Текст книги "Обручье"

Глава 11. Бурная ночь на Ивана Купалу

Всегда держись начеку!

Из сочинений Козьмы Пруткова

Ряд признаков придаёт черепу своеобразный морфологический облик, отмеченный в антропологической литературе как пример дисгармоничного соотношения между размерами лицевого скелета и черепной коробки…

В. Алексев, А. Першиц. История первобытного общества

Катька сунулась в палатку и отшатнулась:

– Ф-фу, кошмар! Как в духовке!

– Ты ползёшь или нет? Если нет – пусти меня! Ноги не держат… – Лиска на четвереньках пролезла мимо подружки и нырнула в жаркую брезентовую духоту. Упала на спальник, закрыла глаза – и тут же открыла их.

– Ох. Как спать буду – не знаю. У тебя перед глазами керамика не прыгает? Черепки, черепки…

– И не говори, мать. – Катька со стоном рухнула рядом. – Да, после сегодня я знаю, как себя чувствуют куры–гриль в процессе приготовления…

– С четверть часа девчонки лежали немыми тушками. После беспрерывного разбора образцов на свирепой июньской жаре болело все – плечи, руки, головы. Марго и Игорь весь день копались в разгромленном складе, без остановок, тупо и истово, как зомби. Стоило взглянуть на их бледные сосредоточенные лица, скорбные, согбенные плечи – и язык не поворачивался попроситься отдохнуть–искупаться. Даже Наташка со Светкой не посмели «откосить» и безропотно принимали участие в общем аврале. Долгожданный выходной пропал на корню.

К вечеру относительный порядок был восстановлен, но упахались так, что еле добрели до палатки. В ушах гудело. От одной мысли об ужине тошнило.

– Лис! Эй! – Катька энергично ткнула подругу в бок. – Не спи – замёрзнешь.

– У? Чего пихаешься?

– Что мы с тобой разлеглись, как клухи?

– Клухи не могут разлечься. Куры сидя спят.

– Ладно, как тюлени. В смысле – как тюленухи. Надо срочно встряхнуться, прийти в состояние боевой готовности. Если так заснёшь – завтра вообще головы не поднимешь, дня три будешь вся разбитая. Надо искупаться.

– Я бы рада, только чтобы меня кто–нибудь к реке отнёс. Сама не встану. И вообще, после такой жары вода в Волге, наверное, тёплая, как в ванне, противная… Не пойду.

– Ну Лис, пошли, а?

– Отстань. Хочу помереть спокойно…

Катька притихла и засопела. Неужели и впрямь спит? Это было подозрительно, по горькому опыту Лиска знала, что так просто подруга не успокоится. Наверняка сейчас придумает ещё что–то новенькое. Долго гадать не пришлось. Катька резко села:

– Слушай, Лис, я знаю, что нам делать! В смысле – где вода нормальная. Тут есть заводь, настоящая, с кувшинками. Белые лилии, представляешь? Там ключи со дна бьют, и вода прозрачная, как… ну как слеза! Тут недалеко, от силы минут двадцать быстрым шагом.

– Сколько?!

– Ну, может, тридцать… Нет в тебе романтики, мать! Где твоё чувство прекрасного?

– Испарилось на солнышке. Лилии – это здорово, но, может, в другой раз сходим? Тем более, я вроде читала, ночью они закрываются.

– А сегодня, спорим, не закроются! Ты хоть знаешь, какая сегодня ночь? Нет? Эх, а ещё по литературе пятёрочница! Ты, что ли, Гоголя не читала?

– Это я не читала? – обиделась Лиска. – Я, между прочим…

– Так тогда бы ты знала, какая сегодня ночь! Единственная в году, а если повезёт – и в жизни! Ночь на Ивана Купалу, волшебная! Папоротник зацветает светящимися цветами, клады показывает, мертвецы из могил встают, русалки при луне купаются! А мы чем хуже? Если не пойдёшь – я одна смотаюсь, принесу волшебной воды и в спальник тебе налью! Там такие лилии, Лиска! «Есть в графском парке чёрный пру–уд! Там лилии цвету–ут! Цве–е–ету–ут!!!»

– Ой, только не пой! – Лиска тоже села, зажав руками уши. Что–то в Катькиной затее её смутно встревожило. Ерунда, конечно, и Гоголь тут ни при чем. Луна, папоротник… ощущение, что это когда–то уже было.

Она потрясла головой. Нет, ничего не вспоминалось. Зато по–настоящему начинало ныть в висках, от духоты, наверное. Может, и впрямь стоит сходить искупаться? А что? В принципе, насчёт заводи с лилиями – интересно…

– А не хватятся нас в лагере? После сегодняшнего переполоха нам такое будет!

