Текст книги "Две жизни одного каталы"

Конец

«Почему всегда Сочи-Ночи?» – размышлял Долин, поднимаясь в горку к гостинице. Отчего пребывание в Сочи неизменно измеряют ночами. Но ведь это, пожалуй, и справедливо – разве не прекрасна эта тёплая ночь с ее запахом магнолий и треском невидимых цикад? Дни сочинские по-своему тоже, безусловно, хороши… но ночи, но луна! Настроение у майора было превосходное, в таком приподнятом расположении духа хочется думать о приятном. Он открыл стеклянную дверь гостиницы, снял со стенда ключ от номера и взбежал на второй этаж. Долину не терпелось выкинуть одежду и стоять-стоять в горячем душе.

– Мне кажется, или от вас, Валерий Эдуардович, пахнет… пахнет…

– …Аптекарской улицей, – добавил второй голос, и незваные гости негромко засмеялись.

Пол поплыл под ногами Долина. Он сделал пару шагов вперед и, внезапно обессилев, опустился на стул. Спина по-стариковски ссутулилась, плечи безвольно обвисли. Крах и конец.

– Я не решался без вашего разрешения закурить в номере. Вы позволите? – из золотистой пачки тощий вынул тонкую коричневую сигарету, щелкнул тяжелой инкрустированной зажигалкой и с видимым удовольствием затянулся.

– Ненавижу. Как же я их, блядей, ненавижу, – застучало в Долинском мозгу. Пришить бы сейчас обоих. Разбить бы головы об этот подоконник. Один бы справился – без оружия, руками. Ненавижу…

– Да мы не ищем и не ждем вашей любви, – прочитав его мысли, сказал полковник, – разговор у нас будет деловой. Уверен, что мы поймем друг друга. Прежде всего, нам хотелось бы знать в мельчайших деталях, что поведал вам информатор о своей командировке в СИЗО №3.

– Да, может, вы коньяку желаете? – вновь вступил в разговор генерал и, подняв мутные, как у мертвой рыбы, глаза, протянул майору объемную флягу с тисненым барельефом Дзержинского. Фляга была открыта – крышка безжизненно болталась на цепочке. Поскольку стакана не предлагалось, Долин сделал три огромных глотка прямо из горлышка. Это был изумительного аромата, насыщенный и невероятно мягкий коньяк с легким привкусом металла. В голове образовался легкий шум, дрожь прекратилась, и майор подвинул свой стул к гостям.

– Не хотелось бы вас обижать, но вам лучше все же вернуться к двери. Ничего личного, но запах, знаете ли…

Разговаривали недолго. Среди прочего гости узнали о том, что, находясь в камере, Немец без труда расшифровал роль смотрящего и догадался, что тот тоже состоит в агентурной сети. Гости не делали никаких пометок, из чего Долин заключил, что весь разговор пишется. Затем он пересказал, как разрабатываемый ночью разбудил агента и поведал ему о кладе с условием, что тот заберет золото себе, а наличные рубли частями передаст его жене, ничего не объясняя и сославшись на старый долг. Утром всю камеру раскидали и начали с разрабатываемого – агент видел, как его выводили первым.

– …и вот перед нами дилемма, – вновь включился в разговор тощий, – советский офицер, проходящий службу в престижнейшем подразделении Министерства Внутренних Дел… вдруг идет на поводу у собственного агента и встревает в немыслимую авантюру. Кто же кого из вас завербовал, позвольте спросить? Как это в принципе стало возможным?

– А как стало возможным мое увольнение? Или увольнение моего начальника? – вдруг разозлился Долин. – Три мента в метро убивают вашего сотрудника. Я не знаю ни ментов этих, ни погибшего – как в принципе стало возможным, что я, мой начальник и тысячи других вдруг стали виноватыми? Я приходил к вам. Искал защиты, – показал он на полковника.

– Ну, во-первых, это политическое решение. Никто из присутствующих его изменить не в силах. Во-вторых, у нас нет информации о вашем увольнении. Однако, к делу. Ваш агент, неясно из каких соображений, решил, что он тоже игрок в этой оперативной комбинации. Он самостоятельно ищет незаконно добытые подследственным деньги и ценности, он привлекает в работу действующего сотрудника милиции, он составляет и разрабатывает какие-то свои планы вокруг этой истории, ставшей ему известной исключительно по недальновидности одного из наших бывших сотрудников. К сожалению, мы вынуждены это прекратить самым радикальным способом – и вы нам в этом поможете.

