Текст книги "Бульварное чтиво. Повести и рассказы"

В ночь перед Рождеством по улицам носилась вьюга. Бесновалась и куражилась, швыряя в окна снежную крупу. В унисон ее завываниям за стенами что-то скрипело и стонало. Сквозняк гулял по квартире Мохова. Старик собирался заклеить полосками из газет рассохшиеся рамы, да так и не собрался. Сказывалась старческая лень, усугубленная одиночеством. От свистопляски за окнами Мохову стало неуютно и тревожно. Ему казалось, что именно в такие моменты приходит смерть. На всякий случай Мохов проверил замок, убедился в его надежности и, шлепая тапками, поплелся на кухню. Он еще не успел поставить чайник, как снизу донеся крик Ольги Карловны. То ли перемена погоды усилила ее боли, то ли ей просто захотелось поглумиться над соседями, но кричала Гауш оглушительно и зло. От этого душераздирающего крика озябшего Мохова бросило в жар. Пощипывая тело, горячая волна опускалась все ниже и ниже. Зацепилась за острые колени да там и застряла, и ноги старика по-прежнему мерзли. Голова Мохова закружилась, стала невесомой и как будто бы чужой. Перед глазами замельтешили черные точки, увеличивающиеся в размерах. Они плавно меняли очертания, принимая образы то раздавленной трамваем Теребитько, Карима, почившего на унитазе, а то превращались в полупрозрачную Ольгу Карловну.

Ее седые не расчесанные волосы щекотали Мохову лицо, лезли в рот. Гауш смеялась и набивалась в жены. Мохова вырвало. Слабость подкосила колени старика. Он сполз по стене и уселся прямо в зловонную жижу. Крик Ольги Карловны то приближался и рвал перепонки, то становился похожим на удаляющееся эхо. «Чертова Горгона! Скорее бы ты сдохла!» – в изнеможении подумал Мохов и вытянулся на полу. Перед ним вновь замаячил образ Ольги Карловны. Мохов схватил бывшую любовь за глотку и сдавил что было сил. Шея у Гауш оказалась пластилиновой и легко сжалась в ладонях. Голова Ольги Карловны с шипением оторвалась. Как сдувающийся шарик, истерично заметалась по комнате.

Наконец тьма поглотила видения, и упругая тишина заткнула уши Мохова. Очнулся он на больничной койке. Кто и как узнал о постигшей его беде и вызвал скорую, он не знал. Его пару раз осматривал доктор. Измерив давление, он что-то говорил по-латыни симпатичной медсестре. Та в ответ кивала и записывала указания в блокнотик. Мохова около недели держали на капельнице и кололи какими-то препаратами. Перед выпиской его навестил говорящий по-латыни врач. Ничего толком не сказал, так покрутился вокруг да около, назначил лекарства и ушел с чувством выполненного долга. «Надо бы обратиться к другому, более опытному. Послушать, какой диагноз поставит», – твердо решил старик, покидая больничные стены.

Но к другому врачу Мохов не пошел. Дома его ждала потрясающая новость: в злополучную рождественскую ночь скончалась Ольга Карловна, а фельдшера, вызванные соседями, перепутали этажи и вломились в его квартиру… Вот оно – провидение! Мохов глотал прописанные таблетки и, как ему казалось, чувствовал себя лучше.

Незаметно миновали зима и дряблая весна с легким дурманом сирени. Миновало и не особо теплое лето с убогими белыми ночами, изводящее Мохова бессонницей. Осунувшийся старик мелки-ми шажками измерял длину петербургских улиц. Его уже не впечатляла архитектура, не восхищали каменные львы и разводной мост, он просто бродил по давно заведенной привычке.

– Накрылся август, завтра – сентябрь! Мамаши с цветами потащат в школу своих сопливых детей. На торжественных линейках начнут болтать о пользе образования, то да се… А в парке вон наркоманы на лавках кемарят, и никому до них нет дела! Люди добрые, вы только гляньте, сколько их развелось! Из каких щелей выползли эти монстры с неподвижными змеиными глазами? – вслух рассуждал Мохов, всплескивая на ходу руками.

