советского Союза он принял обязательство уважать права человека. На самом же деле внутри страны всякое инакомыслие давилось на корню. Конечно, людей перестали расстреливать (не сталинские времена!), однако тюрьмы и психушки всегда были к услугам диссидентов. Академика Сахарова отправили в ссылку. Писателя Солженицына, певицу Вишневскую и музыканта Ростроповича выкинули из страны. Правозащитник Марченко умер в тюрьме. Международные протесты игнорировались с яростным негодованием. Железный занавес по-прежнему отделял СССР и его союзников от остального мира.

Архитектором удушливой, застойной атмосферы в стране, конечно, был прежде всего Суслов. Безо всякой магии он имел на нерешительного Брежнева огромное, можно сказать, гипнотическое влияние. Это он требовал, чтобы непокорную Чехословакию, как некогда мятежную Венгрию, наказали примерным образом. Это он доказывал, что ради поддержки Фиделя Кастро или социалистического диктатора Эфиопии Менгисту Хайле Мариама советские люди готовы с себя снять последнюю рубашку. Это он, наконец, вырвал из Политбюро санкцию на разгон журнала «Новый мир» и увольнение главного редактора, знаменитого поэта Твардовского. Неизменно ровный и вежливый с подчинёнными, всегда по-товарищески любезный с коллегами по ЦК и Политбюро, Суслов становился абсолютно непреклонным во всём, что касается чистоты догматов марксизма-ленинизма. Даже силовикам Андропову, Щёлокову и Устинову становилось не по себе, когда он каменел неулыбчивым аскетичным лицом и назидательно произносил свою любимую фразу:

– На идеологии не экономят.

Если считать марксизм-ленинизм официальной религией СССР, то Суслов, безусловно, был её первосвященником. Авторитет идеолога был непререкаемым, влияние не меньшим, чем влияние Брежнева. Высокий худой старик в неизменной тёмной паре и белоснежной рубашке с галстуком в еле заметную полоску, оплот коммунистической партии и Советского государства, казался таким же их символом, как красный флаг над Кремлём.

Но вот однажды, прервав спячку вечного странника, «альтер эго» отрапортовало, что Михаил Андреевич вот-вот отдаст концы: сахарный диабет, сердце, и всё это на фоне приближающегося восьмидесятилетия. «Тянуть будем, или как?»

– Или как, – буркнул Агасфер, недовольный тем, что его потревожили.

– А мне теперь куда?

Секунду помедлив, Агасфер ответил.

«Альтер эго» хохотнуло, оценив своеобразный юмор хозяина.

Так и получилось, что вселившись в гробовщика, матрица собственными руками закопала тело, в котором прожила без малого тридцать лет.

Глядя на задыхающегося, кашляющего Генерального секретаря, который с трудом ронял слова над гробом Суслова, матрица правильно определила, что и сам Леонид Ильич уже не жилец. Так всё и вышло. Всего через несколько месяцев, сразу после ноябрьских праздников, Брежнев умер. Последние годы жизни он провёл в неравной борьбе с прогрессирующим маразмом. Неглупый человек, Брежнев угасающим сознанием понимал, что страна просто смеётся над его шамканьем и заторможенностью. Понимал – и время от времени пытался подать в отставку. Но всякий раз коллеги по руководству во главе с Сусловым отговаривали его («Равного вам по масштабу среди нас нет, вы нужны стране и всему миру…»), а чтобы успокоить страдальца, вешали ему на грудь очередную звезду. Так и правил до последнего, не приходя в сознание…

Агасфер, по-прежнему пребывавший в спячке, практически не отслеживал ситуацию. Он лишь вяло удивился, что новым Генеральным стал экс-председатель КГБ Юрий Владимирович Андропов. Не в том дело, что Андропов был пожилым и неизлечимо больным человеком (кого этим удивишь в Политбюро брежневского разлива?). Просто партийный синклит со времён Берии боялся допускать гэбистов к власти. Будь Агасфер в форме, он, быть может, захотел исследовать и разобраться, какие силы помогли Андропову захватить кремлёвский трон. А там, глядишь, ниточка привела бы в учреждённый ещё сталинской волей архив «Н», беспрецедентное собрание информации о таинственном и необъяснённом, про который вечный странник напрочь забыл… Но Агасфер был расслаблен, погружён в невесёлые размышления и взлёт Андропова всего лишь зафиксировал. Выбрали и выбрали…

