Текст книги "Обручье"

Глава 22. Поле, русское поле…

Не ходи по косогору, сапоги стопчешь!

Из сочинений Козьмы Пруткова

При втыкании оружия его магические функции значительно усиливались, так как по принципу симпатической магии при этом достигалось пронзание злого духа или врага.

Л. Коряков. Археология раннего железного века Евразии

Лёша проснулся, будто его окликнули. Он с трудом сел, обхватил тяжёлую голову. В палатке висел густой дух Катькиной валерьянки, от запаха Лёшу слегка мутило. Наверное, не стоило выпивать за раз так много. Что, если он отравился и сейчас начнёт помирать? Эта мысль почему–то не вызвала у Ботаника особого волнения, он представил, как ему вызывают «скорую» и срочно мчат в больницу. Хорошо бы его и вправду заперли в отделении реанимации. Жаль только, никто не догадается привязать больного на ночь к кровати. А может, подсказать им такую идею, разыграть из себя буйного больного, выбить из рук медсёстры шприц…

– Аренгха…

Зов долетел глухо, словно пробивался сквозь вату.

Ботаник замер, сведя плечи, словно на него опрокинули сверху ведро ледяной воды. Он чувствовал, как поднимаются дыбом волоски на руках… быстро взглянул – нет, это были пока ещё его, человеческие, руки. Он стал судорожно шарить под подушкой… где же, ведь помнил, куда положил!

– Аренгха…

Пальцы наконец нащупали пузырёк, Ботаник зубами содрал крышку и одним духом проглотил содержимое. Сознание на миг закрыла прозрачная плёнка, тихий голос отдалился. Но Лёша знал, что это ненадолго. Наберёт силу и позовёт снова, и тогда…

Он расстегнул молнию и выглянул из палатки. Над лагерем сплетались синие сумерки. Несмотря на не очень поздний час, все уже забились по палаткам, напротив склада прохаживались двое дежурных. Ботаник бесшумно пополз на четвереньках в сторону леса, с каждым глотком свежего воздуха в голове у него прояснялось, двигаться становилось все легче. Он понимал, что надо спешить. Достигнув опушки, Ботаник обернулся. Половецкие шатры лагеря спали на фоне рассыпанных звёзд, только из палатки профессора падала жёлтая полоска света. Он вздрогнул, как от ожога, качнулся вперёд. Броситься туда, одним ударом разодрать податливую ткань! Сомкнуть зубы на горле!

Лёша Ботаник что есть силы треснул себя кулаком по лбу! Вот так тебе! На ещё! На! В голове прояснилось, ночь вновь обрела привычный человечьим чувствам цвет и запах. Не дожидаясь, когда на него опять «накатит», Ботаник опрометью рванул в чащу. Он бежал, выставив вперёд руки, чтобы не напороться на ствол, не чувствуя, как хлещут по лицу колючие ветки, оскальзывался на ворохах шишек, бежал до колотья в боку. Он промчался по лесу, как молодой лось, и вылетел на травяной пригорок.

Воздух с хрипом рвался из лёгких, Ботаник увидел, как клубится белым паром его дыхание, и успел обрадоваться. Он все ещё человек, он далеко отошёл от лагеря и никому больше не угрожает. Наверное, валерьянка все–таки действует, и есть шанс продержаться так до утра… И в этот момент его «накрыло».

***

Он лежал навзничь, стремительно кружившееся небо наливалось зеленью. На этот раз превращение шло медленно, текло густым мёдом из разбитого кувшина Медленная острая боль неторопливо ломала сустав за суставом, начав с пальцев задних лап. Медленно таяли пуговицы рубашки. Перед глазами размеренно ткалась, неотвратимо густела багровая паутина, слегка подросшая шерсть шевелилась от ужаса на висках. В кровавом, венозном тумане–мороке отчётливо светилась овальная полынья. Он видел внутренность палатки, видел сумку, видел руки. Давно забывшие физический труд руки помешанного на науке человека. С очень ровно подстриженными ногтями. Они открывают замок сумки, любовно освобождают от замшевой тряпочки кусок металла. Переплетение нитей старой бронзы. Полтора зверя в вечной погоне друг за другом, неровный излом. Чужие пальцы гладят обручье… Зубы щёлкнули сами собой. В приступе гнева он вонзил когти передних лап в дёрн и начал вставать. Ничего, что больно. Сейчас он сформируется и побежит туда. Быстро, очень быстро побежит. Сила прибывала, бурлила в плечах и холке. Человеческие ноги плохо, с трудом, подгибаясь, держали разраставшуюся гору диких мышц.

