Текст книги "Обручье"

Глава 16. Алатырь-камень

…Час настал

Мне перейти хоть к грустному, быть может,

Но к верному, бесспорно, результату.

Козьма Прутков. Сродство мировых сил. Мистерия в 11 явлениях

По словам Отца истории, в таком виде легенду рассказывают сами причерноморские скифы…

М. Санлипов. Мировоззрение скифов

– Отец!!! – Линёк рванулся к упавшему Будимиру, но несколько пар крепких рук схватили его, потащили назад. Он отчаянно вырывался, да куда ему, с недужной–то ногой, с такими–то быками, как Горюн или Щекан, сладить!

– В мою избу его! – крикнул уволакивавшим парня мужикам Желя. – Бобылём живу, крушить у меня нечего, а дверь ладная, не уйдёт. Затворите его, да сами у дверей сторожите. А его… – он взглянул на лежавшего ничком кузнеца, – мы без вас доставим. Ты уж не серчай, Будимир, – негромко сказал Желя бесчувственному телу, тихонько кладя на землю тяжёлое полено, которое только что обрушил на затылок кузнеца. – Не серчай. Сход решил, значит, так тому и быть, а ты – драться. Хоть ты и надёжа наша, а негоже против рода идти. В себя придёшь, сердце поостынет, сам поймёшь, что нельзя было иначе, не осудишь, поди, схода–то. Чего сел, как у праздника?! – внезапно взъелся Желя на сидевшего поодаль Срезеня. – Хватит сопли на бороду мотать! Не все зубы Будимир тебе снёс–то, заживёт до осени. Давай вставай, бери его за ноги. Не успеем до избы донести, пока очнётся, – он тебе не так наладит! Эй, Белояр! Тоже иди сюда, пособи.

Срезень молча встал, сплюнул кровь, отёр руку о штаны.

– Сам себе пособляй, – звонко крикнул Белояр. – Я тебе в таком деле не работник!

– Ах ты, щенок–надсада, ты как на старших родичей голос подымаешь?! – вскинулся на сына старый Дый. Махнул рукой, чтоб дать неразумному юнцу по уху, но Белояра уж и след простыл. Парень скрылся за ракитником у оврага. Ещё двое из молодых, до полной бороды не доживших, Догода и Ярун, переглянулись и бочком понемногу тоже куда–то исчезли, только со всеми стояли – и нет их. Толпой увели бледную как полотно, безмолвную и бесчувственную Сьву. Несколько мужчин подошли, подняли кузнеца, понесли. Волосы Будимира мели траву, в такт шагам мужиков качался свисавший к земле оберег. Сход молчал, слышно было только, как давится слезами Бусина. Желя оглянулся, передал кузнецову руку Дыю, остановился. Сивые брови сошлись в одну мохнатую гусеницу, глаз не видать.

– Что, как на тризне, молчите, родичи? Решил сход – значит, решил. Не своей же волей, не по дури–злобе девку Позвиду отдаём. Он – волхв. Ему, перед Велесом стоящему слуге, лучше ведомо, какая ей доля правильнее. Ты вот, Древа, слезы точишь, лицо прячешь, Сьву тебе жаль! Своих троих тебе не жаль? По ним плакала бы, чем зимой кормить станешь? Два дня не прошло, как сход не отдал кузнецову дочь волхву, – и сразу откуда эта стая волчья и взялась? Пятерых коров за одну ночь зарезали, и псы не уберегли. Таких–то волков и прадеды наши не помнят – моего Искрилу на ошмётки распластали, я и не слыхал. А пёс один на медведя ходил, эх! Я и на первом сходе ин сказывал – не перечьте волхву! На одну ночь Позвид с Велесом говорить за род наш перестал, на одну! Сегодня Будимиру в ноги поклонимся, дочь его обороним, а назавтра ночью волки не половину – всю животину перережут. Кто из нас до весны доживёт? Ты, Купава? Или ты, Бобрец? Будимир с Линьком сами с голода сгинут, и останется пусто место, где род стоял. Я не зверь лютый, Сьву на руках тетешкал, а что сделаешь? Скажет сход назад своё слово – сам пойду избу отпирать, пусть бьёт меня Будимир, сам пойду с рук у Сьвы путы резать! Молчите? По избам давайте, решили – так решили.

