Текст книги "Бульварное чтиво. Повести и рассказы"
Автор книги: Александр Казимиров
Жанр: Ужасы и Мистика
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 17 (всего у книги 41 страниц)
На первом этаже хрущевки, в однокомнатной квартире проживал Матвей Спиридонович Пешкин. Родителей своих он не знал, а детство провел в стенах воспитательного учреждения. Пешкин с раннего возраста интересовался происхождением своей фамилии. Он с грустью констатировал, что если бы вместо буквы «Е» стояла «У», то, возможно, имелось бы родство с великим поэтом. Матвей пробовал писать стихи, надеясь, что фамилию в документах случайно исказили. Быть поэтом оказалось тяжело! Мало подобрать рифмы, в них еще следовало заложить смысл, придать образность, к тому же требовалось соблюдать размер и ритм. В общем, писать стихи, – это не мяч на пустыре гонять. Но Матвей был настойчив.
Он не подозревал о существовании женской, мужской и дактилической рифмы, что нисколько не мешало творческому процессу. Хмуря лоб, подбирал созвучные в окончаниях слова и пытался выложить из них стихотворную мозаику. Однако сколько Матвей ни корпел, ничего дельного не получалось. Так – какая-то абракадабра, бессвязный набор слов. Пешкин смирился с бесталанностью и забросил пустое занятие.
Когда над губой появился пушок, Пешкин собрался в армию, но его признали негодным. Эскулапы посчитали, что с плоскостопием солдат будет плохо маршировать, а стрелять еще хуже!
В восемнадцать лет Матвей покинул стены детдома и устроился на хлебозавод помощником пекаря. Худой, с впалыми щеками, он обожал запах свежей выпечки. Бывший детдомовец брал горячую булку, надламывал корочку и с наслаждением пихал ее в рот.
Бабы, работавшие с ним в одной смене, с жалостью смотрели на сироту, подсовывали то бутылку молока, то кусок колбасы, а то просто прижимали как родного.
В пекарне Матвея звали Пышкиным. Он широко улыбался в ответ, показывая ровные зубы. Там же он встретил единственную любовь – рыжеволосую девицу с бархатными ресницами и толстой косой, уложенной вокруг головы велосипедной покрышкой. Сыграв свадьбу, Матвей привел супругу в маленькую квартиру, выделенную государством. Жили – душа в душу, не привлекая к себе внимания.
В трудах и заботах, без особых всплесков река жизни несла свои воды на закат. Ничего особого не добившись, Матвей Спиридонович вышел на пенсию. Бесплодная жена умерла, и он маялся от скуки. От безделья Пешкин вернулся к мысли, что фамилия ему послана неспроста. Надо лишь поднапрячься и показать, как пешка становится ферзем. Он обложился брошюрами о шахматах, разбирал гамбиты, эндшпили. Вникая в тонкости древней игры, Пешкин старался просчитывать ситуацию на несколько ходов вперед. Не сказать, что это всегда удавалось. Впрочем, мелкие неудачи не мешали видеть себя в обществе Карпова, Фишера или Каспарова. Матвей Спиридонович ясно представлял, как великие магистры шахмат признают поражение, пожимают его руку и навсегда исчезают с газетных страниц. А он, простой русский старичок, мило улыбается с обложки «Огонька».
Пешкин освоил теорию игры и устроил чемпионат с соседями по двору. Все партии заканчивались матом. Вскоре даже дети и беззубые старухи были наслышаны о его неординарных способностях. За глаза его величали Гроссмейстером. Мужики, заранее зная результат, перестали участвовать в шахматных баталиях. Для повышения мастерства Пешкин облюбовал городской парк. Иногда удавалось заарканить какого-нибудь пенсионера, но чаще всего народ отказывал, ссылаясь на нехватку времени. Как-то, в медовый полдень, рядом сел пожилой мужчина. Воротник белоснежной сорочки, выглядывающий из пуловера, придавал ему интеллигентный вид. Очки в тонкой оправе украшали чуть оплывшее лицо с ямочкой на подбородке. Незнакомец дружелюбно улыбнулся.
– Партейку предлагаете? Ну что ж…
Соперником оказался вчерашний руководитель церковного хора, уволенный за пристрастие к горячительным напиткам. После первых ходов Матвей Спиридонович понял, что нарвался на серьезного противника. Из-за вспыльчивости проигрывать достойно Пешкин не мог, и поражение воспринимал болезненно. Партия складывалась не в его пользу. Дворовый гроссмейстер насупился и обвинил оппонента в жульничестве.
