Текст книги "Предводитель волков"

XIII. ГЛАВА, В КОТОРОЙ ДОКАЗЫВАЕТСЯ, ЧТО ЖЕНЩИНА КРАСНОРЕЧИВЕЕ ВСЕГО В ТЕ МИНУТЫ, КОГДА ОНА НЕ ГОВОРИТ

Поскольку Тибо разговаривал сам с собой, он не расслышал, как г-жа Сюзанна тихо сказала сеньору Жану несколько слов.

Он только увидел, что колени у дамы подогнулись и она повисла на руках у своего любовника, как будто была без чувств.

Бальи остановился как вкопанный перед странной группой, освещенной его свечой.

Он оказался прямо напротив Тибо, и тот попытался прочесть на лице метра Маглуара, что происходит в его душе.

Но забавная физиономия бальи не была предназначена природой для передачи сильных чувств; Тибо увидел на лице снисходительного мужа лишь благожелательное удивление.

Несомненно, сеньор Жан увидел то же самое, поскольку обратился к метру Маглуару с необычайной, на взгляд Тибо, непринужденностью:

– Ну, метр Маглуар, как мы сегодня справились с бутылкой?

– Как, монсеньер, это вы? – бальи еще сильнее вытаращил свои и без того большие глаза. – Ах, простите меня, и, поверьте, если бы я мог рассчитывать на честь встретить вас здесь, я никогда не позволил бы себе появиться в таком неподобающем костюме.

– Ну что вы!

– Да, монсеньер; позвольте мне уйти, чтобы привести себя в порядок.

– Не стесняйтесь, дружок, – продолжал сеньор Жан. – После сигнала тушить огни можно принимать друзей запросто. К тому же, приятель, есть более спешное дело.

– Какое же, монсеньер?

– Да привести в чувство госпожу Маглуар, которую вы видите у меня на руках.

– Привести в чувство! У Сюзанны обморок! О Господи! – воскликнул толстяк, поставив свой подсвечник на камин. – Как же это несчастье случилось?

– Подождите, подождите, метр Маглуар, – сказал сеньор Жан. – Прежде всего надо удобно устроить в кресле вашу супругу: ничто так не досаждает женщинам, как неудобное положение, когда они в обмороке.

– Вы правы, монсеньер, прежде всего положим госпожу Маглуар в кресло… О Сюзанна, бедная Сюзанна! Как это с ней могло приключиться?

– Не подумайте чего-нибудь дурного, друг мой, встретив меня здесь в такой час!

– Я не посмею, монсеньер, – дружба, которой вы меня удостоили, и добродетель госпожи Маглуар служат мне достаточными гарантиями, чтобы мое бедное жилище в любой час могло гордиться честью принимать вас.

«Трижды дурак! – решил про себя башмачник. – Если только он не дважды хитрец… Но все равно! Посмотрим, как ты станешь выкручиваться, монсеньер Жан».

– Тем не менее, – продолжал метр Маглуар, смочив носовой платок мелиссовой водой и потерев им виски Сюзанны, – мне любопытно узнать, что за удар обрушился на мою бедную жену.

– Это очень просто, приятель, я вам все объясню. Я обедал у моего друга, сеньора де Вивьера, и шел через Эрневиль, возвращаясь к себе в замок Вез. Вдруг я увидел в открытом окне женщину, которая знаками звала на помощь.

– Ах, Боже мой!

– Вот и я сказал себе, когда узнал окно вашего дома: «Ах, Боже мой, не подвергается ли жена моего друга бальи какой-либо опасности и не нуждается ли она в помощи?»

– Вы очень добры, монсеньер, – расчувствовался балья. – Я надеюсь, это было не так?

– Напротив, мой милый!

– Как напротив?

– Да, это так, и вы сейчас все узнаете.

– Монсеньер, меня прямо в дрожь бросает. Как же это, моя жена нуждалась в помощи и не позвала меня?

– Это было ее первым побуждением, но она воздержалась от исполнения своего желания, и именно в этом вы видите доказательство ее нежности, потому что она боялась, позвав вас на помощь, подвергнуть опасности вашу драгоценную жизнь.

– Что? – побледнев, спросил бальи. – Моя драгоценная, как вы изволили выразиться, жизнь была в опасности?

