Текст книги "Сын каторжника"

XVII. ГЛАВА, В КОТОРОЙ ГОСПОДИН КУМБ, НЕ ЖЕЛАЯ НИКОГО СПАСАТЬ, СОВЕРШИЛ ТЕМ НЕ МЕНЕЕ СВОЙ КРЕСТНЫЙ ПУТЬ

Вернемся немного назад и объясним, что же все-таки произошло. Господин Кумб предположил, что Мариус, проникнув в сад соседей, встретит там не мадемуазель Риуф, которую он жаждал увидеть, а г-на Риуфа, к встрече с которым он вовсе не стремился; из этого воспоследуют объяснения, угрозы и вызовы, а это непременно вновь придаст отношениям с соседями тот враждебный характер, какой был у них до того, как, по выражению бывшего грузчика, в дело впуталась любовь; он очень рассчитывал, что в результате бурной ссоры, какая просто не могла не состояться, гнусные поползновения молодых людей к брачному союзу исчезнут сами собой.

Истинный Капулетти, г-н Кумб отвергал любой союз одного из своих ближних с Монтекки.

Драматическая развязка, которая должна была последовать за гармоничным согласием, установившимся, вопреки его желаниям, между двумя молодыми людьми, заранее радовала его. И в самом деле, такая развязка была на пользу его закоренелой ненависти к дому Риуфов; к тому же она приятно льстила его самолюбию. И какими бы ребяческими ни были его расчеты, какая бы роль в них ни была предоставлена случаю, г-н Кумб был, тем не менее, удовлетворен макиавеллиевским глубокомыслием, с каким он построил козни и утаил письмо Мадлен; полагая себя в недавнем прошлом хвастуном, теперь он расценивал себя не иначе как соперником Талейранов и Меттернихов; тщеславие г-на Кумба, задетое его садоводческими неудачами, пускало в ход все, что только попадалось ему под руку.

Но, как всякий знает, победа бывает полной лишь при условии, если наслаждаешься ею лично. Сформулировав себе общеизвестную истину, г-н Кумб отказался ставить свои снасти в море в этот вечер и решил, что станет незримым, но не беспристрастным зрителем того спектакля, какой он не только предвидел, но и столь искусно подстроил.

И в то время как все считали, что г-н Кумб вышел в море, он, напротив, вскарабкался на скалу, с вершины которой можно было обозревать владения врага, и стал ожидать дальнейших событий с тем терпением, какое стало его счастливой способностью вследствие двадцатилетних занятий искусством ловли рыбы на удочку.

Однако не на занятом им посту начались страсти г-на Кумба, о коих было объявлено нами в заглавии данной главы; первые минуты, проведенные им на вершине скалы в наблюдениях, показались ему даже довольно приятными. Воображение его, подобно лошади Дон Кихота, закусило удила и мчалось среди розово-лазурных облаков. Стоит воображению броситься во владения мечты, и его уже не остановить: г-н Кумб видел разрушение шале, его собственного Карфагена; он почти не сомневался, что г-н Жан Риуф, узнав о планах своей сестры вступить в неравный брак, принудит ее покинуть их жилище, и он уже смутно видел, как мистраль колышет выросшие на развалинах ненавистных стен чертополох и крапиву.

Именно в то время как он наслаждался столь радужными картинами будущего, Пьер Мана, до той поры прятавшийся к сосняке, предпринял вылазку, которая должна была привести его к краже со взломом.

Мы слышали, как бандит сам рассказывал Мариусу о том, что дверь в контору торгового дома Риуфов была для него наполовину открыта, а по части воображения Пьер Мана не уступал даже самому г-ну Кумбу – он мечтал о горах банкнот и водопадах золота и серебра. К несчастью, из наведенных им справок он узнал, что один из служащих конторы, свирепый дракон, вооруженный двумя пистолетами, охраняет этот сад гесперид, а привратник и один из курьеров ночуют в пределах досягаемости человеческого голоса, всегда готовые оказать вооруженную поддержку своему товарищу. Тогда Пьер Мана устремил свои мечты к шале, сделав вывод (отдадим должное логике его мышления), что столь широкая денежная река предполагает и притоки. Ну а Пьер Мана был исполнен здравомыслия: он смирился с необходимостью испить из притоков, не имея возможности напиться из самой реки. Прибыль в этом деле была бы меньше, но меньше были бы и опасности; бандит предполагал удостовериться, что мадемуазель Риуф находится одна со служанкой в своем шале в Монредоне, и на это рассчитывал.