Прохожие с интересом смотрели на чудаковатого старика, разговаривающего неизвестно с кем. Мохов этого не замечал и продолжил тираду о том, что в последнее время дети рождаются с иглой в голодной вене, что государство не туда смотрит и все такое. Наконец он выдохся, в сердцах плюнул и потопал домой.

Природа, будто компенсируя допущенные ранее огрехи, подарила прекрасную осень. Уже который день стояли погожие деньки, сшитые прозрачной паутиной. Закованная в гранит Карповка радостно переливалась на солнце и слепила глаза. Раздраженный ее бесшабашной радостью город крепко сжал речку каменными ладонями и кормил своими нечистотами. Впрочем, внешне все выглядело прилично: ржавые трубы, из которых Карповка хлебала ядовитый коктейль, укрывали асфальт и брусчатка; над ними пестрели вывески парикмахерских, кафе и прочих заведений.

Окна Моховской квартиры выходили на набережную. Созерцание текущей воды да говорящий ящик с бесконечной рекламой стали основными развлечениями пенсионера с тех пор, как заглянувшая в подъезд старуха скосила более-менее жизнерадостных соседей. Смерти Мохов не особо боялся, но и радости от встречи с ней не испытывал. На всякий пожарный он вставил в дверь пару дополнительных замков, наивно полагая, что незваная гостья теперь не застанет его врасплох, постучится, потопчется и уйдет не солоно хлебавши.

Вид из окна и остатки воображения помогали старику рисовать в сознании живописные картинки. Он представлял себя то Ихтиандром в сверкающем костюме из чешуи, то бородатым Нептуном с осетром на трезубце, а то просто гуляющим по воде. Последняя картинка ему нравилась больше всего и чаще всего возникала перед глазами. Нафантазировавшись и устав от безделья, он ложился отдыхать.

Время от времени Мохов перечитывал мифы древней Греции, было в них что-то для него родное, потихоньку сходил с ума и чувствовал себя вполне комфортно. «Встревоженный царь приказал заточить красавицу Данаю в глубокое подземелье, чтобы она никогда не стала матерью. Но нет преград для всевидящего и всемогущего Зевса!..» – чтение утомило Мохова. Он отложил книжку, погасил настольную лампу и расплющил нос о запотевшее стекло. Рассвет только занимался, добавляя в сумрак перламутровые тона. Над Карповкой клубился туман. Увязнув в его клочьях, воображение Мохова дало осечку, и старик задремал.

Утро стремительно набирало обороты, гоняло по тротуарам мелкий сор и ощипывало с кустов увядшую листву. Притормозив у скрюченного на скамейке тела, оно запустило холодные пальцы тому за шиворот и с дребезжащим смехом покатилось по трамвайным рельсам. Мужчина присел на лавке, поежился, широко зевнул и заглянул в урну. Ничего ценного в ней не оказалось. Тогда он поплелся к реке – смыть остатки сна. Метрах в трех от воды, на гранитных ступенях свернулась калачиком бабенка, хорошо известная в кругах подзаборной богемы. «Любовью во хмелю не занимаюсь: эффект не тот!» – не уставала пояснять она отвергнутым ухажерам, за что была неоднократно бита. Трезвой ее никто не видел, и надежды на близость выглядели иллюзорными. Опираясь на эти факты, мужик считал ее девственницей. «Ей-богу, как дворняжка!» – сжалился он над ней и потрепал за плечо. Не открывая глаз, женщина перевернулась на спину. Кислая отрыжка вырвалась из ее обветренных губ, слегка испортила утреннюю свежесть и упорхнула с налетевшим ветром.

Крепкий сон «девственницы» вынудил бомжа задуматься о том, что женщина должна быть женщиной, а не так себе. Он огляделся и торопливо стянул с нее гамаши. Запах грязного белья и тела озадачил мужика, заставил подумать о гигиене – мало ли… Опасаясь последствий любви, бомж решил помыть искусительницу. Подтащить ее ближе к воде не удалось.

– Тяжелая, сука! – сокрушенно вздохнул лиходей.