– Что же я должен сделать? Убить его, что ли? – похолодел майор. Ему вновь сделалось дурно. Он встал, подошел и взял из тонких костлявых рук флягу.

– Мы не употребляем таких слов. Говорите лучше нейтрализовать или ликвидировать.

– Да не строит он никаких планов! Он уже и забыл об этой истории! И почему я? Зачем непременно я? – и опустился безжизненно на стул.

– Ну хорошо, – теряя терпение и переходя на «ты», сказал Кравцов, – очень скоро мы выйдем из этого номера. Что ты хочешь услышать от нас на прощание? Ты хочешь, чтобы мы ушли молча? Или ты предпочтешь, чтобы мы пожали тебе руку и сказали: «Возвращайся в Москву, подполковник, и принимай отдел».

– Как? Как я должен это исполнить? – севшим голосом просипел Долин и вдруг сорвался на фальцет: – Я согласен уволиться к чертовой матери и забыть всю эту историю!!!

Но тут же, увидев, как гости одновременно привстали, осекся и замолчал.

– Эта «история» уже живет своей жизнью, и она вас не согласна забыть. Такие дела. Так мы переходим к делу или вы нас выгоняете?

– Что я должен сделать? – откашлявшись, спросил майор.

– Вот алюминиевая трубка. На самом деле, это тривиальная заточка на пружине. Сейчас она взведена. Для того чтобы она выстрелила пику, ее нужно просто сжать. Не искать кнопки, спуски, рычаги – просто сжать. Открытая часть залеплена изолентой – снимать ее не следует, пика легко прорвет ее. На обратной, липкой части этой изоленты есть отпечаток пальца человека, который уклоняется от встречи с нами – пусть милиция его тоже ищет, к вам это не имеет отношения. Вы, как мы знаем, левша. Поднесете эту трубку к левому подреберью своего бывшего агента и сожмете. Даже если вам покажется, что он не убит, а лишь ранен – уходите прочь. Вы свою работу сделали. Мой вам совет – выполните это на территории Абхазии, а еще лучше – в поезде. Например, в Пицунду. Таким образом расследование упадет на транспортную милицию абхазов, а не мне вам говорить, какого сорта человеческий материал там служит. Заточку ни в коем случае не вынимать. Вот тюбик с силиконом – намажете им руки в день исполнения. Он абсолютно прозрачен – никто не заметит. Лучше нанести прямо с утра. Это избавит от необходимости переживать за отпечатки пальцев. Да ты слушаешь меня, майор???

– Да-да… – прошептал Долин, – когда я должен?.. Я должен…

– Пружина в этой трубке сжата, Валерий Эдуардович. Вы знакомы с усталостным изменением металла? Нет? У вас есть только один день. Завтра. Затем немедленно возвращайтесь в столицу.

– Тоже п-поездом? – выдохнул опер.

Сначала пискляво и тихо засмеялся костлявый, затем Кравцов повторил «п-поездом» и принялся хохотать в голос. Долин не заметил, как и сам зачем-то тоже залился нервическим смехом, впрочем, быстро поперхнулся и начал громко икать. И такой из номера летел хохот, что оставленный в коридоре чекист стал что-то испуганно бормотать в рацию, спрятанную в рукав.

Гости поднялись и вышли. Полковник, как обещал, пожал майору руку, но ничего не сказал. Костлявый побрезговал.

«Бежать! К ебене матери, куда глаза глядят – бежать отсюда! Угнать катер в Турцию. Вдвоем с Сашкой скинем за борт капитана, швырнем ему круг и нарежем прочь от Страны Советов. Бред. Никуда он со мной не погонит – у матери онкология. Он скорее меня за борт… А ведь, может, и у него такое же задание? Такая же трубка? Боже, какой мрак беспросветный. И как я в него влип, как попал??? А, нет – меня, скорее всего, этому полупидору Романову поручили. Сказали, завалишь мента – останешься в Системе. Нет, это о нем было сказано „бывший“. Но, с другой стороны, зачем им меня убивать? Гораздо правильней будет иметь своего, повязанного кровью мусора на хорошей должности в МУРе. Блядь, ну почему я???» Шквал противоречивых мыслей раздирал его голову. Примерно в шесть вечера начал действовать «коньяк» – мысли о побеге стали ужиматься, а потом и вовсе отлетели. В голове появился постоянный шум. Долин покидал в угол вонючую одежду, достал спортивный костюм, сложил его по-солдатски квадратиком, сверху положил тюбик с гелем и пошел в душ. Вернувшись, он немедленно заснул.