И действительно, начало предпринятого им дела окрылило его. Пьер Мана бесшумно открыл застекленную дверь, ведущую с первого этажа прямо в сад, снял ботинки и, взяв их в руки, поднялся по главной лестнице, проскользнул в комнату с окном, в котором он накануне увидел мадемуазель Риуф, еще до того предположив, что это ее окно. Туго набитый кошелек, который он прибрал к рукам, как только открыл первый ящик, подтвердил, что его предположения не были ошибочными. К несчастью, построив одно правильное умозаключение, человек непременно хочет сделать еще более удачное. Так произошло и на этот раз: ощупывая в темноте предметы, Пьер Мана наткнулся на секретер, который, как показалось ему при одном лишь прикосновении, должен был заключать в своем чреве сокровища Перу; пальцы его задрожали, и это отозвалось у него головокружением; он сразу вспомнил, что в угловой части дома видел освещенное окно, однако он предполагал, что это было окно комнаты, где спала служанка; тут Пьер Мана рассчитывал на свою испытанную сноровку. Если, впрочем, на беду, эта женщина явится, подумал он, то тем хуже для нее – зачем ей вмешиваться в дела, которые ее не касаются? На этот случай у Пьера Мана были надежные средства заставить ее замолчать; он взял из своего снаряжения стамеску и с силой нажал на створку искушавшего его секретера. Однако этот предмет не был той мебелью, что дает вторгаться в себя бесшумно; его створки расцепились с таким чудовищным треском, что Жан Риуф, спокойно что-то читавший, ожидая возвращения сестры, мгновенно появился в комнате вместо служанки, которую предполагал увидеть Пьер Мана.

Крики брата Мадлен, когда бандит дважды ударил его ножом, не донеслись до г-на Кумба, чей наблюдательный пункт был расположен, как мы уже сказали, позади дома; он услышал только какую-то суматоху, указывающую на то, что в шале происходит нечто вроде драки. Господин Кумб подумал, что представление, которое он соблаговолил позволить себе как прихоть, оказалось бурным; его интерес усилился, он весь обратился в слух, и ничего более. Однако через несколько минут, после того как Мариус устремился за убегавшим убийцей, Мадлен поняла, какой опасности подвергался ее брат, и это придало ей силы; она бросилась в дом, по-прежнему сопровождаемая служанкой и кучером.

На втором этаже дома их ожидало страшное зрелище. Посреди комнаты Мадлен в луже собственной крови лежал Жан Риуф. Не в силах вынести увиденное, девушка лишилась чувств и упала прямо на тело брата, не заметив, что он еще дышит. Служанка и кучер бросились на балкон: один возвещая об убийстве, а другая призывая на помощь. Когда г-н Кумб услышал эти крики, явно свидетельствовавшие о том, что комедия превращается в трагедию, все происходящее начало развлекать г-на Кумба гораздо меньше, чем он предполагал. Ему в голову не приходила мысль, что встреча двух молодых людей может иметь столь прискорбные последствия.

Он задумал посеять раздор, самое большее – дуэль, а ныне пожинал убийство. Он надеялся, что благодаря встрече двух молодых людей ему удастся продемонстрировать, разумеется в роли секунданта, свою небывалую смелость, о которой он так громко и так часто говорил, что в конце концов сам начал в нее верить. Однако предполагаемая храбрость г-на Кумба немедленно получила оглушительное опровержение, причем такое, чтобы навсегда отвратить его от марсельского бахвальства.

Когда он услышал крики служанки: «Убит господин Риуф!», обращенные к сбегавшимся жителям Монредона, он испытал леденящее кровь чувство, какое должен испытывать путешественник, затерявшийся среди Альп, при виде обрушивающейся на его голову снежной лавины; холодный пот выступал у него на лбу, волосы вставали дыбом, зубы громко стучали, ноги дрожали и подкашивались; бывший грузчик стал соскальзывать вниз по крутому скату скалы, на вершине которой он сидел, и скатился к самой ее подошве.

Это падение, удар, который за ним последовал, и ушибы, которые оно причинило драгоценному кожному покрову г-на Кумба, ударявшегося о неровности скалы, привели его мысли к полнейшей сумятице. Объятый паническим страхом, он встал на ноги, и, забыв подобрать свою шляпу, бросился бежать к своему домику так быстро, как только это позволяло охватившее его волнение.

