Текст книги "Две жизни одного каталы"

Чкаловский пляж

Бим не дурак, чтоб второй раз деньги в домике прятать. На пляж он, конечно, не пошел – загрызут кредиторы. Нет никаких сомнений – старый Феликс уже всем напел о том, что в в Оськином кармане, нежно прижавшись одна к другой, поселились восемь двадцатипятирублевок. Вздорный, пустой и вредный человек этот Феликс, хоть грех так думать о старике! Ноги сами понесли счастливца в невероятной солидности старинное здание на улице Пестеля. Перво-наперво Бим истребовал второй том объемного, семисотстраничного фолианта «История корабля», написанного еще в конце прошлого века бывшим моряком Николаем Петровичем Боголюбовым. Раньше Иосиф, заполняя карточку, искренне печалился. Ну как же так, – сокрушался он, – неужели никому, кроме меня, это увлекательнейшее исследование не интересно?

Увы – с самой войны ни один из читателей Одесской центральной библиотеки интереса к построению примитивных парусных судов не проявил, о чем свидетельствовал девственной чистоты картотечный листок с единственной повторяющейся фамилией – Белых, Белых, Белых…

Читать сегодня Иосиф не собирался. Оставив одну на пропитание, он незаметно вытянул из кармана семь двадцатипятирублевок. Еще раз внимательно перебрал их под столом руками, чуть-чуть скосил глаз и снова перебрал. Семь раз с купюр на него строго и осуждающе посмотрел Ленин Владимир Ильич, но поделать основатель первого в мире государства рабочих и крестьян ничего не мог – Бим решительно просунул все семь купюр за корешок обложки. После чего закрыл книгу и с удовлетворением отметил, что корешок плотно прижался и денежки ну никак не выпадут. Хотел уже уйти, но взгляд упал на необычную конфигурацию крюс-бом-брам стеньги на пятисотой странице. Интересненько… – прошептал Йоська и, позабыв обо всем, принялся читать дальше. Поздно вечером, проверив корешок и сдав-таки книгу, с блуждающей улыбкой трясся мореплаватель в античном трамвайчике домой – на Дачу Ковалевского. В руках у него была продуктовая сетка, в сетке бумажный сверток, а в свертке кошачья радость – вонючая мойва. Жизнь прекрасна.

Волшебное это место – Чкаловский пляж летом. Собственно, пляжем-то его назвать нельзя – нет здесь ни удобств, ни лежаков, да и с песком-то не очень. Главная его прелесть в том, что никому он не нужен, чужие там не ходят, а брошенные строителями бетонные плиты, на самом деле, в тысячу раз чище, теплее и приятней замусоренного пляжного песка. Сначала Чкаловский облюбовали два брата с пятой станции фонтана – Шланг и Костя. Затем образовался угрюмый и немногословный Борода – банщик при монастыре. Бим испытывает к Бороде величайшее почтение – кроме работы в бане тот еще регулярно бомбит по ночам на своем старом москвиче и оттого всегда имеет в кармане дензнаки. Достойный, уважаемый человек – Борода. А вот Ленин – тот вовсе никогда копейки не имеет, но зато йогу знает! Он не потому Ленин, что хочет старый мир разрушить или, например, картавит. Вовсе нет. Просто вьющиеся белые волосы в сочетании с румяностью щек делают его необычайно похожим на Володю Ульянова – до того, как тот пошел другим путем и облысел от невзгод классовой борьбы. Или вот фотограф Сашка Ёжик, мечтающий о всемирной славе. Сашка всегда приходит с Конями. Ира Конь и Оля Конь учатся в мединституте – девочки очень крупные и очень правильные. Берегут себя. Чкаловцы к ним приставать не смеют – Кони официально признаны «своими». Правда, был, был случай – коварнный Ёжик их однажды приболтал художественно фотографироваться в пещере, и серьезные сёстры, не устояв перед магией объектива, разделись-таки догола. Сашка ловко заворачивал их в обрывки рыбацких сетей, заставлял смотреть вдаль и щелкал, щелкал… А потом объявил, что пленка засветилась, оставив разочарованным завсегдатаям рисовать эти восхитительные фотки в своем воображении. Бережет таким образом сестер, наверное. А шерифом пляжа там Костя. Он занимался боксом, да и вообще страх ему неведом – никто не рискует с ним связываться. Именно благодаря Косте на Чкаловском не водятся лишние. Однажды Оля Конь, выпив на Первое мая стакан коньяка «Белый Аист», принялась плавать в десятиградусной воде и где-то уже у самого буйка потеряла лифчик. Увидев с берега упругую белую грудь, Костя-шериф пришел в необычайное волнение, прыгнул в воду и поплыл спасать Коня. Нырял-нырял и нашел-таки лифчик, но благосклонности Олиной не получил. Получил простатит. А вообще, Кони на пляже – это к удаче. Оля и Ира значительно упрощают основной промысел колоритных чкаловских бездельников – охоту. Притащить новеньких не всегда легко, но как только приглашенные девчонки завидят беззаботно лежащих сестер – сразу успокаиваются, расслабляются, легко пьянеют от недорогого вина, заливисто невпопад смеются и вообще становятся такими, каковых любят все без исключения. Таскают же жертв в основном с «Дельфина» – это ближайший цивилизованный пляж. Тут есть деревянные лежаки без ножек, которые кладут прямо на гальку или песок. Рядком стоят автоматы с газированной водой по три копейки с сиропом и по одной без. Две покосившиеся и проржавевшие насквозь раздевалки подчеркивают, что таки да – здесь мы имеем настоящий, цивильный пляж для туристов. Вот из одной из этих раздевалок вышла Ирина Кляйн с большим полиэтиленовым пакетом в руке и старой скатертью на плече – чтобы было на что лечь. Присыпав песком разбросанные повсеместно окурки, она расстелила скатерку и легла на живот. Надо сказать, что за три года в Одессе на пляж Кляйн выходила не более пяти раз. Море она любила – да и можно ли не любить Черное море? Но любила его Ира с берега – ей больше нравилось пройтись, постоять, подышать йодистым бризом, а не лежать на чьих-то чинариках, прикрыв их старой скатертью.

