Текст книги "Предводитель волков"

XVII. ГРАФ ДЕ МОН-ГОБЕР

Тибо оказался в спальне графини.

Если его поразило великолепие обстановки бальи Маглуара, извлеченной из кладовых его высочества герцога Орлеанского, то свежесть, гармония и изысканность этой комнаты наполнили его душу пьянящим восторгом.

Бедный дикарь никогда и во сне не видел ничего подобного.

Нельзя мечтать о вещах, о которых не имеешь никакого понятия.

Окна этой спальни были занавешены двойными шторами.

Первые – из белой тафты, отделанной кружевами.

Вторые – из голубого китайского атласа, расшитого серебряными цветами.

Постель и туалетный столик, задрапированные той же тканью, тонули в волнах валансьенских кружев.

Стены были затянуты бледно-розовой тафтой, поверх которой дрожал и словно таял от малейшего сквозняка тончайший, будто сотканный из воздуха индийский муслин.

На потолке – медальоны работы Буше, изображавшие туалет Венеры.

Амуры брали из рук своей матери различные предметы, составляющие доспехи женщин; но, поскольку все части этих доспехов были в руках амуров, Венера осталась совершенно безоружной: на ней был только пояс.

Медальон был окружен вымышленными пейзажами Книда, Пафоса и Амата.

Все сиденья: стулья, кресла, диванчики, козетки – были покрыты тем же китайским атласом, из которого сделаны шторы.

По бледно-зеленому фону ковра были рассеяны на большом расстоянии один от другого букеты васильков, розовых маков и белых маргариток.

Столы были из розового дерева, а угловые шкафчики покрыты Коромандельским лаком.

Все это освещалось мягким светом шести свечей розового воска, стоявших в двух канделябрах.

В воздухе витал нежный, тонкий, неуловимый аромат; невозможно было определить, из чего он составлялся.

Это был не запах, это было веяние.

По такому благоуханию герой «Энеиды» догадывался о присутствии матери.

Тибо, которого служанка втолкнула в комнату, сделал шаг вперед и остановился.

Он все охватил одним взглядом, вдохнул одним глотком.

Подобно видению, пронеслись перед ним хижина Аньелетты, гостиная мельничихи, спальня г-жи Маглуар.

Затем все это исчезло, уступив место изысканному гнездышку любви, куда он перенесся словно по волшебству.

Он сомневался в реальности того, что видел перед собой.

Тибо спрашивал себя, неужели действительно существуют баловни судьбы, обитающие в подобных жилищах?

Не оказался ли он во дворце какого-нибудь чародея, в замке некоей феи?

За какие же заслуги получили эти дары те, кто ими владеет?

В чем провинились те, кто этого лишен?

Почему он не пожелал, вместо того чтобы превратиться на двадцать четыре часа в Рауля де Вопарфона, сделаться на всю жизнь маленькой собачкой графини?

Как можно снова стать Тибо после того, что он увидел здесь?

Тибо дошел в своих размышлениях до этого вопроса, когда дверь туалетной комнаты отворилась и вошла графиня.

Она поистине была птичкой в этом прелестном гнездышке, цветком этой благоуханной земли.

Ее распущенные волосы удерживались лишь тремя или четырьмя бриллиантовыми шпильками и свободно падали на спину с одной стороны; с другой же, свитые в один большой локон, они спадали на грудь.

Гибкое и податливое тело, освобожденное от фижм, гармонично обрисовывалось под домашним платьем из розовой тафты с волнами гипюра.

Шелковые чулки были до того тонкими и прозрачными, что казались белой, отливающей перламутром плотью.

Наконец, детские ножки графини были заключены в туфельки из серебряной парчи и с красными каблучками.

Никаких украшений – ни браслетов на запястьях, ни колец на пальцах; только одна нитка жемчуга вокруг шеи, но этот жемчуг достоин был королевы.

Тибо упал на колени перед лучезарным видением.

Он был раздавлен, уничтожен этой роскошью, этой красотой, неотделимыми друг от друга.

– Ода, на колени! Ниже, еще ниже… Целуйте мне ноги, целуйте ковер, целуйте землю, но и тогда я вас не прощу… Вы чудовище!

– В самом деле, сударыня, – в сравнении с вами я еще хуже чудовища.

