Текст книги "Сын каторжника"

XI. ГЛАВА, В КОТОРОЙ ПОКАЗАНО, ЧТО ДАЖЕ ПРИ ВСЕМ ЖЕЛАНИИ ПОДЧАС ТРУДНО ПОНЯТЬ ДРУГ ДРУГА

Сдержанность и холодность, выказываемые Мариусом по отношению к мадемуазель Мадлен, вовсе не были искренними.

Встреча с ней в церкви Ла-Мажор окончательно победила его сомнения; будучи суеверным, как все искренне верующие люди, он увидел в случае, странным образом сблизившем их и столь неожиданно посвятившем девушку в тайну, в которой он никогда не осмелился бы ей признаться, не что иное, как явное вмешательство Провидения; под сильным впечатлением от этой мысли холодные подсказки рассудка и чувства долга улетучились, и все в его существе присоединилось к крику любви, рвущемуся из его сердца.

Это чувство и обстоятельства вынуждали Мариуса сдерживаться и молчать: он слишком быстро догадался о своей страсти.

Но что особо характеризовало любовь такого сильного, молодого и простого юноши, каким был Мариус, так это уважение, которое внушала ему Мадлен; это уважение освобождало его любовь от всяких земных желаний: оно внушало Мариусу глубочайшую веру, искреннее смирение, а также рождало в нем страстные порывы, какие вызывает Мадонна у благочестивого человека. Это был культ, это было обожествление. Он охотно согласился бы переправиться вплавь через пролив, отделяющий остров Помег от Монредона, лишь бы только подышать одним воздухом с любимой девушкой; геройски проделав такое, он даже не осмелился бы прикоснуться кончиками пальцев к краю ее платья, чтобы поднести его к своим губам; это платье казалось ему сделанным из мрамора, как платье статуи, и никогда в своем воображении он не мечтал потрогать его складки.

Всякий раз, как он встречался с мадемуазель Риуф, он опускал глаза: она стала играть в его жизни ту роль, какую Бог отвел солнцу в природе; казалось, Мариус избегал ее, а между тем мысли о ней постоянно присутствовали в его сознании.

Такое явное противоречие в душе Мариуса, способного от природы к решительным действиям, объясняется тем чувством, какое он испытывал, занимая более низкое общественное положение по сравнению с Мадлен; расстояние между девушкой, чье имя было вписано в золотую книгу самых крупных коммерсантов Марселя, и безродным бедным юношей, из милости воспитанным подрядчиком грузовых работ, было столь велико, что ему даже не представлялось возможным когда-либо преодолеть его; он любил без всякой надежды, и от этого страсть его была еще более пылкой. Она питалась мечтами, а какими бы пустыми они ни были, любовь от такой диеты никогда не страдает.

На самом деле, после того как мадемуазель Риуф стала испытывать расположение к сыну Милетты, ему оставалось сделать лишь один шаг, чтобы почувствовать себя более счастливым.

Но ему не хватало мужества с мольбой протянуть руки к той, что была ему так дорога, и в немом и одиноком обожании ее он находил несказанное наслаждение.

Всякий, кто соблаговолит вспомнить себя в молодые годы, поймет его. Чего стоят наши удовольствия, чего стоят радости нашего зрелого возраста перед дивными упоениями отрочества, когда сердце стремится освободиться от спутывающих его пеленок и выдавить из себя свой первый крик; когда дыхание женщины, шелест ее платья, случайный взгляд, брошенный ею, оброненное слово или цветок, выскользнувший из ее пальцев, погружают нас в такой восторг, что лишь он один может дать нам представление о наслаждениях на седьмом небе?

Принятое г-ном Кумбом решение оставить огородничество и проводить большую часть времени на море предоставило Мариусу, когда он возвращался в деревенский домик, такую свободу, какой он никогда не знал ранее; Милетта же была слишком счастлива видеть сына рядом и слишком занята домашними заботами, чтобы противиться его планам или наблюдать за ним; поэтому воскресный день целиком принадлежал его любви.