– Что ж вы, девушка, тут расположились? Тут же окурков полно и неизвестно какой еще дряни и заразы нет. Идемте к нам на плиты! Стерильность гарантирована.

Ира подняла глаза вверх. Над ней, закрывая солнце, стоял улыбающийся щекастый блондин со слегка вьющимися волосами. Глаза его лучились добротой. Из-за головы шло сияние, что придавало композиции еще большую схожесть с октябрятским значком. «Меня зовут Ленин», – сказал незнакомец, протягивая руку.

У чкаловцев существует неписаное правило – при появлении новых лиц не проявлять никаких эмоций. Не допускается цоканье языком, пошлые присказки и прочее. Все понимают, что если старый Феликс, Шланг или Ленин привели дам – то прежде всего это означает вложенные инвестиции. Инвестиции не в деньгах – боже упаси. Нет тут никаких денег и неоткуда им взяться! Инвестиции работой – именно так называют здесь эту легкую, как песнь соловья, болтовню, этот приворот, эти восхитительные небылицы, которые неутомимые бойцы-чкаловцы щедро вываливают в уши приезжих девчонок. Работа. Как есть – работа. Разве можно это как-то иначе назвать? С дамами знакомятся, сыплют шутками, убеждают променять песок цивильного пляжа на бетонные плиты Чкаловского – то есть проводится большая и кропотливая деятельность. Глупая реплика и даже свист может спугнуть, создать напряжение и в конечном счете испортить вечер всему трудовому коллективу.

– Вот – немку привел, – объявил Ленин и попятился прочь, прочь, захватив охапкой свою одежду.

– Ты куда же? – удивился шериф.

– Извиняйте, пацаны! Косяк вышел. Завтра пивом проставлюсь. Извиняйте…

Ужас, который Ленин испытывает перед несоветскими, носит генетический характер – и папа, и дед его в свое время сгинули за связь с иностранцами, которых и не видели никогда. А тут вот живую черт принес. Настоящую. Еще на подходе обнаружил он неладное, но надеялся, что это все-же молдаванка из приграничных с Румынией деревень – там русский не в почете. Однако ухо распознало полузабытые школьные словечки «битте» и «шпацирен геен». Ленин мигом вспотел, хотел бежать, но заветные бетонные плиты были уже рядом.