Первые же недели андроповского правления подтвердили его репутацию человека крутого и жёсткого, чтобы не сказать – жестокого. Бывшего главу КГБ Агасфер помнил ещё по Венгрии, где Андропов был послом аккурат во время восстания. Его настоятельные рекомендации подавить мятеж военной силой как нельзя лучше дополняли аналогичные требования Суслова, обращённые к Хрущёву и Политбюро. Собственно, после венгерских событий, в которых Андропов сыграл крупную и зловещую роль, и начался его карьерный рост. Секретарь ЦК по связям с социалистическими странами и международным коммунистическим движением, председатель Комитета госбезопасности, избранный к тому же членом Политбюро, и, наконец, – секретарь ЦК по идеологии, второй по значимости партийный пост, освободившийся после смерти Суслова. Тесно, тесно переплелись пути вечного странника и свежеиспечённого генсека…

Бывший руководитель госбезопасности лучше, чем кто-либо другой, владел информацией о реальном положении дел в стране. Он отчётливо понимал: в ближайшие годы экономический крах Советского Союза неизбежен. А что ещё может ожидать государство, в котором не пьёт, не ворует и не берёт взятки лишь ребёнок или старик? Страна, которая не хочет и не умеет работать, которая проедает природные ресурсы, производя убогие дрянные товары (не считая ракет, боеголовок и автоматов Калашникова) – такая страна будущего не имеет. Будучи умным, энергичным человеком, Андропов пришёл к власти с твёрдым намерением спасти ситуацию. У него даже было некое подобие программы по выходу из кризиса. Беда лишь в том, что программа эта предусматривала главным образом полицейские меры, и в этом сказалась зашоренность нового Генерального, сформированная пятнадцатью годами работы в КГБ.

В стране начались облавы. Милиция шерстила магазины, рестораны, бани, кинотеатры, парикмахерские, и выясняла, какого чёрта посетители этих заведений делают там в рабочее время. Почему они сейчас не у станка, не за кульманом, не на конвейере, не в забое? Словом, почему не трудятся на благо общества? Задержанных штрафовали, позорили, сообщали на производство. Таким способом Андропов боролся с прогулами и нарушениями трудовой дисциплины – надо ли говорить, что безуспешно. Правила игры в советском зазеркалье сформировались давно и бесповоротно: власть делала вил, что платит, а люди делали вид, что работают. Не зря ведь бытовал анекдот – в ответ на вопрос какие газеты есть в продаже, киоскёр говорит: «Правды» нет, «Советскую Россию» продали, остался «Труд» за три копейки…» Вот эти самые три копейки за свой труд народ приращивал безудержным воровством и решением личных проблем в рабочее время. И если по учреждению прокатывался слух, что в магазине за углом выбросили кур, сосиски или мандарины, сотрудницы, всё оставив, кидались за угол – и никакая милиция не могла их остановить.

Боролся Андропов и с коррупцией, которую, будучи скромным, даже аскетичным человеком, ненавидел энергично и совершенно искренне. Первые громкие дела были возбуждены ещё при угасающем Брежневе. Пострадали очень крупные люди: первый секретарь Краснодарского крайкома Медунов, глава Моспродторга Трегубов, директор знаменитого Елисеевского гастронома в Москве Соколов. Подобрался Андропов и к разгульной дочери Брежнева Галине с её мужем-взяточником, первым замминистра внутренних дел Чурбановым (хотя свой немаленький срок зять-генерал получил уже после смерти тестя). Министр, Николай Анисимович Щёлоков, застрелился, сидя под домашним арестом… Теперь, став у руля, Андропов вплотную занялся первыми секретарями ЦК среднеазиатских и закавказских республик, которые вели себя словно удельные князьки, собирая дань с подвластных территорий и переправляя существенную долю в Москву, чинам из партаппарата и правительства.

Крут, крут был Юрий Владимирович! Самое смешное, что народу это нравилось. Похоже, за восемнадцать сонных брежневских лет люди истосковались по жёсткой руке. Этакий социалистический мазохизм… Облавы прощали, наказание коррупционеров одобряли, а выпуск дешёвой водки с зелёной этикеткой, тут же прозванной «андроповкой», приняли на «ура». Много ли советскому человеку надо?