– Да, да, притворяйтесь, что не поняли смысла моих слов и думаете, что я говорила о вашей внешности, тогда как я имела в виду вашу нравственность; да, конечно, вы были бы чудовищно уродливы, если бы ваша вероломная душа проявлялась на вашем лице; но это не так, сударь, несмотря на все ваши дурные поступки, несмотря на все ваши низости, вы остаетесь самым красивым дворянином в округе. Полно, сударь, вам должно быть стыдно!

– Быть самым красивым дворянином в округе? – переспросил Тибо, прекрасно поняв по тону ее голоса, что совершенное им преступление не так уж непростительно.

– Нет, сударь, – иметь самую черную душу и самое вероломное сердце из всех, что могут скрываться за позолоченной оберткой. Ну, вставайте и извольте отдать мне отчет в своем поведении.

И графиня протянула Тибо руку, одновременно отпуская грехи и требуя поцелуя.

Тибо взял нежную руку и поцеловал ее.

Никогда его губы не прикасались к такому атласу.

Графиня указала лже-Раулю место на диванчике и села первая.

– Отчитайтесь мне, что вы делали со дня вашего последнего посещения, – приказала графиня.

– Скажите прежде, дорогая графиня, когда я был у вас в последний раз?

– Прекрасно! Так вы это забыли! Право же, в подобных вещах не признаются, если не ищут ссоры.

– Совсем напротив, дорогая Джейн, эта встреча так во мне жива, что мне кажется, будто это было вчера, и, сколько ни перебираю свои воспоминания, – со вчерашнего дня я ничем не грешил, кроме как любовью к вам.

– Неплохо; но комплиментом вы не загладите дурного поступка.

– Милая графиня, что, если нам отложить объяснение?

– Нет, сначала ответьте; я пять дней вас не видела – что вы делали?

– Я жду, что вы мне расскажете об этом, графиня. Как вы хотите, чтобы я сам себя обвинял, когда уверен в своей невиновности?

– Пусть будет так. Прежде всего, я уже не говорю о том, что вы задерживаетесь в коридорах.

– Нет, поговорим об этом; как вы можете предположить, графиня, что я, когда меня ждете вы – алмаз среди алмазов – стану подбирать на дороге фальшивый жемчуг?

– Ах, Боже мой! Мужчины очень непостоянны, а Лизетта такая хорошенькая!

– Нет, поймите, дорогая Джейн, что эта девушка – наша наперсница, она знает все наши секреты, я не могу относиться к ней как к служанке.

– Как это, должно быть, приятно говорить себе: «Я обманываю графиню де Мон-Гобер, и я соперник Крамуази!»

– Хорошо, я больше не буду задерживаться в коридорах, чтобы целоваться с Лизеттой – если вы считаете, что мы целовались.

– О, это еще не все.

– Как! Я совершил более серьезный проступок?

– Откуда вы возвращались ночью по дороге, ведущей из Эрневиля в Виллер-Котре?

– Что? Меня видели на дороге?

– Да, на Эрневильской; откуда вы возвращались?

– Я ловил рыбу.

– Ловили рыбу?

– Да, в бервальских прудах.

– О, это известно: вы большой любитель рыбной ловли, сударь. А что за угорь был у вас в сетях, когда вы шли с рыбалки в два часа ночи?

– Я ужинал с моим другом сеньором Жаном.

– В башне Вез? Я думаю, что вы, скорее всего, утешали прекрасную затворницу: говорят, начальник волчьей охоты ревнив и держит ее взаперти. Но я и это вам прощаю.

– Неужели я поступил еще хуже? – Тибо понемногу стал успокаиваться, видя, с какой легкостью прощение следует за самыми тяжкими обвинениями.

– Да, на балу у его высочества герцога Орлеанского.

– На каком балу?

– Вчера! Не так давно.

– Вчера? Я восхищался вами.

– Чудесно! Я не была на этом балу.

– Неужели вам необходимо присутствовать, чтобы я мог восхищаться вами, Джейн, и не заменяет ли реальности воспоминание? Если вы и отсутствуя выигрываете в сравнении, это лишь возвышает вашу победу.

– Да; так это для того, чтобы как можно лучше видеть разницу, вы четыре раза танцевали с госпожой де Боннёй?

Значит, это очень красиво – брюнетка, покрытая румянами, с бровями, как у китайцев на моих ширмах, и усами, как у гвардейца?

