Текст книги "Бульварное чтиво. Повести и рассказы"

Интерес может вызывать самая банальная вещь, если на нее посмотреть с другого ракурса. Проявив смекалку, обыватели находят ей совершенно иное применение. Мужики в деревнях и селах испокон веков музицируют на ложках и пилах, бреются топором, а если верить сказкам, – варят из него кашу. Более цивилизованные городские жители втыкают в радиосеть электробритву и слушают новости, белят пылесосом потолки. Любители выпить заливают в стиральные машинки брагу, существенно ускоряя процесс брожения, а уж сколько кастрюль-скороварок алкаши приспособили для самогоноварения! Стоило в подъездах многоэтажных домов появиться домофонам, и смышленые старушки стали использовать их как телефон. Надоест им коротать на лавочке время, наберут номер квартиры и болтают с подружками, пока языки не опухнут.

Желание удивить надоевших собеседниц оказалось настолько сильным, что Губина защелкала по кнопкам домофона с прытью секретаря-машинистки. Старуха прислушалась к сигналам из переговорной панели и недовольно покачала головой.

– Вечно гулены дома нет! Мать звонит, волнуется, а ей хоть бы хны!

– Кому звонишь-то?

– Дочке в Москву! – с гордостью ответила Лукерья Ниловна.

Облепившие скамейку бабки переглянулись. Так уж повелось, что добрые соседи всегда сочувствуют чужим неприятностям, а если их нет, то с удовольствием исправляют эту оказию. Валентина Квашина – буфетчица на железнодорожном вокзале – ехидно усмехнулась. Она предвзято относилась к окружающим, видя в них потенциальных покупателей, которых необходимо обсчитать и обвесить. Конфликтовать с ней во дворе не решались. Зычный голос Валентины с легкостью заглушал пожарную сирену и быстро гасил пыл собеседника. Буфетчица косо глянула на старуху.

– Ты бы, Ниловна, еще на тот свет позвонила! По этой штуке с соседним подъездом-то не свяжешься.

– Много ты знаешь! Я вчера час с дочерью разговаривала!

Никакой дочери у Губиной отродясь не было, но ее ложь прозвучала настолько убедительно, что кандидатам в депутаты стоило бы взять у нее уроки. Настырная старуха снова набрала номер.

– Алло, алло! Здравствуй, милая! Наконец-то тебя застала! – Губина свысока посмотрела на посрамленную Валентину, отчего та смутилась. – Алло, алло!.. Надо же, опять связь прервалась. Видать, на линии ремонтные работы ведутся.

Считая себя полностью реабилитированной в глазах соседок, Губина поправила косынку, франтовато повязанную на дряблой шее. Присела на скамейку и заелозила по ней, будто выбирала место помягче. В ее душе проснулись бесы. Окаянные духи лишали покоя, толкали к активным действиям.

– Что ты, Валя, про тот свет говорила? – Уязвленное эго старухи требовало возмездия. – А если дозвонюсь, что тогда?

От нее исходила такая агрессия, что продолжать спор самоуверенной буфетчице расхотелось.

– Ох, бабоньки, у меня же молоко на плите! – нашлась она.

После ухода Валентины Губина не знала, куда выплеснуть остатки желчи. Ей не терпелось и хотелось выкинуть какую-нибудь экстравагантную штуку. Не в силах справиться с собственной дурью, она засеменила к крыльцу и наугад ткнула в облупленные кнопки.

– Скажите, как попасть на тот свет? – громко, чтобы слышали все, спросила Лукерья Ниловна.

Динамик захрипел и язвительно произнес:

– Очень просто. Считай, ты уже там!

– Что за глупые шутки? Вы кто? – голос старухи дрогнул.

Засмеялся хрипло динамик.

– Твоя доченька, мама!

Потрясенная старуха медленно повернулась к замершим соседкам. Вокруг нее все замелькало, завертелось; уши заложило так, что уличный гул стал удаляться и вскоре исчез совсем. Закручиваясь по спирали, Губина рухнула на асфальт. Остекленевшие глаза ее остались открытыми, будто высматривали кого-то. По щеке скатилась одинокая слезинка.