– Уже нет, поскольку я здесь.

– Но, монсеньер, что, в конце концов, произошло? Я спросил бы у жены, но она, сами видите, еще не может ответить.

– Господи, да ведь я здесь для того, чтобы ответить вам вместо нее.

– Ответьте, монсеньор, раз вы так добры; я слушаю вас. Сеньор Жан одобрительно кивнул головой и продолжал:

– Я прибежал и, увидев, как она перепугана, спросил: «Что случилось, госпожа Маглуар, кто вас так напугал?» – «Ах, монсеньер, – ответила она, – вообразите, что мой муж позавчера и сегодня принимал у себя человека, который вызывает у меня самые ужасные подозрения». – «Ну да?» – «Человека, который проник сюда под предлогом дружбы с моим дорогим Маглуаром, а сам волочится за мной…»

– Она вам так сказала?

– Слово в слово, дружок! Впрочем, она ведь не слышит нас, не так ли?

– Да, она без сознания.

– Так вот, когда она придет в себя, спросите у нее, и, если она не повторит в точности все, что я сказал вам, считайте меня неверным, сарацином, турком!

– О, люди, люди! – пробормотал бальи.

– Да, порождение змей! – подхватил сеньор Жан. – Хотите, друг мой, чтобы я продолжал?

– Еще бы! – сказал толстяк, увлекшийся рассказом сеньора Жана до того, что совершенно забыл о скудности своего костюма.

– Тогда я сказал моей милой куме госпоже Маглуар: «Но, сударыня, как вы заметили, что негодяй имеет наглость любить вас?»

– Да, – подхватил бальи, – как это она заметила? Я не заметил ничего.

– Вы бы заметили, старина, если бы заглянули под стол; но вы лакомка и не можете видеть одновременно то, что сверху, и то, что снизу.

– Дело в том, монсеньер, что ужин был превосходный! Представьте себе отбивные из молодого кабана…

– Ну вот, – сказал сеньор Жан. – Сейчас вы станете описывать свой ужин, вместо того чтобы дослушать мой рассказ о том, как жизнь и честь вашей жены подверглись нападению!

– Да, в самом деле, бедная Сюзанна! Монсеньер, помогите мне разжать ей руки, чтобы я мог похлопать ее по ладоням.

Сеньор Жан пришел на помощь бальи, и общими усилиями они заставили г-жу Маглуар раскрыть одну ладонь.

Немного успокоившись, толстяк принялся похлопывать пухлой ручкой по ладони своей жены, внимательно слушая при этом продолжение правдивого и увлекательного рассказа сеньора Жана.

– На чем я остановился? – спросил этот последний.

– Монсеньер, вы дошли до того места, как моя бедная Сюзанна, которую можно назвать целомудренной Сусанной…

– О, вы можете ею гордиться! – сказал сеньор Жан.

– И горжусь! Вы говорили, что моя бедная Сюзанна заметила…

– Да, да, подобно пастуху Парису, ваш гость хотел сделать из вас нового Менелая; тогда она встала… Вы помните, как она встала?

– Нет; наверное, я был немного… немного… взволнован.

– Она встала и заметила всем, что пора разойтись.

– В самом деле, – радостно подхватил бальи, – в последний раз, когда я еще слышал бой часов, било одиннадцать.

– Так вот, встали из-за стола…

– Только не я, по-моему, – сказал бальи.

– Нет – госпожа Маглуар и ваш гость. Она указала ему его комнату, и мадемуазель Перрина проводила его туда, после чего ваша нежная и верная супруга, госпожа Маглуар, подоткнула вам одеяло и вернулась в свою спальню.

– Дорогая Сюзаннетта! – умилился бальи.

– Именно тогда, оставшись одна в своей спальне, она испугалась. Она подошла к окну и открыла его; ветер ворвался в комнату и задул свечу. Вы знаете, приятель, что такое страх?

– Да, я очень боязлив, – простодушно ответил метр Маглуар.

– Так вот, с этой минуты страх полностью завладел ею; не решаясь разбудить вас, чтобы с вами не случилось несчастья, она позвала первого проезжавшего мимо всадника; по счастью, им оказался я.

– Это большая удача, монсеньер!