Люди начали нехотя расходиться. Бобрец хмуро поглядел вслед догонявшему мужиков Желе, плюнул и пошёл искать куда–то запропастившегося Догоду. Не след сыну в такой час где–то шататься, горе в роду, пусть в избе сидит.

Бусина, не совладав с собой, заревела уже в голос. Утешать её было некому. На сход девушка пришла с бабкой, но старая Костромонь куда–то исчезла уж давненько, и последних слов Жели не дослушав.

***

Перепалка за дверью становилась все громче.

– Кто там шумит, сынку? – Будимир приподнялся на локтях, прислушался. В дверь громко ударился камень. Послышалась брань, топот, удалявшиеся крики. Спустя малое время снаружи тяжело засопели, Будимир узнал запыхавшийся голос Горюна. «Я вам ужо попугаю! – ворчал сторожевой. – Молоды ещё меня пугать! Ещё раз сунетесь – кликну Желю со старыми людьми, на них тоже гавкать станете? Одним им только, вишь, кузнеца жаль, скорохваты, а у нас тут у всех души нету! Я не своей охотой тут стою, меня род поставил!»

Горюн грузно бухнулся на крыльцо, так что доски запели.

– Щекан, скоро ль другие наместо нас придут, Желя не сказывал? Сил нет торчать тут, срам один, а не стороженье!

– Не знаю я, – уныло отозвался второй голос. – Мне ин все одно уж. И без того сердце ровно закаменело, а тут ещё сосунки эти… Чтоб его кила скрутила, того Позвида! Навёл муть, а мы возись в грязи этой…

– Кто там был? – повторил кузнец, снова падая на спину. Сил не было. Три часа кряду, как зверь, метался он по запертой избе, колотил в двери, разламывал в щепу пол и пытался руками копать твёрдую, как камень, землю. Все без толку. Изба у Жели крепкая, год как поставлена. Придверные сторожа, которые от пленника такого шума терпеть никак не должны бы, как воды в рот набрали, отмалчивались, лишь раза три затевали с кем–то снаружи свару.

– Это Догода с Белояром да Яруном буянят. На сторожей задираются, стыдят всяко, грозят. Нас хотят на волю пустить, да, видно, не выходит. В четвёртый–то раз, поди, не придут… – глухо отозвался Линёк, не поднимая уроненной на руки головы. – Что делать станем, отец? Убьёт волхв сестрёнку!

– Погоди малое время, сынку. Отлежусь чуть, ещё раз попытаю, вроде то бревно, в углу, чуть шатается. Может, выворотим вдвоём. До ночи, глядишь, и поспеем.

Линёк не отвечал. Тишина стояла такая, что бурая мышь выскочила на средину избы, повела усатой мордочкой. Вздрогнув, Линёк шевельнулся, мышь метнулась за печь. Линёк потряс головой, наклонился к Будимиру:

– Отец. Отец, слышишь? Дело надо делать. Вставай.

– Ты что, сынок?

– Вставай. Стучи в двери да проси у Горюна с Щеканом воды испить.

– Так они и отперли! Вон кадушка у нас. Да если б их хоть на миг засов отнять заставить, я бы… Эх!

– Нет, отец, ты их, как отворят, не бей. Ты ковшик у них прими, а дальше само все покатится.

Кузнец привскочил, схватил сына за плечи. Глаза у парня были круглые, ровно совиные, дикие, бровь дёргалась шустро, как беличий хвостик, губы шевелились.

– Линёк, что с тобой? Приди в ум!!!

Будимир тряхнул сына, подскочил к кадушке, ковшом плеснул Линьку в лицо.

– Очнись!

Однако сын от воды даже глаз не зажмурил.

– Стучи в дверь, отец. Проси воды испить. Отворят они. Я голос слышу, ровно комар зудит. Баушки Костромони голос, и все одно талдычит, все одно… Стучи в дверь, отец, ин у меня голова треснет, проси воды испить, отворят они, дальше все само покатится.

Будимир глянул в шальное, искривлённое лицо сына и пошёл к двери.

– Эй вы! Воды испить дайте!

Засов скрежетнул сразу, как только и ждал, когда попросят.

– Не бей их, отец, не бей. Только ковшик прими, – бубнил за спиной Линёк.