Валентина долго ковырялась с замком. До сих пор никто и никогда в жизни не унижал ее достоинство, тем более при ком-то, ну если не считать убитой профессором собачки. Вызывающее поведение старухи негативно отразилось на душевном состоянии. Чтобы побороть волнение, Квашина приняла валокордин. Она собиралась прилечь, как сигнал домофона нарушил планы. Валентина сняла трубку. Из нее самодовольно зажурчал голос Лукерьи Ниловны. «Издевается, змея подколодная. Никак посильнее ужалить решила!» – Квашина выдавила из себя сгусток грубости и сарказма. Она и предположить не могла, что начнется во дворе после ее ответа.

Валентина прошла в комнату и легла на диван, собираясь вздремнуть, но не тут-то было. Суматоха в подъезде привлекла ее внимание. Валентина подошла к двери и прислушалась. О чем судачили бабы, понять было сложно. Она выглянула на лестницу.

– Надо же, дошутилась Лукерья! – донеслось снизу.

Другой голос плаксиво добавил:

– Пойду, в агентство ритуальных услуг позвоню.

Страшные слова эхом скакали по подъезду, отражались от стен и умирали на холодных ступенях. Валентина осторожно прикрыла дверь. На цыпочках, словно боясь разоблачения, прошмыгнула на кухню и достала из холодильника бутылку водки.

Прощались с Губиной тихо, без напускной показухи. Старухи сидели у гроба, перекидываясь короткими фразами. В тишине осиротевшей квартиры было хорошо слышно, как трещат восковые свечи. Лукерья Ниловна с венчиком на лбу являла собой образец кротости. Сложив на груди костлявые руки, она терпеливо ждала, когда собравшиеся начнут хвалить ее, вспоминать достоинства и добрые дела. Память у соседок оказалась никудышная, и ожидания были напрасны.

Похороны близких людей приносят печаль и финансовые издержки, свои собственные – освобождают от этих неприятностей. В этом отношении Губиной жутко повезло.

Валентина долго решала: идти или нет к покойной. «Надо бы проститься. С дворником пронесло, так не может же везти постоянно – заподозрят чего доброго!»

Старухи впервые увидели Квашину без макияжа – бледную и невзрачную. Стоило ей приблизиться к гробу, пламя свечей дрогнуло, боязливо заметалось и погасло.

– Сквозняк гуляет, – бубнила сутулая бабка, зажигая согнувшиеся фитильки.

Те занялись, но стали жутко чадить и снова погасли. Перекрестившись, старуха сняла пальцами нагар и повторила попытку.

Присутствовать на похоронах Валентина не решилась: сослалась на ревизию. Сама же уединилась дома, цедила «горькую» да ворошила в памяти трагические события, виновницей коих она являлась. «Не я же все затеяла! Вот и вышло то, что вышло!» – оправдывала она себя. Когда мысли стали путаться, Квашина прилегла. Проснулась она от гудков домофона. Вставать не хотелось. Валентина надеялась, что сигнал прекратится, но адская штуковина продолжала действовать на нервы. Проклиная в душе всех и вся, Квашина вышла в прихожую.

– Кого там черти несут? – через край плескало раздражение.

– Одиноко мне, Валюша. Тоскливо здесь и сыро. Поговори со мной! – умоляла покойница, махом сбив с буфетчицы спесь.

Квашина надеялась, что это глупый розыгрыш, пыталась взять себя в руки, но бесполезно: сердце рвалось из груди, а спина предательски взмокла.

– Перестаньте безобразничать, я милицию вызову!

– Терпи, коль дочерью назвалась, – голос старухи звенел так же как тогда на скамейке. – Загнала в могилу и успокоилась?

Валентина хотела бросить трубку, однако пальцы свело судорогой. Перепуганная, она слушала бред почившей соседки. Наконец, динамик щелкнул и замолчал. Валентина опустилась на корточки, да так и просидела до утра.

Едва солнечные лучи разогнали сумрак, осунувшаяся, с мутными глазами буфетчица позвонила на работу:

– Дайте мне неделю отпуска за свой счет: заболела!