– Не правда ли?.. Я прибежал, я назвал себя. «Монсеньер, – сказала она, – скорее, скорее поднимайтесь! Мне кажется, в моей комнате кто-то есть».

– Ой! – воскликнул бальи. – Вы, должно быть, ужасно испугались.

– Вовсе нет! Я решил, что звонить – только время терять, передал поводья Весельчаку, встал на седло, с седла перелез на балкон и, чтобы человек, который спрятался в комнате, не смог убежать, закрыл окно. В эту минуту, услышав шум вашей открывающейся двери и не выдержав стольких волнений, госпожа Маглуар упала без чувств мне на руки.

– Ах, монсеньер, – сказал бальи, – какой ужасный рассказ!

– И заметьте, дружок, что я старался смягчить все эти ужасы, а не усилить; впрочем, вы услышите, что скажет госпожа Маглуар, когда придет в себя…

– О, смотрите, монсеньер, она пошевелилась.

– Хорошо! Зажгите перо у нее под носом, приятель.

– Перо?

– Да; это лучшее средство против судорог; зажгите перо у нее под носом, и она придет в себя.

– Но где мне взять его? – спросил бальи.

– Черт возьми! Держите – это от моей шляпы.

И сеньор Жан отломил часть страусового пера, украшавшего его шляпу, и протянул его метру Маглуару; тот зажег перо от свечки и дал жене вдохнуть этот дым.

Сеньор Жан уверял, что лекарство превосходное.

Оно подействовало мгновенно.

Госпожа Маглуар чихнула.

– Ах! – обрадовался бальи. – Она приходит в себя! Моя жена! Моя милая жена! Моя дорогая женушка!

Госпожа Маглуар вздохнула.

– Монсеньер, монсеньер, она спасена! – воскликнул бальи.

Госпожа Маглуар, открыв глаза, с испуганным видом попеременно смотрела то на мужа то на сеньора Жана. Наконец, остановив взгляд на бальи, она произнесла:

– Маглуар! Милый мой Маглуар! Это в самом деле вы! О, как я счастлива видеть вас после такого дурного сна!

«Ну и ловкачка! – прошептал Тибо. – Если я ничего не могу добиться от дам, за которыми ухаживаю, что ж, по крайней мере, они попутно дают мне хорошие уроки».

– Увы! Моя прелестная Сюзанна! – сказал бальи. – Это не плохой сон, это, кажется, ужасная действительность.

– В самом деле, я начинаю припоминать, – сказала г-жа Маглуар.

Затем, притворившись, будто только сейчас заметила присутствие сеньора Жана, она спросила:

– Ах, монсеньер, я надеюсь, вы не стали повторять моему мужу все те глупости, что услышали от меня?

– Почему же, милая дама? – спросил сеньор Жан.

– Потому что честная женщина должна уметь постоять за себя и не надоедать мужу подобным вздором.

– Напротив, сударыня, – возразил сеньор Жан. – Я все рассказал моему другу.

– Как! Вы сказали ему, что во время ужина этот человек гладил под столом мое колено?

– Сказал.

– Ах, негодяй! – сказал бальи.

– Вы сказали ему, что, когда я уронила салфетку и наклонилась поднять ее, я наткнулась не на нее, а на его руку.

– Я ничего не скрыл от метра Маглуара.

– Ах, разбойник! – вскричал бальи.

– И сказали, что, когда метр Маглуар, сидя за столом, почувствовал слабость и закрыл глаза, его гость воспользовался этим, чтобы насильно поцеловать меня?

– Я считал, что муж должен знать все.

– Злодей! – завопил бальи.

– Наконец, – договорила дама, – вы сказали ему, что, когда я вошла в спальню, ветер задул мою свечу и мне показалось, что занавеси на этом окне зашевелились, так что я позвала вас на помощь, решив, что он там прячется?

– Нет, я этого не сказал, но как раз собирался, когда вы чихнули.

– Подлец! – заревел бальи, хватая и вытаскивая из ножен шпагу сеньора Жана, лежавшую на стуле, и устремился к окну, указанному его женой. – Если он действительно там, за этой занавеской, я насажу его на вертел как зайца!

И в самом деле, он два или три раза ткнул шпагой в занавески.

Но вдруг бальи замер на месте, как делают школьники во время игры.