По легенде Ира должна была изображать немку, приехавшую на три дня из Москвы, где она якобы работает в посольстве ГДР. Познакомившись и втершись в доверие к разрабатываемому, она должна была ему открыться и сообщить, что она таки да – служит в посольстве, но только это посольство Западной Германии. На этом месте, по замыслу одесских кэгэбэшных начальников, страдающий шизоидными проявлениями Бим должен полностью ей довериться и все свои планы раскрыть, как прилавок на ярмарке.

– Дойчланд, значит? – поинтересовался Костя и добавил, уточняя: – Юбер аллес?

– Дойче Демократише Републи́к, – отвечала в смятении старший лейтенант и легла на теплую плиту животом. Начало ей совершенно не нравилось, и она вся напряглась, как перед прыжком.

– В рот фронт! – поприветствовал издалека Шланг и поднял кулак, демонстрируя солидарность. Но подходить к немке не стал – себе дороже. Хлопот с иностранками в пять раз больше, а сделаны все равно в точности как наши.

Обстановку разрядил откуда-то возникший Феликс. Дед был слегка укурен и оттого в превосходном настроении. Его живо заинтересовала крепкая попка в красных плавках, и он без промедления нацелился на новенькую.

– Айне массаж вам забацаю, майне либе фрау! – развязно предложил он. Не получив ответа, хам сел на Иру и принялся интенсивно мять ей лопатки. Бедняжка была настолько ошарашена такой бесцеремонностью, что, глубоко вдохнув, открыла рот, чтобы обматерить этого жилистого. Однако тот пребольно хлопнул ее по ягодицами и крикнул:

– Булки! Булки расслабь! – еще раз хлопнул и снова стал массировать плечи.

– Ты хоботок-то спрячь, – с некоторым раздражением заметил шериф, – не в филармонии!

Но Феликс прикинулся, что не расслышал.

– Смотри – не расслабляется! Целка, наверное, – пожаловался он и спросил, уже обращаясь к жертве: – Фрау целка или как?

Ира выдохнула, ничего не сказав. Ей захотелось домой и плакать. Феликс между тем перешел на какие-то странные поступательные движения. Она почувствовала, как сверху по ягодицам скользит нечто инородное, и тут же ощутила на спине теплое и липкое.

– Пойду поссу, – поднимаясь, сказал Косте старый извращенец и отправился в море, негромко распевая «Устал я греться у чужого огня…», а внедренный сотрудник села и беззвучно заплакала. Она не могла до конца понять – что это только что произошло? Какой-то неизвестный принародно кончил ей на спину – и ничего! И мир не перевернулся! Перевернулись Кони – Ольга загорала на спине и теперь легла на живот, сестра же наоборот – устроилась лицом к солнцу. Да нет же, это какой-то бред! Этого не могло случиться. Из глаз ее катились большие слезы.

– Ну и спустил по-стариковски. Какая беда? Ты вот, дорогая фрау, лучше подумай – в двухтысячном году ему будет, наверное, под семьдесят! – пляжный шериф кивнул на мускулистую спину удаляющуюгося деда. – Вот где пиздец-то!

И Костя, позабыв о гостье, глубоко задумался о скоротечности момента и бренности бытия. Немка, однако, никуда не уходила, а смотрела вдаль уже высохшими, озлобленными глазами. Расстрелять, как бешеных собак! – крутила она в голове чью-то безумную фразу. – Расстре…

– Бим! Где ты есть, Бим? Помоги фрау! Фрау в печали.

Появление на сцене объекта, ради которого весь этот сюр и бред затевались, не произвело на Ирину никакого впечатления – ее вообще больше ничего не интересовало. Бим тем не менее нежно взял ее за руку и повел к морю. Положил на спину на самой кромке воды, взялся за ноги и стал двигать тело вперед-назад.