Но тут ему на ум пришло гениальное решение. Архимед бы воскликнул: «Эврика!» Бомж не знал иностранных слов и просто присвистнул от самоуважения. Он спустился к воде, набрал ее в сложенные ладони и поспешил назад. Брошенная кем-то арбузная корка сыграла злую шутку. Одна нога бомжа рванула вперед, другая за ней не поспела. Шпагат не получился, и драгоценная влага щедро окропила широкие ступени.

Шестое чувство щелкнуло Мохова по макушке. Он очнулся и припал к окну. Там, в утренних сумерках разыгрывался настоящий спектакль. На гранитных ступенях противоположного берега валялась женщина с взлохмаченной шевелюрой. Около нее гоношился костлявый ханурик в пиджаке с чужого плеча. Он потирал бок, так, будто ему от души заехали по ребрам. Мохов вытащил из стола бинокль и протер заляпанные линзы шторкой. Какого же было его удивление, когда он опознал в женщине бесследно канувшую Зою-Самосвал.

Мужик между тем спустился к воде. Теперь Мохову ничто не мешало рассмотреть бывшую соседку. Зоя-Самосвал нежилась в бледных, еще не окрепших солнечных лучах. Ее победоносно раздвинутые ноги напоминали латинскую букву V.

Мохов с интересом наблюдал, как мужик пал перед Зоей на колени. Его вытянутое лицо со щеками-помидорами выпустило изо рта струйку воды. «Тоже мне Бахчисарайский фонтан!» – усмехнулся Мохов. Мужик поднялся, и штаны непостижимым образом самопроизвольно свалились с него. Доходяга рухнул на Зою. Его конвульсии не оставили у Мохова сомнений: «Зевс ублажает Данаю». Недавно прочитанные строчки субтитрами пронеслись по извилинам пенсионера. Зоя продолжала лежать бревном и не подавала признаков жизни.

У Мохова заломило в паху. Давно засохший, сморщенный червячок ожил и шевельнулся в кальсонах. История любви бесхозной Данаи и зачуханного Зевса закончилась неожиданно печально. «Словно месяц из тумана» вынырнул Аполлон с пакетом, набитым пустыми бутылками, и пнул древнегреческого бога по впалой ягодице. «Свободен, папаша! Смена караула!» – мысленно съехид-ничал Мохов.

Мужик не посмел перечить крупногабаритному, более молодому сменщику. Он стоял рядом, уныло поглядывая на трудящегося конкурента. Вслед за Аполлоном теплое место занял крепыш в бейсболке. «Никак Пилумн? Хе-хе, да тут эротические забавы жителей Олимпа!» Мозги Мохова напоминали винегрет из путаных мыслей. К участникам праздника любви добавились купидоны со стрелами, какие-то расплывчатые образы, выскочившие из подсознания пенсионера. Они махали руками и призывали Мохова действовать. «А тебе слабо? Главное – не победа! Главное – участие!» – подбадривали они старика. Тот ерзал на табуретке, несколько раз поднимался и несколько раз садился опять. Соблазн оказался сильнее контуженного временем рассудка. Фальцетом скрипнули и распахнулись рамы.

– Боги, уступите место ветерану труда! – крикнул Мохов, бодро карабкаясь на подоконник.

В морге кипела работа.

– Кто ж тебе такое дурацкое имя придумал, а, Персей Иванович? – Старуха в клеенчатом фартуке смахнула со лба жидкую прядь и продолжила прихорашивать Мохова. Ей хотелось придать лицу покойника выражение полного безразличия к земным страстям и суете.