Волосы его под ночным колпаком встали дыбом, и почтенный головной убор судорожно закачался.

Шпага выпала из дрожащей руки и, звеня, покатилась по полу.

Он только что увидел за занавесками Тибо; и, если Гамлет, считая, что поражает убийцу отца, убил Полония, то он, бальи, считая, что перед ним пустота, едва не проткнул своего позавчерашнего знакомца, уже успевшего оказаться неверным другом.

Поскольку бальи концом шпаги приподнял занавеску, он оказался не единственным, кто увидел башмачника.

Его жена и сеньор Жан, чьим глазам это зрелище тоже представилось, вскрикнули от изумления.

Они и не думали, что их рассказ окажется таким правдивым.

Сеньор Жан не только узнал Тибо, но вспомнил, где он его видел.

– Разрази меня гром! – сказал сеньор Жан, направляясь к башмачнику. – Если я не ошибся, это мой старый знакомый – человек с рогатиной!

– Как человек с рогатиной? – стуча зубами, переспросил бальи. – Надеюсь, по крайней мере, сейчас рогатины при нем нет?

И он спрятался за спину жены.

– Нет, нет, успокойтесь, – обернулся к нему сеньор Жан. – Впрочем, если рогатина при нем, я ее отберу. А, господин браконьер, – продолжал он, снова повернувшись к Тибо, – значит, вам мало того, что вы охотитесь на оленей его высочества герцога Орлеанского в лесу Виллер-Котре; вы вышли из леса, чтобы поохотиться в землях моего приятеля, бальи Маглуара?

– Как, он браконьер? – удивился бальи. – Значит, метр Тибо вовсе не честный землевладелец, живущий в сельском доме на доходы от сотни арпанов земли?

– Он! – сеньор Жан разразился хохотом. – Похоже, он заставил вас поверить в это. У негодяя хорошо подвешен язык. Он – землевладелец! Этот прощелыга! Все его богатство – на ногах у моих конюхов: он делает сабо.

Госпожа Сюзанна, услышав, чем занимается Тибо, состроила презрительную гримасу.

Метр Маглуар отступил на шаг и покраснел.

Славный толстяк не был спесив. Нет, но он не выносил лжи.

Он стыдился не того, что чокался с башмачником, а того, что пил с лжецом и предателем.

Тибо выслушал весь этот поток оскорблений с улыбкой, стоя со скрещенными на груди руками.

Стоит ему заговорить – и перевес сразу окажется на его стороне.

Момент показался ему подходящим.

Насмешливо – это доказывало, что он мало-помалу приучался говорить с людьми, занимающими более высокое положение в обществе, чем он сам, – Тибо воскликнул:

– Клянусь рогами дьявола, как вы только что выразились, монсеньер! Знайте, что вы сами немилосердно проболтались; если бы кое-кто здесь поступил так же, как вы, мне не пришлось бы даже притворяться, что я попал в затруднительное положение.

Сеньор Жан в ответ на эту угрозу, вполне ясную для него и для жены бальи, смерил башмачника гневным взглядом.

– О, вот увидите, сейчас он выдумает про меня какую-нибудь гадость, – несколько неосторожно сказала г-жа Маглуар.

– Не беспокойтесь, сударыня, – ответил Тибо, снова вполне обретя самоуверенность. – Если уж говорить о гадостях, то вы такое натворили, что мне незачем придумывать новые.

– Сколько в нем злости! Видите, я не ошиблась: он собирается оклеветать меня, он хочет отомстить за то презрение, которым я ответила на его нежные взгляды, наказать меня за то, что я не стала жаловаться мужу на его приставания.

Пока г-жа Сюзанна говорила, сеньор Жан подобрал с пола свою шпагу и двинулся к Тибо.

Но бальи, бросившись между ними, удержал руку сеньора Жана.

Это было очень кстати, потому что Тибо ни на шаг не отступил, чтобы уклониться от удара и, конечно, собирался отвести угрожавшую ему опасность каким-то страшным пожеланием.

Однако, благодаря вмешательству бальи, Тибо не пришлось ни о чем просить своего покровителя.

– Успокойтесь, монсеньер! – сказал метр Маглуар. – Этот человек не достоин нашего гнева. Посмотрите, я скромный буржуа, и все же я презираю его болтовню и прощаю ему то, что он хотел злоупотребить моим гостеприимством.