Безучастность Мариуса, о которой мы говорили выше, исчезала тотчас же, как только он становился уверен, что Мадлен его больше не видит. И тогда, завладев наблюдательным пунктом, заброшенным г-ном Кумбом, он проводил там целые часы, наблюдая за прекрасной соседкой; влюбленным взглядом, спрятавшись за шторой, он смотрел, как она ходит по саду, поливая растения и удаляя с кустов роз увядшие цветы; он восхищался ее красотой, изяществом и естественностью; и достоинства эти, ежедневно служившие содержанием того гимна любви, который звучал в его сердце, всякий раз казались ему впервые открывшимися.

Если случалось так, что Мадлен выходила прогуляться по соседству, Мариус выжидал, когда она свернет за угол большой фермы, расположенной чуть в стороне от деревенского домика; тогда он украдкой следовал за нею; он шел с осторожностью партизана, продвигавшегося вперед где-нибудь в горах; он ложился ничком, как только она случайно оборачивалась; он прятался в неровностях скал, когда она могла неожиданно увидеть его из-за поворота дороги, а также использовал в качестве прикрытия пихты и корявые оливковые деревья, растущие по холмам. Когда же девушка останавливалась, он неотрывно смотрел на нее, с жадностью следя за каждым движением, за каждым невольным ее жестом. Кроме счастья видеть ее, такая прогулка, подчас утомительная, приносила Мариусу иное вознаграждение: он мог нарвать цветов, которых Мадлен касалась пальчиками и на ходу краем платья, затем составить из них букет, отнести его в свою комнату и в течение всей недели адресовать этому хрупкому и непостоянному веянию королевы его мыслей такие нежные слова, от каких не отрекся бы какой-нибудь сентиментальный студент из Франкфурта.

Так прошло лето, а случай, которому ведь ничего не стоило протянуть связующую ниточку между этими двумя сердцами, столь сильно стремившимися навстречу друг другу, так и не решился их сблизить.

Наступил конец сентября, и обитатели деревенского домика, равно как и жители шале, выказывали озабоченность.

Господин Кумб был озабочен тем, что осеннее равноденствие, хотя и унесло последние ароматы с соседского сада, вызывавшего его зависть, повлекло за собой бури; что зыбь на море превращалась в волну, волны вставали горой и прогулки на острова Риу, обычно служившие театром его подвигов, стали неосуществимыми.

У Милетты тоже было немало причин выглядеть озабоченной: Мариус в ближайшем будущем подлежал рекрутскому набору, и это вызывало ужас у бедной матери. Она была обеспокоена участью, какую судьба готовила молодому человеку; она испытывала потрясение при мысли, что перед ней возникнет необходимость признаться сыну в действительно занимаемом ею положении; она опасалась, что Мариус будет немало удивлен, узнав тайну подлинных отношений бывшего грузчика и его служанки; она краснела и дрожала от одной только мысли, что ей надо будет признаться сыну в том, кто его настоящий отец, и рассказать о своем бывшем муже и образе его жизни; она начала понимать, что, как бы ни была велика вина того человека, ее собственное поведение было не в меньшей степени достойно осуждения, и душу Милетты стали терзать угрызения совести; она постоянно спрашивала себя, не послужит ли ей первым наказанием проклятие того, кому она дала жизнь.

Мариус опасался наступления зимы, ибо теперь мадемуазель Риуф должна была реже появляться в шале.

Несмотря на проницательность, обычно приписываемую женщинам, Мадлен ровным счетом ничего не уловила из тех чувств, какие так тщательно скрывал от нее молодой человек, и потому испытывала уныние и ту усталость, что следует за разочарованиями; она собственными руками строила этот роман, но могла уловить лишь тень главного героя; напрасно она старалась пренебречь своими печалями, повторяя себе, что Провидение в конце концов оказалось гораздо мудрее ее, отдав предпочтение разуму перед лицом той слабости, какой она поддалась; но ей никак не удавалось внушить своему сердцу такую философию: оно кровоточило. Ее чувства были слишком возвышенными, чтобы можно было позволить обратить их в заурядную досаду, однако от этих переживаний она становилась все более печальной, задумчивой и болезненной; воспользовавшись расположенностью к этому брата, возраставшей с каждым днем, она поручила ему управление торговым домом, чтобы иметь возможность провести в Монредоне последние прекрасные дни осени.