Тревога г-на Кумба была столь сильной, что он не заметил промелькнувших в двух шагах от него таможенников, покинувших свой пост и со всех ног бежавших к месту разыгравшейся страшной трагедии. Зато сами они, не имея никакого повода для волнения, сразу заметили этого человека с обнаженной головой, едва переводившего дух и бежавшего оттуда, где, по всей вероятности, только что было совершено убийство.

И человек этот не мог быть не кем иным, как убийцей: они бросились за ним в погоню. Почувствовав это, г-н Кумб удвоил усилия, но нараставшее в нем от бега возбуждение увеличивало его растерянность и он достиг своей калитки с таким восторгом, с каким потерпевший кораблекрушение, не ждущий уже ничего, кроме смерти, встречает спасение. Наконец, он влетел во двор и с силой захлопнул калитку перед самым носом таможенников, протянувших было руки, чтобы схватить его. Ударом ноги преодолев такую хрупкую преграду, представители государственной власти схватили бывшего грузчика за шиворот в тот миг, когда тот споткнулся, налетев на подножку лестницы, приставленной Мариусом к стене сада. И, как только их грубые руки остановили бег г-на Кумба, он потерял последнее из того помутившегося разума, что еще оставалось у него, бросился перед ними на колени и, сложи в руки, закричал:

– Пощадите, помилуйте, господа! Я все вам расскажу и выдам убийцу.

Большего от него и не требовалось. Те, кто его задержал, от сомнений перешли к уверенности. Несмотря на его крики и возражения, г-ну Кумбу связали руки. К этому времени сбежались все соседи; среди них нашлись завсегдатаи бонвенского кафе, где бывший грузчик рассыпался в самом безудержном бахвальстве. Когда они узнали, что г-н Кумб убил г-на Риуфа, общее их мнение было таково: «Нас это не удивляет; мы прекрасно знали, что эта история окончится именно таким образом».

Так что г-н Кумб забавлялся все меньше и меньше, и, по правде говоря, не без оснований. Между тем он немного оправился от ужасающе удрученного состояния. Влияние домашнего очага на людей, по складу характера похожих на г-на Кумба, огромно. Какой бы слабостью ни отличается человек, он обретает некую силу, когда вновь возвращается в родные стены, освященные законом и любовью. Стены, каждая деталь которых знакома ему и которые защищали его от солнца, дождя и бури, передают ему ту живительную энергию, какую земля отдавала Антею, – эти стены становятся способными оборонять его. Мертвенно-бледный, с потухшим взглядом, тяжело дыша, г-н Кумб тем не менее как сквозь туман наблюдал затем, что происходило вокруг него. Случай, ничтожный по сравнению с событиями, жертвой которых он только что стал, заставил его снова прийти в себя и обрести силы для самозащиты. Сквозь дверь, оставленную приоткрытой постоянно входящими и выходящими людьми, он вдруг заметил одного юного любопытного. Чтобы наблюдать за всей сценой и в свое удовольствие рассматривать преступника, сорванец уцепился за ветвь знаменитой смоковницы, и та согнулась под его тяжестью, готовая в любую минуту сломаться.

Такое посягательство на его собственность показалось г-ну Кумбу гораздо более чудовищным, чем то, что он стал жертвой недоразумения и с ним дурно обращались.

– Ах ты скверная обезьяна! – воскликнул он. – Если ты сейчас же не спустишься оттуда, я обещаю надавать тебе кучу затрещин! А ну-ка, слезай оттуда, говорю тебе!

И, обернувшись к тем, кто его охранял, он добавил:

– Позор связывать руки ни в чем не повинному человеку, как вы это сделали сейчас, в то время как всякое жулье разоряет богатство страны и ломает в ней деревья.

Слово «жулье» вызвало у присутствовавших ропот недовольства.

Что же касается того, чтобы отпустить человека, произнесшего его, то от этого они воздержались, хотя совсем растерявшаяся Милетта присоединяла свои настояния к распоряжениям ее хозяина. Эта короткая вспышка гнева оказала на г-на Кумба такое же воздействие, какое на раненого производит кровопускание: она остудила его голову, и он начал трезво оценивать обстановку. Он по-прежнему дрожал и был не более, чем прежде, в состоянии подавить раздражение всех своих нервов. Но, вместо того чтобы напрасно тратить время на свои просьбы, он начал приводить правдоподобные доводы в пользу своей невиновности и в первый раз за все время произнес имя Мари-уса. Если Милетту, когда она узнала о страшном обвинении, нависшем над ее хозяином, охватил ужас, то, когда она услышала, что г-н Кумб переложил всю ответственность за совершенное преступление на молодого человека, отчаянию ее не было предела.