Ну вот! – ужаснулась Кляйн. – А этот теперь мне на живот кончит…

Бим и рад бы помочь симпатичной фрау, но не настолько, чтобы самому рукой прикасаться к Феликсовой стариковской сперме – поэтому он и пытался отмыть немкину спину таким замысловатым образом. Видя, что на лице у фрау вновь появился ужас, Оська, не отпуская ног подопечной, принялся бегать по кругу, поднимая брызги. В полной прострации, вращаясь по часовой стрелке на мокром песке, немка от КГБ смотрела на крупные, немного неровные зубы сумасшедшего, на кубики мышц живота и ничего уже совсем не соображала. В голове образовался какой-то шум. Расстрелять, однако, уже не хотелось – отпустило. Но, может, это у них в порядке вещей? Может, ничего жуткого и не произошло – ну натер козлина свою залупу об мои плавки… Нет! Расстрелять! Как бешеных собак всю эту свору. …Однако, как дивно сложен наш объект. Вот что значит – никогда не работать! Мысли цеплялись одна за другую, путались, а потом все вместе накрывала волна обиды и ярости. Но ярость постепенно исчезала. Краем глаза она заметила, как Костя со своей позиции на самой высокой плите сделал мерзкому деду сигнал пальцами, и тот, выйдя из моря, послушно побрел прочь. Никакой досады он, впрочем, не испытал, а напротив – посчитал день вполне удавшимся. «О, где ж то сердце…» – напевал он, удаляясь при этом в сторону пляжа Дельфин. И вдруг, разбежавшись на мокром и плотном песке, сделал подряд два сальто вперед. Большая, пьяненькая уже компания из Уренгоя засмеялась зубами из нержавейки, забила в ладоши, и Феликс галантно раскланялся, скрывая довольную улыбку.

Ах! – много ли надо для счастья пожилому одесситу!

Иосиф показал себя джентльменом и вызвался проводить Монику – так она представилась. Как один день – один солнечный одесский день может перевернуть всю жизнь! Вчера она была солидным членом социалистического социума, а сегодня ей, походя, кончили на спину! От таких мыслей комсомолка чуть не свихнулась и пару раз отвечала Биму по-русски. Оська, впрочем, этого не замечал. Странным образом он одинаково хорошо понимал ее и по-немецки, и по-русски, хотя в школе толком не учил ни того, ни другого. И такие случаются аномалии у сумасшедших.

Так они дошли до малосемейного общежития, где у Ирины была комната с удобствами. Прощаясь, Оська было открыл рот, чтобы по привычке попросить немного денег взаймы, но вместо этого, умильно смущаясь, пригласил Монику завтра встретиться у трамвайного разворота в Аркадии, с тем чтобы показать приезжей красоты вверенного ему города-героя. На том и расстались.

Ссыкун

Жизнь разделилась надвое – до и после Воскресения. Можно даже сказать, разделилась на Новый и Новейший заветы. Сашка любил свою прежнюю жизнь, любил свое занятие и ту будоражащую остроту, что оно приносило, любил Москву. И, если отбросить необходимость сотрудничества с ментами да редкие стычки с братьями по ремеслу, можно сказать, что был он почти счастлив. Вообще-то, дела картежные сильно изнашивают психику каталы, а беспорядочный образ жизни, переезды и недостаток сна подрывают здоровье, вызывая преждевременное старение. И это еще не считая отсидок, которые, на самом деле, измеряются совершенно иначе, чем определяет суд. Вот в зале суда плачущие родственники вглядываются в лицо приговоренного – конвой уводит его на два недолгих года. Это ерунда, это как в армию сходить… Однако вернется человек, постаревший лет на пять. По обеим сторонам рта у него появятся складки, на голове залысины, глаза выцветут, безвозвратно сгниют несколько зубов. Откинувшийся будет много курить, в рассуждениях станет ядовит, в отношениях – недоверчив. Преступники и люди, балансирующие на грани этой категории, стареют, как балерины – очень, очень рано. Интересно, – размышлял Студент, шагая по лесу, – сколько я проживу в моих теперешних условиях? Лет сто – не меньше. А, может, и сто пятьдесят. От этих мыслей его отвлек звук автомашины, с усилием поднимающейся вверх по грунтовке. Шабан! – обрадовался Сашка, но к домику пока решил не приближаться. Это действительно был адыг. Он вышел из машины, постучал в дверь и крикнул свое обычное – Александр! Александр!

Странный он все же. Никто меня так не называл никогда, – Саша оставался в кустарнике, ему хотелось удостовериться, что в машине никого больше нет. Словно прочитав его мысли, Шабан поднял заднюю дверцу и начал разгружаться. На расстеленый кусок брезента легли ящики с консервами, мешок картофеля, коробка со свечами, коробка с батарейками, новый топор на длинной ручке…

– Оставь, оставь – я помогу! – Сашка улыбался до ушей, обнимая работодателя. – Что там в цивилизации происходит?