– Н-на!!! Чо припухли, козлы?! Херачь, херачь, пока не встал! На! На! На!

От первого удара колом по ногам оборотень завалился на бок. Выскочивший из кустов блинорожий крепыш лупил и лупил, безумно дёргая углом рта. Попадал то по земле, то по разраставшемуся на глазах чудовищному существу. Его оружие, длинный суковатый, остро заточенный кол, оставляло в теле упавшей твари бесформенные дыры, из которых толчками вырывалась то чёрная жидкость, то обычная кровь. Три человека застыли за его спиной, не в силах оторвать безумных глаз от существа, механически корчившегося под градом ударов. Из шерстистого бочкообразного торса, которого хватило бы на трёх Шварценеггеров, торчали дёргающиеся человеческие ноги, по метровым передним лапам пробегала волнообразная судорога, и после каждой волны из лапы с лёгким шипением выползал длинный, в запёкшихся бурых пятнах, коготь. Голова росла, увеличивалась, закрытые, абсолютно человеческие, глаза бешено вращали яблоками под синюшными веками. Нижняя челюсть двинулась вперёд, с обеих сторон носа пер–корежился, рвал кожу острый костный выступ. Волосы темнели и, шевелясь как насекомые, ползли вниз по пока ещё белому лбу. Оборотень словно не чуял страшных ударов, которыми его осыпали теперь уже втроём. Его морда словно вылеплялась из пластилина. Какое выражение могло на ней быть? Никакого! Но оно – было. Оно было таким однозначным, что даже панически пыхтящие палачи его считывали. Варнак не обращал внимания на такую мелочь, как калечащие удары колов. Когда ломалась кость, он ничуть не отвлекался, и это неведомым, древним чутьём понимали все. Один из бивших с истерическим, тонким визгом кинулся к последнему, не принимавшему участия в казни, человеку. Тот сидел, уронив ненужную палку и тоскливо скулил.

– Серый!!! Серый, чмо!!! Очнись!!! Херачь его, не успеваем втроём, он щас перекинется и кранты, херачь! Убью!!!

Человек тряс другого человека, орал, бил товарища по лицу. В это время оторванная очередным ударом кола не по–человечьи длинная грудная мышца дёрнулась, брызнула кровью и с чмокающим звуком приросла обратно к груди.

Коренастый, начавший бить первым, дико уставился на исчезающие с изуродованного тела раны. Заорал, уронил кол, вцепился в приросшую мышцу руками, дёрнулся назад, оторвал, упал. В минуту назад разорванном и уже снова целом горле оборотня глухо зарокотало. Человек вскочил, схватил за руки второго, все ещё тупо и бесполезно гвоздившего колом.

– Вдвоём! – прохрипел он. – Вдвоём давай, пособи, а то не уйдём! Щас он встанет!!!

С размаху в четыре руки они вогнали кол в широкую звериную грудь. Толстый навалился всем телом, захрустело, кол чуть–чуть погрузился.

– Вдвоём, вдвоём, вдвоём! – как заведённый орал толстый. Второй наконец–то понял, вскочил, попробовал влезть на грудь чудища поближе к колу, пристроился.

– А–а–а!!!! – сзади завопили так отчаянно, что оба невольно обернулись. Только что сидевший скулежник катался по поляне, стряхивая с себя мышей. Взбесившиеся зверьки сотнями вцепились в ноги, руки, щеки. Трава кипела от их телец. Вдоль опушки скакала, захлёбываясь визгливым лаем, маленькая чёрная собака, в кустах вспыхнули чьи–то глаза.

– Вдвоём, – тупо повторил главный. По его подбородку текла слюна, пальцы по–крабьи вцепились в напарника. – Вдвоём. Навались.