Отчаяние это не выразилось у нее ни в криках, ни в рыданиях, как это могло бы случиться, будь она женщиной Севера. Нет, выражение лица ее, до этого спокойное и мягкое, стало угрожающим; глаза ее сверкали как молнии, ноздри раздувались, губы дрожали, и она, на мгновение забыв о двадцати годах, прожитых в почтительном смирении, о своей глубокой привязанности к г-ну Кумбу и признательности к нему, пробившись сквозь толпу любопытных, тремя рядами окружавших его, встала в центре круга прямо напротив него.

– Во имя Господа Бога, – воскликнула она, будто не могла поверить в то, что услышала собственными ушами, – что вы здесь такое говорите, сударь, а? Повторите, я, должно быть, плохо расслышала.

Господин Кумб низко опустил голову при этом вопросе, предвестнике настоящей бури, уже начавшей клокотать в материнском сердце; какое-то мгновение стыд перед людьми и нравственное сознание боролись с его эгоизмом, но инстинкт самосохранения, столь сильный у него, быстро одержал верх.

– По правде сказать, – сказал он, – каждый в этом мире отвечает за себя. Пусть Мариус сам скажет, что он убил господина Риуфа во время драки и пусть сам разбирается с судьями; это его дело, а вовсе не мое. Мариус мне не сын после всего этого.

Произнося последние слова, г-н Кумб пристально посмотрел на Милетту: он надеялся, что целомудрие женщины принудит к молчанию мать.

– О нет, он не наш сын, – вне себя повторила Милетта громким голосом, – и именно потому, что он не ваш сын, он, если бы его несправедливо обвинили в убийстве, не был бы таким подлым, чтобы возлагать ответственность за совершенное преступление на другого невиновного. Да, он не ваш сын, и именно поэтому он слишком великодушен, чтобы убивать своего ближнего – будь то ножом или словами.

При каждой фразе, произнесенной ею, г-н Кумб делал такое движение, как будто его ударяли по лицу. Когда же Милетта закончила, он возопил:

– О гром небесный! Что я слышу здесь? Да это конец света!.. Ты осмеливаешься поддерживать его и выступать против меня? Женщина, так-то ты отблагодарила меня за мою глупость – растить твоего скверного мальчишку, кормить его своим хлебом, страдать из-за того, что ты носишь мою фамилию, не будучи моей супругой, – ведь эта несчастная не является моей женою, как вы могли подумать, – добавил он, обращаясь к слушавшим. – Ах, так ты хочешь, чтобы вместо его головы упала моя?! Ты присоединяешься к моим врагам!.. Ну что ж, для начала я тебя выгоняю, я вновь бросаю тебя в нищету, откуда ты была вытащена мной. Подожди, подожди только пока не придет господин мэр и, едва твоему негодяю-сыну будет уплачено по счету, убирайся.

Милетта собралась было ответить с прежней горячностью, но в это время раздался голос одного из присутствующих:

– Ах, оставьте этого человека, пусть себе болтает; разве вы не видите, что он почти сошел с ума от страха? Я как раз находился в шале, когда приехал хирург, чтобы помочь господину Риуфу, и слышал, как мадемуазель Мадлен, плача навзрыд, рассказывала, что видела Мариуса устремившимся в погоню за убийцей. Вы теперь видите, что он невиновен, поскольку, наоборот, преследовал того, кто совершил нападение.

– Мадемуазель Мадлен! – закричал г-н Кумб. – Еще бы, я думаю, что она, так же как и эта, будет защищать его от всех…

Внезапно г-н Кумб прервал себя на полуслове. Он вдруг заметил суровое лицо Мариуса, который несколько минут назад вошел в комнату и услышал большую часть состоявшегося диалога. Молодой человек сделал шаг вперед – Милетта заметила его и бросилась его обнимать.

– Наконец, ты пришел, слава Господу! – воскликнула она. – Знаешь ли ты, что здесь происходит, мой бедный мальчик? Тебя обвиняют: утверждают, что именно ты нанес удар господину Риуфу. Защищайся, Мариус, докажи всем тем, кто осмеливается выдвинуть против тебя такую клевету, что ты слишком благороден и великодушен, чтобы оказаться виновником такого подлого убийства.

– Матушка моя, – ответил молодой человек спокойно, но низко опустив голову, – господин Кумб был прав, когда только что сказал: каждый в этом мире отвечает за себя; вот почему кровь должна пасть на голову того, кто ее пролил.