Шахматная гвардия взмыла в воздух. Доска взмахнула створками и улетела в кусты. На регента обрушилась лавина отборного мата. С пронзительного визга, Пешкин переходил на бас или журчал весенним ручейком. Мужчина побледнел, но хамством на хамство отвечать не стал. Наоборот, сложил на груди руки и с почтением выслушал арию шахматного хулигана.
– Весьма неплохо! Петь не пробовали? Уж больно диапазон великолепный. Три октавы – большая редкость! Можно шикарную карьеру сделать.
Он похлопал Пешкина по плечу и красочно описал новый образ жизни. Перед глазами Матвея Спиридоновича проплыли гастроли в Маркграфском оперном театре, отдых на Багамских островах и еще что-то. Что конкретно, шахматный гений не запомнил.
Пешкин забросил игру индийских браминов и увлекся пением. Репетиции проходили в облицованном кафельной плиткой туалете регента. Хорошая акустика и отсутствие посторонних звуков создавали творческую обстановку. Звонкое эхо придавало уверен-ности в том, что дуэт идет по верному пути. Так продолжалось до тех пор, пока доведенные до истерики соседи не начали требовать покоя. Компаньон Матвея Спиридоновича по-дружески обнял его.
– Все, пришло время заявить о себе! Завтра с утра и шагнем на тропу славы.
Всю ночь Пешкин крутился под одеялом – сказывалось волнение перед выступлением. Под утро он малость вздремнул. Снилась восторженная публика, шуршащие дождем аплодисменты и бесконечные вызовы на «Бис».
День не задался с самого начала – из подземного перехода их прогнали конкуренты. Приятели устроились на мосту, выгнувшем спину над узким каналом. Матвей Спиридонович набрал полную грудь воздуха, кивнул товарищу, и тот пробежался пальцами по клавиатуре. Утро вздрогнуло от мощного баритона. Водная гладь покрылась рябью, тучи пришли в движение и расползлись, как старая ветошь. Ничего этого Пешкин не видел. Поглощенный пением, он очнулся от звона монеты, упавшей к ногам. Машинально Матвей Спиридонович опустил глаза и съел полкуплета. Горячей волной его окатил стыд. Пешкин сник, стянул с головы шляпу и превратился из подающего надежды певца в маленький черствый сухарик.
– Эй, ты чего? – Баянист по инерции доиграл мелодию.
– Побираемся, как на паперти! – Пешкин пошел прочь.
Больше с регентом их пути не пересекались.
VII. РОКОВАЯ ВСТРЕЧАПогоды в том году выдались паршивые. Если демисезонье – весну и осень – пережить удалось без особых проблем, то зимой углы квартиры покрывало инеем, а удушливое лето вызывало желание завалиться в прохладную могилку. Природные катаклизмы тяжело сказывались на организме Пешкина. Вполне работоспособный старик в последнее время напоминал обиженного Льва Толстого, которому Софья Андреевна предложила на обед кусок вареной говядины. Торчащая клочками борода выглядела неопрятно, глаза померкли, а сжеванные губы не вызывали никакого желания целовать их. Впрочем, целовать их никто и не собирался: схоронив супругу, Матвей Спиридонович утратил влечение к женскому полу. Иногда ему снились обнаженные красавицы, но кроме обострения простатита они ничего не вызывали.
В ожидании пенсии Пешкин сидел на кухне и слушал по радио последние известия. Пенсию в назначенный срок приносила недовольная всем пожилая тетка. Поплевав на толстые пальцы, она с ворчанием отсчитывала государственную подачку.
– Распишитесь! – брезгливо шипела женщина-почтальон и удалялась утиной походкой.
Матвей Спиридонович ненавидел ее, как ненавидят шумных соседей, как ненавидят собственные недуги. В бредовых фантазиях он кроил череп почтальонши кухонным топориком, расчленял грудастые останки и скармливал их бродячим псам. Вот и сейчас он уже представлял, как она с грохотом падает на пол, сучит короткими ногами, затянутыми в бежевые хлопчатобумажные чулки; как из ее черепа с накладным шиньоном хлещет бордовый фонтанчик, а он, состарившийся Раскольников, потрошит ее пузатую сумку и распихивает по карманам пачки купюр. Его радужные грезы прервал стук в дверь.
– Открыто! – Пешкин приподнялся для приветствия.
Сидеть перед женщиной, пусть и вызывающей отвращение, он считал недопустимым.
– Можно? – В дверях появилась милая особа. – Я ваш новый почтальон. Вы у меня сегодня последним оказались.
Голос незнакомки звенел хрусталем. Пешкин испытал неестественный прилив сил, чего не случалось с ним давно. Он втянул отвисшее брюхо, расправил плечи. – Садитесь! Чайку не желаете? – засуетился он, подвигая табурет.
