Текст книги "Бульварное чтиво. Повести и рассказы"

VIII

Город встретил суетой, гамом и полным безразличием. По дороге к дому приятели забрели на ежегодную осеннюю ярмарку, раскинувшуюся на центральной площади. Горожане торговались, спорили, что-то покупали и терялись в толпе. Изредка раздавались истошные крики: «Люди добрые, обокрали!» Тогда, как по команде, все начинали ощупывать свои карманы. Обнаружив кошелек на месте, граждане успокаивались и продолжали толкаться, прицениваться, покупать. Выход с площади, там, где уже не было торговых рядов, заполонил народ. Сеня с Вовкой подошли ближе. Горбатый мужик в одежке балаганного шута зазывал толпу сиплым голосом:

– Почтеннейшие зрители, сейчас на ваших глазах произойдет чудо! Маленькие человечки покажут комические номера и подарят хорошее настроение! Подобного аттракциона вы не увидите ни в одном знаменитом цирке мира, ни один иллюзионист не сможет повторить то, что я продемонстрирую вам!

Около его ног вертелась плешивая мартышка. Она грызла черствый пряник, то и дело поправляя шляпку, сползающую с головы. Перед мужиком на деревянной ножке стоял большой ящик с нарисованными ангелочками, играющими на арфах и дудках. Закрытая бархатным занавесом ниша представляла собой театральную сцену. Заинтригованный люд, улюлюкал и требовал незамедлительного показа. Горбатый шарманщик с улыбкой арлекина крутанул ручку инструмента. Занавес вздрогнул, разделился пополам и поплыл в разные стороны.

Изумление ротозеев не имело предела. У многих вырвался крик удивления, когда на импровизированную сцену выскочили крохотные неуклюжие балерины. Под дребезжащую мелодию они, смешно прихрамывая, исполняли фуэте. Танцовщицы толкались и падали, поднимались и продолжали несуразный танец. Закончив, они сделали книксен. Кулисы спрятали их от позора.

Оживленная диковинным зрелищем толпа жаждала продолжения. Но мартышка сняла шляпу и вприпрыжку побежала по кругу. Когда головной убор наполнился медяками, она вернулась к хозяину. Мужик ссыпал мелочь в карман широких штанов и объявил следующий номер:

– А сейчас перед вами выступит знаменитый Демосфен – единственный в мире человек, который заикается, даже когда поет! Демосфен! – обратился он к ящику. – Выходи, люди ждут твоих песен!

Перед публикой возник мужчина в дырявом хитоне. Изображая скорбь, он молитвенно сложил руки.

– Ревела бы-бы-буря, ды-дождь шумел! Во-во мраке мо-мо-молнии сверкали! – рыдал он, и по его щекам катились слезы.

Мальчишки, ближе всех стоявшие к ящику, хватались за животы. Мужики и бабы ехидно улыбались, тыкали пальцами в сторону Демосфена, отчего тот заикался сильнее. Отмучившись, певец высморкался, раскланялся и удалился.

Обезьянка, не дожидаясь команды, устремилась к зрителям. Она подскочила к гражданину в короткой, изрядно поношенной куртке и вцепилась в его штанину. Оскалившись, завизжала, требуя денег.

– Эка смышленая зверюга!

Мужик хотел погладить мартышку. Но та извернулась и укусила его. Вскрикнув от неожиданности, мужик поднял над головой кровоточащий палец.

– Я наличные плачу, а меня инвалидом сделали!

Дабы замять скандал, горбун предложил потерпевшему заказать сценку, которую артисты сыграют немедленно.

– Цирковую борьбу хочу! – крикнул тот, зализывая рану.

Шарманщик стукнул по ящику кулаком. Перед публикой предстали два уродца. Сцепившись, как пауки, они старались уложить друг друга на лопатки. Им никак это не удавалось. Тогда атлеты обменялись тяжелыми тумаками. Кровь брызнула в разные стороны. Толпа ликовала.