Нездешний голос сына толкал в спину, и кузнец шагнул в дверь, глянул в пустые, будто пылью подёрнутые, глаза сторожей. Горюн протягивал ему ковшик.

– Пей, Будимир, – голос родича был бесцветным, деревянным, с губы, ровно у ребёнка–сосунка, капала слюнка. – Пей, родич. Нам разве жаль воды–то тебе? Пей, сколь душа просит, и ещё налью.

Кузнец принял ковш, глотнул, отдал. И каждой мышцей ожидая схватки, шагнул между сторожами, вперёд. Никто его не хватал, никто не держал.

Пройдя пяток долгих, как зимняя ночь, шагов, он не сдюжил, оглянулся. Щекан вталкивал в избу Линька, увещевал легонько по затылку.

Горюн стоял у здоровенной кадушки и участливо говорил ей:

– Попил, Будимирушка? Вот и ладно. Теперь в избу надо. Давай доведу, раз самому не идётся. Что ж, коли сход решил, так уж ступай.

Подоспел Щекан, и сторожа вдвоём, наперебой уговаривая кадку, поволокли её в избу. Кузнец очнулся от протяжного разбойного свиста. Оглянувшись, он увидел за кустами чёрную сгорбленную фигурку. Зелёным, диким огнём блестят–играют глаза, тянутся вперёд, по–паучьи шевелятся высушенные пальцы. Будимир аж не узнал сперва Костромони, страшна стала баушка за работой своей ведовской…

– Свисти ему ещё, стал, инда пень при дороге! Живой ногой, Будимир! В кузню беги, захвати, чем биться станешь, и – за Сареву, к Вороньему ельнику! На этих не гляди, они до утра в ум не войдут. К Позвиду спеши, к Позвиду! Эх, стара я, сама б с тобой побежала, да не угнаться мне! Я следом! Беги. Кузнец, живой ногой беги, дочку не промешкай!

***

– А ну пошёл в избу, вояка! Бороду сперва отрасти да ума наберись, а покуда слушай, чего старшие говорят! – Ярун дёрнулся было, но Сенич сноровисто сгрёб парня за ворот. – Отцу перечить вздумал? Ужо я тебя!

Догода смотрел Яруну вслед и было ему тошно. «И впрямь, что мы за вояки? Поорали, пошумели да и разошлись. По уму надо бы сторожей скрутить да Будимира с Линьком из–под запора выпустить, да куда там. Не то беда, что Горюн один на один быка валит, Догода с Яруном да Белояром и сами силушкой не обижены, небось живо с обоими сторожами сладили бы. Так заробели. Неожиданно трудно оказалось поднять руку на старших родичей, считай дядьев. Эх! А теперь вон и дружков родители по избам загнали, одному мне с Горюном и подавно не совладать…»

Понурый Догода пнём стоял посередь улицы, когда на плечо упала тяжёлая лапа. Присев от неожиданности, парень обернулся и перевёл дух, увидав знакомое лицо.

– Отец? А я, было, думал…

– Оно и видно. Поменьше бы ты думал, глядишь, оно и лучше было бы, – насмешливо прогудел Бобрец. – Куда ж ты, умник, наладился?

– Туда! – Догода гневно насупился. – Дядьке Будимиру на подмогу! Да и Линёк мне, чай, не чужой, и Сьва!

– Род порешил отдать девку волхву. Противу рода идёшь?

– А мне хоть бы и так! – запальчиво крикнул Догода. – Своей волей проживу, коли что. Сказывают, в дружинах княжьих удальцы потребны! В Ростов, в Клещин–городец уйду, а не то и подале!

Выпалил и сам испугался – что–то сейчас будет? Рука у отца тяжелехонька, да и нрав крут… Но Бобрец молчал, только сильней супил кустистые брови. Лицо его постепенно мрачнело все больше. Наконец он разжал губы:

– Дурень ты, дурень и есть. Однако и дятел раз в год правду молвит. Ежели Позвида сейчас не окоротить, всем худо будет. Нынче он, змей, кузнецову дочку востребовал, завтра ему новая блажь в башку стукнет… видали мы таких на Великой реке, бывало, иным и окорот давали… Пошли!