Довольная Катька подмигнула. Она все отлично продумала!

– Солнце уже почти село. Ещё полчасика подождём – и при луне, как русалки… Сегодня все перепсиховались, устали, дрыхнуть будут, как сурки. Не хватятся. Мы шустро – туда–назад…

***

Ночные купальщицы, прыская в кулаки, проскользнули мимо палаток Игоря и Марго, пригибаясь, обошли сторонкой туго зашнурованную и свежезаштопанную складскую. Лагерь заснул – только длинной жердью маячил между кухней и складом дежурный часовой, Вася, да из палатки Ботаника послышалась то ли возня, то ли тяжёлый вздох.

– Не спится нашему умнику, – заговорщически прошептала Катька. – Луна влияет… Влюбился, наверное. В Марго.

Лиска фыркнула.

– Не клевещи на человека! Может, он вместо сна чёрной магией занимается. Все–таки Иван Купала!

– Купала–упала! Тише ты! Разбудишь её очкастое величество – мало не покажется!

Девчонки миновали крайние палатки и уже собирались нырнуть в заросли прибрежного ракитника…

– Ой, девочки, вы куда?!

Нарушительницы режима синхронно ойкнули и обернулись. Перед ними стояла Светка, в густеющих сумерках её длинное личико и кудряшки казались голубыми, как у кукольной девочки Мальвины.

– А твоё какое… – начала было Лиска, – ай!

Катька от души наступила ей на ногу и ласково пропела:

– Ой, Светка! А мы как раз за тобой собирались! Пошли с нами купаться?

– Купа–аться? – удивилась Светка. – Страшновато ночью, там же течение…

– Так мы не на Волгу! Мы на заводь, где Сарева впадает. Там вода тихая, как в пруду, и лилии – красота! Ведь сегодня Иван Купала. Идёшь?

– Классно! Погодите, я за купальником!

– Ты чего, Кать? – изумлённо зашептала Лиска, когда непрошеная попутчица исчезла в своей палатке. – Ты же вроде Светку не очень…

– Не понимаешь ты дипломатии! Она ж в одной палатке с Натальей – штатным осведомителем нашей Марго! Если Светка сама с нами дисциплину понарушает – будет молчать как рыба об лёд, а обидится, что с собой не позвали, – завтра же утром все Маргошке будет сказано! Не убудет от нас – где две русалки, там и три! О, Светик, ты готова! Вперёд, русалки!

Ночь загустела как–то чересчур быстро. Завораживающая темнота проглотила землю. Огромное, чуть ли не в четверть неба, красное колесо луны медленно всплыло из–за леса, но свет её лишь пронизывал остывающий воздух, скрадывая звезды с небес, а травы, кусты, овражки и холмы прятались в непроницаемой тьме. Далеко–далеко в чернильно–чёрном сосняке скрипела полуночная птица. Внезапные порывы тёплого ветра чьими–то вздохами вырывались из туманных низинок, шуршали в лопухах и осоке. Русалочьего веселья поубавилось, девичья троица перестала болтать и топала все торопливее и торопливее. Но когда вышли к заводи, все ночные страхи отлетели, мохнатыми бабочками исчезли над полями, юркнули в кусты.

– О-о! – вместе вздохнули все трое. Перед ними лежало черно–фиолетовое зеркало заводи, и лилии мраморными миражами блуждали на нем. Сарева бесшумно струилась где–то под зарослями камыша, Волга, во всю свою ширину, тоже молчала. Ни плеска.

– Я же говорила, что они не закрылись… – прошептала Катька и как во сне потянула с себя футболку. Отблеск луны красным светом блеснул на её гладком плечике и исчез – Катя, раздеваясь на ходу, растворилась в тени крутого бережка. Лиска и Светка пошли за ней, вниз по склону, молча, как заколдованные. У самой воды Светка пискнула:

– А трусики зачем, Кать? Мы что – совсем голые будем купаться?

– Глупенькая ты… где ж ты одетых русалок видела? Догоняй! – И Катька нырнула – только брызги взлетели. Лиска и Светка кинулись следом.