Во внешней политике Андропов проявил себя достойным наследником Сталина. Решение о размещении новых советских ракет в Европе шокировало весь мир. Запад, естественно, принял ответные меры, и гонка вооружений вышла на новый виток. А несчастный южнокорейский «Боинг-747», сбитый истребителем СУ-15 над островом Сахалин! Тёмная, грязная и кровавая история…

По западной версии, выполняя рейс из Анкориджа в Сеул, «Боинг» залетел в воздушное пространство СССР из-за неисправности навигационных приборов. А вот чекисты были уверены, что отклонение от маршрута планировалось изначально, экипаж «Боинга» злодейски фотографировал дальневосточные военные объекты, рассчитывая, что на гражданский авиалайнер с сотнями людей на борту рука ни у кого не поднимется. Но поднялась… Обломки пассажирского самолёта вместе с телами пассажиров упокоились в глубинах Японского моря, и случилось это в ночь с последнего летнего дня на первый день осени восемьдесят третьего года. Андропов, усиленно распускавший слухи, что он-де скрытый либерал, сторонник реформ, высокоинтеллигентный и культурный человек – так вот, людоедское решение уничтожить «Боинг» Андропов принял единолично. Сказать, что мир отреагировал воплем гнева и ужаса, значит, ничего не сказать. Советский Союз в очередной раз подтвердил, что американский президент, назвавший СССР империей зла, ничего не преувеличил.

От такого развития событий вечный странник даже встрепенулся. Он иронически думал, что с Андроповым Советский Союз имеет неплохие шансы ввязаться в ядерный конфликт и без его, Агасфера, помощи. Уже в который раз обстановка на планете накалилась добела. Война в Афганистане от месяца к месяцу расширялась, бессмысленно перемалывая людей, технику, деньги, а подготовка террористов со всех концов света в секретных советских лагерях приобрела промышленный размах.

Кто знает, в какие дали увёл бы страну Андропов, но вышло всё в точности по пословице «Бодливой корове рога Бог не дал». Неизлечимо больной, тяжко страдающий от почечных болей, генсек правил всего пятнадцать месяцев. Меньше, чем Брежнев лет. К тому же часть времени Андропов руководил страной из больничной палаты, которой суждено было стать его последним рабочим кабинетом…

Смерть Андропова была спасением для старцев из Политбюро. Прожившие эти пятнадцать месяцев в смятении и страхе перед брутальным экс-председателем КГБ, они наконец-то свободно вздохнули, и в безумной попытке вернуть спокойное брежневское время, выдвинули на высший пост ближайшего друга и соратника Леонида Ильича. Это был бессменный шеф партийной канцелярии, в прямом и переносном смысле старый аппаратчик, серая бюрократическая мышь Черненко.

Всякое можно сказать о вождях, в разное время занимавших советский престол. Например, Хрущёв – самодур, Брежнев – сибарит, Андропов – чекист… Но впервые за всю историю СССР у руля страны встал лидер, о котором сказать просто нечего. Он был никакой. К чести Черненко, он сознавал свою бесцветность и до последнего противился: «Спасибо за доверие, товарищи, но я не могу, не достоин… Да и болею всё время…» «А кто здесь здоровый?» – перебили его. В каком-то смысле Черненко загнали на трон пинками, и этот трон он занял с ощущением, что его, Константина Устиновича, приносят в жертву.

Так оно, в общем, и было. Возможно, в спокойной обстановке Черненко протянул бы ещё лет несколько, но тяжесть шапки Мономаха раздавила его. Генеральный секретарь, Председатель Президиума, Верховный главнокомандующий… Для старого астматика с неуверенной походкой это было чересчур много. Разумеется, агонизирующей страной руководил не он (ни ума, ни опыта, ни здоровья для этого не было), всем рулил аппарат, но одно только исполнение протокольных обязанностей, связанных с высшими должностями, отнимало последние силы. Черненко сгорел за год с небольшим, и для страны это был год небывалого позора.

Ситуация была даже хуже, чем в последний период Брежнева. За шамкающим Леонидом Ильичом всё же стояло честно заслуженное на фронтах Великой Отечественной генеральское звание и десятилетия энергичного партийно-хозяйственного руководства. За душой у Черненко не было ничего, кроме канцелярских папок. И когда он умер, его не слишком-то жалели. Страну охватило чувство облегчения и в то же время страха: дальше-то что? Неужели ещё один фарс? Люди устали от пышных похорон. За три года ушли Суслов, Брежнев, Пельше, Андропов, Устинов, Черненко – так сказать, цвет Политбюро. Огромным успехом пользовался анекдот про человека, желающего купить постоянный абонемент на похоронные процессии у стен Кремля…

На державное кресло реально претендовали трое: секретарь ЦК Холмогоров, ленинградский руководитель Романов и московский лидер Гришин. Первые два по меркам Политбюро были молоды (Холмогоров так просто неприлично молод – всего пятьдесят четыре), относительно здоровы и энергичны. Теперь эти факторы, в другое время, быть может, и не главные, решали все. Победил секретарь ЦК, поддержанный всеми членами Политбюро с подачи министра иностранных дел Громыко (Андрею Андреевичу был обещан чисто ритуальный, однако помпезный пост Председателя Президиума Верховного Совета). Внеочередной пленум ЦК единогласно избрал руководителем партии Холмогорова Максима Сергеевича. Это случилось в марте восемьдесят пятого года.