На девятый день после кончины Губиной соседи устроили поминки. Пришла и Валентина. Обладательница некогда крупных пропорций напоминала тень от телеграфного столба. Поздоровавшись, она села за стол и рассеянно слушала причитания набожных старух. Между тем разговоры свелись к дворовым сплетням и обсуждению насущных проблем.

– Никак захворала, Валь? – поинтересовалась сидящая рядом бабка. – Совсем лица на тебе нет.

– Губина покоя не дает. Каждую ночь душу треплет.

Старухи притихли.

– Капризничает. Просит, чтобы я с ней по домофону поговорила. Дескать, скучно ей в могиле одной…

Слова Квашиной произвели сильное впечатление. Больше по домофону соседки не трепались.

Валентина зачастила в церковь. Стоя у икон, она вымаливала прощение и отпущение грехов. Лики святых выслушивали просьбы измотанной женщины, но помогать не торопились. Покойная Губина продолжала наносить визиты вежливости. Знакомые советовали Валентине обратиться к психиатру, а не доводить дело до сумасшедшего дома, но она лишь опускала голову и уходила.

На сороковую ночь в квартире буфетчицы зазвучало осточертевшее пиликание.

– Здравствуй, Валя! – поздоровалась покойница. – Знаю, утомила тебя. Выполни мою просьбу, я и отстану.

К вечеру ветер стих. Зарывшись в темные облака, угасло солнце. Дым от сожженных венков стелился над травой. Пошурудив тлеющие угли, кладбищенский сторож сел на крыльцо вагончика и закурил. Надвигалась гроза. Глухие раскаты грома подсказывали, что вот-вот хлынет дождь. Не зная, чем себя занять, мужик зашел в хибару и стал заполнять вахтовый журнал, титульный лист которого украшала оригинальная по смыслу надпись: «Наш дом – земля». Закончив, он устало потянулся и глянул в окно. В секторе свежих захоронений мерцал огонек. «Что за дьявол!» – сторож вооружился лопатой.

В последнее время кладбище облюбовали придурки всех мастей, коих развелось, как бешеных собак. Сатанисты устраивали здесь театрализованные вечера, некрофилы искали большой и чистой любви, а вандалы изображали из себя бабуинов в период гона. Сторож подкрался и увидел согнутую над разрытой могилой женскую фигуру. Рядом с ней горела керосиновая лампа. В ее зыбком свете было сложно разобрать, что у женщины в руках.

– Вот, Лукерья Ниловна, как ты и просила, принесла тебе домофон. Надеюсь, сдержишь обещание и оставишь меня в покое.

Боясь спугнуть сумасшедшую, сторож достал телефон.

– Алло, скорая?!

Бахромой из сосулек с озябших крыш стекало небо. На кончике ледяных клинков капли набирали вес, срывались и оставляли в снегу глубокие раны. К вечеру вдоль фасадов прорисовывались границы в виде канавок. Ночью все подмораживало, а с утра весна продолжала наступление. Сугробы просели, стали рыхлыми. Кое-где и вовсе выступили трупные пятна с щетиной прошлогодней травы. В перезвоне капели слышался призыв к освобождению от шуб и меховых шапок, валенок и панталон с начесом. На лица юных горожан выползли конопушки, в глазах стариков проснулась зыбкая надежда – еще поживем!

Первыми на перемены погоды среагировали модницы. Стараясь перещеголять друг друга, они доводили дело до абсурда. Одни из них появлялись на улице в тоненьких приталенных пальто и фетровых шляпках «Чарли», очень похожих на британские пробковые шлемы. Дефилируя в сапожках на высоком каблуке, дамочки вязли в отсыревшем насте и походили на хромоножек. Другие франтили в твидовых курточках и беретах «Паучок». По их посиневшим лицам нетрудно было догадаться, что в скором времени они близко познакомятся с циститом или фолликулярной ангиной.

Аня Смехова, девушка с прогрессивными взглядами, шагнула дальше всех. Чтобы выделиться из серой массы, она пошила салоп из гобелена. Наряд получился оригинальным, но сковывающим движения. Мода требовала жертв, и Смехова форсила по улицам парализованной матрешкой.