Вода в заводи казалась неподвижной только с берега. Едва погрузившись, девчонки почувствовали, как шёлковые струи вьются–играют вокруг, то тёплые, нагревшиеся за день под камышом, то ледяные – от донных родников. Казалось, они вовсе никогда и не жили на суше. Сначала, с визгами и уханьем, ныряли наперегонки, дурачились. Нарезвившись и запыхавшись, притихли и плавали полегонечку, медленно – то лягушками, то на спинке, к дальним лилиям, к страшноватой стене осоки. Где–то далеко, в параллельном мире, протарахтел мотоцикл, и вновь сомкнулась тишина. Ночная птица–скрипуха в лесу, кузнечики в поле – все умолкли. Лиска рассеянно скользила по воде – круг, второй… Чёрная Катькина и белая Светкина головы то сплывались, то расплывались на фоне камышей – так же задумчиво. Уульк!!! – у самой Лискиной щеки лопнул огромный, бесшумно всплывший с илистого дна воздушный пузырь.

– Ай! Ух, зараза, перепугал… Катька-а! Вылезаем! Мы, наверное, уже час здесь русалимся!!!

– Сейчас! Давай, сплаваем последний разочек вон к тем трём лилиям – и на берег!

Лиска догнала уплывающих в ночь подруг. Три лилии приблизились, и Лиска забыла и о злополучном пузыре, и о береге, и обо всем на свете. Белые острые цветы молчали. Под ногой сама собой нащупалась неизвестно откуда взявшаяся на такой глубине коряга. Лиска встала и сразу почувствовала, как сильно устали ноги. Лилии тихо покачивались, пахли… Катька и Светка уже давно уплыли назад к берегу, а Лиска все водила пальцем по скользкому змеевидному стеблю, все смотрела на молочно светящиеся звезды цветов…

– Да что же это за мистика–то, а? Где он? Я же точно помню, что где–то здесь его бросила! Эх я ворона, не догадалась фонарик прихватить! Светка, ты свой купальник нашла?

– Не-а, Кать. Вообще никакой одежды не вижу!

– А хреново смотришь, студентка!

Чужой, с хрипотцой, тенорок прозвучал так неожиданно, что девчонки даже взвизгнуть забыли. Резко обернулись на голос и застыли. Под бережком на трухлявой коряге сидели трое парней. Плоскорожий, с потухшей папиросиной в углу рта, крутил на толстом пальце голубой Катькин лифчик.

– Чо вылупились? За одёжу выкуп положено, по натуре.

Только тут Катька со Светкой сообразили, что стоят перед парнями в чем мама родила, и кинулись в воду. Но Светка успела, а Катька – нет. Плоскомордый, массивный и тяжёлый детина мгновенно оказался рядом, схватил. Дохнул густой сивухой:

– Иди сюда, мой белый хлеб!!!

– Тоха, может, не надо? – лениво прогудели с коряги. – Салажня, а не бабы!

– В жопе у тебя салажня! – огрызнулся плоскорожий, валя исступлённо брыкающуюся Катьку на песок. – Сиськи по полпуда, зацени! Мы тут сетки ставим, а городские рыбу пугать будут? Ах ты, сука, кусается!

Лиска оглянулась на визг. На берегу двое парней, в оранжевом лунном свете похожие на троллей из кино, возились вокруг распластанной лягушкой Катьки, прижимая вырывающиеся руки и ноги, Светка, стоя по горло в воде, отчаянно вопила, третий гоблин, криво припрыгивая, топтался по берегу. Над обрывом стоял мотоцикл с коляской, наблюдал бесстрастной выключенной фарой.

– Эй!!! – заорала Лиска – и, не представляя, что сейчас будет, резкими сажёнками рванула к месту битвы.

Неудачно хлебнув и закашлявшись, она на секундочку задрала голову и забыла, как плавают. На обрыве стояло уже два мотоцикла… Внезапно второй мотоцикл шевельнул тем, что издалека казалось ручками руля, поднял угловатую морду и взвыл. Торжествующий, громкий, как сирена тепловоза, с переливами, вой разорвал ночь на Ивана Купалу. Мат, булькавший на берегу, потух, все участники трагедии застыли там, где их застал этот смертный миг.

А потом… угловатая туша прыгнула на берег. Плавно переставляя узловатые лапы, не сводя красных глаз–углей с жертвы, зверь пошёл на плоскомордого. Он не обращал внимания на других, карабкающихся к мотоциклу, а шёл. Ровно, словно его кто–то тянул за ниточку, натуго привязанную к шее остолбеневшего перед ним человека. Морду зверя перечеркнула полоска обнажившихся клыков.