Госпожа Маглуар решила, что пора оросить эту сцену слезами.

Она разрыдалась.

– Не плачь, жена! – мягко, ласково и добродушно сказал ей бальи. – В чем может обвинить вас этот человек, если допустить, что он это сделает? Что вы неверны мне? Господи Боже мой! Если вы меня – такого, какой я есть, – до сих пор не обманывали, я должен поблагодарить вас за те прекрасные дни, какими вам обязан. Не бойтесь, что это воображаемое зло, причиненное мне, изменит мое к вам отношение. Я всегда буду добрым и снисходительным к вам, Сюзанна, и никогда не закрою ни мое сердце для вас, ни мои двери для моих друзей. Смиренному и слабому лучше всего склониться и доверять людям, тогда приходится опасаться лишь злых и трусливых, а я, по счастью, уверен: их меньше, чем мы думаем. И в конце концов, право же, если птица беды проскользнет в мой дом через дверь или через окно, – клянусь святым Григорием, покровителем пьяниц! – я буду так громко петь и звенеть стаканами, что придется ей убраться туда, откуда она пришла.

Госпожа Сюзанна упала к ногам толстяка и целовала ему руки.

Было ясно, что меланхолически-философская речь бальи произвела на нее более сильное впечатление, чем самая красноречивая проповедь.

Даже сеньор Жан казался растроганным.

Он вытер кончиком пальца заблестевшую в уголке его глаза слезу.

Затем, протянув руку бальи, сказал:

– Клянусь рогами Вельзевула! У вас проницательный ум и доброе сердце, и было бы грешно, друг мой, отягощать вашу голову заботами. Если я думал о вас плохо, пусть Господь меня простит! Но я обещаю вам, что больше этого никогда не случится!

Пока три второстепенных персонажа нашей истории скрепляли этот договор о прощении и раскаянии, положение четвертого, то есть главного героя, становилось все более затруднительным.

Сердце Тибо переполнилось бешеной ненавистью.

Сам того не заметив, из эгоиста и завистника он превратился в злодея.

– Не знаю, – вдруг закричал он, сверкая глазами, – что мешает мне ужасным способом покончить со всем этим!

Услышав это очень смахивающее на угрозу восклицание, и особенно тон, которым оно было произнесено, сеньор Жан и г-жа Сюзанна почувствовали, что какая-то большая опасность, неведомая и неслыханная, нависла над всеми.

Сеньора Жана не так легко было испугать.

Во второй раз он двинулся к Тибо со шпагой в руке.

И во второй раз бальи остановил его.

– Сеньор Жан! Сеньор Жан! – прошептал Тибо. – Уже во второй раз ты хочешь проткнуть меня насквозь своей шпагой; стало быть, ты во второй раз мысленно совершаешь убийство! Берегись! Грешат не только делом.

– Тысяча чертей! – вне себя закричал барон. – Похоже, этот мерзавец мне нотацию читает! Приятель, вы хотели только что насадить его на вертел как зайца; позвольте мне нанести всего один удар, какой матадор наносит быку; обещаю вам, от этого удара он не оправится.

– Сжальтесь над вашим бедным слугой, который на коленях умоляет вас, – сказал бальи. – Отпустите этого человека с миром, монсеньер, соблаговолите вспомнить, что он мой гость и в моем скромном жилище ему нельзя причинить зло или увечье.

– Пусть будет по-вашему! – ответил сеньор Жан. – Но я отыщу его. В последнее время о нем ходят нехорошие слухи и в вину ему вменяется не только браконьерство. Его видели и узнали, когда он бегал по лесу в сопровождении особенным способом прирученных волков. По-моему, негодяй все субботние ночи не ночует дома и чаще седлает метлу, чем подобает доброму католику; мне говорили, что койольская мельничиха жаловалась на его колдовство… Хорошо, не будем больше говорить об этом; я прикажу осмотреть его дом и, если мне там что-то покажется не в порядке, велю уничтожить это ведьмино гнездо, которое не потерплю во владениях его высочества герцога Орлеанского. Теперь убирайся, да поживее!

Этот выговор и эти угрозы сеньора Жана крайне ожесточили башмачника.