Осеннее солнце между тем уползло за тучу. Воздух, пропитанный запахами ярмарки, становился промозглым.

– Покажи миниатюру из обычной жизни! Сколько можно на безобразия смотреть?! – возмутился кто-то.

Человеческий улей одобрительно загудел. Шарманщик взглянул исподлобья на капризных любителей обыденности.

– Ну что же, сами просили! – сказал он и подкинул высоко вверх заработанную мелочь.

Монеты сыпались дождем, вызывая у толпы нездоровый ажиотаж. Зрители бросились собирать мелочь и напрочь забыли про шарманщика. Прыщ устремился в самую гущу. Зуботычина охладила его пыл. Отряхивая штаны, он выбрался из месива.

– Что за народ?! Убьют за копейку. Пошли отсюда!

Мимоходом Руфин глянул на шарманщика и оторопел: тот, как две капли воды, смахивал на Воробья. Поймав взгляд, горбун крутанулся вокруг оси и превратился в столб мусора и пыли.

– Наваждение какое-то! – испуганно пробормотал Сеня.

– Театр зла! – поддакнул Прыщ, не вникая в причину смятения, овладевшего товарищем.

Родной подъезд засвидетельствовал свое почтение песней ржавых петель и омерзительным запахом цивилизации. Поднявшись по лестнице, друзья остановились напротив знакомой квартиры. Неуверенность, больше похожая на страх, парализовала Руфина. Прыщ отстранил его от двери и отбил четкую дробь.

– Чего вам? – без промедления спросила замочная скважина.

– Не подскажете, здесь самогонкой торгуют?

Лязгнула щеколда. Прыщ резко навалился и с корнем вырвал предохранительную цепочку. Не ждавшая налета Менделеиха повалилась на пол.

– Заткни ей пасть! – скомандовал Вовка.

Сеня торопливо стянул сапог и запихал в рот самогонщицы вонючую портянку.

– Вспомнила, старая кляча?! Генно-модифицированная, кроет в два раза сильнее! – Вовка бросился на кухню.

По привычке лягнув кота, он нашел приготовленный к продаже самогон. Менделеиху освободили от кляпа и влили в ее рот содержимое бутылки. Вскоре она отрубилась – самогон действовал безотказно абсолютно на всех.

– Надо ее на кровать перетащить и связать, на всякий случай. Черт его знает, из чего она это пойло выгнала?!

Хозяйский кот путался под ногами, привлекал к себе внимание.

– Тебе чего надо? Хозяюшку жалко?

В ответ Васька поднял хвост трубой и довольно замурлыкал.

За окнами быстро темнело. Друзья решили заночевать в квартире Менделеихи. Чуть свет Руфин растолкал Прыща. В спальне самогонщицы их дожидалась здоровенная связанная крыса.

– Ни хрена себе, фокусы! – Руфин схватил ее за хвост и бросил на растерзание коту.

Тот с урчанием затащил бывшую сожительницу под кровать.

Длительное отсутствие друзья объяснили соседям просто:

– Шабашничать ездили, но неудачно!

Куда подевалась Менделеиха, так и осталось тайной. Исчез и кот. Возможно, его задрали уличные собаки, а может, он поселился в подвале или на чердаке.

IX

Темной ночью, когда на смену лету приходит осень, вся чирикающая свора исчезает с полей и слетается в одно место, где злой дух сгребает ее метелкой в огромный горшок. Тех воробьев, что не поместились, он смахивает с краев и отпускает на размножение. Оставшихся же – ссыпает в пекло или убивает. Древние предания гласят, что воробей никогда не играл благой роли. Наоборот, этой невзрачной пташке приписывают дурные приметы: если она влетит в дом – это к покойнику.