Мадлен нашла способ борьбы с изнурявшей ее бессонницей – ее прогулки учащались и становились все более и более продолжительными.

Однажды, погруженная в свои мысли, она обогнула мыс Круазет и, мечтательно настроенная, села на одной из тех скал, которые море, разбиваясь об их склоны, покрывает тонким кружевом пены.

Она переводила взгляд с лазурного моря, усыпанного золотыми блестками, с огромных и прекрасных в своей наготе глыб, лежавших перед ней, на небо – бездонное и унылое в своей прозрачности.

Внезапно ей показалось, что где-то вдали раздался отчаянный крик; она поднялась и, помогая себе руками и ногами, вскарабкалась на вершину скалы, возвышавшейся над южной оконечностью мыса. Мадлен не увидела ничего особенного, но до ее слуха отчетливо долетали новые, все более и более слабые крики.

Она решительно двинулась в том направлении, откуда они раздавались; предпринятое ею было непросто и опасно.

В непогоду оконечность мыса Круазет полностью уходит под воду; волны старательно обрабатывали прибрежные скалы; в тех местах, где им попадались мрамор или гранит, вековая работа моря проявлялась в виде замысловатых рисунков, затрагивавших лишь поверхность камня; когда же материал камня был более податливым, когда его слои разделяла земля, то накатывавшиеся волны проделывали глубокие борозды, бесчисленные каналы, в которых бурлило море.

Перепрыгивая с уступа на уступ и со скалы на скалу, проявляя не только ловкость, но и силу, Мадлен добежала до той части косы, откуда, как ей казалось, доносились отчаянные крики, которые она слышала.

Это было как раз то место, где мыс поднимался к подножию огромного и почти отвесного утеса.

Обогнув его со стороны Ла-Мадрага, Мадлен заметила распростертого на земле мужчину, истекавшего кровью и потерявшего сознание.

Хотя он был грязен на вид и одежда его была в лохмотьях, первое побуждение девушки состояло в том, чтобы броситься к нему, приподнять и попытаться, прислонив его спиной к скале, вернуть к жизни.

Но, как ни велико было ее мужество, задача эта оказалась ей не под силу: поддерживаемая ею голова мужчины выскальзывала у нее из рук и безжизненно падала на землю. Мадлен сочла, что он мертв, и от этой мысли ее охватил неодолимый ужас; ей захотелось убежать, но ноги не слушались ее и подгибались; теперь она сама захотела позвать кого-нибудь на помощь, но голос замер у нее в груди; ей удалось издать лишь какой-то нечленораздельный и хриплый звук, и, лишившись чувств, она упала на землю рядом с этим человеком.

Но каким бы слабым ни был ее крик о помощи, его услышали.

На вершине скалы, возвышавшейся почти на двенадцать футов над местом этого происшествия, появился человек; не раздумывая ни секунды, он бросился к Мадлен и одним прыжком, позволявшим предположить необыкновенную мощь его мускулов, достиг ее.

Даже находясь в полуобморочном состоянии, Мадлен безошибочно узнала в человеке, столь неожиданно и быстро пришедшем ей на помощь, сына г-на Кумба; беспорядочность мыслей и чувств не помешала ей ясно увидеть по тревоге и нежности на лице Мариуса, что молитве, с которой он обращался к Всевышнему в приделе церкви Ла-Мажор, Господь так и не внял.

С невыразимой улыбкой она протянула к Мариусу руки.

– Мадемуазель, мадемуазель, вы не ранены? – вскричал бледный и встревоженный Мариус и жадно схватил протянутые к нему руки.