Весна – капризный и своенравный период года. Слякотная оттепель сменялась хрустящими заморозками, заморозки – резким потеплением. Прогуливаясь по городу, Аня наступила на обледеневшую кочку и при падении сильно ударилась головой. Перед глазами замелькали размытые пятна, а потом и вовсе все пропало. Постепенно зрение восстановилось, но сил подняться не хватало. Беспомощно развалившись, она ждала, когда граждане помогут ей. Но те проходили мимо, полагая, что экстравагантная дамочка пьяна. Вокруг Ани, весело чирикая, скакали воробьи; плешивый пес, обнюхав ее, слизал косметику. Такой фамильярности Смехова вынести не смогла. Собравшись с духом, она напряглась… Ее стон кружился в воздухе, вызывая сочувствие у голых лип и берез.

Модный балахон остался без дела, а с появлением молодой листвы и вовсе оказался на помойке. Пережив демисезонье, Смехова готовилась к лету. Тяга к самовыражению лишала покоя, заставляла мозг гудеть, как трансформатор. Аня листала журналы мод и с сожалением констатировала, что все уже когда-то было и нет ничего нового под Солнцем. От мысли, что жизнь бежит по замкнутому кругу, становилось грустно.

На смену дождливому маю пришел ангельский июнь. По квартире Аня гуляла нагишом, любуясь в зеркале своей миниатюрной фигуркой. Как-то она забылась и выскочила за почтой в прозрачном пеньюаре. Сбежав по лестнице к распятым на стене почтовым ящикам, она опомнилась, но было поздно: замочные скважины следили за ней. Смущение Смеховой переросло в кокетство. Она уронила газету и провокационно нагнулась. Скважины засопели, срываясь на хрип. Аня выпрямилась как ни в чем не бывало, убрала с лица волосы. Теперь она ходила за почтой только неглиже.

Боясь пропустить пикантное зрелище, особи сильного пола симулировали недуги, оформляли больничные листы и дежурили у дверных глазков. При появлении соседки, будто невзначай, из какой-нибудь квартиры выскакивал уморенный семейными узами кобель или престарелый кролик. Осыпая Аню комплиментами, он будто бы случайно касался бюста. Более ушлые норовили ущипнуть за ягодицы.

Несмотря на фривольный вид, Смехова считала себя девушкой порядочной, надувала губы и отвешивала пощечины.

– Совсем обнаглели! – возмущалась она, испытывая при этом странное удовольствие.

Ревнивые жены с ненавистью наблюдали за происходящим. Оставшаяся безызвестной домохозяйка звякнула куда надо и вмиг прекратила растление мужей. Очередной поход за почтой закончился для Смеховой плачевно. Бригада медиков врасплох застала обнаженную нимфу и стала выкручивать ей руки.

– Что вы себе позволяете? – отчаянно отбивалась та.

В клинике Смехову кололи препаратами, вызывающими апатию. После инъекций ломило суставы, а мысли умирали, так и не родившись. В палате с ней лежала Квашина, понурая женщина с окостеневшим взглядом. Вела она себя тихо, не доставляя беспокойств. Аня не догадывалась, что соседка по палате во время лечения обнаружила у себя уникальные способности: она отчетливо видела будущее. Ясновидящая тщательно скрывала свой дар, небезосновательно опасаясь последствий: «Дрянные людишки! Никогда не знаешь, чего от них ожидать. Настучат врачам, а тем только дай повод поглумиться!» Однажды перед сном Квашина не удержалась, подсела к Ане и доверительно шепнула:

– В скором будущем, крошка, ты оторвешь голову великому русскому писателю. А до этого посодействуешь его рождению!

«Какую голову? Какому писателю? Чушь какая-то!» – Смехова не придала значения бреду сумасшедшей, укрылась с головой и мысленно обратилась за помощью к Богу.

Будто услышав ее мольбу, в конце августа ворота психоневрологического диспансера распахнулись и отпустили Аню на все четыре стороны. Вчерашняя мессалина решила начать жизнь с чистого листа, устроилась работать почтальоном и вела замкнутый образ жизни. Единственное, что могло вывести ее из равновесия, так это касание чужих рук: уж больно дурные воспоминания были связаны с ними.