– Бог мой, что ты такое говоришь? – воскликнула Милетта.

– Я заявляю, что займу место господина Кумба, обвиненного ложно и несправедливо; я объявляю также, что отдаю свои руки оковам, связывающим его руки; и, наконец, я хочу сказать, что если кто-то и должен ответить за совершенное убийство, так это я, Мариус Мана, а не господин Кумб.

– О, это невозможно! – воскликнула Милетта. – И тебе, как только что ему, я отвечу: ты лжешь! Можно обмануть людей, можно обмануть судей, но ни Бога, ни родную мать обмануть нельзя! Осмелился бы ты посмотреть мне прямо в глаза, как ты это делал только что и как ты делаешь это в данную минуту, если б твои руки были обагрены кровью ближнего? Нет и нет, это не могло сделать великодушное сердце, которое, только этим вечером узнав о жалком положении, с каким я смирилась ради него, не стало колебаться, выбирая между нищетой и укорами собственной совести; нет, не такой человек нападает в темноте на ближнего своего, используя злодейское оружие!

Затем, видя, что представители властей арестовывают Мариуса, не освободив, однако, руки г-ну Кумбу, она воскликнула:

– Не делайте этого, господа, не делайте! Говорю вам, он невиновен, я уверена в этом! О, заклинаю вас, не делайте этого!

– Матушка, во имя Неба, не терзайте мне душу, как вы это делаете. Разве вы не понимаете, что мне необходимо собрать все свое мужество?!

– Но тогда скажи им при мне, что это неправда, – промолвила бедная мать. – Разве ты, в свою очередь, не видишь, что я сейчас сойду с ума, и неужели одну меня ты не пожалеешь? Ах, Боже мой, Мариус, пощади свою мать!

Произнося последние слова, Милетта упала на пол.

Мариус протянул к ней руки, но они были уже связаны, поэтому он смог лишь приподнять ее, а позаботились о ней соседи: потрясенные всей этой сценой, они отнесли полуживую Милетту в соседнюю комнату.

Как раз в это время прибыл представитель судебной власти. Он собрал нес сведения, допросил того, кого обвиняло общественное мнение, и того, кто сам себя назвал убийцей. Мариус был краток и точен в своих утверждениях; он заявил, что именно он напал на г-на Риуфа; однако он упорно отказывался признаться в цели этого преступления и уточнить обстоятельства, в результате которых он стал виновником происшедшего. Молодой человек вернулся в деревенский домик с единственным твердым решением – не выдавать Пьера Мана; но когда он осознал, жертвой какого недоразумения стал г-н Кумб, когда он увидел, к своему большому огорчению, какой страшный удар это обвинение нанесло бывшему грузчику, и понял, какого труда тому стоило оправдываться, он, не колеблясь ни секунды, решил уплатить ему свой долг признательности и возложить на себя позор и, быть может, наказание.

Господин Кумб был по сравнению со своим приемным сыном гораздо более точным в своих ответах; он рассказал обо всем, что произошло за день: как уже утром он узнал тайну Мариуса; как он сохранил письмо, написанное Мадлен, и как, наконец, он хотел насладиться растерянностью своего воспитанника и гневом брата мадемуазель Риуф.

В подробностях, представленных г-ном Кумбом, была печать искренности, подкрепленной к тому же сильным волнением, которое он не мог побороть; трезвомыслящему и беспристрастному человеку было совершенно невозможно не заметить звучания правды в словах, слетавших с этих мертвенно-бледных и дрожащих губ. К тому же г-н Кумб представил письмо Мадлен в качестве документа, подтверждающего его заявление. И следователь распорядился, чтобы задержанного освободили.

Что касается Мариуса, то к его признаниям объяснения бывшего грузчика прибавили, казалось бы, множество правдоподобных подробностей. Однако два момента оставались необъяснимыми. Что это был за человек, которого ясно видели служанка и кучер да и сама Мадлен и который, преследуемый сыном Милетты, пробежал мимо них словно тень? Как связать историю этого любовного свидания с кражей, совершенной в комнате девушки, причем кражей, дважды установленной: сначала – отсутствием кошелька в том выдвижном ящике, где он лежал, а затем – обнаружением этого кошелька в салу г-на Кумба?