Мадлен, еще вся во власти сильных переживаний, не могла вымолвить ни слова в ответ; она отрицательно покачала головой и жестом указала на человека, без признаков жизни лежавшего в двух шагах от нее.

Внешний вид этого человека был таким отталкивающим, что Мариус, не сумев сдержать овладевшее им чувство омерзения, обхватил Мадлен руками и отодвинул ее от незнакомца.

– Во имя Неба, подойдите к нему, – прошептала девушка, – я смогу обойтись без вашей помощи, но он, кажется, умирает.

Просьба Мадлен была для Мариуса приказом.

Он подошел к бедняге, распахнул блузу, служившую тому и рубашкой и курткой, положил свою руку ему на грудь и убедился, что его сердце еще бьется.

Затем он погрузил свою шляпу в одну из ближайших узких лагун и плеснул в лицо незнакомцу несколько капель воды.

Ее свежесть придала мертвенно-бледным щекам лежавшего без сознания человека немного краски; он приоткрыл рот и протяжно, с усилием вздохнул.

– Дайте ему понюхать эту соль, – сказала Мадлен, подойдя ближе и протягивая Мариусу флакон.

Под действием возбуждающего средства несчастный пришел в себя; взгляд его до этого тусклых глаз, неподвижно смотревших в одну точку, прояснился, ожил и, к большому удивлению двух молодых людей, остановился на них с весьма заметным выражением тревожного опасения; после этого незнакомец оглядел все окрестности, чтобы убедиться, нет ли здесь еще каких-нибудь свидетелей.

Мариусу и Мадлен теперь представилась возможность лучше рассмотреть этого человека: он был из числа тех, чей возраст определить не предоставляется возможным, настолько явно несут их лица отпечаток всех низменных страстей. Его запавшие глаза, сильно покрасневшие от чрезмерного употребления алкоголя и оттененные густыми седеющими бровями, свидетельствовали о жестокости, что подтверждалось и тем, какими напряженными были уголки его губ; глубокие морщины бороздили его щеки, наполовину скрытые длинной и взъерошенной бородой; лоб был сильно приплюснут, коротко остриженные волосы ясно обрисовывали его контур, так что верхняя часть лица в сочетании с развитыми челюстными костями окончательно придавали незнакомцу звериный облик.

Как только сочувствие, которое внушал этот человек, рассеялось, он стал казаться страшным.

– Бедный человек! – промолвила Мадлен, стараясь подавить отвращение к нему. – Что же с вами произошло?

– Эх, черт побери! – воскликнул незнакомец, даже и не думая выразить признательность собеседнице и глядя на нее с чрезвычайной наглостью. – Если вы хотите, чтобы я заговорил, надо сначала промочить мне говорилку.

– Что он говорит? – спросила Мадлен.

Мариус был не более терпелив, чем обычно бывают его земляки, но, поскольку в течение целых двух минут он видел, как осуществляется то, о чем не осмеливался и мечтать, и ощущал руку Мадлен в своей руке, – все, что у него еще осталось от терпения, теперь сократилось вдвое.

– Да будет вам известно, – воскликнул он, – что, если вы намерены продолжать в таком духе, я вас брошу в эту яму, где вы, хотя и найдете, чем напиться, рискуете пойти на съедение лангустам!

Мадлен удержала молодого человека за руку, которую тот уже поднял, как будто намереваясь немедленно привести угрозу в исполнение. В то же время она бросила на него умоляющий взгляд.

Мужчина попытался приподняться, чтобы противостоять своему противнику, но, сделав довольно резкое движение, он задел поврежденную часть тела и вскрикнул от боли.

Сердце Мариуса тронула жалость; одновременно осознание незнакомцем своего плачевного положения одержало верх над проявленными им злобными поползновениями.