Мёртвую тишину нарушили горькие, взахлёб, рыдания – наконец–то прорвало Катьку. Зверь прервал ход и неспешно повернул башку–утюг к девочке. Вывернутые ноздри дрогнули, втянули её запах. Катька поползла на попе, суча ногами, не отрывая взгляда от надвигающейся морды, и в этот момент наверху взревел мотоцикл. Плоскомордый не ждал милостей от природы – он уже втискивался поперёк коляски. Его приятель вцепился в руль, выворачивал ручку газа. Второй, с заднего сиденья, глядел на зверя, вцепившись зубами в собственный палец, по руке ползла чёрная дорожка крови. «Иж» скакнул вперёд. Чудовище, изящно встав на дыбы, развернулось, пятиметровым прыжком взлетело на обрыв и исчезло вслед за мотоциклом.

***

– Мм–мы что, так, голые, по лагерю и пойдём? – пролепетала Светка. Они валялись в полусотне шагов от крайних палаток. Как бежали – не помнили.

– Хочешь – вернись туда и подбери купальник, – бесцветным голосом ответила Катька. Всех передёрнуло.

***

– Х…ааах, как пряно пахнут горячие травы! Растерзаю, и сразу прочь от струй вони, которой пердит железная повозка, поваляться в куртинах душистого донника, х…ааах! Покатаюся, поваляюся, тёплого мясца наевшись! Любо!

Человечек оглядывается, лик бледный, губы трясутся. Железной палкой машет, дружинный знать, смерды с рогатиной ходят. Ещё два прыжка, третьим достану, х…ааах. На конце палки выпыхивает огонь, в морду сыплет дробью железных бусин.

Глаз вытек, неловко прыгать. Скачков через пять зарастёт, да тогда уж тебя и возьму. Поле, луна, поле, луна, поле, луна… Зарос, х…ааах, ладно вижу. Любо! Прыжок!

Уу! Вместо горячей людской плоти вонючий металл! Было уже так, было! Шесть сотен зим назад, а раньше и не помню. Точно, как сейчас, щит из рук вырвал, а самого–то с коня только потом сбил. Жёсткая какая круглая железина, оторвал легко, а грызть не баско. Арррр! Ещё, арррр! Хватит, вон уж саженей за триста убежали. Поле, луна, поле, луна…

Взлетевший в прыжке зверь запнулся в воздухе, припал на лапах.

– Не задерживай меня, Хозяин, уйдут! Ты сказал: СЛЕД рядом, Хозяин? Пусть их бегут, пусть, где СЛЕД? Хозяин, не томи, если видишь – не молчи, молчишь – хоть рукой в ту сторону укажи! Замаялся я рыскать, пеной изойду, принести Его тебе хочу, до рассвета принести! Покажи рукой, Хозяин, х…ааах! Чую! Чую!!!! Лечу!!!! Поле, луна, поле, луна, поле, луна, избы, ближе, ближе, ближе. Загородка в щепу разлетелась. Курица, аррр, плохая кровь и мало, то ли дело – человечья. Где СЛЕД, где? Х…ааах?

Ночное солнце щекочет загривок, вот он, заветный след, обозначился, за коньками крыш, за крапивною ямой. Аррр! Любо!

***

Баба Таня задула свечу, посидела, пригорюнясь, в темноте, подперев кулаком дряблую щеку. Лунный свет падал сквозь щель в ставне, белой, беспощадной чертой лежал поперёк стола… Вгляделась ещё разок в капли воска, склубившиеся в наполненной водой миске в причудливый узор… И не гадается сегодня… Вроде ясно воск лёг, вон фигурка племяннушки беспутной, вон Солнечный кружок, вон Елкина Мать, а те три капли – эти время показывают, сколь лет ещё осталось небо коптить. С какого боку тут племяннушка присоседилась – не совсем ясно. А ведь бывает так…

У околицы взвыл по–дурному мотоцикл, с рёвом промчался по селу, с пронзительным треском снёс у кого–то кусок забора. Бабка Таня в сердцах матюгнулась, злобно сплюнула сквозь дыру, на месте которой давным–давно рос зуб.

Неймётся Антохе! Алкаш запендрющенский! Навовсе охренел – в полуночь гоняет, бес его знает куда и откуда, и когда только шею сломит! Сбил своей техникой с плавной мысли. О чем, бишь, я? А-а… Что племяннушка в гаданье влезла без спросу – так бывает… Если о ком гадалка думает больше, чем положено, он и влезает, куда не звали, дура городская. И не значит ничего та фигурка в воде, а все гадание затуманивает – ни хрена не поймёшь. Застывшая длинная струйка могилу обозначает, да только не мою могилу–то, козе ясно. А чью тогда, коли я не на чужих гадаю?

Резко кольнуло в левом боку, бабка охнула, посидела, отдышалась, достала из холодильника валокордин и тяпнула полную стопку. От сердца отлегло, но сосущая немочь, томившая с самого заката, никуда не делась. Пора было ложиться спать, утро вечера мудрёнее, народ ядрёнее.