Все же он воспользовался тем, что путь открыт, и вышел из комнаты.

Благодаря своей способности видеть в темноте, он прошел прямо к двери, открыл ее и, переступив порог дома, где навек похоронил сладкие надежды, так яростно хлопнул дверью, что стены задрожали.

Ему пришлось подсчитать бесполезную трату желаний и волос, сделанную за этот вечер, чтобы удержаться и не попросить уничтожить в пламени этот дом со всеми, кто в нем находился.

Прошло десять минут, прежде чем Тибо обратил внимание на погоду.

Дождь лил как из ведра.

Но этот дождь, хотя он был ледяным – и даже именно поэтому, – благотворно подействовал на башмачника.

Как наивно сказал добрый Маглуар, голова его горела.

Выйдя от бальи, Тибо бросился бежать куда глаза глядят.

Он не искал какого-то определенного места.

Ему хотелось простора, свежего воздуха и движения.

Бесцельный бег привел его сначала в лес Валю.

Но он не замечал, где находится, пока не увидел вдали койольскую мельницу.

Проходя мимо, он послал глухое проклятие красивой мельничихе, затем пронесся как безумный между Восьенном и Койолем и, когда впереди показалась темная масса, бросился туда. Это был лес.

Перед ним лежала дорога, ведущая от последних домов Ама через Койоль в Пресьямон.

Он наугад пустился по ней.

XIV. ДЕРЕВЕНСКАЯ СВАДЬБА

Едва войдя в лес, Тибо оказался среди своих волков.

Он был рад этому и, замедлив бег, позвал их.

Волки подбежали к нему.

Тибо ласкал их, словно пастух – своих овечек или охотник – своих собак.

Это было его стадо, его свора.

Стадо с горящими глазами; свора с огненными взглядами.

Над головой Тибо, среди сухих веток, бесшумно пролетали жалобно стонавшие неясыти, скорбно ухавшие совы.

И на ветках, словно крылатые угли, светились глаза ночных птиц.

Тибо, казалось, был центром адского круга.

Не только волки к нему ластились, ложились у его ног, но и совы с сычами льнули к нему.

Сычи задевали его волосы своими бесшумными крыльями; совы усаживались к нему на плечи.

– Ах, значит, я не всему творению враг, – пробормотал Тибо, – меня ненавидят люди, но звери и птицы любят.

Тибо забыл о том, какое место в мироздании занимали любящие его живые существа.

Он не вспоминал о том, что эти твари ненавидят человека и прокляты человеком.

Он не думал о том, что они именно потому и любили его, что он среди людей стал тем, чем они были среди животных.

Ночным существом!

Хищным человеком!

Тибо не мог совершить ни малейшего хорошего поступка в окружении этого сброда. Но он мог сделать много дурного.

Тибо улыбнулся, подумав о том зле, какое он мог причинить.

До его хижины оставалось пройти еще льё; он чувствовал себя уставшим. Неподалеку стоял дуб с большим дуплом. Тибо знал его и, оглядевшись, направился к нему.

Если бы он заблудился, волки вывели бы его на дорогу: они словно угадывали его мысли и предупреждали его желания. Сычи и совы, перелетая с ветки на ветку, прокладывали дорогу, волки бежали впереди Тибо, указывая путь.

Дерево стояло в двадцати шагах от тропинки.

Как мы сказали, это был старый дуб – из тех, чей возраст исчисляется не годами, а веками.

Деревья, живущие в десять, двадцать, тридцать раз дольше человека, не считают дней и ночей, подобно людям: они замечают лишь смену времен года.

Осень для них сумерки, зима – их ночь.

Весной для них наступает рассвет, летом – день.

Человек завидует дереву, как мотылек мог бы завидовать человеку.

Сорок человек, взявшись за руки, не смогли бы обхватить ствол этого дуба.

Время, каждый день откалывая по щепочке концом своей косы, выточило в стволе дупло размером с обычную комнату.

Но вход в него едва пропускал одного человека.

Тибо протиснулся внутрь.

Он нашел нечто вроде сиденья, образовавшегося в толще дерева, устроился так же удобно и уютно, как в вольтеровском кресле, пожелал доброй ночи своим волкам и совам, закрыл глаза и уснул.

Волки улеглись вокруг дерева.