Тихий приказ подействовал лучше любого ора. Они налегли на кол. Из тёмных крон метнулась по нисходящей бесшумная тень. Зловеще развернулись длинноперые крылья, полыхнули глаза. Выставленные когти совы полоснули человека по лбу, он дёрнулся, поскользнулся на шерсти, упал с туши оборотня. Второй потерял равновесие, ухватился за уже вбитый в тело варнака кол. Вскочил ещё раз, навалился. Из уже оскалившейся пасти вырвался короткий всхлип, багровые глаза потухли. Мыши как по команде прыснули во все стороны. Томительную тишину нарушали лишь горькие подвывания валявшегося ничком Серёги. Тоха обтёр залитое чёрной кровью лицо, потрогал косо торчащий из туши кол.

– Быстрей давай. Быстрей. К мотоциклам. Бензин тащи. Бензин.

«Бензин». Это слово странно звучало здесь, под вековечной луной, среди тихих трав, у чёрного перелеска. Как иностранное. Как дикарское заклинание. Четверо людей озадаченно переглянулись. Какой колдун забросил их в это дикое поле? Что они здесь делают? Какой бензин? Где–то, за дальним концом перелеска, тонко залаяла собака, и все очнулись.

– Бензином обольём и запалим. И ходу. – Слова Заворыгина падали с губ неровно, как падает слюна с морды запалённого погоней волка. – Запалим, и ходу. Серый и Толик, стойте тут, караульте. Задёргается – перепечатаете пару раз. Ванюха, со мной, поможешь. Щас мужики, мы мухой. Сольём из баков с полведра, и назад. Мы мухой, не стремайтесь, мы…

Короткий горловой смешок прервал Заворыгина на полуслове. Такой был смешок, что сработал лучше, чем любой кляп. Серёга, не сводя глаз с онемевшего главаря, медленно сжал кулак, согнул руку и коротко рубанул ладонью другой по сгибу локтя.

– Во тебе. Не нюхал? С твоим умищем, Тох, тока в город, в сельхозинститут. Так я тебе тут и остался. Сторожа нашёл, козлина.

– Да я тебя… – Заворыгин шагнул к бунтарю – и отшатнулся. – Ты чо?

В руке у Серёги осколком лунного света блеснул нож. Зрачки в выкаченных глазах превратились в две булавочные точки.

– Тока тронь, Тоша. Тут и ляжешь. Вам, двум варнакам, как раз рядком сподручно лежать будет, – ласково, без тени издёвки, пробормотал парень. – Ну чо, давай, или уж я пошёл. Неохота? Это правильно. Если тебя или хоть твою Галку в моем дому на пороге ещё раз увижу… – Он махнул рукой, выронил нож и побрёл в сторону деревни. Шёл, задрав лицо к луне, путаясь в траве. Остановился метрах в полста и сказал вполголоса, но слышно было отлично:

– Варнак ты, Тоха. Варнак и есть.

Трое опомнились, лишь когда тёмная фигура Серёги скрылась за пригорком. Туша оборотня воняла псиной. Совсем рядом, в перелеске, заухала–захохотала ночная птица, сразу за ней другая, никогда они так не ухали…

– Ну его на хер, Тох, поехали.

– Он встанет. Пошли за бензином.

Торопливо, тесной кучкой, они побежали за лощину, в кусты, к мотоциклам. Чуть не добежав, Толик заорал, шарахнулся, споткнулся и полетел в кусты.

– Ты чо, псина? Под ноги смотри, заикой оставишь!

– Змея!

– Перебздел, что ли, мерещится? Кака те змея в наших местах в июне?

– Только что прямо под ногами была! Да вон она!!!

По ветвям крайнего куста струилась тёмная лента. Крупная гадюка дважды обвилась вокруг ветки, её плоская голова повернулась к людям, глазки пыхнули жёлтой искрой. Гадина не боялась.

Пока Заворыгин, стараясь не спугнуть тварь, нашаривал в траве какую–нибудь палку, гадюка ускользнула. Но ускользнула не прочь, а опять куда–то под ноги…

– Бешеная какая–то, ни хрена ни боится. Ладно, хватить лохматить, не съест. Помоги крышку отвинтить. Давай шланг.

– Ты, Тоха, погоди со шлангом. Я прутиком померяю, сколько там осталось, ещё до дому ехать.