Пока Аня привыкала к роли затворницы, в клинике бурлили страсти. Во время обхода Квашина схватила врача за грудки.

– Когда меня выпишут, товарищ Серпский? Я уже вполне нормальная! Меня покупатели в буфете ждут!

Доктор с трудом вырвался из цепких рук.

– Судя по поведению – никогда! – отрезал он и удалился.

В спину ему неслись проклятия, из которых он разобрал лишь то, что скоро окажется жертвой собственной блажи.

Сколько вытоптанных лихолетьем сел по Руси-матушке раскидано, сколько народу в них живет и умирает – ни одна перепись ответа дать не может. Посидят в кабинетах чиновники, прикинут, что к чему, и напишут в документах приблизительную цифру. Кто их проверит? У каждого начальника своих забот хватает, да и не уследишь за всеми. Взять, к примеру, село Тихая Заводь. Молодежь давно разбежалась по городам и весям, старики в землю зарылись, оставив после себя кособокие пеньки избушек с заколоченными крест-накрест окнами. Дорогу к селу дождями размыло да лихими ветрами развеяло. Добраться до него можно было на воздушном шаре или на почтовом мотороллере. Раз в месяц Аня привозила для семейной пары пенсию и необходимые продукты.

Шкурниковы были на удивление крепкими. Высокие и сухощавые, они кряхтели, как деревья на ветру, стойко выдерживая любые катаклизмы. Дмитрич, дед семидесяти с лишним лет, без дела сидеть не мог. Он то поправлял забор, то колол дрова и складывал их в поленницу, то уходил ловить рыбу, коей в местной речушке водилось великое множество. Его жена, Евдокия, с утра до позднего вечера копошилась по хозяйству. Привязав на лугу комолую буренку к вбитому в землю колышку, она кормила кур и гусей, пропалывала грядки или стирала свои да дедовы панталоны. Полинявшие, штопанные во многих местах портки трепыхались на ветру, как корабельные флаги.

– Кому семафоришь, старая? – подтрунивал над женой Дмитрич, пуская едкий дым от самокрутки.

Евдокия игриво подпирала кулаками тощие бока.

– Авось, заметит добрый молодец хозяюшку работящую да замуж возьмет!

Она подсаживалась к мужу на почерневшую скамейку, и они погружались в воспоминания того, чего никогда не было, а если и было, то совсем не так, как они вспоминали.

Все чаще их разговоры переключались на тему собственных похорон. Старики проявляли буйную фантазию, в мельчайших деталях расписывая ход траурной процессии, прощальные речи и поминальный обед, на котором им не суждено присутствовать по известным причинам. Перебивая друг друга, уточняли меню, количество гостей и подсчитывали: сколько будет выпито водки.

В беседе они забывали, что кроме них в округе нет ни одной живой души, не считая домашней живности. Где-то в городе жил их единственный сын, но он навещал родителей так редко, что воспоминания о нем хранил лишь потрепанный семейный альбом. Старики иногда доставали его из сундука. Положив на колени, листали толстые серые страницы. Поблекшие фотографии, кое-где с кляксами жирных пятен, возвращали память в безвозвратно ушедшее время. Разглядывая снимки, Евдокия вздыхала.

– Смотри, дед, он совсем не изменился! Возмужал маненько, да ямочки на щеках щетиной покрылись. Правда?!

С фотографии на стариков смотрел толстощекий мальчуган. Пуговками глаз он настороженно ощупывал тех, кто был по ту сторону фотографии, а его оттопыренные ушки прислушивались к происходящему в избе. Сам Шкурников-младший сидел на эмалированном горшке и пускал «голубей».

– Господи, лапонька моя! – умилялась, шмыгая, Евдокия.

Старики не особо осуждали сына за невнимание к себе, полагая, что сверху виднее: кто чего заслуживает. Пробьет час, и Бог каждому воздаст по делам его!

Дождавшись заутренней молитвы петуха, Дмитрич осторожно сполз с печи и направился к дверям.

– Куда тебя спозаранку черти несут? – ворчала Евдокия.

– Спи, спи. Потом узнаешь.