Кульбиты Васи Плафона

Поминки измотанного жизнью паралитика затянулись. Распахнутые смертью двери впускали в квартиру всех желающих. Гости опрокидывали стакан-другой, крестились и тихо исчезали. Сквозняк то и дело гасил свечи, а ближе к вечеру обнаглел и сдернул с потемневшего зеркала накидку. Сидевший ближе всех Вася Плафон выполз из-за стола. С тусклой, покрытой язвами амальгамы на него уставился тип с опухшей физиономией. Ночью Плафон долго ворочался и подсчитывал: сколько он тяпнул на поминках и чему равен денежный эквивалент выпитого. Арифметика вызвала бессонницу, а та настолько обострила слух, что Василий слышал, как храпела в соседней комнате сестра, как в доме напротив муж говорил жене ласковые слова. Самое интересное, что обоих супругов звали одинаково. Муж Гаврила и жена – Гаврила! «Вот ведь перегибы толерантности!» – возмущался Василий. А Гаврила в это время ласкал Гаврилу и плевать хотел на недовольства со стороны. Невыносимо мучила жажда. Однако тащиться на кухню – было лень. Василий героически страдал и облизывал деревянным языком деревянные губы.

С утра Плафон нес вахту на крыльце гастронома. Куртка усопшего калеки, презентованная вдовой, придавала облику Василия изумительную убогость. Ему бы, дураку, стянуть с головы кепку, бросить ее рядом – глядишь, и заработал бы монетный двор: по копейке, по алтыну набралось бы на опохмелку. Однако пробки в черепной коробке Плафона давно перегорели, и кепка без дела пылилась на посиневших ушах. Собутыльники Василия отирались поблизости. Один из них – Костя Суслик – пылесосил взглядом окрестности, надеясь высосать из кого-нибудь мелочь. Другой – плоский и длинный, как рессора, нюхал витрину ларька и изучал ценники. Звали его по-заграничному – Аскольд… Вьюшкин.

Плафону не терпелось залить жар, испепеляющий организм изнутри. Залить и насладиться хмельной эйфорией, родственной по ощущениям надвигающемуся слабоумию. Тихий по жизни Плафон порой выпивал лишнего и взбрыкивал. С простотой, характерной истинным аристократам, он брал собутыльника за пуговицу и крутил ее до тех пор, пока не отрывал.

– Я не позволю… – шипел он при этом, раздувая волосатые ноздри.

Чего он не позволит, Плафон и сам не мог понять, но был категорически убежден, что не позволит.

Осенний ветер сгребал в охапку тучи и тискал их за пухлые груди. Пошалив на небе, он устремлялся вниз, обвивал гибким телом березы и срывал с них остатки бурой листвы. Голые деревья осуждающе раскачивали кронами.

Втыкая в асфальт острые шпильки, галопом проскакала женщина с улыбкой юродивого. Она так увязла в своих мыслях, что не замечала ни пасмурного неба, ни луж под ногами – ничего вокруг! «На случку торопится», – догадался Плафон. Счастливый вид дамы разбудил дремавшую в нем агрессию. Широко зевнув, та шевельнулась и стала набухать подобно флюсу. В любое мгновение беспричинный гнев мог сорваться с языка потоком брани. Еще бы секунда – и в спину гражданки понеслись ядовитые стрелы с оперением из трех букв. И пришла бы она к любовнику смертельно отравленная чужой ненавистью. Врезала бы стакан водки и вывалила бы из себя все дерьмо, скопившееся в душе. И не было бы сумасшедшей ночи с бесстыдными ласками и ворохом нежных слов. И не беспокоил бы соседей скрип расшатанной кровати, не было бы ничего, кроме пьяных обид и злости.

– Плафон! – долетел с порывом ветра знакомый голос.

Флюс мгновенно сдулся, сквернословия распались на буквы и утратили яд. Плафон вскочил и завертелся, как флюгер. У лысых кустов стояла вдова и манила его похожей на вымя ладонью.

– Вынесите из квартиры диван – литр поставлю! – сказала она. – Мочой провонял, мужика в дом стыдно привести.

Василий напрягся и попробовал сдвинуть диван с места. Огонь внутри разгорелся с новой силой.

– Нам бы по сто грамм авансом, – обратился Плафон к хозяйке. – Какие из нас сейчас работники?

Водка вернула мышцам упругость. Диван обиженно крякнул, перевернулся на бок и застрял в дверном проеме. Плафон утер рукавом взмокшее лицо.

– Как вы его сюда затащили?

– От прежних жильцов нам достался, – ответила вдова. – Антиквариат! Ему лет сто, если не больше. Глянь-ка, он же натуральной кожей обит, не дерматином каким-нибудь!