Догода дёрнулся было в сторону Желиной избы, но Бобрец остановил сына:

– Охолони, успеешь ещё геройствовать. Охранных скрутить – невелика забота, а на колдуна после с голыми руками пойдёшь? Секиры сперва прихватить надобно да матери два слова сказать.

Слава тихо охнула и руками схватилась за щеки, глядя, как муж торопливо прилаживает тетиву боевого лука. Лук был нездешний, диковинный, клеённый из рогов дикого тура, такой не всякому и натянуть впору, на охоту с таким не ходить. С тех пор, как Бобрец остепенился и завёл семью, лук висел на стене в клети. Из него Бобрец не раз «ссаживал» с коня лихого хазарина, было время, когда ходил на ладьях с купцами ростовскими в город Булгар, а там с ватагой удальцов и подале.

Догода между тем вскинул на руке секиру, вздохнул:

– Эх, был бы у нас меч, как у дружинных…

– Чем вздыхать, рогатину изготовь. Ту, что на медведя. Оно верней меча–то будет, – буркнул Бобрец. Привстав, он распахнул сундук, нашарил на дне, под мягкой рухлядью, туго набитый мешочек. Швырнул на пол, в мешочке глухо звякнуло.

– Ты, Слава, не голоси. Меньших собери; ежели к утру мы с Догодой не воротимся, садитесь в чёлн и гребите до Посада. Там спросите гончара Бермяту, он мне побратим, вас не оставит. Серебро припрячь, при нужде его надолго хватит. Ну, ин ладно… не поминай лихом, коли что, Славушка. Идём, Догода!

***

В темноте шалаша воняло сырой псиной, в прошлый раз Сьве невдомёк было, откуда взялся дурной запах. Теперь она знала, и от этого знания у неё мутилось в голове и к горлу подкатывала тошнота. Сьва старалась дышать почаще, но неглубоко. Тела как не было, стянутые ремнём руки–ноги давно и болеть перестали, временами девушке чудилось, что она уже в царстве мёртвых, где нет ни света, ни голоса, где вместо живой плоти серые тени. Тогда она начинала кусать губы, чтобы почувствовать боль, доступную лишь живым. Скоро и это кончится, скоро явится Позвид.

Волхв тоже мается, там, снаружи. Когда Позвид прикручивал её к столбу в шалаше, Сьва хорошо видела, как по–волчьи жадно раздувались косматые ноздри. Он бы убил Сьву сразу, ещё в полдень, но нельзя ему. Ночи ждёт. Скоро уж.

Девушка бессильно уронила голову и вздрогнула – совсем рядом хрустнула ветка.

«Вот она, смерть неминучая…»

Зажглись на входе два малых зелёных огня. Сьва, откуда и силы взялись, рванулась в путах, запахло брызнувшей из–под ремней кровью.

– Нишкни! Пошуми у меня, ишь!

Сьва онемела. Чёрная тень скачком приблизилась, на смутно знакомом лице звериной зеленью полыхают глаза.

– Бабушка Костромонь?

– Признала? Знать, не весь ум из тебя колдун вышиб, ну, добро!

В шалаше по–прежнему было темно, но Сьва почему–то отчётливо увидела в руках Костромони нож и пучок травы. Старуха принялась ловко пилить путы, крест–накрест нахлёстывая травой и бормоча наговор. Пряный запах проник в ноздри, и тошнота отступила, тело в тех местах, где стегнула старуха, отзывалось острой болью – вскипала, расходясь по жилам, застывшая руда–кровь. Сьва поняла, что, несмотря на боль, снова может нормально шевелиться и стоять на ногах.

– Как же так, бабушка? Нешто передумали родичи? Нешто волхв откуп за меня взять согласен?

– Будет ему нынче откуп! За кузнецом–то силы немалые, сам Даждьбог со Сварогом, противу них и Велесу не выстоять. Да и не станет Велес вступаться: Позвид–то, вишь, опоганил святое место, чёрную ворожбу взамен честного служенья творил! Ежели Будимир в бою не сплошает, здесь Позвиду и конец. Да только подмога Будимиру надобна… Стой, куда побегла!

– На холм! К отцу скорее!

В плечо впились костлявые пальцы.

– Всех погубить решила? Слушай, что говорю!