– Э, Бог мой, – сказал он, – да вовсе не с целью, чтобы оскорбить эту хорошенькую даму, я попросил у нее немного вина или водки, чтобы освежить рот после того, как сейчас кувыркнулся! Представь себе, мой славный малый, что я вздремнул на вершине скалы, которая перед нами; и видел я но сне приятные вещи: мне казалось, что добрый Господь поручил мне отделать палкой всех на свете; и вот я бил, бил, черт побери, до тех пор, пока кожа на христианских спинах не превратилась в сплошную кашу! Я бил во сне так сильно, черт возьми, что дернулся на своем тюфяке из тесаных камней, и внезапно мне почудилось, что на моей пояснице сошлись каторжные хлысты со всех концов света: это я упал сверху на то место, где вы меня нашли и где все еще видите.

– Да, странное местечко вы себе выбрали, чтобы лечь спать! – заметил Мариус.

– Ну, я был уверен, что здесь меня никто не побеспокоит, – ответил незнакомец, подмигивая Мариусу (это могло быть условным знаком, однако молодой человек его не понял), и продолжил: – После всего, что случилось, я не отстаиваю свою спальню и признаю, что с такой цепочкой, как у вас под ручкой, ваша спальня должна вам казаться чертовски приятнее, чем моя.

Мадлен и Мариус одновременно покраснели. С того мгновения, как сын Милетты пригрозил незнакомцу, девушка, схватив его руку, не выпускала ее из своей; услышав такую странную и грубую речь, она еще сильнее прижалась к своему защитнику, прикоснулась к нему грудью и опустила голову ему на плечо; внезапно они отодвинулись друг от друга.

– Черт возьми! – воскликнул пострадавший, заметив эту пантомимную сцену. – Видно, слово цел очка вызывает у пас страх? И вправду, для такой старой обезьяны, как я, это была дурацкая ужимка; ведь если бы вы были женаты, вы бы не прогуливались наедине по холмам. Но, будьте покойны, – добавил он с громким ироничным смешком, – я не имею права быть суровым, о какой бы контрабанде ни шла речь.

– Все, хватит, – произнес в ответ Мариус, побледнев от гнева. – Вы должны понимать, что ни у меня, ни тем более у мадемуазель в кармане нет спиртного; до таможенного поста отсюда не более четверти льё; мы пойдем туда, предупредим таможенников, и у вас будет не только то, о чем вы мечтаете, но и помощь, в которой вы нуждаетесь.

Услышав такое предложение, мужчина не сумел скрыть охватившие его беспокойство и недовольство и на мгновение утратил присущую ему наглую самоуверенность.

– Нет, нет, – ответил он, покачивая головой, – их милосердие так далеко не распространяется; если бы я был крупным торговцем мыла или судовладельцем, что ж, в добрый час, они бы точно меня сцапали в надежде получить с меня жирный кусок; но вы по моему мундиру должны были понять, кто я такой: я всего-навсего бедный нищий, и эти славные господа с берегового поста поднимут меня ударами каблуков. Нет, нет, я не очень расположен к тому, чтобы сгнить в тюремной камере, куда меня отправят на излечение.

– Ну, так что вы решили? – прервал его Мариус. – Скоро наступит ночь, и мы не хотим вас здесь оставлять. Ветер меняет направление на северо-западное, и этой ночью надо ждать мистраля; море будет плескать о берег именно в том месте, где вы сейчас лежите; с другой стороны, если даже мы с мадемуазель объединим наши усилия, то нам никак не удастся доставить вас даже до деревни Ла-Мадраг.

– Скажите, что вы не очень расположены к тому, чтобы увидеть, как хорошенькая белая ручка испачкается о лохмотья старика; ведь он непривлекателен, я это прекрасно знаю.

– Чего вы, в конце концов, хотите?

– Помогите мне осмотреть раны.

Нищий с трудом выпрямился, и Мариус помог ему сесть; тот одну за другой вытянул перед собой обе ноги и, заметив, что их обычные движения не причиняют ему сильной боли, с выражением явного удовлетворения ощупал грязными мозолистыми руками свои голени.

– Прекрасно, – сказал он, указывая на них, – орудия отступления целые!