Сеня просыпался в поту и снова погружался в дрему. Маялся он до тех пор, пока не почувствовал на себе чей-то взгляд. Руфин чуть не вскрикнул от страха: перед ним сидел Воробей в образе ангела! Гришка сложил за спиной крылья и выжидающе смотрел на бывшего соседа.

– Cеня, почему один? Где же бабы? Или ты сам теперь, как баба? – Воробей язвительно засмеялся.

Руфин заерзал, не зная, как себя вести.

– Разогнал всех! Им бы только нажраться на халяву, а как до постели дело доходит, так я уже не в состоянии. Нет, чтоб наоборот – сначала любовь, а потом пьянка! Ушлые все пошли! – и он начал рассказывать про Маринку Ляхову.

Гришка достал из-под одежды бутыль вина, плеснул в стаканы янтарную жидкость. В комнате запахло праздником. Воробей сменил тон и дружелюбно предложил:

– Давай, выпьем за встречу!

Вино по крепости не уступало хорошему коньяку.

– Понимаешь, Сеня, – вздохнул Воробей. – Притомился я, тоска одолела! Иногда спускаюсь на землю, похулиганю втихаря и обратно. А так хочется покуражиться от души, девок потискать! Ты бы прошвырнулся до Менделеихи. Скучаю я по ней! – Он налил по второй.

Сеня успокоился. Осушив рюмку, направился к выходу.

– Штаны бы надел для приличия, а то Кира дверь не откроет!

– Нет Киры, пропала она! Я тебе другую приведу. Молодую, симпатичную, – из прихожей ответил Руфин.

Луна на мгновение осветила чахлую фигуру и тут же потеряла ее из виду. Сеня нырнул в соседний подъезд, пнул знакомую дверь и замер в ожидании. Заспанная Ляхова раздраженно посмотрела на полуночного визитера.

– Хочешь испытать неземное блаженство и испить вино сладострастия? – ринулся в атаку Сеня.

– С тобой, не то что блаженство, с тобой даже намека не испытаешь! – Ляхова хотела закрыть дверь, но Руфин проявил не свойственную ему настойчивость.

– Не со мной, дура! Увидишь с кем – обалдеешь! Клянусь Святым Валентином!

Ляхова, как была в сорочке, так и пошла навстречу счастью.

– Чистая Мария Магдалина! – восторженно прошептал Сеня.

Горбун встретил Маринку цветами и шампанским. Ожидавшая чего угодно, только не такого приема, она опешила. Руфин понял: Ляхова согласна на все. Одно слово – шлюха! Чтобы не мешать более близкому знакомству, Сеня прихватил початый пузырь вина и ушел к Прыщу.

– Пусти переночевать, у меня приятель с любовницей загос-тили, – соврал он.

Прыщ пропустил Сеню в комнату и завел речь о реинкарнации. Вино быстро вернуло его к нормальным мыслям. Друзья допили бутылку и стали фантазировать, что творится в соседней квартире. Приставленные к стене стаканы четко передавали стоны Ляховой. Внимая музыке любви, вдоль горизонта стыдливо краснело небо. Прыща захлестнули желания, и он уединился на кухне. Устав от одиночества, Руфин покинул квартиру приятеля.

Солнечные лучи тонули в глазницах просыпающихся зданий. Намечался замечательный денек! Воробей поднес воротившемуся Сене стакан вина.

– Если не возражаешь, я буду навещать тебя время от времени. Сам понимаешь, зачем. А чтобы была заинтересованность, вот задаток! – Он протянул веер из сторублевых купюр. – Живи, не напрягаясь. Раз нет Менделеихи, я возьму с собой Ляхову!

Пока Руфин считал деньги, по комнате пробежал сквозняк и унес Воробья вместе с Маринкой. Неимоверная усталость одолела Сеню. Сунув казначейские билеты под подушку, он свернулся калачиком и задремал.