– Так я ж тебе привез ее! Цивилизацию. Вот – наградили меня лет пять тому.

И Шабан, развернув старое полотенце, достал сверкающий радиоприемник.

– «Спидола» называется. Извини – не ведаю, что это слово означает. Отрежь вон кусок подлиннее – будет тебе антенна, – Шабан кивнул на бобину с проводом, которым летом они со Светой измеряли расстояния между дольменами. Оба были чрезвычайно рады встрече.

Надо сказать, что отдав гостю контроль над пасекой, Шабан заскучал. Весной он, как обычно, поведет скот на гору Фишт – будет много работы. Но что делать сейчас, когда отпала надобность гонять машину в горы, когда пчелы под присмотром? Приходится признать, что пасека – своего рода дача, загородный дом, а работа на ней не что иное как разновидность отдыха. Да – с первым снегом делать там нечего, но сейчас там просто прекрасно. И адыг стал наезжать к Сашке каждую неделю – привозил доски, куски шифера и прочий бесценный строительный мусор. Вскоре крыльцо начало расти влево и превратилось в сени, или их подобие, дверь и единственное окно укрепили – домик приобрел некую осанистость и солидность.

Грусть накрывала нового пчеловода после захода солнца. Вечера, увы, были самым непростым временем – без электричества в избе темно, но и спать еще рано. Тяжелое время. Непонятное. Не зря, наверное, слово «сумеречный» носит такой негативный оттенок. Вокруг – глаз выколи, а спать нельзя – проснешься потом в четыре часа, как дурак. Хорошо посидеть с книгой или у телевизора – но нет на пасеке ни того, ни другого. Да и электричества-то, собственно, тоже нет, и это большущая проблема.

Однажды на излете детства Сашке приснился сон. В этом удивительно реалистичном цветном сне он увидел себя в старости. Горели-потрескивали дрова в большом, в человеческий рост, камине, и отблески пламени освещали очень немолодого человека с длинными седыми волосами до плеч. В одной руке человек держал тяжелый бокал с темно-красным вином, а второй неспешно гладил изящную собаку, лежащую на специальной подставке, придинутой к креслу. Вторая такая же собака свернулась на ковре под ногами хозяина. Ничего больше из этого восхитительного сна Сашка не помнил, но с восторгом рассказал о нем всем знакомым.

– И где же все это великолепие имеет место быть? – с долей язвительности спросил тогда мамин друг Фельдман, а Сашка растерялся. Действительно – где? В Лондоне, наверное, подумал он. А потом уже и не сомневался в том, что старость встречать будет в этом далеком, неизвестном городе. Но жизнь, как любят писать в заголовках, вносит свои коррективы.

– Брат мой Шабан! – вздохнул будущий пенсионер английской столицы. – Мне нужно от тебя две вещи – собаку и камин.

Но отказал директор пасеки по обоим пунктам. Нельзя, – сказал, – собаку! Нечистое животное. Как же я тут буду после пса? Сашка опустил глаза. А вместо камина можно боковушку печи разобрать. Я по размерам в кузнице дверцу закажу – даже теплее будет от нагретого чугуна. Чем не камин? Они действительно разобрали печь и сделали подобие камина, но дым никак не хотел вытягиваться в трубу, и пришлось все собрать, как было. Впрочем, с открытой дверцей печка и являла собой, по сути, мини-камин. Сашка закинул на дерево провод-антенну и теперь был в курсе всего, что происходило во вселенной. Шабан приезжал раз в неделю, они подолгу разговаривали и стали уже настоящими друзьями. Иногда спорили, но не так, чтобы доходило до ссоры.

Вот приехал он в очередной раз.

– И-и-и!.. – из Шабановой нивы доносился жалобный плач. У Сашки ёкнуло сердце. Он вопросительно показал рукой на заднюю дверцу, но лукавый адыг лишь пожал плечами и улыбнулся. Студент осторожно открыл машину… так и оказалось – прижавшись пузом и держась всеми четырьмя лапами за драную кошму, в багажнике дрожал щенок.

– Ах ты ж! – зашептал новый пасечник, поднимая пса на руки. Тут щенок выпустил желтоватую жидкость, да прямо Сашке на грудь.

– Ах ты ж… ссыкун! – повторил тот и засмеялся.