Захлебнувшись яростью, Заворыгин сгрёб Толика за грудки. Мало ему этого чмаря, Серёги, ещё один революционер!

– Давай шланг, сука, а то я тебя…

Но его, уже занесённую, руку перехватили, за плечо держали тоже.

– Тох, Тох, завязывай. Не заедайся, в натуре. Хочет Толян померить, пусть меряет. Ну что ты, блин, как Гитлер прямо? Щас пока передерёмся, а этот в это время встанет. Хочет Толян померить, дак пусть и меряет, чего ж не померить, если человек померить захотел…

Заворыгин молча рванулся, собираясь без предупреждения дать в рыло неожиданному защитнику, и вдруг обмяк. Державший его Ванюха все говорил, говорил, увещевал, и Заворыгин испугался так, что мгновенно весь промок от пота. Ванька сроду не мог связать двух слов, а тут сыплет и сыплет сухой скороговорочкой, такими чужими, незнакомыми именами, каких Ванька и знать–то не может. Он сам, похоже, не понимает, что говорит. Подменили его, что ли? Заворыгин вырвал руку, схватил Ваньку за чуб, сунулся лицом к лицу. Лоб приятеля покрыла испарина, глаза бегали мышами, и говорить он не прекратил: «Чо ты, Тоха, щас померяет, и все будет как доктор прописал, чо ты как Нострадамус, только ты ему не мешай, а то этот очухается, чо ты как Савонарола…» Где–то в темноте затявкала лисица. Заворыгин наотмашь влепил Ванюхе пощёчину, и тот замолк, как выключенный. Толик уже вытягивал из бензобака прутик, вглядывался в мокрый кончик.

– И чо я говорил? Тут бензина – кружка. И в Ванюхином мотоцикле тоже, я знаю, он с после вчера не заправлялся. Бензин сольём – в поле встанем. Дёргать отсюда надо!

Отпустив Ваньку, который где стоял, там и сел, Заворыгин схватил Толика за руки.

– Толян, чо ты буровишь? У этих двоих крыша прохудилась, но ты–то мужик крепкий, ты в порядке? Ты видал, как на варнаке раны зарастали? Щас мы его так бросим и до дому не доедем – нагонит! Хоть чуть бензина надо, Толян, вкрай надо, хоть полкружки! Много не станем сливать, только для разжога! Давай бери Ванюху, наломай хворосту, вон рядом, тут три минуты делов. Плеснём чутка, сушняком обложим, займётся как надо! Давай, давай, давай, Толян, не менжуйтесь, вон и Ванюха оклемался. Одна нога здесь, другая там. Наломайте по охапке и волоките прямо к трупу.

– Я к нему не пойду. Он тоже. Мне во как хватило. И хворост без тебя собирать не пойду.

– Хрен с вами, сыкуны! Давай, наламываем в ближних кустах сушняк, грузим на коляску, я отвожу к варнаку. Пока вернусь, вы ещё подсоберете, на втором мотоцикле подъедем, быстро запалим, и ходу! Ну чо ты, вам даже с сидений слезать не придётся! Быстрей, Толян, поднимай Ваньку, оно же нас догонит!!!

– Кто – оно? Варнак – это он.

– Какая, к хренам, разница!!! Догонит, и все!!! Толян, керя, поднимай Ваньку, пошли быстрей! Зассал, что ли?!!

– Зассышь тут! Ты на себя посмотри! Вань, вставай!