Старуха разделась, трубно высморкалась и угнездилась под двумя одеялами. По телу бегали колючие мурашки, согреться никак не получалось, хотя и ночь была тепленная, густая по–летнему. Где–то неблизко, вроде за магазином, взвыла собака – жалобно, с несобачьим каким–то ужасом. И умолкла, как выключили её. Бабка Таня вылезла из постели и пошла проверять запоры в сенях. Уж кому–кому, а ей долго объяснять–рассусоливать не надо. От добра так псы не воют. Потому и неможется с заката баушке–ведьме, что не дело затевается, потому и бок болит, и гаданье не срастается. Ништо. Не такое видывали.

Дверь распахнулась, сорванный крючок со звоном отлетел. На пороге – Гарнизон, сторожевой бабкин кобель, гроза всех собак окрест километров на двадцать. С клыков каплет слюна, глаза на мокром месте, хвост поджат. И трясёт здоровенного полукавказца, словно щенка–сосунка на январском морозе. Бабка не успела даже рот как следует раскрыть. Пёс, жалобно скуля, кинулся в комнату, заметался, натыкаясь на мебель. Не слыша окриков опомнившейся хозяйки, попробовал всунуться под диван, да куда там, он сам с тот диван ростом. В саду загремели ведра. Они были составлены у калитки, рядом с цинковой ванной. Кто–то открыл запертую калитку, и не как–то, а настежь, с толчка. Или перепрыгнул через забор, а он у нелюдимой бабы Тани метра два с половиной. Обезумевший Гарнизон взвыл, как от жуткой боли, словно кипятком его ошпарили, вцепился в кольцо крышки подпола. Одним рывком отодвинул тяжёлую крышку мало не на полметра и прыгнул вниз, в кромешную темноту. Уж кому–кому, а бабке Тане объяснять–рассусоливать тут было нечего. Легче молоденькой прыгнула вслед за собакой, чудом успела ухватиться за лесенку. С нестарушечьей силой задвинула крышку над головой. Вдвигая тяжёлый засов, услышала грохот наверху. На крышку подпола обрушился такой удар, словно шифоньер уронили, затем ещё один, и ещё, и ещё.

Старуха, от первого удара сверзившаяся с лесенки, вскочила быстро. Гарнизон скулил–захлёбывался где–то за картофельным ларём, мог и погибнуть. С такого страха собака иногда в такую щель забьётся, что сама себя задушит, да не до него.

От бабки–прабабки завещанное, колдовское, укромно схороненное – только оно спасти и может! Быстрее, достать его! Не выдержит выползок из Тьмы силы обручья, хоть и ломаного, нипочём не выдержит, уйдёт. А если нет – то конец. Ему та крышка вместе с засовом – на три минуты работёнка, даром что листовым железом обита.

Бабка змеёй просочилась между гор хлама, бочек и ящиков в дальний угол погреба. Некогда было даже выключателем щёлкнуть, но в темноте Татьяна видела лучше любой кошки. Торопливо прошептав снимающий охранное заклятие наговор, отперла встроенный в стену потайной ящичек. С торжествующим костяным смешком выхватила тряпицу с завёрнутым убойным оружием. Ну держись, волчий сын, береги шкуру. Старуха развернула тряпицу и поняла, что её сердце сейчас остановится от ужаса. Вместо обручья на её ладони лежал гнутый кусок кровельной жести.

Взвизгнуло над головой рвущееся железо, коротко хрустнули доски, крякнули выдираемые из досок гвозди. Красноглазая косматая тварь прянула в погреб.

Волколак повёл бугристыми плечами, посыпались ящики, покатилась кадушка. Зверь на короткую секундочку замер камнем, угли глаз вспыхнули ярче. И пошёл вперёд, словно по прочерченной аккуратным геометром прямой, снося с пути весь погребной хлам – бочка не бочка, столб не столб. И, остановившись у отпертого тайника, взвыл, как воют в степи волки – надрывно, с переливом. Развернулся легче ящерицы. В проломе наверху мелькнули ноги старухи. Бабка умудрилась выскочить из бочки с огурцами и лёгкой пташкой одолеть лесенку.

Старуха почуяла, как смотрит снизу Смерть, вспомнились капли воска в миске. Вот ведь дурные, чего было хозяйку обманывать, ещё три года пророчить? Она долго не могла понять, почему ОН не прыгнул вслед. Лишь когда рассвело и бабка решилась слезть с яблони – кажется, сообразила.