Суслик предложил выбросить диван в окно: так быстрее и проще. Не надо спускать его с третьего этажа, кувыркать на лестничных площадках, мурыжить в парадной. Плафон согласился и решил, что троим тут делать нечего.

– Я во двор спущусь, – сказал он. – Прослежу, чтобы под окнами никто не шастал.

Диван взмыл в воздух и, покачиваясь, поплыл к распахнутому окну. Вьюшкин пыхтел от напряжения. Кряхтел, выбиваясь из сил, Суслик. «Осторожнее, осторожнее, шкаф не поцарапайте!» – ахала и охала вдова.

– Тяжелый, падла, как пианино! Давай перекурим! – предложил Вьюшкин.

Мужики отдышались, схватили диван за деревянные копыта и с матом взгромоздили на подоконник. Осталось приподнять его с другого края и вытолкать вон.

Скрипя и сопротивляясь, диван прощался с квартирой. Наконец, он накренился и, чуть не зацепив раму, рухнул вниз. Грохот во дворе заглушил сдавленный крик Плафона. И тут же послышалось:

– Человека убило! Человека убило!

Суслик выглянул в окно и оторопел: на асфальте, под развалившимся диваном лежал Плафон. Вокруг него собиралась толпа зевак.

Пять дней Плафону кололи омнопон. Пять дней Плафон летал между явью и грезами. Он то погружался в фееричные видения, то выскальзывал из них и отстраненно смотрел на мелькавших вокруг чародеев в марлевых повязках. На шестой день сказка кончилась, омнопон заменили анальгином, и для Василия настала черная полоса. Он не мог ни вздохнуть, ни… Самое ничтожное движение вызывало адскую боль. Ноги отнялись и лежали неподвижно, как шпалы. «Не везет мне с ногами», – расстраивался Плафон, надеясь, что медицина все-таки заставит их бегать. Соседом по палате был строитель, упавший в бетономешалку.

У того дела обстояли гораздо хуже. Со свернутой шеей, с раздробленными конечностями гипсовый кокон выл, умоляя вколоть ему что-нибудь посильнее.

– Нельзя! Привыкнешь, наркоманом станешь! – отказывала медсестра, полагая, что избавляет жертву бетономешалки от более страшной участи, чем та, в которой он находится.

Сознание того, что он – не в самом плачевном состоянии, утешало Василия. За ним ухаживала сестра, шумная баба с такими же перегоревшими пробками. Видимо, в семье это передавалось по наследству. Сестра грубо ворочала Василия, терла спиртом покрасневшие места и возмущалась:

– Чего ты орешь? Нянчусь с тобой, как с младенцем. Валялся бы в говне и пролежнях, неблагодарный!

Самое неприятное для Плафона заключалось в том, что он не контролировал работу мочевого пузыря. Все происходило само собой без его на то разрешения. На просьбу купить памперсы сестра заявила:

– Моя фамилия не Рокфеллер! Завяжи хрен в узелок и лежи, не дергайся.

Два раза в неделю ее подменяли Вьюшкин и Суслик. Друзья не приходили с пустыми руками. При них Плафон симулировал оптимизм: лежал под одеялом мокрый с головы до пят и невпопад хихикал.

– Молодец, гардемарин, не вешаешь нос! – хвалил приятеля Суслик и протягивал стакан. – Дерни стопарик за скорейшее выздоровление!

Суслик плохо разбирался в медицине и не знал простых вещей: нос не вешают только запущенные сифилитики. Накачав «гардемарина», собутыльники травили байки. Тот терпеливо слушал, ковырял в носу и ждал, когда его оставят в покое.