Студент, ожидая друга, встретил знакомого таксиста и уже минут десять слушал извечные жалобы о лимитах на бензин, запредельной жадности отдыхающих и прочих бедах, падающих на плечи честнейших сочинских водил. Саша, сканируя глазами привокзальную площадь, лицом имитировал горячее участие, в нужные моменты согласно кивал головой и пару раз даже сокрушенно всплеснул руками. Майора нигде не было видно. Вдохновленный таким вниманием, водила продолжал и сам не заметил, как перешел на армянский, причем Сашка продолжал показывать участие и странным образом цокал языком и покачивал головой точно в нужные моменты. Другие водители, наблюдавшие этот диалог, тихонько похохатывали. Вдруг Саша, глядя поверх голов, молча похлопал таксиста по плечу и, не оглядываясь, направился к зданию вокзала. Вид появившегося Долина ему совершенно не понравился – двигался тот какой-то странной походкой то ли робота, то ли строевика-военного, лицо имело землистый оттенок.

– Ты чего убитый-то такой, Валера? Не в деньгах счастье – уж поверь мне.

От слова «убитый» майор дернулся всем телом, по лицу пробежал нервный тик.

– Устал я что-то, Саш. Нехорошо мне. Нервное. Дело тут возникло – деньги надо передать в Пицунде сегодня. Сгоняешь со мной?

– Да нахера Пицунда эта, если нехорошо? Посмотри на себя в зеркало! И почему ты ходишь, словно у тебя почки отбиты? Давай я тебя на форелевое хозяйство свожу. Вон туда – вверх, в сторону Чайсовхоза. У меня кунак там работает – рыбку сами поймаем, он пожарит правильно. Потом на реку можно метнуться. Местные, чтоб ты знал, оттягиваются на Мзымте да на Псоу – поднимаются повыше по течению, костерок разведут, хавку приготовят, в воду окунутся чистую. Море-то здесь говна полно – оно самотеком туда херачит. Нету же в Сочи канализации человеческой.

– Не могу, Сань. Обещал – деньги надо отдать. Потом на пляж зарулим – там море пристойное. Куру-гриль готовят. Кофе на песке по-турецки…

– Ну хорошо – я пойду на площади таксиста поищу некурящего на весь день, и двинем.

– Такси в Гагре возьмем – не надо местного.

– Да, блин, что за многоходовка-то? И что у тебя со зрачками? Не спал совсем, что ли?

– Слушай, я тебя не мучил, когда сюда собирались…

Народу в вагоне было совсем немного – сезон на излете. Абхазки с золотыми зубами и в черных юбках везли пустые, вставленные друг в друга корзины. Похмельные последние отдыхающие угрюмо смотрели сквозь исцарапанное стекло. Скоро-скоро все схлынут, электричку эту до весны загонят в депо и вся курортная жизнь умрет. Цикличность южного бытия. Грусть, осенняя тихая грусть разлилась через приоткрытые верхние окна по старым вагонам.

Сашка скатал из курточки валик, обернул его вокруг шеи и понесся в свои вечные полеты-путешествия. Теплый вагонный сквозняк трепал его волосы, лицо полностью расслабилось. Видно, полет был приятный.

Долин же ощущал себя очень странно. Совершенно улетучился страх. Да и мысли все стали вращаться вокруг задания, которое ему надлежало непременно выполнить. Он почему-то решил, что с его выполнением сразу улетучится этот увеличивающийся шум в голове. Проехали Гагры. Минут через десять майор вдруг поднялся и вышел в тамбур. Обеспокоенный Сашка встряхнулся и, надев куртку, поспешил за ним. В тамбуре Долин показал знаком – пошли в следующий. Саша пожал плечами, открыл тяжелую дверь и сделал шаг в это грохочущее, трясущееся межвагонное пространство. Под левой рукой что-то негромко хлопнуло, и он повалился лицом вперед на заплеванный железный пол. Долин закрыл за собой дверь, перешагнул через тело своего агента и вошел в следующий вагон. Он проследовал его насквозь и тут обнаружил, что перед ним электровоз. Майор отправился обратно, вновь открыл дверь тамбура и опять перешагнул через тело своего друга. Саша был еще жив, но бился в агонии – свернулся калачиком и мелко-мелко дрожал. Из-под руки торчала трубка. Долин захлопнул дверь, беспрепятственно прошел в конец состава и сошел на ближайшей станции. Здесь он стал ждать электричку в обратном направлении, не испытывая при этом ни малейших признаков волнения. На вокзал Адлера добрался лишь поздно вечером. Он намеревался выйти на площадь и взять такси в аэропорт, но взгляд его случайно упал на стоящий на первом пути готовый к отправке состав на Москву. «Лето закончилось, количество рейсов сокращено – неизвестно, как оно обернется в аэропорту», – рассудил он и направился в кассы. За две цены ему удалось купить билет в плацкартный вагон. Отсчитывая деньги, Валерий увидел, что ладони его до сих пор покрыты силиконом. Как и обещали чекисты, силикон этот легко снялся, правда, при этом обнаружилось, что кисти рук совершенно утратили чувствительность и полностью онемели. Но не это тревожило майора. Что-то непонятное происходило с его мозгом – он не ощущал ни страха, ни тревоги, ни малейшей жалости к убитому, при этом шум в голове все усиливался, а в глазах начало двоиться.