– Нет, нет, спасибо! И без того вся взмокла, хоть выжимай! – смущенно пролепетала девушка и улыбнулась.
Это откровение родило в воображении Пешкина амурную сцену. Он представил, как обтирает полотенцем хозяйку хрустального голоса, как касается ее небольших упругих грудей. Пешкин настолько увяз в мечтах, что совершенно отключился от реальности, разум его помутился. Старик по-гусарски встал на колено. Громко щелкнули суставы, с треском расползлись по шву брюки.
– Будьте моей! Заберите пенсию, заберите все, только окажите внимание одинокому мужчине!
Бес с силой треснул Пешкина в простату, и того заштормило от похоти. Девушка пыталась улизнуть, но одуревший старик схватил ее за лодыжки. Не осознавая, что творит, он лобызал ее туфли. Сплюнув собранную губами пыль, Пешкин уперся лбом в колени почтальона, его руки полезли выше. Отрывисто дыша, он выкатил безумные глаза. Небо за окнами потемнело и ахнуло от возмущения. Хлынул дождь. Капли крови заляпали стену и пол, стекали по ногам почтальона. Смехова бросила кухонный топорик, непонятно как оказавшийся в руках, в суматохе прихватила выданные деньги и выбежала вон.
Аню вызывали в милицию, но она категорически отрицала свое причастие. Убийство Пешкина списали на ограбление и закрыли как нераскрытое.
VIII. ХЬЮМИДОР ЦЫГАНСКОГО БАРОНАРаскаленными пальцами солнце водило по обнаженным спинам археологов. Ни ветерка, ни тучки на небе, лишь зной, плывущий над выжженной степью. Стрекоча короткими очередями, кузнечики наблюдали за студентами, ковыряющимися в неглубоких ямах.
– Осторожнее, осторожнее! Возьмите щеточку. Видите, здесь явно просматривается какой-то предмет. Не повредите его, он может представлять величайшую ценность. – Пискарев поправил соломенное сомбреро и потерял интерес к археологии.
Обмахиваясь газеткой, профессор мечтал о холодном пиве, раках и прохладной осени. Его грезы прервал радостный возглас:
– Василий Илларионович, смотрите, что я нашел!
Парень с льняными волосами поднял над головой вещицу в полусгнившем кожаном чехле. Борясь с ленью, Пискарев подошел, неохотно взял найденный предмет и освободил его от кусков истлевшей кожи.
– Не может быть! – с удивлением воскликнул профессор, рассмотрев находку.
Все тут же бросили работу и устремились к нему.
– Друзья! – голос Пискарева дрожал. – Это хьюмидор – шкатулка для сигар. На нем сохранилась медная пластинка с гравировкой: «Васе Черному от кочевого братства». Я думаю, эта земля таит в себе много интересного! Мослы цыганского барона собакам скормите, они ценности не представляют. Обратите внимание на золотые украшения. Кольца, браслеты непременно должны присутствовать в захоронении. Прошу вас не прятать их по карманам, я все равно узнаю! Ступайте работать. До обеда еще целый час!
Студенты нехотя расползлись по норам.
Пискарев открыл хьюмидор. В нем лежала дюжина обернутых фольгой сигар. Профессор взял одну и закурил. Ароматный дым наполнил легкие. Пискарев закашлялся. «Хороша! На кубинскую похожа, зараза! – проанализировало левое полушарие мозга. – Раньше табак химией не обрабатывали, не то, что нынче!» – подвело итог правое. Тело стало легким, почти невесомым. Пискарев заметил, как изменился окружающий мир. Откуда-то доносилось бренчание гитары. Из ямы вылез цыган в шароварах и красной рубахе, стянутой кушаком.
– Солнце сходит с ума. – Он протянул Василию Илларионовичу фляжку. – Выпей, мора, полегчает.
– Голова будто чужая! – пожаловался профессор и сделал внушительный глоток. – Ты где такой коньяк раздобыл?
– Давеча залетный барин расщедрился. Приглянулась ему наша Роксана! Сватался, деньгами сорил!
– Так у нас нет никакой Роксаны, одни чавэлы! – Пискарев хмыкнул, сложив брови домиком.
– Барин ошибся малость – Чадра, ради смеха, в платье женское обрядился. Мы и разыграли комедию. А ты, мора, в это время коней в деревне воровал. Потому и не в курсе!
– И что же?
– А ничего! Пропили Чадру и все дела. Даю слово – вернется он, не переживай. Сопрет все, что утащить сможет, и вернется!