– Знаете ли вы, о чем мы говорили во время этих четырех контрдансов?

– Так это правда, что вы четыре раза танцевали с ней?

– Правда, раз это говорите вы.

– Ловкий ответ!

– Без сомнения; кто же захочет спорить с таким прелестным ротиком? Не я: в ту минуту, когда он произнес бы мне смертный приговор, я благословил бы его.

И Тибо упал на колени перед графиней, как будто в ожидании приговора.

В ту же минуту дверь распахнулась и показалась испуганная Лизетта.

– Ах, господин барон! – сказала она. – Бегите! Здесь господин граф!

– Что? Господин граф? – воскликнула графиня.

– Да, господин граф собственной персоной, и с ним его доезжачий Лесток.

– Это невозможно!

– Госпожа графиня, Крамуази видел их, как я вижу вас; бедный мальчик, на нем лица нет.

– Ах, так эта охота в замке Тюри только ловушка!

– Кто знает, сударыня? Мужчины так коварны!

– Что же делать? – спросила графиня.

– Подождать графа и убить его, – решительно сказал Тибо, придя в ярость оттого, что снова от него ускользала добыча, самая драгоценная из всего, за чем он гнался.

– Убить его? Убить графа? Вы с ума сошли, Рауль! Нет, нет, надо бежать, спасаться… Лизетта! Лизетта! Выведи господина барона через мою туалетную комнату.

И Лизетта, подталкивая упиравшегося Тибо, вышла вместе с ним.

Было самое время: на парадной лестнице уже слышались шаги.

Графиня в последний раз нежно простилась с лже-Раулем и тут же скользнула обратно в спальню.

Тибо следовал за Лизеттой.

Она быстро провела его коридором, другой конец которого сторожил Крамуази.

Они прошли через две комнаты в кабинет, сообщавшийся с башенкой.

Внутри башенки была лестница, подобная той, по которой они поднимались, и беглецы спустились по ней.

Однако внизу они нашли запертую дверь.

Лизетта, поднявшись на несколько ступенек, привела

Тибо в какой-то чулан с окном, выходившим в сад, и открыла окно.

До земли было всего несколько футов.

Тибо выпрыгнул из этого окна и упал на землю, не причинив себе никакого вреда.

– Вы знаете, где ваш конь, – крикнула ему вслед Лизетта, – скорей в седло, и не останавливайтесь до самого Вопарфона.

Тибо хотел поблагодарить субретку за добрый совет, но окно было в шести футах над ним, а времени не оставалось.

В два прыжка он преодолел расстояние, отделявшее его от рощицы, которая укрывала развалины хижины, служившие временной конюшней его коню.

Был ли на месте конь? Услышав ржание, Тибо успокоился.

Однако ржание напоминало крик боли.

Войдя в хижину, Тибо ощупью добрался до коня, подобрал поводья и вскочил в седло, не коснувшись стремени.

Как мы уже говорили, Тибо внезапно сделался превосходным наездником.

Но под этим, казалось бы, привычным грузом, ноги у коня подогнулись.

Тибо пришпорил его, чтобы сдвинуть с места, но конь, попытавшись рвануться вперед, едва смог поднять передние ноги, снова жалобно заржал и упал на бок.

Тибо быстро высвободился – это было нетрудно, потому что конь пытался подняться, – и встал на ноги.

Он понял, что граф, чтобы не дать ему скрыться, перерезал или велел перерезать сухожилия его коню.

– Черт возьми! – сказал Тибо. – Если мы с вами встретимся, господин граф де Мон-Гобер, клянусь перерезать вам сухожилия, как вы поступили с этим несчастным животным.

И Тибо выбежал из хижины.

Он узнал дорогу, по которой пришел: она вела к пролому.

Он быстро добрался до отверстия в стене, влез по камням и спрыгнул за ограду.

И здесь он увидел человека, неподвижно стоявшего со шпагой в руке.

Этот человек (Тибо узнал в нем графа де Мон-Гобера) преградил ему путь.

Граф де Мон-Гобер считал, что перед ним Рауль де Вопарфон.

– За шпагу, барон! – сказал граф. Объяснения были излишни.

Впрочем, Тибо, у которого из зубов и когтей вырвали добычу, был разгневан не меньше самого графа. Он вытащил не шпагу, а свой охотничий нож. Они скрестили клинки.