Костромонь ткнула пальцем в столб, в нем, у самой кровли, торчал кинжал с чёрной рукоятью.

– Нож возьми. По твою душу Позвид его изготовил, ин боги иначе порешили. Я тебе другой припасла, да этот получше будет.

Сьва ухватилась за рукоять. Длинное лезвие вошло в столб на половину локтя, пришлось тянуть двумя руками.

– Беги на холм. Сила колдуна – в обручье, что на левой руке носит. И покуда с него то обручье не снимешь да пополам не сломишь – не свалить Позвида. Сумеешь обручье снять – сама уцелеешь и род спасёшь. Не сумеешь – не стоять боле селищу!

– Поняла, бабушка!

***

Последний отсвет дня белого погас на плоских днищах туч. Одна за одной зажигались звезды, тысячеглазая ночь просыпалась, один за одним открывая многие свои белые глаза–колючки. Не укрыться от них, со всех концов небосвода следят они, перемигиваются. Неуверенно пробуя голос, глухо ухнул далеко в чаще филин. Ин пора. Тёмным пнём закоченевший в ожидании, встал Позвид и рысьей походкой поплыл к ельнику, в сыром нутре которого ждёт хозяина заветный шалаш. Ближе, ближе. Шаг, шаг, ещё шаг. С каждым следующим поёт сильнее нутро, гуще плывёт в ночном воздухе живое тепло тела пленницы. Она уже почуяла, как приближается гибель неминучая, сердечко–то как овечий хвост, поди… Любо! Шаг, шаг…

– Далеко ль собрался?

– Ах ты, вша неугомонная!

Борода колдуна мотнулась неистово, не стал и слов тратить, стращать да грозить, вскинул руку к всходящей луне да выплюнул слово тайное. Обручье на запястье налилось, потяжелело, заиграло, как угли в печи. Получи своё, кузнец! Много почёту тебе со мною ратиться. Слуги справятся, недосуг мне тут с тобой. Позвид на прощанье окинул презрительным вглядом изготовившегося к броску человека. Сразу видно, ладно дело ратное знает. Каждая жилочка в нем играет, меч держит как следует – чуть на отлёте. Не поймёшь, на кой ляд молот у бедра приладил, да теперь уж все одно, не спросишь… Не у кого сейчас будет спрашивать. Своего волка хозяин знал, такому людские железки – не помеха. Однако любо будет взглянуть на последний миг жизни смутьяна, предсмертный хрип послушать.

Позвид повернулся лицом к кузнецу, руки на груди скрестил. Волк, весь в хозяина, не стал ждать–предупреждать, стать свою показывать–вытанцовывать. Махнул серой тенью, сзади на плечи кинулся, покатились. Кузнец изловчился, вывернулся лицом к зверю, полоснул мечом. Лесному волку тут бы и конец, да не Позвидову. В крови, на болиголов–траве настоянной, ещё щенком волк–то купанный, костным мозгом, человечьим, выкормленный. Коротким ударом крутого лба зверь вышиб из рук человека железку и вцепился. Слышно, как зубы рвут кольца кольчуги под рубахой, вот и до горла полвершка. Ну все, поигрались, и будет. Позвид повернулся спиной к погибавшему кузнецу и шагнул в тьму чащи, к шалашу, к девке. Услышав хруст, колдун сразу кинулся назад. Как хрустит человечья кость, он знал, каждую отличал на особый звук. Не может того быть, чтоб кузнецово горло…

На поляне на одном колене стоял только что лежавший кузнец. Вывернутый брюхом вверх волк извивался. Кузнец, придавив ногой шею врага, вцепился в волчьи челюсти, рвал их в разные стороны, кровь змеилась по прокушенным пальцам, ползла с располосованной шеи.

– Что ж, и то дело. – Позвид описал рукой широкий полукруг, обручье откликнулось тонким внутренним гулом, и с ближайшей сосны на кузнеца мягко прыгнул пардус. Коротко ляпнул лапой, распорол грудь мало не пополам, отскочил. Полежал, ощерившись, к земле припав, колотя хвостом по пятнистым бокам, полюбовался еле на ногах держащейся добычей, прыгнул. Кузнец чудом отскочил и смог отшвырнуть зверя, кровь толчками била из распоротой груди, в глазах темнело. Он ещё видел, как извернувшийся пардус, упав на лапы, взивается в прыжке вновь, но не поспел нашарить выбитый меч. В ушах сухим треском отдался смех Позвида. Кузнец вскинул руки, готовый принять в объятия когтистую смерть, но она не пришла… Тяжёлая боевая стрела ударила зверя в спину и прошибла насквозь, пардус с визгом покатился по траве, когтями вклочь раздирая дернину. Кузнец грузно осел наземь, пятернёй зажимая рану на груди, правая рука упорно искала оружие.