– Ну вот, и имя есть, – удовлетворенно вздохнул Шабан.

– Дворянин! – восхищался Сашка, вращая перепуганного псёнка во все стороны. – Как есть дворянин. Даже намеков нет на породу! Ни-ког-да хворать не будет! А брови! Ты посмотри на эти брови. Брежнев в гробу перевернулся от зависти. Тут только адыг заметил на щенячьей мордочке некое подобие бровей, налезающих на плутоватые глаза.

– Ты вот лучше скажи – куда мне его девать после тебя?

– Как это – после меня? Сам я никуда не уйду, – отвечал новый пасечник, продолжая вертеть и рассматривать бровастого щенка, – а как погонишь, – тут он придал своему голосу трагические интонации, – то наденем мы с Ссыкуном деревянные сандалии и уйдем теплым вечером за солнцем, как монахи буддийские. А тебя пусть мучает совесть.

Нельзя сказать, что адыг разбирался в тибетской обуви или в буддизме как учении, но он живо представил эту картину и вздрогнул. В ушах у него отчетливо зазвучала удаляющаяся дробь маленьких деревянных сандалий Ссыкуна.

– Ты все ж в избу-то его не пускай! Пусть в сенях живет. Провоняет ведь дом псиной. И вот что – денег добавь, если остались у тебя еще. Я тут вроде договорился ручной генератор купить у военных. Будешь аккумулятор подзаряжать сам. А еще говорили умные люди, что к нему пропеллер приделать можно – тогда вообще ветер всю работу сделает, но я точно не знаю.

«…Вот хоть тебе наябедничать – не хочет мне собачку привезти! Половину засоленной свиньи привез в холщовом мешке, но даже вынимать из машины не стал. Не хочу, говорит, прикасаться. На рынке ему туда положили, и я вот вынул. При этом ни во что не верит. Странный. Как можно собакой брезговать?

А еще привез мне аккумулятор большой – от трактора, наверное. Я теперь даже лампочку имею! Маленькую, двенадцативольтовую – но лампу. Хотя свечи, конечно, романтичнее – живое пламя само по себе трепещет, тени пляшут. У меня их тут склад, как на войну. И вообще свеча – это как билет в путешествие во времени. Вот пишу тебе, как Пушкин – при свечах. А ещё радио! Радио у меня теперь есть. Отрезал кусище твоего измерительного провода, закинул на дерево – и теперь весь мир у моих ушей. Приём великолепный. Слушаю передачи на английском и совершенствуюсь в нем, не знаю только – зачем. Но мне нравится. Я, между прочим, диплом на английском защищал (хвастаюсь).

Вот! Ну чем еще похвалиться? А еще адыг наш меня постоянно учит. Причем самым разным вещам. Например, ходить по мокрой гальке. Сам он делает это невероятно ловко, как акробат – там главное оттолкнуться от скользкого камня и ни в коем случае не останавливаться, не пытаться опереться на камень долше, чем на четверть секунды. Интересный он очень! В лесу, говорит, ни в каком раскладе нельзя повредиться или заболеть – опасно! Впрочем, у него целая философия самодостаточной жизни робинзона есть. А вот желание мое остаться под заносы не одобряет и стращает – никто, говорит, тут никогда под снегом не оставался, потому как проехать будет невозможно. Но, думаю, все будет нормально – у меня здесь огромные запасы всего, от консервов до керосина. Сегодня он обещает забрать аккумулятор на зарядку и в следующий раз приедет, возможно, в последний раз – тут ляжет снег. Увижу его, значит, через месяца полтора, а то и два. Ружьё обещал привезти. Эх, лучше бы пёсика к моему камину…

 
                                     * * *
 

Невообразимая удача. Начальник привез мне щенка! Назвали Ссыкуном, что, как я предполагаю, по-черкесски означает Отважный. Мордаха у него сделана в виде небольшого кирпичика, над глазами – брови. Уникальная собака. Редкая наверняка. Ссыкуну свойственна некоторая застенчивость – не хочу называть это трусостью, но отходить от меня он не желает даже на шаг. Шабан не велел его пускать в избу, и спит мой охранник теперь в сенях, что мы построили, но скоро я начну переносить туда ульи и… что-нибудь придумаем. Я было принялся обучать бровастика разным командам, но вскоре обнаружил, что он и так неплохо понимает речь нашу и делает все, что просишь. Вместо крика «сидеть!» ему можно спокойно сказать – а посиди-ка тут, братец – и он прижмет хвост к земле! Очень славный, высокоинтеллигентный пёс! Одно печалит – труслив невероятно. Крикнешь на него или упадет что-то – он тут же вжимается в пол. Лапы расползаются в стороны, а глаза становятся ну такими беззащитно напуганными, что сразу становится совестно. В лесу не бегает, а ходит у меня буквально между ногами – как в цирке. Лес полон звуков, ему неведомых – но ничего, привыкнет.