***

Не успела Лиска прийти в себя после летучих мышей – или кого? – как в лощине справа загорелись чьи–то глаза. До зверя было неблизко, метров сто, но зеленые огоньки совершенно явно смотрели именно на неё. Девочка замерла как вкопанная, боясь шевельнуться. Сейчас ведь съедят! Вот огоньки двинулись к ней, уже различим тёмный силуэт. Непонятно кто, но зверюга никак не мельче волка, мамочки… Она уже собралась припустить со всех ног, куда угодно, вдруг не догонит, но зверь мягко скользнул в сторону и словно растворился. Постояв пару минут, уняв колотящееся сердце, Лиска глубоко, про запас, вдохнула и кинулась бегом, вперёд, в лагерь. Гадские Бобрецы, кажется, остались позади. Сбоку маячила, скакала на бегу в глазах тёмная рощица, ущербная луна плясала за плечом. Лиска взлетела на пригорок и увидела вспыхнувший чуть слева электрический свет. Следом донеслось тарахтенье мотора, он звучал как–то вкрадчиво, осторожно. Мотоцикл на малой скорости пробирался без дороги, через поле. Лиска бросилась в траву и приняла позу пограничника в дозоре. Ничего хорошего от ночных деревенских байкеров с некоторых пор она не ждала. Разглядеть, куда именно направляется странный мотоцикл в чистом поле, было невозможно, но переждать следовало. Вставать нельзя. Не дай Бог заметят – добра не оберёшься! Досадливо грызя травинку, она злобно наблюдала за купами трав, которые одну за другой на миг выхватывала из темноты проклятая фара, чтоб ей перегореть сию секунду! Время каплет куда–то в вечность, струится песком меж остывающих после бега ладошек. Ботаник в смертельной опасности, каждая секунда на счёту, а ей приходится тут в казаки–разбойники играть! Лиска осторожно привстала на четвереньки и поползла в сторону. Лучше насквозь промокнуть от вечерней росы, чем опоздать! Она сползла с пригорка и попала в густющие заросли чертополоха, по ним пришлось ползти, выставив вперёд одну руку, раздвигая жёсткие колючие листья. Чёртов мотопёт, как назло, затих, остановился где–то неподалёку, теперь ещё и непонятно, в каком направлении скрываться. Лиска присела отдышаться и собраться с мыслями, и тут в лицо ей влетело что–то чёрное и шерстяное. Девочка с визгом вскочила. Вокруг неё чёртиком прыгал чёрный зверёк, рычал, хватал за ноги.

– Вакса!!!

Собачонка неистово заскакала, заскулила и, взвизгнув, вцепилась в Лискины штаны.

– Ваксочка, лапа, стой! Что ты тут делаешь, Вакса? Да не суетись ты! Тише, нас же заметят!

Но послушную, ласковую Ваксу, всегда готовую по первому слову любого юного археолога бухнуться пузом кверху и растопырить все четыре лапы, как подменили. Собака, бешено рыча, трепала Лискину штанину, тянула куда–то, снова начинала метаться. Лиска чуть не прикрикнула на неё, но вовремя зажала рот ладонью. Мотоцикл–то где? Ведь где–то совсем рядом! Может, к ней уже подкрадывается толстый плосколицый урод или кто похуже? Присев, она огляделась. Вакса исчезла, как не было её, поди, ищи такую мелочь в этих джунглях. Мотоцикл с погашенной фарой стоял совсем недалеко, рядом с ним громоздилась бесформенная тёмная куча. Ни души, только травы да луна, да в полукилометре непроницаемо–тёмная роща. Спина и руки покрылись противными холодными мурашками. Кто же ехал на этом драндулете? Где тот, кто держал его руль? Или это Летучий Голландец, мотоцикл без водителя, призрак? Или враг, который на нем ехал, уже подкрадывается, стараясь потише шуршать в чертополохе, и сейчас на её горле сомкнутся чужие, злые руки? Из травы пулей вылетела Вакса, с разбегу ударила мордой в руку. От неожиданности Лиска едва опять не взвизгнула, но поперхнулась. В зубах у собаки болталась тряпка, и Лиска, несмотря на темноту, сразу узнала эту штуку. Боясь поверить себе, боясь, что собачонка вновь порскнет в траву, она медленно протянула руку. Вакса отдала поноску охотно, кажется, она и притащила её специально. Ох. В руке у Лиски – темно–зелёный напульсник, вышитый по краю бисером на манер хипповских фенечек. Такую приметную вещь ни с чем не спутаешь. Его постоянно таскал на левом запястье Ботаник, даже купаясь, и то не снимал. Напульсник разорван, держится на паре ниток и весь мокрый. И липкий. Чувствуя, как где–то в груди набухает волна ледяного холода, а к горлу подкатывает тошнота, Лиска посмотрела на испачканную ладонь. Это действительно была кровь.