На вокзальной площади, в припаркованном пазике-буханке занервничал полковник Кравцов. Может, зря он снял наружное наблюдение после того, как ему доложили, что друзья сели в сухумскую электричку? Нет, не зря – для чего в таком деле лишние свидетели? Однако объекту давно положено выйти из вокзала. По плану они должны уже ехать в горы, где приготовлен глубокий и узкий шурф. Куда он делся, мусор гнидный? Он должен! Он просто обязан исчезнуть именно в Сочи. Тогда можно будет запускать дезу о том, что они вдвоем с Непогодиным бежали за границу. У одного деньги, у второго ксива, навыки, знания. Идеальная пара. И тут уж никакие ордена не спасут министра. Но где же этот урод? Ведь вот-вот начнет действовать «химия» для рук! Закончить. Как же хочется закончить эту обрыдлую, провальную, мерзостную историю. Эх, переиграть бы все сначала! Послать бы вовремя нахер этого выскочку Романова с его бредовыми идеями, провести нормальную медэкспертизу задержанного – может, его вообще следовало отпустить до суда…

Полковник вспоминал, как Непогодин начал давать первые показания, как славно все разворачивалось. Тогда он вдруг понял, что это последнее его дело – теперь в генералы, теперь в руководство. Но сука-память тут же подбросила картинку с улицы Аптекарской, где он – полковник Кравцов – как мальчишка схватив лопату, сам кинулся выкапывать клад и как позорно, лицом и животом, упал в бездну говна. Как быстро ушел в дом подонок Романов, как никто не хотел протянуть руки, чтобы помочь выбраться, а только совали, мрази, черенки лопат. Тьфу же погань какая – эти южные дела.

Поезд лязгнул, качнулся и тронулся в ночь. Пассажиры распихали свои чемоданы и ящики с фруктами под полки и улеглись спать. Лишь маленькая компания в конце вагона нешумно выпивала. Довольно долго майор сидел неподвижно, неестественно выпрямив спину и глядя в проход, затем им овладела тревога. Обрывком уходящего сознания он понял, что в силиконе содержался какой-то психотропный препарат в смеси с ядом, и яд этот уже растекся по его телу. Он взял у проводницы нож из столового набора и ушел в туалет. Здесь он попытался срезать кожу с кистей, но нож был тупой, и ничего не получилось, тогда майор направился к компании и попросил нож у них.

– А тебе если колбаску порезать – так ты неси ее сюда! – пошутил самый юморной, но, подняв глаза на майора, осекся и, держа за лезвие, молча протянул тому узкую финку с наборной ручкой. Зрение Долина сузилось до небольшого круга, язык стал желто-белый и сильно распух. Он зашел в туалет и, не закрывая дверь, стал быстро срезать кожу с ладоней и подушек пальцев – сначала с правой, затем с левой руки. Тут он обнаружил, что окончательно ослеп, вышел из туалета и сел на пол перед купе проводницы. Уши резанул истошный женский вопль. Через вагон к нему, трезвея на ходу, спешили засидевшиеся бухарики.

– Простите, – еле шевеля огромным языком, говорил Валерий, – простите… простите… простите…

Относилось ли это к дочке Динке, жене Лене, к убитому Саше Панченко либо ко всем вместе – неизвестно.

Начальник поезда передал сигнал по ходу движения, и на следующих станциях стали подсаживаться следователи и криминалисты транспортной милиции. Они привычно принялись опрашивать пассажиров, составлять протокол осмотра места происшествия и так далее, а тело было решено снимать только в Харькове, где есть большой судебно-медицинский морг.