Сычи и совы расположились на ветках.

Глаза зверей и птиц сверкали в темноте.

Дуб, украшенный всеми этими огнями у подножия и на ветках, походил на огромную подставку для иллюминации, зажженной по случаю какого-то адского праздника.

…Когда Тибо проснулся, было совсем светло.

Волки давно уже вернулись в свои пещеры, совы и сычи укрылись в своих развалинах.

Ничто не напоминало о вчерашнем дожде.

Луч солнца, один из тех бледных лучей, чье появление все же предвещает весну, проскользнул среди обнаженных ветвей и, видя, что на них нет еще листвы, заиграл на вечной темной зелени омелы.

Издали неясно доносилась музыка.

Но звуки понемногу приближались, и вскоре можно было различить инструменты в оркестре, состоявшем из двух скрипок и гобоя.

Вначале Тибо показалось, что все это ему снится.

Но было совсем светло, голова у него была ясная, и Тибо пришлось признать, что он совсем проснулся; к тому же, пока он протирал глаза, желая убедиться в реальности происходящего, звуки стали совсем отчетливо слышны.

Они быстро приближались.

Какая-то птица божественным пением отозвалась на человеческую музыку.

У подножия дерева, на котором она пела, сияла звезда подснежника.

Небо светилось голубизной, словно это был погожий апрельский день.

Что означал этот весенний праздник среди зимы?

Пение птицы, встретившее этот нежданный свет, сияние цветка, отразившего в своей чашечке солнце, чтобы поблагодарить светило за его приход, звуки праздника – все это доказывало несчастному грешнику: люди объединились с остальной природой, чтобы быть счастливыми под этим лазурным сводом. Все это цветение счастья и радости, вместо того чтобы успокоить Тибо, усилило его мрачное настроение.

Ему хотелось бы сделать весь мир темным и угрюмым под стать его собственной душе.

Сначала он хотел убежать от этого приближавшегося к нему сельского праздника.

Но ему показалось, будто власть более сильная, чем его собственная воля, приковала его ноги к земле.

Он забился поглубже в дупло и стал ждать.

Вместе с мелодиями скрипок и голосом гобоя ясно слышались радостные крики и веселые песни.

Время от времени раздавался ружейный выстрел или взрывалась шутиха.

Тибо догадался, что весь этот веселый шум могла производить деревенская свадьба.

В самом деле, в сотне шагов от него, в конце длинной Амской просеки, показалась процессия нарядно одетых людей: женщины в ярких платьях и мужчины в воскресной одежде; у женщин на поясе, у мужчин на шляпах и в петлицах развевались разноцветные ленты.

Впереди шли скрипачи.

За ними – крестьяне, и среди них несколько человек, в которых Тибо по одежде узнал слуг сеньора Жана.

Следом шел Ангулеван, помощник доезжачего, на руку которого опиралась слепая старуха, украшенная лентами, как и все остальные.

За ними шел дворецкий замка Вез – вероятнее всего посаженый отец маленького псаря; он вел под руку невесту.

Тибо, не веря своим глазам, в ужасе уставился на новобрачную.

Он упрямо не желал узнавать ее.

Наконец, когда между ними осталось всего тридцать или сорок шагов, ему пришлось ее узнать.

Невестой на этой свадьбе была Аньелетта.

Аньелетта!

И что окончательно его унизило, нанесло его гордости последний удар – Аньелетта не была бледна и не дрожала, ее не тащили силой к алтарю, она не озиралась, раскаявшись или вспомнив что-то; нет, она казалась веселой, как эта поющая птица, как этот цветущий подснежник, как этот сияющий солнечный луч; Аньелетта явно гордилась своим флердоранжем, своей кружевной фатой, своим платьем из муслина; наконец, улыбающаяся Аньелетта похожа была на статую Пречистой Девы в церкви Виллер-Котре, когда в Троицын день ее оденут в белое платье.

Несомненно, всей этой роскошью она обязана была владелице замка Вез, жене сеньора Жана, которую называли святой за оказываемые ею благодеяния и раздаваемые ею пожертвования.

Аньелетта сияла и светилась улыбкой не от большой любви к тому, кто должен был стать ей мужем; нет, она нашла то, чего желала так страстно, то, что Тибо так вероломно пообещал ей, но не захотел дать, – опору для своей старой слепой бабушки.