Вакса снова вцепилась в Лискину брючину, тянула. Встав во весь рост, девочка пошла туда, куда её звали. Она шла то по колено, то по пояс в траве, растрёпанная и отрешённая, как эльфийская царевна. Угрожающая бледность залила лицо, губы сжаты, расширенные глаза неотрывно смотрят на тёмную бесформенную кучу. Теперь уже безразлично, кто тут катается по ночным полям. Главное – что там, рядом с этим брошенным хозяевами мотоциклом. Неужели Ботаник кого–то растерзал, разорвал в клочья? Дура, дура, дура, зачем она не осталась в лагере, зачем послушала Катьку?!

В двух шагах от кучи она споткнулась обо что–то, рефлекторно наклонилась. Здоровенный кол. Острие густо вымазано… она уже поняла чем. Если… она сожжёт эту деревню.

Острый запах псины, перемешанный с какой–то другой, отвратительной, вовсе непереносимой, вонью, ударил в ноздри. Перед ней, чуть присыпанное сухими ветками, лежит тело чудовища. Спутанная шерсть заляпана бурыми и чёрными пятнами, лапы свела паучья судорога. Из бока в кусках рваного мяса, из–под белеющего, оголённого ребра торчит кол, такой длинный, что верхний его конец задевает край луны. Под ощеренными клыками подсыхает чёрная лужа.

– Ле–ша, – простонала Лиска.

На утюгообразной харе, под массивной надбровной дугой, дрогнуло, и распахнулся багровый, клубящийся адским пламенем, глаз.

– С–с–сьва… – захрипела морда, и Лиска упала в обморок.

***

Она очнулась от того, что её облизывали. Открыла глаза. Долю секунды искренне верилось, что ничего не было, что Вакса просто забралась в палатку, над головой – знакомое брезентовое полотно с красной заплатой и сейчас снаружи Катька завопит: «Подъем! Переходим к водным процедурам! Лисенция – купаться!»

Ничего из этого не вышло. Вакса слизывала слезы с Лискиных щёк, а за собачонкой бессменным часовым стояла все та же беспощадная луна. Лиска снова закрыла глаза, чтобы ещё хоть несколько мгновений не видеть того, что она сейчас увидит, и села. Немного подышала, как учились с Катькой на йоге. Главное – все–таки, несмотря ни на что, всем смертям назло, прийти в себя, собрать разбитую вдребезги душу, а там уже попробуем и жить. Странно. Почему не воняет? Этот густой, как нефть, и тяжёлый, как смертельная обида, запах псины, крови и ещё какой–то потусторонней мерзости она не забудет уже никогда. Где же он? Почему пахнет травой и сыростью?

Все ещё не в силах заставить себя открыть глаза, она пошарила рукой. Наткнулась на Лешкину переднюю лапу, вот они, когти. Она провела ладонь чуть дальше, и глаза распахнулись сами собой. Нащупалась рука! Человеческая рука!

Мёртвое чудовище лежало возле неё, так же как и раньше. Так же торчал из бока кол, так же свирепо скалилась морда. Но левая передняя лапа заканчивалась двадцатисантиметровыми когтями, а правая – людскими пальцами. Пальцами с обгрызенными ногтями Ботаника. И на сгибе указательного тукал слабый, прерывистый пульс.

– Лёша!!! – заорала Лиска. – Лешенька, миленький, давай! Мы тебя обратно превратим как дважды два! Мы тебя, если что, в музее поселим!!! Лёша!

Внутри оборотня захрустело, со второй лапы упало в траву два когтя, из пасти вырвался слабый, абсолютно человечий, стон. Лиска попробовала приподнять голову, приложила ухо к груди, кусая губы, обежала вокруг туши монстра несколько кругов.