Пискарев абсолютно перестал соображать. Бредовые картины сменялись временным прояснением рассудка. Он не мог понять: происходит ли это наяву или же мерещится? Вскоре видения исчезли, остались головная боль и сухость во рту. Профессор глянул на часы, нахлобучил соломенную шляпу. У места раскопок валялись лопаты и футболки с разводами от пота. Беззубый череп на кучке костей караулил это богатство. Со стороны реки доносились крики студентов. Пискарев задумчиво посмотрел на хьюмидор и убрал его в портфель. «Пора завязывать с экспедициями, – решил он. – Возраст дает знать о себе!»
IX. ТАКСИДЕРМИСТОбшарпанный комод с бредущей по нему вереницей фарфоровых слоников забился в угол и на протяжении всей жизни ни разу не покидал свое место. Отражая в себе убогий интерьер жилища, у противоположной стены пристроилось старинное зеркало с потускневшей амальгамой. Безразлично взирая на окружающую дейст-вительность, оно иногда сияло, целуясь с электрическим светом. Фикус Бенджамина вдыхал спертый воздух пыльными листьями. Забыв о былой изящности, он не требовал внимания. Сквозь неплотно зашторенные окна на него падал солнечный луч, но это не приносило радости. Фикус вял, пребывая в хронической тоске. Уже несколько дней компанию ему составляло обглоданное яблоко. Оно лежало в кадке около ствола. Сухая земля жадно сосала остатки его соков, превращая ржавый огрызок в костлявую мумию. Тишина, распиленная тиканьем часов, дополняла унылую картину. И только свежие окурки, облюбовав морскую раковину, указывали на то, что жизнь продолжается!
В прожженном кресле, уронив к ногам газету, посапывал хозяин квартиры. Вычитанные новости мелькали перед его закрытыми глазами. Тут было и падение фондового рынка в Японии, и сложная обстановка на ближнем Востоке, и… Сбрендившим сверчком тренькнул телефон. Мужчина вздрогнул.
– Алле!
Незнакомый голос в трубке заискивающе спросил:
– Это Семен Дмитриевич Шкурников? – не дожидаясь ответа, он более уверенно добавил: – Вас беспокоит директор музея, профессор истории Пискарев. У меня есть деловое предложение.
Кабинет директора не изобиловал антиквариатом: у окна стоял письменный стол с инвентарным номером, на облупившемся подоконнике – мятый самовар, а у рассохшихся дверей возвышался шкаф, забитый макулатурой. Скудный интерьер разочаровал Семена Дмитриевича. Он надеялся увидеть здесь если не золото из гробницы Тутанхамона, то хотя бы гнутые сабли на стенах или раритетные безделушки на полках. Ни того, ни другого не было и в помине. Единственными украшениями являлись: репродукция картины Айвазовского «Девятый вал» и шелковый вымпел спортивного общества «Спартак».
Невзрачный человек в роговых очках предложил Шкурникову присесть на стул. Внимательно изучил его плавающими глазами, причмокнул, будто у него плохо держалась вставная челюсть, и завел разговор о классиках русской литературы. Он прочитал нудную лекцию о творчестве Островского, Достоевского и Тургенева, а потом ошарашил утомленного повествованием гостя резкой сменой темы.
– Вы ведь таксидермист? Мне звонили из морга. Вчера им доставили труп, очень похожий на Льва Николаевича Толстого! Представляете какое счастье?!
Шкурников не догадывался, куда клонит Пискарев. В тягостном недоумении он прикусил губу.
– Господи, чего вы рот кривите?! – раздраженно крикнул Пискарев и сверкнул линзами. – В музей-усадьбу Ясная Поляна требуется чучело Льва Николаевича! Понятно? Я предлагаю вам стянуть шкуру с покойного старика и набить ее опилками, или чем вы ее набиваете. Все правовые вопросы я беру на себя.
Чтобы сделать чучело, нужно хорошо знать анатомию и одновременно обладать художественным даром. Шкурников владел приличным опытом по «лепке» добродушных медведей с медными подносами, орлов, безнадежно пытающихся взлететь с булыжников, и загнувшегося от беспредельной любви домашнего зверья, расставание с которым вызывало у их владельцев жуткую депрессию. Работать же с человеческими останками ему не доводилось. Он хотел было отказаться, но обещанное вознаграждение распалило меркантильные интересы.
– Хорошо, согласен! Работать буду в селе Тихая Заводь, подальше от посторонних глаз. Я оставлю вам адрес и свой телефон.
С помощью патологоанатома Семен Дмитриевич выпотрошил тело любвеобильного Пешкина. Измерил длину позвоночника и конечностей. Привычным движением скатал снятую кожу в рулон и сунул ее в большую спортивную сумку, придавив очищенным от мышечных волокон черепом.