Следователь приказал еще раз пригласить обвиняемого и засыпал его вопросами; но Мариус, пожелавший признать себя виновным в убийстве, не хотел сознаваться в совершении кражи: он был непреклонен и отказывался давать какие-либо показания в связи с этим. Тогда ему передали письмо от Мадлен, и сначала показалось, что оно произвело на него впечатление, способное изменить его мнение. Он прочитал его дважды, обливаясь при этом слезами; затем он стал умолять следователя спасти, уничтожив это письмо, честь девушки, ибо из-за искренности его признаний она будет напрасно опорочена; но, поскольку следователь заявил ему, что письмо должно фигурировать в деле, Мариус вновь замкнулся в молчании и не ответил более ни на один вопрос. Разъяснить все могла очная ставка, однако состояние здоровья раненого было весьма серьезным, и хирург заявил, что в данное время об этом нечего даже и думать; в итоге следователь распорядился доставить Мариуса в городскую тюрьму.

Соседи плотным кольцом окружили Милетту, чтобы помешать ей присутствовать при отправлении туда ее несчастного сына.

Мало-помалу все посторонние покинули деревенский домик. Господин Кумб, зорко следивший за уходом каждого из них, проводил последнего, чтобы тщательно запереть калитку, ведущую на улицу, и только потом вернулся в дом. Он нашел несчастную мать на том самом месте, где он ее оставил; она неподвижно сидела прямо на полу, подтянув колени к груди, положив руки на колени и опустив подбородок на руки, и смотрела перед собой застывшим невидящим взглядом. И какой бы толстой коркой эгоизма ни было покрыто сердце бывшего грузчика, ему показалось, что на такое немое горе у Милетты есть основания. Складывалось впечатление, что сердце этого человека, до той поры бесчувственное, впервые в жизни сжалось при виде не его собственных, а чужих страданий, и глаза его, слегка увлажнившись, заблестели гораздо сильнее обыкновенного.

Он подошел к бедной, отчаявшейся матери и почти ласковым голосом обратился к ней. Милетта, казалось, даже не слышала его.

– Не надо на меня сердиться, женщина, – сказал г-н Кумб. – Какого черта! Когда с человеком случается нервный припадок, он никогда не отвечает за то, что делает, и иногда бьет именно того, кого больше всего любит. Да, дело, связанное с шале, досадное, и совершенно естественно, что я, будучи невиновным, стал отбиваться, как только понял, в чем меня обвиняют.

Милетта продолжала сидеть в угрюмо застывшей позе, словно превратилась в статую, – так неподвижно она сидела и так незаметно было ее дыхание.

– Ну же, скажи мне что-нибудь, женщина. Ничто не указывает на то, что мы его не спасем. Утверждают, что с помощью денег можно все уладить в этом мире; ну что ж, если это обойдется мне в сотню-другую… в кое-что… не надо же вести себя с теми, кого любишь, как какой-нибудь еврей. Будь спокойна, мать, мы сделаем так, чтобы он был оправдан.

Но, видя, как напрасно он расточает свое красноречие и предлагает принести жертву, г-н Кумб замолчал и из груди его вырвался тяжелый вздох. Однако мы обязаны признать, чтобы не изменить точности, присущей правдивому историку: вздох этот был адресован отнюдь не бедной матери, но шкафу, где Милетта закрывала продукты, храня ключ от него у себя в кармане; и именно туда в течение нескольких минут был устремлен его полный вожделения взгляд.

Господин Кумб не был потрясен ни несчастьем Мариуса, ни горем Милетты – он просто был голоден. Какое-то время он продолжал сидеть, раздираемый борьбой между позывами своего голодного желудка и чувством уважения, какое внушает несчастье.

При других обстоятельствах эта борьба не имела бы неясный исход, и аппетит г-на Кумба одержал бы верх над любым посторонним соображением; но душа его явно находилась на пути к исправлению, поэтому около получаса он еще посидел рядом с Милеттой, ожидая, что она, наконец, выйдет из оцепенения, но, в конце концов, видя, что его терпение столь же бесполезно, как и его настояния, он, к своему великому сожалению, принял решение лечь спать без ужина.

Хотя, в итоге, ему пришлось запастись покорностью судьбе, ибо утром следующего дня, проснувшись, он напрасно стал искать Милетту в домике и по соседству.

Бедная женщина исчезла, и, покидая дом, она, разумеется нечаянно – г-н Кумб, несмотря на дурное расположение духа, обвинил ее не в каком-то ином преступлении, а в рассеянности, – так вот, Милетта унесла с собой ключи, а это означало, что г-н Кумб, которого взлом пугал, даже если речь шла о его собственном жилище, остался без завтрака, так же как накануне вечером – без ужина.