Крики и причитания с улицы потревожили сон. Руфин еле разлепил веки, опохмелился остатками вина и выполз во двор. Около клумб из автомобильных покрышек о чем-то громко судачили бабы. Изображая безразличие, Сеня прошелся мимо. Краем уха он услышал, что сегодня утром в собственной квартире нашли мертвую Маринку. Но это было еще не все! Более активно женщины обсуждали историю с Прыщом. Тут уж Руфин не выдержал, подошел вплотную и стал вникать в суть беседы. Речь держала тучная, известная на всю округу сплетница.

– Только Ляхову в морг увезли, выскакивает из подъезда Вовка! Взбудораженный, без трусов! В одной руке «Огонек», в другой оторванный конец. Сам весь в кровище! Зыркнул по сторонам и бегом за сараи. Я сразу скорую вызвала. Приехали быстро, будто за углом ждали! Начали его ловить, а он зенки выпятил и хреном оторванным санитаров крестит. Кое-как скрутили. Вовка же вывернулся, «хозяйство» свое в рот запихал и съел. Ужас!

Бабы охали, переваривая информацию. Напуганный жуткими вестями Сеня кинулся домой. Первым делом он извлек из-под подушки оставленный Гришкой аванс. Новенькие купюры приятно пахли типографской краской. Сеня осмотрел их со всех сторон – ничего подозрительного! Все же он решил избавиться от улик и зажег конфорку. Деньги вспыхнули, как порох, опалив Руфину ресницы.

– Вот черт! – выругался Сеня и подскочил к зеркалу.

Из него с сарказмом смотрел Воробей. Не веря глазам, Руфин протянул руку. Зеркало лопнуло, осколки со звоном осыпались на пол. Сознание Руфина помутилось, шум во дворе стал приглушенным, словно уши заткнули ватой.

«Надо бежать, но куда? Он везде отыщет!» – вертелось в мозгах. В шифоньере Сеня нашел пояс от нейлоновой куртки. «На кой он мне?» – но руки уже вязали петлю, не согласовывая действия с головой. Руфин взобрался на табуретку и прицепил удавку к трубе отопления. Резкая боль отделила его от мирской суеты. Из черной бездны эхом звучал хриплый голос Гришки:

– С Днем рождения, Сеня! Пойдем, выпьем! Маринка с Вовкой уже стол накрыли!

Дьявольская трель

I

Танго гражданской войны кружило по стране, устраивало показательные расстрелы, вешало народ на столбах и топило в ледяных купелях. Казалось, мир сошел с ума, и торжество безрассудства продлится до скончания веков.

Кособокая, с облупившимися стенами церковь на окраине села давно не привечала богомольцев. Некогда широкая дорога к ней покрылась пучками травы, а сама обитель божьего духа утонула в зарослях бурьяна. Измученный частыми сменами власти народ совершал религиозные обряды по домам, за закрытыми ставнями. Лишь седовласый священник посещал обветшалый храм в надежде оградить его от течения смутного времени.

Горизонт тонул в лучах заката, когда в церковь вошла молодая женщина. Она с удивлением осмотрелась.

– Батюшка, а почему икон нет?

Старец в засаленной рясе прищурил подслеповатые глаза.

– Да растащили все. Вот их и нет! Давно ли из города?

– Давеча вернулась. С родителями жить буду. Помощи хочу у Бога просить – беременная я!

– А где муж-то? Почему не с тобой?

Женщина сникла и стала теребить подол платья.

– Убили, – соврала она, не решаясь признаться в том, что дитя нагуляла.

Старик, потирая поясницу, скрылся за алтарем. Из-под половицы он извлек завернутый в холстину предмет.

– Вот, сберег один образ. Молись, дщерь, проси благ для чада своего. Икону потом спрячь. Найдешь куда, я не стал доски на место класть. Оставлю тебе замок и ключ. Как закончишь, занесешь мне. Свечи-то есть у тебя?

– Есть, батюшка! – ответила женщина.

У выхода старик обернулся.