Тибо умел обращаться с палкой, но понятия не имел об искусстве фехтования.

Он очень удивился, взяв, как ему показалось, непроизвольно, оружие и став в оборонительную позицию по всем правилам.

Граф нанес ему подряд два или три удара, которые Тибо отразил с удивительной ловкостью.

– Да, в самом деле, – сквозь зубы пробормотал граф, – мне говорили, что на последнем состязании вы задели Сен-Жоржа.

Тибо не знал, кто такой Сен-Жорж, но он чувствовал такую твердость и гибкость руки, что мог, кажется, поразить самого дьявола.

До сих пор он только защищался; но вдруг, после одного-двух неудачных нападений графа, Тибо сделал выпад и пронзил графу плечо.

Выронив шпагу, граф согнулся влево и упал на колено с криком:

– Лесток, ко мне!

Тибо надо было вложить оружие в ножны и бежать.

К несчастью, он вспомнил, что поклялся, встретившись с графом, перерезать ему сухожилия, как тот поступил с конем.

Просунув лезвие под согнутое колено графа, Тибо потянул его на себя.

Граф вскрикнул.

Но, поднимаясь, Тибо почувствовал резкую боль между лопатками, затем ледяной холод в груди.

Наконец, он увидел, как из его груди, над правым соском, вышло острие ножа.

Затем все заволокло кровавое облако.

Лесток, которого граф, падая, позвал на помощь, воспользовался минутой, пока Тибо выпрямлялся, и воткнул ему между лопаток свой охотничий нож.

XVIII. СМЕРТЬ И ВОСКРЕСЕНИЕ

Утренний холод вернул Тибо к жизни.

Он попробовал приподняться, но сильная боль пригвоздила его к земле.

Тибо лежал на спине, он ничего не помнил, а видеть мог лишь низкое серое небо над головой.

С усилием повернувшись на бок, он приподнялся на локте и огляделся.

Вид окружавших его предметов вернул ему память о происшедших событиях: он узнал пролом в стене парка, вспомнил свое любовное свидание с графиней и жестокую дуэль с графом.

В трех шагах от себя он увидел на земле пятно крови.

Но графа не было.

Несомненно, Лесток, пригвоздивший его, Тибо, к земле ударом ножа, помог своему господину вернуться домой.

Тибо же они оставили здесь одного умереть как собака.

У башмачника уже на языке были пожелания всех несчастий, какие только можно придумать для злейшего врага.

Но с тех пор, как Тибо перестал быть Тибо, и на все то время, пока ему предстояло оставаться бароном Раулем, он утратил всю свою волшебную силу.

Оставалось дождаться девяти часов вечера; но доживет ли он до этого часа?

Он испытывал сильнейшее беспокойство. Если он умрет раньше девяти часов, кого же из них не станет: его, Тибо, или барона Рауля? Могло случиться и то и другое.

Но больше всего Тибо злило то, что эта беда приключилась с ним снова по его же собственной вине.

Он помнил, что, перед тем как пожелать сделаться на двадцать четыре часа бароном, он произнес эти или похожие слова: «Я от души посмеялся бы, Рауль, если бы граф де Мон-Гобер застал тебя у своей жены; это прошло бы не так, как вчера у бальи Маглуара, и вам пришлось бы обменяться ударами шпаг».

Как видите, первое пожелание Тибо исполнилось с не меньшей точностью, чем второе; в самом деле, удары были и даны и получены.

Ценой немыслимых усилий, испытав при этом жесточайшую боль, Тибо удалось встать на одно колено.

В этом положении он смог увидеть идущих оврагом людей; они направлялись на рынок в Виллер-Котре.

Он хотел позвать их, но захлебнулся кровью.

Подняв шляпу на острие охотничьего ножа, он стал подавать знаки, как делают потерпевшие кораблекрушение.

Но силы оставили его, и он без чувств упал на землю.

Через некоторое время он опять пришел в сознание.

Ему показалось, что его качает словно на корабле.

Он открыл глаза.

Крестьяне, которые шли на рынок, его заметили; они не знали, кто он такой, но сжалились над красивым молодым человеком, истекавшим кровью, сделали из веток носилки и теперь несли его в Виллер-Котре.