Затем, показывая на свои руки и пальцы, он сказал:

– За исключением двух-трех царапин, ударные орудия тоже не слишком пострадали; я отделался лишь несколькими повреждениями черепушки. Дня через два я выйду из сухого дока, как новенький.

Нищий попытался встать на ноги; но, когда он захотел сдвинуться с места, ушибленные части тела причинили ему такую боль, что лицо его исказилось в страшной гримасе. Мариус и Мадлен одновременно протянули к нему руки, чтобы поддержать его.

– Ах ты чертово тело! – в досаде воскликнул бродяга. – Понежиться захотело, как я вижу! Пойдемте, надо, чтобы вы мне помогли подняться в мою спальню.

И, подняв палец, он указал на отвесную скалу.

– Вы не можете провести ночь здесь, подвергаясь ненастьям этого времени года – мы не допустим этого!

– Как постелешь, так и поспишь, – ответил нищий, пожав плечами, – и потом, я так люблю свежий воздух, что мне будет лучше в том месте, какое я выбрал; смирение – одна из моих добродетелей, и, не заслуживая ничего больше, я довольствуюсь таким пристанищем, какое милосердный Господь дарит птицам на побережье. – Пошли, – добавил он, придав своему голосу тягучий и гнусавый выговор профессионального нищего, – пожалуйста, немного милосердия, мой славный господин, и я попрошу Господа благословить ваш брак и ниспослать вам рай на земле.

Выражение насмешливого кощунства, с каким были произнесены эти последние слова, еще более усилило неприязнь Мариуса к бродяге, однако он взвалил его себе на плечи, обогнул скалу, вскарабкался на нее с той единственной стороны, где это было возможно, и опустил его на площадку, венчающую вершину скалы.

Для человека, казалось, не слишком жаждавшего завязывать какие-то отношения с таможенниками и с рыбаками, часто посещавшими мыс Круазет, место временного ночлега было выбрано превосходно.

С южной стороны каменистый выступ образовывал заслон, что создавало между ним и отвесной стеной укрытие шириной в несколько шагов, обеспечивавшее защиту как от северо-западного ветра, так и от любопытства проходящих мимо людей.

Заметив находившуюся там котомку нищего, Мариус решил положить его рядом с ней.

– Нет, нет, – сказал тот, – ночь наступила, и мне здесь хорошо. Я не расположен к тому, чтобы лететь кувырком отсюда во второй раз; только пододвиньте ко мне бункер со съестными припасами.

Мариус понял, что называл так раненый, и поднял холщовый мешок, замеченный им раньше; мешок оказался гораздо тяжелее, чем можно было подумать; когда же молодой человек опустил его на скалу, раздался весьма удививший его лязг железа.

– Что это там, внутри него? – спросил он.

– Ах, черт побери! Да не все ли равно? Не хочешь ли ты строить из себя дознавателя? Ну что ж, поди, продай меня таможенникам, если отважишься, но, прежде чем наступит праздник святого Иоанна, ты увидишь горящей свою хибару, я тебе в этом клянусь!

– А я вам в свою очередь клянусь, что, несмотря на все ваши угрозы, я именно это и устрою вам, милейший; у меня создается впечатление, что никакой вы не бедняк, честно выпрашивающий себе у милосердных христиан средства к существованию.

Пока Мариус так говорил, нищий просунул руку в свою котомку, вытащил оттуда дорожную флягу и отпил из нее несколько больших глотков; порция горячительного вернула ему всю его дерзость; сделав неимоверное усилие, он поднялся на ноги и бросился на того, кто столь великодушно пришел ему на помощь.

У Мадлен вырвался крик, отозвавшийся эхом в скалах.

Но для молодого человека такой выпад нищего не был неожиданностью: быстрым движением он резко откинулся назад и, достав из своего кармана широкий нож, направил его на грудь нападающего, угрожая ему.

Бродяга увидел в темноте три вспышки света: одну отбросило лезвие ножа, две других исходили из глаз молодого человека; он сразу понял, что имеет дело с храбрым и решительным противником, а потому, с необычайной легкостью убрав с лица угрожающее выражение, вернул в рукав кинжал, который он держал между большим и указательным пальцами, и расхохотался.