– Не забудь запереть, а то лиходеи здесь шабаш устроят. Сейчас все можно, все с рук сходит.

Пламя свечи осветило образ святого.

– О, всесвятый Николай Угодник, помоги мне, грешной…

Чья-то рука легла на плечо женщины. Та резко обернулась. Перед ней стоял мужчина в длинной шинели без знаков отличия, по всей видимости – офицер. Лицо незнакомца скрывал башлык.

– Веруешь ли, что молитва сия дойдет до того, кому послана?

Под куполом церкви металась огромная птица. Мужчина склонил голову так, что подбородком коснулся груди.

– Я тот, кого проклинают не знающие истины. Ты ждешь ребенка, вымаливаешь для него здоровья и благополучия. Обратись ко мне, я дам все, что ему нужно.

Черный какаду вцепился когтями в плечо хозяина и захлопал крыльями. Свеча погасла, утопив храм во мраке.

– Убирайся! Мне с малых лет известно, на какие уловки ты способен! – женщина, преодолевая страх, торопливо крестила незнакомца.

Тот вздохнул и с явным сожалением усмехнулся.

– Насколько же вы, люди, глупы! Просите у размалеванной доски милости божией и отвергаете тех, кто способен помочь. Перестань меня осенять, – это помогает лишь в сказках.

Мужчина одернул башлык и пошел прочь.

– Дура! Дура! От счастья отрекаешься! – грассируя, крикнул попугай и страшно захохотал.

Двери церквушки хлопнули, будто от сильного ветра. Незнакомец исчез, и воцарилась тишина. Испуганная баба спрятала икону и поспешила к батюшке.

Набежавшие тучи скрыли звезды и луну. Тревожно, будто отпевая кого-то, за плетнями завывали псы.

– Лукавый мне являлся в образе офицера! Поклонения требовал, – выпалила женщина в сенях поповской избы.

Священник сжал в кулак куцую бороденку.

– Не бойся, дочка, – чудак, поди, какой-нибудь. Помешалась Россия-матушка, спятила! Куда ни глянь – одни душевнобольные. Корчат из себя черти кого! Читай Библию и веруй в Господа. Как он решит, так и будет!

Схватки начались прежде срока – слякотным, осенним вечером. Повитуха, бабка лет семидесяти, давала советы:

– Ты ходи, милая, переступай через пороги-то – легче будет!

Будущая мамаша с распущенными волосами бродила по дому, поглаживала отяжелевший живот.

Старуха напоила ее отваром и увела в баню. Укрывшись от посторонних глаз, она стала колдовать над измученной схватками женщиной. Крик новорожденного напоминал звериный рык. Одна из баб перекрестилась.

– Разродилась, родимая!

Дверь бани распахнулась. Повитуха, как слепая, шла и щупала перед собой воздух, пока не споткнулась. Упав, она захрипела и в помощи уже не нуждалась. Любопытные бабы, толкая друг друга, протиснулись в баню. Тускло светила керосиновая лампа. Младенец выдавливал из груди мертвой мамаши молозиво, смешанное с кровью, и жадно слизывал его. Жуткое зрелище потрясло женщин. От страха они бросились вон из бани.

– Антихриста родила! Антихриста! – неслось над селом.

На крик сбежались мужики, вытащили труп роженицы и облили баню керосином. Подпалив сруб, они наблюдали, как огонь пожирает почерневшие от времени бревна. Никто не обратил внимания на незнакомца в шинели, стоявшего за их спинами.

– Эх, люди, люди…

Кровля бани с треском обвалилась, швырнув в небо сноп искр. Клубы дыма зависли над пожарищем и формами напоминали дитя. Налетевший ветер неторопливо погнал их в сторону погоста.

– Я встречу тебя, мой мальчик. Ты будешь незаурядной личностью! – Незнакомец исчез так же незаметно, как и появился.

На следующее утро мужики принялись разгребать пепелище и не нашли останков новорожденного, будто того и не было вовсе.