На крыльце Шкурников выкурил цигарку и скрылся в сараюшке. Стук топора вынудил Евдокию подняться. Пригладив рукой седую паклю волос, она сунула ноги в растоптанные чуни. В полумраке сарая старуха разглядела доски, отложенные в сторону. Дмитрич, что-то прикидывая в уме, измерял их длину.

– Чего затеял-то? Никак крыльцо решил подлатать?

Старик огрызком карандаша ставил на доске метки.

– Гроб делать буду. Нынче во сне видел себя, бредущего по пустынной улице. Чую, скоро придет за мной костлявая, а хоронить не в чем, – пояснил он, поплевал на ладони и взял топор.

Бережно обтесав доску, старик провел по ней рукой, проверяя: не осталось ли засечек. Евдокия сникла, ее боевитый настрой испарился. Присев на колоду, она утерла выкатившуюся слезу.

– Ты и мне сруби. Вместе на божий суд пойдем.

Через день Дмитрич втащил в избу новенький, с любовью сколоченный гроб. Глядя на старуху, он прихвастнул:

– В таком гробу хоть в космос отправляйся! Это я тебе сюрприз приготовил, Дуняша. Ну-ка, ляг! Посмотрим: удобный ли?

Старуха замахнулась на мужа тряпкой, но гнев ее быстро иссяк. Она подошла к деревянному коробу, неловко присела, а потом улеглась в него. Дмитрич довольно хмыкнул и завесил зеркало.

– Чего это ты удумал? – послышалось из гроба.

– Положено так, чтоб душа не ошиблась, ища дорожку на тот свет. Али не знаешь? Ты лежи, лежи… – Он подмигнул жене.

Какая-то незавершенность лишала покоя. Старик вытащил из сундука восковую свечку, зажег ее и вставил в руки Евдокии.

– Вот, теперь все как надо! Прелесть! Хоть сейчас на кладбище вези! – Тонким голосом он запел: – Помолимся об упокоении души усопшия рабы твоея, еже проститися ей всякое прегрешение, вольное же и невольное. Аминь!

В разгар генеральной репетиции кишки Дмитрича скрутило, подсказывая, что пора перекусить. Старик командирским голосом распорядился:

– Подымайся, мать – жрать охота! Належишься еще!

Евдокия присела, затушила свечу. Икнув, перекрестила ввалившиеся губы.

– Чуть поширше надо было сделать, уж больно узкий!

– Ничего, привыкнешь.

За окнами кропил дождь, затягивая стекла мутной пеленой воды. С появлением гроба в дом вселилось безмолвие, расстраивать которое не хотелось. До вечера не проронив ни слова, старики забрались на печь. Каждый из них думал о своем, не желая делиться тайными мыслями. С утра пораньше Дмитрич юркнул в сарай. Вскоре в сенях стояли два свежесрубленных гроба с прижавшимися к ним крышками. Несколько дней они производили на стариков тягостное впечатление, но потом супруги настолько к ним привыкли, что перестали обращать внимание. Как и прежде, они коротали вечера на завалинке, все так же подшучивали друг над другом и купались в воспоминаниях.

С первыми заморозками Дмитрич захирел. Отвернувшись к стене, он комкал в кулаке дерюгу и беззвучно двигал губами. Старик ел лежа, опираясь на локоть. Тщательно собирал крошки и высыпал их в рот. Евдокия стала тихой, слегка пришибленной. Боясь потревожить больного супруга, она старалась не шуметь и шептала молитвы, обращенные к закопченному образу в углу избы.

Евдокия проснулась оттого, что Дмитрич сильно вздрогнул. Старуха прислушалась к его рваному дыханию, поднялась, зажгла лампу. В свете керосинки она разглядела мышь, пробежавшую по укрытому одеялом мужу.

Рыдания Евдокии походили на смех. Она стащила мертвое тело с печи, обмыла и переодела в чистое. Словно чувствуя заботу о себе, покойный открыл глаза. Старуха поцеловала его в лоб и закрыла пальцами веки. Пошатываясь, она пошла в сени.

Смехова приехала в Тихую Заводь и без стука вошла в нетопленную избу. Там ее встретили гробы с окоченевшими стариками Шкурниковыми.