Боже, как радовались советские люди, что отныне ими правит человек, который в состоянии взобраться на трибуну без посторонней помощи!

Шесть лет, в течение которых Максим Холмогоров правил страной, стали последними годами Советской империи и всего социалистического лагеря.

Агасфер из подземного далека хмуро взирал, как рушится его детище, СССР. Влиять на Холмогорова и его окружение он не мог (Рябухина была начеку, в чём вечный странник не раз убеждался – эмпирическим, так сказать, путём). Однако мысли и настроения генсека он сканировал беспрепятственно и делал это с большим интересом. Анализируя действия Холмогорова, Агасфер постоянно задавался вопросом: кто он, этот Максим Сергеевич – глупец или святой?

Как это чаще всего бывает, истина лежала посередине. Помыслы Холмогорова были чисты. Он искренне (что само по себе редкость на партийном Олимпе) желал людям добра. Он мечтал о социальных, экономических и политических реформах, он верил, что харю социализма можно преобразовать в человеческое лицо. Наконец, он страстно хотел вычеркнуть из мировых реалий угрозу войны. Опытный политик, мастер закулисных интриг и подковёрной борьбы, он, как это ни странно, сохранил в тайниках души изрядную долю юношеского идеализма, даже наивности. Но действия, с помощью которых святые помыслы претворялись в жизнь, были плохо продуманы, хаотичны и суетливы.

Взять хотя бы антиалкогольную кампанию. Конечно, что-то надо было делать – пили в Советском Союзе чудовищно много. Алкоголиками были работяги и министры, мужчины и женщины, взрослые и дети. Из-за тотального пьянства страна терпела колоссальные убытки, население вырождалось. Что борьба с пьянством – буквально вопрос жизни и смерти, никто не сомневался, но как бороться? Наверное, методично, постепенно, приняв программу специальных мер и, главное, сознавая, что выработка культуры питья в масштабе страны – процесс оч-чень долгий.

Но Холмогорову не терпелось. Пьянство просто запретили. Снизили производство водки, стали вырубать виноградники (о, как плакала Грузия…), уничтожали пивоваренное оборудование. Держащий нос по ветру комсомольский ЦК мигом родил инициативу – проводить безалкогольные свадьбы. Взрослый ЦК, в свою очередь, создал всесоюзное общество трезвости, куда людей загоняли силком. Предприятия и организации, в том числе посольства, обязали проводить официальные приёмы и встречи делегаций только с чаем, кофе, минеральной водой. Немало директоров поплатились партбилетами и креслами за нарушение вино-водочного табу. Словом, перегиб стоял в лучших советских традициях – по полной программе.

А что же люди? Пить меньше не стали, только доброкачественные напитки уступили место суррогатам. Пили всё подряд и травились в невообразимых количествах. Бюджет горел синим пламенем, зато карманы самогонщиков трещали от денег. А вино-водочные очереди! Плюнув на рабочее время, люди в них стояли, давились, душились; вдоль этих очередей можно было бегать марафон. Когда же ввели талоны на спиртное, в народе родился лозунг «От безалкогольной свадьбы – к непорочному зачатию!» Над властью издевались в открытую, спецслужбы фиксировали опасно возросший уровень общественной озлобленности.

Провал антиалкогольной кампании стал первым, но не последним провалом Холмогорова. В дальнейшем они посыпались, как из рога изобилия. Поначалу народ воспринимал Максима Сергеевича замечательно. Людям нравился этот нестарый бодрый человек с быстрой реакцией, живой речью и открытой улыбкой. Он смело шёл в народ, спорил, доказывал, убеждал… Его готовы были обожать за один лишь контраст с предыдущими вождями.