– Ну же, – произнес он сквозь смех, – я же вам говорил, что водка послужит мне великолепным лекарством. И выпил-то я всего лишь несколько капель, а уже в состоянии нагнать на вас страх… Ну-ка, положите обратно в карман ваше орудие для срезания мидий, мой мальчик; вы ведь не захотите направить его против бедняги, который, со своей стороны, не окажется до такой степени неблагодарной тварью, чтобы захотеть причинить зло тем, кто спас ему жизнь.

Затем, видя, что Мариус вовсе не собирается изменить занятую им оборонительную позицию, он небрежно ударил ногой по своей таинственной котомке и добавил:

– Так что, вам по-прежнему очень хочется узнать, что лежит там внутри? Это гвозди и куски бугелей: я отрываю их от обломков потерпевших кораблекрушение судов, которые нам посылает святой Мистраль; это совсем неприбыльный промысел, но каким бы скудным он ни был, правительство им не пренебрегает и не позволяет, чтобы мы ему создавали конкуренцию; вот почему меня изредка беспокоит визит таможенных чиновников. Вы – другое дело; я уверен, что вы не захотите лишить бедняка средств к существованию. Что ж, поройтесь в моей котомке, если вам будет угодно.

Покорность, с какой это было сказано, произвела именно то действие, какое нищий и ожидал; не переходя от своей крайней предубежденности к чрезмерной доверчивости, молодой человек, казалось, поверил словам своего собеседника и даже не соизволил убедиться в их правдивости.

– Пусть будет так, – сказал он, – но опасности, сопряженные с вашей профессией, должны были бы приучить вас к большей осторожности в ваших высказываниях.

– Э-хе-хе, – пробормотал в отпет нищий, – несчастья ожесточили мой характер. Очень грустно, – продолжал он, стараясь придать своему голосу слезливый оттенок, – никогда не быть уверенным, будут ли у тебя завтра хлеб и лук! Вы только что говорили о милосердии, мой добрый господин; увы! Его не существует на земле: Богу угодно, чтобы мы обретали его там – наверху.

Словно в опровержение последних слов нищего Мариус вложил в руку несчастного все деньги, какие у него были при себе. Мадлен сгорала от желания присоединиться в деле милосердия к тому, кого она любила, но поиски ее в своих карманах были тщетными: из дома она вышла без денег.

– Милейший, – сказала Мадлен, – вы еще не в том возрасте, чтобы потерять надежду улучшить свое сегодняшнее положение; как только сумеете, зайдите ко мне: я постараюсь сделать для вас все, что будет возможно, и если вы не примете мои предложения, то, по крайней мере, этот визит принесет вам немалую милостыню.

– Я приду, хотя бы просто для того, чтобы поблагодарить вас за оказанную мне помощь, моя прекрасная мадемуазель, – произнес нищий лицемерным тоном, который у него хорошо получался, – но для того чтобы отыскать вас, надо знать, где вы проживаете.

– Улица Паради, торговый дом Риуфов; каждый укажет вам, где находится наша контора.

– Оптовые торговцы?

– Да; но, быть может, Марсель находится вдалеке от того места, что служит вам убежищем; тогда приходите в Монредон, где я живу в деревенском доме; вы найдете его легко, если запомните мою фамилию.

– Мадемуазель Риуф, я и не подумаю забыть ее. И, если вы позволите, я приду к вам в контору, – продолжал нищий с живостью, – мне это больше подходит.

Он вновь расположился на своем каменном ложе, а молодые люди удалились.

Когда они отошли на несколько шагов, послышался голос оставленного ими на утесе бродяги, крикнувшего им вслед с прежней своей пошлой и насмешливой интонацией:

– Повеселитесь как следует по дороге, мои голубочки! В этой циничной шутке, которая прозвучала посреди величественного шума волн, ласкавших береговые скалы, было нечто зловещее, отчего в груди у Мариуса похолодело; он еще крепче сжал руку Мадлен, бережно поддерживая девушку: в это время они с трудом пробирались через хаотичное нагромождение глыб самой причудливой формы, окружавших их.