Но, когда они дошли до Пюизе, раненый почувствовал, что не выдержит дороги.

Он попросил оставить его в любом крестьянском доме и прислать врача.

Носильщики оставили его в доме кюре.

Тибо достал из кошелька Рауля два золотых и отдал их крестьянам в благодарность за то, что они уже сделали для него, и за то, что им еще предстояло сделать.

Самого кюре дома не было: он служил мессу. Вернувшись домой и увидев раненого, он вскрикнул от ужаса.

Будь Тибо в самом деле Раулем, он не смог бы выбрать лучшего лазарета: кюре был когда-то викарием в Вопарфоне и ему было поручено обучение маленького Рауля.

Как все сельские священники, он был немного знаком – или считал себя знакомым – с медициной.

Он осмотрел рану своего бывшего воспитанника.

Лезвие, войдя под лопатку, пронзило правое легкое и вышло спереди между вторым и третьим ребрами.

Кюре отдавал себе отчет в том, насколько рана опасна.

Но до прихода врача он ничего не сказал.

Доктор, осмотрев рану, жалостливо покачал головой.

– Вы не пустите ему кровь? – спросил священник.

– Зачем? Это еще могло помочь в первые минуты после того, как он получил рану, но теперь опасно давать крови какое бы то ни было движение.

– Вы думаете, его можно спасти? – спросил кюре, подумав, что, чем меньше может сделать врач, тем больше остается на долю священника.

– Если все будет идти так, как обычно бывает в подобных случаях, – понизив голос, сказал врач, – больной не доживет и до завтра.

– По-вашему, он обречен?

– Врач никогда не выносит приговора, а если это и случается – за природой всегда остается право на помилование. Может образоваться кровяной сгусток – и кровотечение остановится; кашель может этот сгусток разбить – и больной умрет от потери крови.

– Значит, вы считаете, что я должен готовить бедного мальчика к смерти?

– Я думаю, – пожав плечами, ответил врач, – что лучше всего вам оставить его в покое: сейчас он без сознания и вас не услышит, а позже он начнет бредить и вас не поймет.

Доктор ошибался.

Раненый, хоть и был в беспамятстве, слышал этот разговор, оставлявший больше надежды на спасение его души, чем на выздоровление тела.

Сколько всего говорят при больном, считая, что он ничего не слышит, а он не пропускает ни единого слова!

Кроме того, возможно, слух больного обострился оттого, что в теле Рауля бодрствовал дух Тибо.

На собственный дух Рауля рана, вероятно, оказала бы более сильное воздействие.

Врач наложил повязку на спину. Что касается раны на груди – он оставил ее открытой, предписав лишь держать на ней смоченную ледяной водой салфетку. Затем, накапав в стакан с водой несколько капель успокаивающего лекарства, врач посоветовал священнику давать больному ложечку этой микстуры всякий раз, как тот попросит пить.

Приняв эти меры, врач удалился, обещав вернуться завтра, но предупредил, что, вероятнее всего, этот завтрашний визит окажется напрасным.

Тибо хотел бы вставить слово в этот разговор и объяснить, что он думает о себе самом, но его дух, заточенный в умирающее тело, невольно поддавался воздействию этой темницы.

Все же он слышал, что священник с ним говорил, чувствовал, как он тряс его, стараясь вывести из похожего на летаргию оцепенения; больного все это очень утомило.

К счастью для достойного кюре, Тибо, не будучи самим собой, лишен был своей волшебной власти: не меньше десяти раз раненый мысленно послал его ко всем чертям.

Вскоре Тибо стало казаться, что под ногами, под поясницей, под головой у него раскаленные угли.

Кровь в его жилах задвигалась быстрее, потом вскипела, словно вода в поставленном на огонь котелке.

Он почувствовал, что мысли его путаются.

Его стиснутые челюсти разжались, сведенный язык освободился, и у больного вырвалось несколько бессвязных слов.

– А, вот, кажется, и то, что милейший доктор назвал бредом, – произнес он.

Это была его последняя ясная мысль.

Вся его жизнь – а по-настоящему он жил лишь с момента появления черного волка – прошла перед ним.

Он увидел, как преследует и упускает оленя.

Он увидел, как его, привязав к дубу, осыпают ударами перевязи.

Он увидел, как заключает с черным волком тяготеющий над ним договор.