– Сгорел нелюдь, подчистую!

II

В начале рабочего дня в кабинет директора губернской филармонии вошел гражданин невысокого роста. Сняв с головы канотье с помятой тульей, он представился:

– Герман Гуляйдуша – многопрофильный артист.

Карл Иванович Ляпунов обреченно вздохнул. Поставив стакан с недопитым «купцом», он промокнул губы платочком и устало посмотрел на вошедшего.

– Что же вы можете, уважаемый? – Ляпунов был уверен, что ничего нового он не увидит.

Мужчина принял позу оперного певца и вздернул подбородок.

– Я могу исполнить любой текст в любом диапазоне, на произвольный мотив. Хоть под музыку, хоть без нее. Вообще, я много чего могу! – Он бросил шляпу на стул.

Ляпунов понял, что утро испорчено окончательно.

– Валяйте!

Гражданин прокашлялся, выпучил на Карла Ивановича пожелтевшие склеры и на одном дыхании исполнил «Боже, царя храни!» на мотив «Во поле березка стояла».

От его вокальных данных ложечка в стакане неприятно дребезжала, покрывая поверхность чая мелкой рябью. В конце концов, посудина лопнула, залив стол заваркой. Ляпунов чертыхнулся и вытер лужу вафельным полотенцем.

– Вы, как Шаляпин, посуду крошите! Чем еще удивите, любезный, или это все?

Обладатель веселой фамилии изобразил обиду. Указательным пальцем он почесал нос, затем смешно подпрыгнул. Воткнул руки в бока и выставил вперед ногу в разбитом башмаке.

– Чего пожелаете: танго, карамболь или другие популярные танцы? – По выражению его физиономии несложно было догадаться: гражданин ждет аплодисментов.

– Ну, это могут многие. – Карл Иванович хотел быстрее закончить знакомство, но Гуляйдуша его обескуражил.

– Я танцую исключительно лежа или вприсядку. У вас патефон имеется?

– Но как же танго – лежа и без партнерши?

Мужчина саркастично ухмыльнулся, схватил стул и, насвистывая мотив далекой солнечной Аргентины, волчком закружился по кабинету. Он так ловко дирижировал ногами, что Чайковский на портрете скуксился, осознав ограниченность своих способностей.

Ляпунов, желая внимательнее рассмотреть технику исполнения, нацепил очки. Он удивленно наблюдал за пируэтами танцора. Самое интересное заключалось в том, что Гуляйдуша, аккомпанируя себе, не задыхался и не сбивался с ритма. Если закрыть глаза, то можно было решить, будто он не парит над полом, а удобно сидит в кресле, упиваясь собственным мастерством художественного свиста. Такого еще Карл Иванович на своем веку не встречал.

Весть о необычном человеке мгновенно облетела учреждение и собрала у директорского кабинета кучку ротозеев. Пианист Безруков смотрел в замочную скважину. От восторга он цокал языком.

– Этот болеро затмит саму Терпсихору. Такие коленца выкидывает, что мама не горюй! – Сева подмигнул коллегам и вновь прилип к замочной скважине.

Коллеги Безрукова желали лично удостовериться в небывалых способностях невзрачного гражданина. Они отталкивали пианиста, и чуть не довели дело до драки. Неожиданно дверь распахнулась, опрокинув Севу на пол. Из кабинета выглянул Ляпунов. Паровозным гудком он разогнал подчиненных. Выпустив пар, дверь снова закрылась.

– Довольно интересно. Я думаю, можно устроить ваше выступление на концерте для тружеников села. Мы поедем с агитбригадой по колхозам и совхозам. Так что пройдете проверку боем, а там посмотрим, – на этом Ляпунов счел разговор с Гуляйдушой законченным. – Приходите завтра, обсудим нюансы ангажемента.