Музыканты, жених с невестой, шафера и подружки на свадьбе прошли по дороге в двадцати шагах от Тибо, не увидев высунувшейся из дупла головы с огненными волосами и метавшими молнии глазами.

Затем они в том же порядке, как появились перед Тибо, скрылись в лесу.

Звуки скрипок и гобоя, раньше постепенно усиливавшиеся, теперь так же стихали. Через четверть часа лес снова был пуст и безлюден…

Тибо остался наедине с поющей птицей, распустившимся цветком, сияющим солнечным лучом.

Но теперь в его душе разгорелось адское пламя, змеи острыми зубами терзали его сердце и вливали в него самый сильный яд.

Адская ревность!

Видя Аньелетту такой свежей, такой милой, простодушно-веселой, а главное – увидев ее в день, когда она стала принадлежать другому, Тибо, уже три месяца не думавший о девушке, Тибо, у которого и в мыслях не было сдержать данное ей слово, – вообразил, будто никогда не переставал любить ее.

Ему казалось, что Аньелетта поклялась быть верной ему, и Ангулеван похитил его собственность.

Еще немного – и он выскочил бы из своего убежища, чтобы обвинить Аньелетту в измене.

Ускользнув от него, Аньелетта в тот же миг обрела в глазах Тибо достоинства и добродетели, которых он и не подозревал в ней в то время, когда довольно было лишь слово сказать – и она принадлежала бы ему.

Казалось, это был последний удар судьбы: после стольких разочарований отнять у него то, что он считал своим достоянием, на которое никто не позарится и которое он всегда успеет взять.

Его немое отчаяние было угрюмым и глубоким. Он грыз кулаки, бился головой о стенки дупла и наконец разрыдался.

Но его слезы и рыдания были не из тех, что смягчают сердце и обращают дурные чувства в добрые; нет, слезы и рыдания, вызванные не раскаянием, а гневом и яростью, не могли изгнать ненависть из души Тибо.

Казалось, половина его слез изливалась наружу, а вторая половина тем временем обращалась внутрь и падала на его сердце каплями желчи.

Он уверял себя, что любит Аньелетту.

Он жаловался, что потерял ее.

Но этот обезумевший от любви человек рад был бы увидеть Аньелетту упавшей замертво вместе с ее женихом у подножия алтаря, где священник должен был соединить их.

К счастью, Господь, сохранивший этих детей для других испытаний, не дал роковому пожеланию сложиться в уме Тибо.

Они, подобно человеку, который во время грозы слышит раскаты грома и видит кругом вспышки молний, не затрагивающие его, счастливо избежали смертельной опасности.

Вскоре башмачник уже краснел за свои слезы и стыдился своих рыданий.

Он подавил на глазах первые, в душе – вторые.

Выскочив из своего убежища, Тибо сломя голову помчался к хижине.

Меньше чем за четверть часа ему удалось пробежать льё.

Бешеная гонка вогнала его в испарину и принесла хоть немного облегчения.

Наконец он увидел, что оказался рядом с хижиной.

Ворвавшись в нее, как тигр в свою пещеру, захлопнув за собой дверь, он забился в самый темный угол бедного жилища.

Там, поставив локти на колени, уткнув подбородок в кулаки, он погрузился в размышления.

О чем думал этот отчаявшийся человек?

Спросите у Мильтона, о чем думал Сатана после своего падения.

Он снова возвращался к мечтам, постоянно будоражившим его ум, ставшим причиной стольких людских разочарований в прошлом, до его рождения, готовым породить столько же разочарований в будущем, после его смерти.

Почему один рождается бессильным, а другой могущественным?

Почему такое неравенство уже на той ступени, где все кажутся равными, – при появлении на свет?

Как вмещаться в эту игру природы, где случай постоянно играет против человека?

Поступить как ловкие игроки и привлекать на свою сторону дьявола?

Плутовать?

Он тоже это делал!

Но что он выиграл?

Каждый раз, как карта шла к нему и он был уверен в своем выигрыше, побеждал дьявол.

Какую выгоду принесла ему эта роковая способность творить зло?

Никакой.

Аньелетта ускользнула от него.

Мельничиха его выгнала.