– Плафон, что ты все в носу ковыряешь?! Нравится, что ли? – как-то спросил Вьюшкин. – Мозг повредишь – никакая медицина не поможет! Слышал, как один мужик пальцем через ноздрю достал прямо до центра удовольствия? Нет? Хе-хе, он такой кайф испытал, что ему жена стала не нужна. Сидел он и сутками в носу ковырял, даже пожрать забывал. А потом пальца стало не хватать. Тогда он карандашом стал в ноздре шурудить, повышать уровень блаженства. Со временем и карандаш оказался мал. Короче, задрочил мужик свои мозги окончательно. Проходит неделя, другая – чуют соседи – мертвечиной откуда-то несет. Вызвали ментов с собакой, определили, из какой квартиры воняет. Вскрыли, а там – труп с дрелью в носу. Все от страха обделались. Думали – рэкет. Никто и подумать не мог, что мужик от удовольствия ласты склеил. Во как!

– Братцы, плесните и мне, – вклинился в разговор гипсовый кокон.

Вьюшкин налил водку в заварочный чайник и поднес носик к губам строителя. Тот в спешке втянул больше положенного, закашлялся и взвыл от боли. На крик сбежался медперсонал во главе с дежурным врачом. Водку отняли, Вьюшкина с Сусликом отчитали, но не выгнали – кому охота возиться с беспомощными калеками?!

– Первый и последний раз! – погрозил доктор пальцем, спрятал конфискованный пузырь за пояс и вышел из палаты. За ним выползла свита.

С того дня строителю не наливали. Он божился, что будет аккуратнее, предлагал деньги. Вьюшкин же считал – конспирация превыше всего и отказывал.

Во время утреннего обхода Плафон обратился к врачу.

– Лежать уже невмоготу. Когда можно будет сесть?

– Сесть – в любое время, – ответил тот. – А вот садиться – не скоро, минимум через полгода. Это же позвоночник!

– Полгода?! – воскликнул обескураженный Плафон. – А что дальше? Дальше-то что?

– А что дальше? – переспросил доктор и сам же ответил: – Начислят тебе пенсию, будешь дурака валять за деньги. В итоге сопьешься от жалости к себе или от ненависти к окружающему миру и умрешь от заражения крови. Обычная история.

– Почему от заражения крови? – не понял Плафон.

– Пролежни, флегмоны, прочая гадость – обычное явление среди вашего брата. Чаще всего парализованных людей убивает сепсис.

С первым снегом Плафона выписали. Из больницы его вынесли торжественно, как покойника. Морозный воздух кружил голову. Хотелось спрыгнуть с носилок и рвануть куда глаза глядят. Много чего хотелось Плафону в тот момент, но мало что моглось. Карета скорой помощи проглотила калеку и срыгнула бензиновой гарью.

За время лечения мышцы атрофировались, суставы потеряли гибкость. Массажист, не жалея сил, целый месяц мял его, как глину. Мало-помалу тело Плафона ожило, только ноги продолжали сохнуть и все больше напоминали клюшки для гольфа. Напрягало и мужское бессилие. С расстройства Плафон мечтал напиться, но сестра обыскивала гостей и гнала, если находила спиртное. В конце концов, те перестали приходить вовсе.

Плафон жевал толстокожие магазинные пельмени и наблюдал в окно за бросившими его друзьями. Те в вечном поиске денег шатались у гастронома. Пришедшая на обед сестра швырнула на стол бумажку с печатями.

– Направление тебе дали в санаторий. Уедешь, отдохну хоть немного!

На сборы необходимых справок ушло две недели. Перед отъездом к Плафону вдруг заглянул Суслик и ароматно дыхнул одеколоном.

– Вдова узнала, что ты в санаторий намылился. Просила тебе передать, – он высыпал на стол горсть ампул. – Прикинь, она в молодости в реанимации пахала и на спор подняла конец у старика в коме. Кто-то сдал ее начальству, и ее с треском выгнали. Ладно, это все ерунда. Короче, запоминай. В ампулах – папаверин. Полкубика делают из импотента полового гиганта. Колоть надо в член. Возьмешь инсулиновый шприц, там игла тонкая, ничего не почувствуешь. Труба задымит минуты через две и будет дымить часа полтора. Чуть не забыл, положительный эффект гарантирован лишь на трезвую голову – алкоголь притупляет действие лекарства. Не перегибай с дозой, можно нажить проблемы. Вернешься, расскажешь. Если все будет путем – брошу пить, займусь развратом, – окрысился Суслик, показав осколки передних зубов.