Заполненный клуб колхоза имени Собаки Павлова напоминал муравейник. Плюшевый занавес дрогнул и, волнообразно складываясь, пополз в разные стороны. Перед взором публики предстали рассаживающиеся по местам музыканты.

Жалобно крякнул гобой. Сцена оказалась настолько мала, что скрипачи, фехтуя смычками, боялись выколоть друг другу глаза. Директор филармонии, исполняющий по совместительству роль дирижера, взмахнул палочкой и призвал всех к тишине. Оркестранты прекратили какофонию, и только Безруков яростно давил на педаль расстроенного фортепьяно. Его пальцы галопом скакали по клавиатуре. Сам Сева неистово дергался, вызывая у публики смех.

– Товарищ Безруков, немедленно прекратите! Вы сейчас весь репертуар сыграете! – призвал к порядку Ляпунов.

– Простите, увлекся.

Карл Иванович пожурил эксцентричного пианиста и объявил номер. Из-за кулис вышел сухой мужчина с виолончелью. Зал притих, перестал шуршать бумажными кульками. Кто-то из зрителей тихо покашливал. Музыкант уселся на скрипучий стул и принялся терзать смычком струны.

– Божественно! – шептала глухая старушка, подставив к уху ладонь. – Это «Марш энтузиастов»? – обратилась она к соседу.

– Да что вы, ей-богу! Это какой-то Страус, если верить дирижеру, – ответил ей похожий на козла бородатый колхозник.

Лицо старухи, светящееся изнутри, сморщилось и погасло.

– Да?! Я-то думаю: чего это взгрустнулось?! – в подтверждение своих слов она всплакнула, а потом громко высморкалась.

Мелодия смолкла, вызвав в зале свист и улюлюканье. Ляпунов посчитал это за выражение восторга и довольно потер руки.

– А сейчас, в исполнении похорон… Простите! камерного оркестра прозвучит душещипательное адажио Томазо Альбинони!

Недовольный ропот пробежал по залу. Чей-то заплетающийся язык требовал песен. Карл Иванович понял, что труженики полей неадекватно относятся к музыке без слов. Пришлось выпустить на сцену темную лошадку.

– Друзья, прислушиваясь к вашим пожеланиям, мы переходим к оригинальному жанру. Герман Гуляйдуша исполнит «Арию умирающего Каварадосси», подыгрывая себе на двуручной пиле.

Колхозники не знали умирающего гражданина лично и никогда не слыхали о нем, но его неминуемая смерть вселяла здоровый оптимизм. Не дослушав пение на чужом языке, публика затопала.

Гуляйдуша взял инициативу в свои руки и развалился на сцене. Он подтягивал к животу колени, резко распрямлял ноги, прогибался в спине и отрывался от пола. На некоторое время артист зависал в горизонтальном положении. Как ему это удавалось, не поддавалось осмыслению. Зрители вскакивали с мест и рвались на сцену. «Камаринская» в исполнении Гуляйдуши произвела фурор.

Герман почувствовал вдохновение и уселся на газету. Елозя по ней ягодицами, он прочитал статью о вреде алкоголя, чем вызвал ажиотаж. В завершение выступления, он скинул ботинки и перетасовал босыми ногами колоду карт. Гуляйдуша предложил всем желающим перекинуться с ним в «дурака» на раздевание. Без проблем он оставил колхозников в чем мать родила, поклонился и покинул сцену. Очаг культуры шумел и требовал его возвращения.

Ляпунов подводил итоги. Вывод напросился сам собою: общество деградирует, его больше интересуют не шедевры классики, а нечто ненормальное, чего не увидишь в повседневной жизни.