Он увидел, как пытается надеть адское кольцо на палец Аньелетте.

Он увидел, как старается вырвать красные волосы, захватившие уже треть его шевелюры.

Он увидел, как идет к прекрасной мельничихе, встречается с Ландри, избавляется от соперника; как его преследуют подручные и служанки вдовы, а потом сопровождают волки.

Он увидел, как знакомится с г-жой Маглуар, охотится для нее, ест свою долю добычи, прячется за занавеской в спальне дамы; как его находит метр Маглуар, высмеивает сеньор Жан, выгоняют все трое.

Он увидел, как сидит в дупле дуба, ствол которого окружен лежащими волками, а на ветвях сидят сычи и совы.

Он увидел, как, высунув голову, прислушивается к звукам скрипок и гобоя, смотрит из своей норы на веселую свадьбу Аньелетты.

Он снова терзался бешеной ревностью и пытался заглушить ее вином; сквозь туман в голове он различал Франсуа, Шампаня, трактирщика; он слышал стук подков коня барона Рауля; чувствовал, как, сбитый с ног, катится в дорожную грязь.

Затем он перестал видеть себя, Тибо.

Он увидел красавца-всадника, облик которого принял.

Он обнимал Лизетту.

Он прикасался губами к руке графини.

Затем он хотел убежать; но он стоял на перекрестке трех дорог, и каждую из дорог стерегла одна из его жертв.

Первую – призрак утопленника: это был Маркотт.

Вторую – Ландри, умирающий в горячке на больничной койке.

Третью – тщетно пытающийся встать с перерезанными сухожилиями раненый граф де Мон-Гобер.

Тибо казалось, будто он рассказывает все, что видит, и священник, выслушивающий эту странную исповедь, все сильнее дрожит, бледнеет и больше похож на умирающего, чем тот, кого он исповедует. Ему казалось, что священник все же хочет отпустить ему грехи, но он сам отказывается от этого, трясет головой, смеется так, что страшно становится, и кричит:

– Мне нет отпущения! Я проклят! Проклят! Проклят! И во время этого бреда, этих галлюцинаций, этого безумия Тибо слышал бой стенных часов кюре и считал удары.

Только часы казались ему огромными, циферблатом было не что иное, как голубой купол неба, цифры на нем были огненные; имя этим часам – вечность, и чудовищный маятник с каждым взмахом произносил:

– Никогда!

И при возвратном движении:

– Всегда!

Так прошел день, час за часом.

Часы пробили девять.

В половине десятого истекали двадцать четыре часа, которые Тибо провел в облике Рауля, а Рауль – в облике Тибо.

С девятым ударом башмачник почувствовал, как его лихорадка сменяется ознобом.

Он, дрожа, открыл глаза, узнал стоявшего на коленях кюре, который молился об умирающем у его постели, и увидел настоящие часы, показывающие девять с четвертью.

Его чувства так обострились, что он мог наблюдать незаметное движение большой и даже маленькой стрелки.

Обе продвигались к роковому часу: к половине десятого!

Хотя никакой свет не падал на циферблат, он казался освещенным изнутри.

По мере того как большая стрелка придвигалась к цифре шесть, судороги все сильнее сотрясали грудь умирающего.

Ноги у него были ледяными, и холод медленно, но неумолимо поднимался от ступней к коленям, от колен к бедрам, охватывал внутренности.

Пот струился у него по лбу.

У него не было сил ни самому отереть лоб, ни попросить священника это сделать.

Он чувствовал смертельную тоску: наступала агония.

Перед ним проплывали всевозможные странные фигуры, в которых не было ничего человеческого.

Освещение изменилось.

Ему казалось, что он поднимается на крыльях летучей мыши куда-то в сумерки, которые не являются ни жизнью, ни смертью, но где одна встречается с другой.

Наконец сумерки стали сгущаться.

Глаза его закрылись; подобно бредущему во тьме слепому, он наталкивался своими перепончатыми крыльями на неведомые предметы.

Затем он покатился в неизмеримую глубину, в бездонную пропасть, где все же был слышен звон часов.

Часы пробили один раз.

Едва угас последний отзвук, раненый вскрикнул.

Священник поднялся с колен и подошел к изголовью.

С этим криком отлетел последний вздох барона Рауля.

Было девять с половиной часов вечера и одна секунда.