Завтра ульи начнем переносить».

 
                                     * * *
 

Сашка отложил авторучку и задумался. Как так получилось, что он так часто теперь думает о своей бывшей соседке с шестого этажа? Связано ли это с его путешествием в дольмен? А может, это последствия действия яда? Наверное, это благодарность, вдруг подумал он – ведь как ни крути, а Света жизнь мне спасла. Все равно удивительно – ведь было же черт знает сколько женщин, но никто до сих пор так крепко не поселился в голове. Вредно это и опасно. Студент прикрыл глаза, начал засыпать, и тут ему вспомнился один странный влюбленный мокрушник. Ну то есть тот не был еще убийцей, а приговор ожидал за что-то другое, но ни предстоящий суд, ни срок, что ему корячился, влюбленного не волновали. Все мысли и разговоры его были о какой-то женщине. Он чудовищно страдал и пытался найти понимание у сокамерников – у тех, кто ждал свои приговоры и пытался справиться со своими собственными бедами. Влюбленный был многословен.

– Вот подруга моя через год после кесарева пошла к гинекологу.

– Херасе. Так у тебя дети есть?

– Нет. Она, вообще, замужем. Так вот. Гинеколог этот изнутри посмотрел, уж не знаю, как, и выкатывает: «Не нравится мне, – говорит, – шов. Очень не нравится». И выписал направление к онкологу.

– И что онколог? – уже без особого интереса спрашивает кто-то с верхней полки.

– Откуда мне знать? Не пошла Настя к нему. Смеялась только нервно и отмахивалась. А в глазах ледяной ужас. Я на коленях ее умолял. Сходи, – просил, – мало ли что? А вдруг? Уж лучше пусть все вместе удалят, пока не расползлось. Ведь есть у тебя уже пацаненок!

– А она?

– А она смеялась этим новым деланным смехом. Пессимист ты, – говорила, – пессимист! – прикинь…

– Ну? А дальше?

– Что?

– Дальше-то, говорю, что? Сходила?

– Дальше?.. дальше… А чего ты доебался до меня с вопросами?

Что было дальше, где эта его подруга и почему не шлет ему передачи – он умалчивал. И так бедняга страдал, изливая историю своей любви кому надо и не надо. Конечно же, пришло время, когда над ним стали издеваться. Особенно старался один приблатненный фраер, из тех, кому очень хочется подняться в тюремном статусе, и никаких путей, кроме как унизить соседа, они не видят. Кончилось все печально. Ночью затравленный влюбленный расколол деревянное древко камерной швабры, или «гитары» по-блатному. Получилась длинная, утонченная, как пика, щепа. Острый конец он довел до ума, убрав заусеницы и натерев куском мыла. На правую руку намотал какую-то тряпку, затем подошел с этой деревянной пикой к спящему фраеру, поднес заостренную часть к впадине между шеей и ключицей, а по тупой части что было силы ударил замотанной рукой. Острое дерево, прорвав кожу, а затем пищевод, скользнуло вниз к аорте. То, что не вошло в тело, убийца отломил. Раздался крик такой силы и такого отчаяния, что содрогнулся весь тюремный корпус. Десятки ног загрохотали по каменным коридорам, настежь распахнулась тормоз-дверь, но помочь фраеру было уже нельзя – вытаращив глаза, он хрипел в луже черной крови, что толчками с пеной шла изо рта. Во всем корпусе спал только один человек – сжимая обломок, он вернулся на свою шконку и заснул так сладко и глубоко, как это бывает только в детстве.

Позднее выяснилось, что подруга умерла за полгода до его ареста, о чем он, конечно, знал, но мысли свои освободить от нее не мог.

Опасно это – постоянно думать о женщине. Опасно. Но о чем думать?