Весть о Гуляйдуше разнеслась по всем губернским закоулкам и дальше. В связи с этим гастрольный график пришлось перекроить. Давая многочисленные концерты, коллектив филармонии приобрел широкую известность. И вроде бы надо радоваться успехам, но на деле все обстояло иначе: выступления сводились к тому, что после двух-трех музыкальных композиций товарищи в строгих костюмах и дамы в вечерних платьях превращались в разнузданную толпу. Забыв о подобающей манере поведения, они свистели, улюлюкали и требовали выхода Гуляйдуши. Музыканты, осознавая собственную никчемность, стали пропускать репетиции.

Стрижи защекотали небосвод крыльями и довели его до исступления. Не сдержавшись, он захохотал. Стрелы молний и потоки воды обрушились на землю. Карл Иванович с грустью смотрел на стекающие по окну ручейки. Его терзал вопрос: «Можно ли для продвижения на Олимп славы одного, пусть талантливого, человека жертвовать благополучием других людей, менее одаренных Господом? И не справедливее ли поприжать его ради нормальной жизни большинства?» – определенного ответа на эти вопросы Ляпунов не находил. Если посмотреть на проблему с одной стороны, выходило так, а с другой – совершенно иначе. Гуляйдуша раздражал, вызывал острое неприятие и изжогу. Более того, Ляпунов его боялся. Он отлично понимал, что, благодаря Герману, о филармонии узнала вся страна. Но работа огромного коллектива свелась к обслуживанию этого неординарного человека. Созданный многолетним трудом симфонический оркестр разваливался на глазах. Великолепные музыканты вливались в ряды похоронных команд. Певцы перекочевали в рестораны, конферансье, отличавшийся небывалым остроумием, переквалифицировался в тамаду.

Стук в дверь прервал размышления Ляпунова. Карл Иванович отошел от окна и сел за стол.

– Войдите! – изображая работу, он что-то писал в журнале.

В кабинет протиснулся Сева Безруков. Виновато опустив голову, он напоминал провинившуюся собаку.

– Ночью украли рояль и теперь мне не на чем репетировать.

– Как же так? Рояль не ложка, в кармане не вынесешь, – возмутился Ляпунов, его щеки затряслись от негодования. – Сдается мне, это проделки Гуляйдуши. Не кажется ли вам, товарищ Безруков, что этот господин превращает филармонию в балаган, в театр одного актера? Скоро он выживет вас, а затем – и меня.

Карл Иванович оперся локтями на стол и обхватил голову.

– Увольте его, – предложил пианист.

– У меня нет оснований. Он обжалует решение через суд и выиграет дело. Вы же видите – для него не существует невозможного. Он феномен – дитя парадокса! Не удивлюсь, если узнаю, что в его жилах бурлит киноварь или вулканическая лава!

– Давайте устроим пикничок. Напоим его и утопим. Поди потом, разберись: зачем он в воду полез?! – подал идею Сева.

– Как же мы его заманим? Он ни с кем не общается, считает себя выше всех на две головы. Тщеславный нарцисс! Окружающее общество его утомляет и требуется только для аплодисментов.

После такого заявления Безруков сник, но быстро пришел в себя. В его глазах вспыхнул огонек, а губы растянулись в коварной улыбке. Он подошел ближе и наклонился к Ляпунову.

– Мы его женщинами заманим! Уж от женщин и вина еще никто не отказывался!

Карл Иванович обнял Безрукова за шею.

– Сдается мне, что Гуляйдуша… – дальше последовало слово, от которого Петр Ильич на портрете покрылся румянцем.

Дождь прекратился. Робкий солнечный луч расплывчатой полосой пересек кабинет. Ляпунов с Безруковым так увлеклись планами по устранению врага, что не услышали, как в кабинет вошел Гуляйдуша. Не подозревающий о заговоре, он похлопал по плечу сжавшегося в комок Безрукова.

– О чем судачите, господа?

– Да так, о бабах, – ответил директор филармонии.

– Все о пустом. О возвышенном думать нужно! Кстати, Сева, учитесь играть на деревянных ложках. Мы нарядим вас в шкуру. Будете ассистировать мне в роли помешанного на музыке медведя.