Быстро завоевав народную любовь, Холмогоров столь же быстро начал её терять. Виноват в этом был он сам. Ну, кто его тянул за язык всё время что-нибудь обещать? Обещал он много и вдохновенно. Каждой советской семье отдельную квартиру к двухтысячному году. Качественный советский автомобиль, который через десять лет ни в чём не уступит лучшим западным маркам. Перестройку народного хозяйства и ускорение социально-экономического развития страны, после чего СССР выйдет в лидеры мировой экономики. И так далее… И всё это скоро, очень скоро, почти завтра – но не сейчас… Однако семьдесят лет советской власти выработали в людях генетическую ненависть к обещаниям светлого будущего. В реальности-то жили тесно, бедно: ездили в дребезжащих «жигулях» по разбитым дорогам; купить почти ничего было нельзя, – всё приходилось доставать с переплатой и поклонами. Поэтому раздражение росло пропорционально количеству слов генерального. А поговорить он любил.

Агасфер без труда вычислял шаги Холмогорова вместе с их последствиями. Уж если ты, реформатор, не можешь накормить народ, то дай хотя бы свободу слова – пар выпустить. И заодно будь готов к тому, что осмелевшие люди начнут высказываться и о тебе… Свободу слова Холмогоров действительно дал, но искренне удивился и крайне обиделся, когда раскрепощённое общественное мнение, разделавшись с Лениным, Сталиным, Брежневым, добралось и до него. Потрясающая неблагодарность! Разве не он закончил войну в Афганистане и заключил договор с президентом США об уничтожении ракет средней дальности? Не он ли, наконец, разрешил создание кооперативов, в которых можно было зарабатывать баснословные, по советским меркам, деньги?

Холмогоров не понимал, что, освобождая людей от запретов и страха, он роет себе могилу. Во всяком случае, Агасфер такого понимания в его мыслях не находил. Напротив, Холмогоров искренне считал, что, запустив процесс демократизации общества, он уже дал людям колоссально много и заслуживает их благодарности. Ему было невдомёк, что осмелевшие граждане СССР, получившие возможность свободно говорить, издавать газеты, выбирать своих депутатов – эти граждане увидели окружающий мир другими глазами. С семнадцатого года длился коммунистический эксперимент над людьми. Миллионы сложили головы на сталинской плахе или сгинули на военных фронтах. Выросли целые поколения, не знающие ничего, кроме тяжёлого труда за символическую плату.

Казалось, так будет всегда. Но вот одряхлевшая империя разжала клещи страха, в окне забрезжил свет новой жизни, и общество, встрепенувшись, осознав свою силу, выставило советской власти счёт за семь десятилетий диктата, крови, унижений. Холмогорову не повезло: оплачивать счёт выпало ему. Видит Бог, из всех советских вождей он заслуживал этого в наименьшей степени.

«Фигура Холмогорова противоречива и трагична, – писал впоследствии историк Антон Лисогонов. – Никогда ещё добрые намерения не наталкивались на столь злобное неприятие и ожесточённое сопротивление. Партийные функционеры не могли простить своему Генеральному секретарю, что центр власти он переместил из комитетов КПСС в советы народных депутатов. Военные проклинали Главнокомандующего за односторонние, как им казалось, уступки Западу и поспешный вывод войск из Германии. Чекисты резко возражали против возвращения академика Сахарова из ссылки и отказа от репрессий против инакомыслящих. И, наконец, народ, те самые люди, ради которых затевалась перестройка. Что думали они и как оценивали ситуацию? Увы, население перестало поддерживать Холмогорова. Да, люди вздохнули свободно, постепенно избавлялись от страха перед всевластием партии и карательных органов. Но в то же время свирепствовал товарный голод, страна впервые за сорок лет бесповоротно села на продовольственные талоны, а в девяностом году из продажи пропали даже табак, мыло и стиральные порошки. Возмущению не было предела, и понятно, что в массе своей люди были настроены более радикально, чем Генеральный секретарь, уже начинавший бояться стихии, которую сам же и развязал.

К тому же, надо признать, Холмогорову фатально не везло. На период его правления пришлась крупнейшая техногенная катастрофа века, авария Чернобыльской АЭС, повлекшая огромные жертвы и чрезвычайно опасные экологические последствия. Не менее страшным ударом для страны стало беспрецедентное по разрушительной силе землетрясение в Армении. Надо ли говорить, что эти катастрофы усиливали мрачные настроения в обществе, а ликвидация их последствий ложилась дополнительным бременем на обессилевший Союз.

Империя разваливалась. О своём выходе из СССР заявили прибалтийские республики. Сепаратистские настроения начали проявляться в Казахстане, Грузии, на Украине. Метастазы распада проникли и в социалистические страны, переживавшие те же проблемы, что и Советский Союз. Пали коммунистические режимы в Польше, Болгарии, Чехословакии, Румынии. Рухнула берлинская стена, разделявшая Германию на две части, и Германская Демократическая Республика перестала существовать.