– По правде говоря, вы напрасно дали адрес этому человеку, – сказал он.

Девушка не ответила; в эту минуту она испытывала ощущение, совершенно отличное от того, какое владело ее спутником: какой бы жуткой ни казалась ей глушь, где они затерялись (с одной стороны – каменные великаны, силуэты которых закрывали собой половину усеянного звездами неба, а с другой – море, простиравшееся слева от них как огромная темная скатерть, обрамленная местами пенистой рябью), Мадлен была во власти только одного чувства – любви. Рядом с тем, кого избрало ее сердце, она чувствовала себя столь же уверенно и надежно, как если бы находилась на улице Канебьер, и гордилась силой, черпаемой ею в этом чувстве, и радовалась покою, царившему в ее душе.

Мариус, напротив, чем дальше они удалялись от единственного живого существа, оставшегося в этих местах, тем сильнее волновался.

Прежде всего он испытывал чувство страха.

Они должны были пройти по скалам пятьсот – шестьсот шагов, прежде чем выйти на дорогу, что извивалась по склонам горы и вела к постройкам Ла-Мадрага.

Дорога, которой им предстояло следовать, была не только трудной, но и опасной: из-за ночной влажности поверхность скал стала скользкой, и при любом неверном шаге путники могли низвергнуться в пропасть.

При мысли об этом Мариус задрожал всем телом, но испугался он не за себя, а за Мадлен.

Прыгая с одной скалы на другую, Мадлен оступилась и на мгновение зависла над разделявшей молодых людей расселиной; девушка безусловно упала бы в нее, если бы рука бедного молодого человека не поддержала ее. Мариус почувствовал, как волосы зашевелились на его голове и как у него перехватило дыхание в груди; он подхватил девушку вытянутыми руками, сила которых возросла стократно от только что испытанного им ужаса, обнял ее и с невыразимым напряжением и головокружительной скоростью принялся карабкаться по прибрежным отвесным скалам, взбираться на утесы, пересекать овраги; он нес ее, словно волк, вырвавший свою добычу в овчарне, нес так, как мать несет свое дитя, спасенное после кораблекрушения.

Мадлен и не думала об опасностях, подстерегавших их во время этого безумного бега; девушка улыбалась, видя, что тот, кого она любит, такой смелый и сильный одновременно.

Удача, сопутствовавшая его дерзкой выходке, понемногу успокоила лихорадочное возбуждение, которое было вызвано у молодого человека страхом.

Он стал ощущать биение другого сердца рядом со своей грудью, и сердце это принадлежало Мадлен.

Волосы девушки, наполовину растрепавшиеся из-за стремительного восхождения, ласкали Мариуса и своим ароматом опьяняли его.

Его пульс резко участился, и кровь бросилась ему в голову; тысячи бессвязных мыслей пронеслись у него в мозгу и вызвали там смятение.

Внезапно умилившись, он был готов броситься на колени и возблагодарить Господа за ниспосланное им счастье, которого он никогда не осмеливался считать себя достойным.

Затем в свою очередь воспламенились чувства Мариуса, его охватило неодолимое желание прижаться губами к губам той, чей теплый и благоухающий запах он уже вдыхал: если вслед за таким блаженством должна была бы наступить смерть – она была бы благословенна.

Потом, вследствие внезапно происшедшей с ним перемены, он подумал, что это счастье, перед которым должно побледнеть счастье избранных, если и продлится, то лишь одно мгновение, и что буквально через несколько минут, когда Мадлен сможет обойтись без его помощи, они снова станут чужими друг другу. Тогда мучительная тоска уступила место неистовой ярости; он посмотрел на окружающие его горы, и ему захотелось вскарабкаться на самую вершину одной из них, спрятать там свое сокровище и в недосягаемом убежище бросить вызов людям со всеми их предрассудками.