Потом склонилась и погладила оборотня по лбу. Шерсть стёрлась со лба, как карандаш стирается резинкой. Тогда девочка ухватилась за кол и, шипя сквозь зубы, с третьей попытки вытащила его и отшвырнула так далеко, как сил хватило. Из раны–дыры хлынула вязкая чёрная масса. Она булькала, ползла по шерсти, и оторвать взгляд от этого вязкого пузырения не было никакой возможности. И вдруг мгновенно изменила цвет на красный и полилась быстро, как вода. Лиска кинулась отирать кровь, пытаясь сообразить, куда в таком случае надо накладывать жгут, чтобы остановить кровотечение у пострадавшего. Но какая уж тут неотложная помощь! Таких пострадавших бедная человеческая медицина не знала за всю свою историю… Тело оборотня начали бить крупные судороги, оно дёргалось, корежилось и уменьшалось, уменьшалось, уменьшалось. Круглыми от бессильного ужаса глазами Лиска смотрела, как уродуется и, кажется, исчезает навсегда все, что осталось от Лешки.

«Что ж ты стоишь, Алиса?! – тихо сказал внутренний голос. – Его в больницу надо. Вдруг спасут? Должны спасти, Алиса… Торопись!!!!»

Беспомощно оглянувшись, она вспомнила. Вспомнила, как ругательски ругала Катьку, три года назад насильно затащившую её в секцию мотоспорта. Она тогда чуть шею себе не свернула и в четверти четыре трояка схлопотала…. Вот он стоит, «Урал» с коляской. Минуту повспоминав, за что дёргать, Лиска завела мотоцикл. Стрельба мотора казалась громоподобной, Лиска была уверена, что её слышат все враги, какие могли найтись у девочки её лет от Атлантического океана до Тихого. Она обхватила тело Ботаника, уже почти человеческое, но все равно ужасно тяжёлое. Дотащила, перевалила в коляску. Лицо Ботаника было белым как снег. Лоб – одна сплошная ссадина, губы разбиты. Ещё и рука сломана, Господи.

– Стой, курва!!!

От рощицы быстро приближалась ярко–жёлтая фара. Мотоцикл неловко накренялся на кочках, теряя целые снопы хвороста, за рулём – тот самый блинорожий рыбак, на заднем сиденье ещё кто–то, и в коляске под хворостом ещё один. И тут мотор Лискиного «Урала» чихнул и заглох.

– Стой, сука!!!

Лиска яростно пинала стартер, мотор фыркал, но не заводился. Кажется, это все. Они уже преодолели половину лощины и через минуту будут здесь. Ну что ж… Лиска слезла с сиденья и наклонилась подобрать какую–нибудь дубину. Или нет… когда укладывала в коляску Лёшу, там, кажется, был гаечный ключ. Им будет удобнее.

Вакса выпрыгнула из коляски и с лаем полетела навстречу врагу. Лиска, сжимая гаечный ключ, пошла следом. Ей было так страшно, что она смотрела не на совиный глаз надвигающейся фары, а под ноги. Впереди кричали, матерились, все громче, все истеричнее.

«Сколько ругани ради одной пятнадцатилетней девчонки, однако, – подумалось Лиске. – Боятся они меня, что ли? Вряд ли, но вдруг…»

Впереди вскрикнули как–то по–новому, и она невольно взглянула. Над остановившимся мотоциклом вились–плясали… ей сначала показалось, что это чудовищные, гигантские, как из кошмаров, бабочки–моли, но потом сообразила – совы. Вокруг с лаем носилась Вакса. Десяток серых птиц бесшумно взмывали и падали, били крыльями, опасно выставляли когти. Люди яростно отмахивались руками и палками, но птицы были быстрее. Сидевший в коляске выронил палку и начал кого–то с себя стряхивать, выпал на траву и катался, вереща, как заяц. И вдруг все совы разом исчезли в тёмном небе, и Вакса юркнула в темноту, и трое опустили палки, и мат умок. Лиска спиной почувствовала чей–то взгляд, оглянулась и поняла – мат умолк навсегда. В трёх шагах от неё стоял крупный кабан. В маленьких глазках было столько злобы, что Лиска уронила гаечный ключ. Кабан всхрапнул и рванул вперёд, она едва успела отпрыгнуть. Зверь тёмным ядром нёсся к отползавшему по траве с жалко искривлённым лицом, и к блинорожему рулевому, и к бесполезно пытающемуся куда–то бежать третьему. Лиска зажмурилась и бросилась к своему «Уралу». За спиной захлебнулся чей–то предсмертный вопль. На этот раз мотоцикл завёлся сразу, и она изо всех сил пыталась думать только о том, в какой же стороне ближайшая дорога.