– Кто посмел?! – в рёве Позвида не было ничего человечьего.

Резко поворотясь, он вскинул левую руку, адовым пламенем полыхнуло на запястье обручье.

– Аренгха!

Синяя молния вспорола склон холма, пошатнулся и стал косо оседать, выворачивая кусты, дубовый столб с ликом Велеса. Тварь с волчьей харей, с матёрого медведя ростом, вымахнула наружу, разбрызгав глину, как воду, одним прыжком полетела к чаще, откуда пришла стрела. Затрещали еловые ветки, короткий вскрик заглушило булькающее рычание. Сбитый с ног Бобрец рухнул, выронив лук, но не раз ходивший на медведя Догода не сплошал. Всей тушей оборотень напоролся на подставленную рогатину, взвыл, рванулся, едва не выворотив древко из рук парня. Но Догода ткнул рогатину древком в землю и прянул вперёд, к самой морде чудища. Аренгха, забыв про торчащую в груди рогатину, рванулся откусить наглецу голову. Разрывая все на своём пути, под многопудовым нажимом рогатина проломила грудь и намертво застряла в позвоночнике, рукоять её на локоть ушла в землю.

– Держись, сынку! – Бобрец подхватил обронённую секиру и сплеча ударил тварь обухом по хребту, острия рогатины вышли из косматой спины.

С руки колдуна пала вторая молния, напополам срезала ближнюю ёлку, во все стороны посыпались стволы мелкого подлеска. Разорвавшись у ног Бобреца, отшвырнула мужика невесть куда, в темноту. Позвид захохотал, как завыл, закинув пасть к щербатой луне.

– С кем спорить стали, черви болотные?! Все семя ваше под корень выжгу! Кому поперёк дороги встали?!

Пока падали тяжёлыми камнями слова колдуна, Догода, ужом извернувшись, подхватил сваленную молнией осинку и с толчка всей грудью вбил деревце в распяленную в рыке пасть оборотня. Парень, с юркостью рыбки–малька, перекинул конец своего нового оружия за громадный выворотень, навалился, повис всей тяжестью. Никакой медведь не вынес бы такой тяготы и муки, но урод–зверина, насаженный на два толстых кола, все рвал лапами землю, силился освободиться, и даже ему было непросто.

– Больно, Аренгха? – негромко, со сладким придыханием, спросил Позвид. – Оно ничего, ремесло твоё такое. Сейчас пособлю, поквитаешься с этим востроногим. – Он плавно, жалея, что такую красу ломать–рушить приходится, поднял руку.

– Стой, Позвид! Ты покуда и со мной не закончил!

Захлебнувшись рыком, колдун обернулся. Будимир, опираясь коленом о землю, уже вставал, сжимая молот.

– А, так ты всё не уймёшься!

Обручье уже пылало багровым, дымилось. Позвид зарычал, синие губы раздвинулись, выпуская сажённые клыки, обрастающая на глазах челюсть поползла вперёд, затылок взбухал кабаньим бугром.

Кузнец, шатаясь, стоял перед ним, обеими руками вздымая молот для последнего удара, ударить дважды он уже не успеет. Оборотень коротко лязгнул клыками, стелющимся шажком двинулся вперёд. Кузнец чувствовал, что Позвид, вопреки всему, бережётся и хочет кинуться наверняка. Будимир медленно поворачивался вслед за тварью, липкий пот заливал глаза, не выдержав, он сморгнул, и в этот миг тварь кинулась.

– Отец, я здесь!

Будимир не успел увидеть, откуда вывернулась Сьва, в руке дочери блеснул клинок, и дикий вой вспорол округу, пригнул к земле окрестные ёлки, притушил лунный свет. Одним взмахом снесённая лапа с четырехвершковыми когтями отлетела в сторону, чёрная кровь ударила из обрубка вверх, и кузнец нанёс удар. Молот с хрустом проломил твари череп, колени оборотня надломились, косматая туша начала медленно оседать. Невидящими глазами Будимир повёл вокруг.