– До свидания! – Шкурников простился с работником морга.
Ближе к вечеру жара спала. До Тихой Заводи таксидермист добрался на старенькой легковушке. Пропахший луговыми травами и гнилью с ближайшего болота воздух напомнил о детстве. Отворив калитку, Семен Дмитриевич прошел по узенькой, выложенной красным кирпичом дорожке к трухлявому крыльцу. Поковырялся с навесным замком и шагнул в прохладные сени. Из угла на него смотрела кадушка, в которой мать при жизни солила огурцы. Шкурников схватил ведро и направился к колодцу.
Высыпав в бочонок с водой окись мышьяка, он опустил туда снятую с трупа кожу. Сильнодействующий яд, с помощью которого раньше отправляли на тот свет, на этот раз использовался в мирных целях. Пока таксидермист занимался делами, солнце скатилось к горизонту и задернуло за собой шторы.
Что ни говори, а делать чучело из человека гораздо сложнее, чем из сдохшей от старости собаки или подстреленного на охоте кабана. Трудно психологически – постоянно одолевают мысли о божьем наказании, а по ночам нет-нет да и приснятся кошмары.
Шкурников начинал утро с рюмки самогона, купленного по дороге – это успокаивало. Вечером он выпивал еще и валился на кровать. Изготовление каркаса, натяжка кожи и набивка чучела заняли месяц. Оставались мелочи, требующие особого мастерства.
Голый Лев Николаевич с аккуратным швом от лобка до подбородка восседал за столом и наводил ужас на иконописный лик Николая Угодника. Он пожирал Чудотворца пустыми глазницами, мысленно вопрошая: за какие грехи его отлучили от церкви? Чудотворец ответа не знал и прятался за огонек лампады.
Шкурников набил пустоты паклей и вставил искусно сделанные глаза. Затем расправил веки заточенной спичкой. Как специалисту высокого профиля, ему хотелось придать взгляду писателя мудрость и переживание за судьбу русского народа. Убив несколько дней, он добился, чего хотел. По завершении работы Семен Дмитриевич пропарафинил кожу на лице графа, вылепил на ней мимические складки и придал изумительное сходство с оригиналом. Дотошно рассмотрев чучело, он наполнил стакан самогоном и собрался выпить, но передумал. Достал из посудного шкафа рюмку, вставил в руку писателя и плеснул в нее.
– С началом новой жизни, сударь! – Шкурников чокнулся с классиком.
Не закусывая, налил еще и взял со стола телефон.
– Василий Илларионович? Приезжайте, все готово.
Ночь выдалась изнурительно душной. Где-то тоскливо выла одичавшая сука. Во рту таксидермиста пересохло. Пошарив рукой, он не нашел банку с водой и открыл глаза. Посреди комнаты, в белом свете луны стоял граф Толстой. Он сверлил Шкурникова мертвыми глазами. Затем вытянул вперед руку с зажатой рюмкой.
– Не жмись, налей еще!
Таксидермист оттолкнул ожившее чучело и выскочил из дома. Забыв о машине, он бросился наутек. Выбитые окна деревенских изб с интересом наблюдали, как полуголый мужик исчез во тьме. На трассе Шкурников стал ловить попутку. Ждать пришлось недолго. Коптя выхлопной трубой, рядом остановился грузовик. Семен Дмитриевич запрыгнул на подножку.
– Выручай, брат! Граф Толстой разбушевался, водки требует!
Тяжелый перегар заполнил кабину. Ничуть не сомневаясь в правдивости услышанного, водитель буркнул:
– Графья – они такие! Сколько ни дай, все мало.
Машина выпустила облако дыма и покатила по пустынному шоссе.
– Мама! Мамочка! – Шкурников метался на кровати.
Страшные видения возникали перед глазами и так же неожиданно растворялись в свете электрической лампочки. Обнаженное графское тело парило под потолком, сквернословило и рассказывало похабные анекдоты; зависало над таксидермистом, щекотало бородой и норовило поцеловать взасос.
– Станьте незаметными, и вам простят, что вы существуете. Если вас недолюбливают – долюбите себя сами. Вы мне очень симпатичны, давайте спать вместе! – куражился Толстой и норовил залезть к таксидермисту под одеяло.
Пожилая нянечка наблюдала в глазок за извивающимся пациентом: «Надо же, какой верткий! Как бы башку себе не разбил!» – она побежала за доктором. После укола из головы Шкурникова выветрился не только образ графа-хулигана, но и собственное имя.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.