– Отец, отец! Ты меня слышишь?! – Сьва, спотыкаясь, метнулась, обняла мокрые от крови плечи. – Костромонь велела обручье сломать, не то он сызнова встанет! Не поддаётся у меня ножом, молотом нужно!

В ладонь ткнулся ледяной металл. Будимир медленно отстранил дочку, взялся за кольцо обеими руками. Ломать подковы и одной рукой было ему в забаву, но сейчас Будимир почуял, как в груди набухает, готовясь лопнуть, кровавая жила. Может, и впрямь лучше молотом, на камне… В ногу впились, проколов сапог, звериные когти, вскрикнула Сьва. Косматой грудой лежавшая туша зашевелилась, голова поднялась… Сжав зубы, Будимир рванул, с хрустом лопнула в груди жила, и алая кровь навек застила глаза. На склоне внизу короткая судорога прошла по падающему на бок телу Аренгхи. Кузнец пал ничком, как стоял, выронив половинки разломанного обручья, и уже не видел, как чёрной слизью стала таять туша Позвида.

Напрягаясь до последней жилочки, Сьва поволокла отца прочь от смрадной груды, посреди склона тело кузнеца подхватили другие руки, подняли, понесли. Как сквозь туман, Сьва признала брата – конечно же, Линёк подоспел, он такой… а это Догода…

Они уложили Будимира в тени первых ёлок, когда в небе раскололось и треснуло. Белая, как гнев Сварога, молния трижды ударила в самую макушку холма, где оплывала куча гнили, прежде звавшаяся Позвидом, взлетели клубы сине–зеленого дыма. Грозным гулом откликнулись вершины бора, и загудел–зашумел стеной вставший короткий ливень.

***

Догода сидел в траве, сжимая в ладонях недвижную руку отца. Старый Бобрец лежал мертвец мертвецом, кабы изредка слабо не подрагивали глазные яблоки под веками, и не поймёшь, что жив. Рядом, уткнувшись лицом в грудь мёртвого кузнеца, скорчилась Сьва. Бабка Костромонь столбом застыла посередь поляны, и все гудел, гудел её голос:

«Посередь леса великого стань Алатырь–камень, всем каменьям мати! Затвори кощея чернобогого девятью затворами чугунными, отринь черно мясо от белых костей. Буди крепко слово моё вовек сырой землёй да огнём небесным Сварга… Посередь леса великого стань Алатырь–камень…»

С тех пор как отшумел небесный, чистый ливень, прошло уж полночи, луна из угрожающего рыжего колеса стала малым белым яблоком, а старуха все выпевала про Алатырь–камень, неустанная такая. Она стояла, недвижная, как ёлка, в мокрой, хоть выжми, полотняной, белой как снег рубахе, и ныла, ныла. Линёк с Догодой по её веленью, надсаживаясь, помогая себе слегами, может, часа два волокли через ельник от самого проклятого шалаша неподъёмный серый камень – так она все то время и заговаривала место. Сильна же наша Костромонь – никак не без колдовства с этим камнем–то… Скажи кто, что такую страсть в пять обхватов можно вдвоём триста саженей волочь, – Догода и сам бы насмеялся над балаболом, а вот поди ж ты… Ему чудилось, что времени больше нет, только ритмичный звон била, которым Линёк высекал на валуне черты и резы, только ведьмин заговор, ползущий из–под каждой ёлки, туманом сырым из мха встающий, только молчание Сьвы.

– Все. – Линёк распрямился. Било выпало из усталых, онемевших пальцев, он склонился, подобрал, вещь в хозяйстве нужная. – Все, баушка Костромонь. Кончено дело. Не встанет он боле никогда.

Старуха качнулась, в себя приходя, отвела налипшие на лицо седые космы. Вскочила в свой чёрный кожушок, подобрала платок.

– Долго не встать ему, аспиду. А про «никогда» ты б, Линёк, слов не разбрасывал. Я и то не поручусь, много чего на свете бывает. Поднимай сестру, уж сомлела вся.