Эпилог

Прав оказался мудрый сапожник дядя Григор – нельзя долго жить с кликухой «Студент».

Вознёсся я, значит, а там очередь, как в мавзолей! Отстоял честно. И вот заходим во Врата. Плюгавый мужичонка передо мной блажит скороговоркой, типа он, мужичонка, всю-то жизнь прожил в Пензе, женился на однокласснице и не изменял ей ни разу. Начал, мол, с табельщика и дошел до главбуха, партсобраний не пропускал, и есть он поэтому самый праведник. А Бог слушает его с неким омерзением и вдруг говорит голосом высоким да дребезжащим, как у какого-то старого артиста-комика:

– Я ж, – говорит, – тебе даровал одну единственную жизнь, а ты, тварь, ее так серо и бездарно угандошил! – и повторил, передразнивая: – «Не изменяяял…» В трубу его!

Тут апостол Павел в кожаном переднике ловко подскочил – хвать бухгалтера одной рукой за воротник, второй за жопу да и швырнул просителя в большую трубу, откуда идет горячий воздух и весь предрайник этот отапливает. Так и засвистел вниз бедолага.

– Следующий!

Вышел я, многогрешный, на полусогнутых, открыли дело, и только приготовился оправдываться, как вдруг Павел встревает:

– Это, – говорит, – катала. Погремуха «Студент». Его следует пропустить.

– Ну ща! – возмутился Бог. – Вы мне тут говноеда какого-то чуть не протащили. Члена, ебёна мать, КПСС! – и с омерзением сплюнул. – Читай дело!

– …английскую школу… МГУ… организатор… 144-я часть вторая – четыре года, – забубнил.

Павел, надев на нос исполинские очки:

– Картежник-мошенник… многочисленные связи… нанес ущерб служащим Министерства Обороны…

– Обороны? – охнул в изумлении Бог.

– Так точно. Вот тут в деле «находясь в Ташкенте, обкатал воинов-интернационалистов, полковников Вологжанина и Тишко, подполковников Щирого, Рябченко, Потапова…» – да тут целый список!

Бог расплылся в благостной улыбке и лучащимися добротой глазами стал похож на Ильича с известной картины «Ленин и дети».

– Ну вот! Есть же кадры достойные! МГУ, тюрьма, карты, бабы… – и гневно апостолам: – А вы все норовите шушеру всякую протащить!

И вдруг спросил строго, глядя в глаза:

– А работал? Коммунизм, ебена мать, строил?

– Ни-ког-да! – эхом ответили ассистенты.

– Ай, хорошо-хорошо, – старый собрал бороду в кулак, закатил глаза в блаженстве: – Петя! Павлик! Проводите Студента в сто девятнадцатую, да посмотрите, чтоб койку дали лучшую – у окна и подальше от параши. Да соточку нектару плесните праведнику с дороги!

– Следующий!!!

Павлик остался, а Петька повел меня вдоль забора длинного, из-за которого слышен смех и машины бибикают. Пришли к длинному бараку – он, как забор и тротуар, весь до крыши покрашен белилами.

– А чего тут белое-то всё?

– Так карантин же! – поднял крючковатый палец черноглазый апостол. – Понимать надо! Ну ты, я думаю, в бараке-то сам разрулишь, не впервой тебе, а я обратно побегу – Сам не в духе нынче, – и вновь поднял палец.

– Беги, Петя, конечно. Удачи.

И помчался он назад в своих смешных сандалиях – так фляжка кожаная и заплясала на поясе. Не налил нектару – запамятовал. Да я и не по этой теме вовсе.

Ничего-ничего… Заплыву сейчас на хату, обзовусь, с местом определюсь. Нормально тут. Чистенько. Бело и благородно. Пройду карантин, обустроюсь, осмотрюсь, выйду на поселение…

Маму ждать буду.

Часть вторая
Дети желтой луны

В конце сентября случилось бабье лето. По Москве-реке поплыли желтые листья, столичные мамаши и бабушки привезли малышей в ЦПКиО, и парк немедленно наполнился криками и смехом. Повсюду тележки с газировкой и мороженым. Парочками прогуливаются нерусские постовые – лимита. И дворники. Эти безжалостные люди в фартуках сметают опавшую зелень в кучи, увозят вглубь парка и где-то там сжигают. И стелится над дорожками легкий-легкий дым, и шуршит под ногами листва, и светит ласковое солнышко. Нет ни малейших следов этой ужасной московской летней пыли – воздух свеж, прохладен и так чист, что хочется запастись им на весь год, ну или хотя бы надышаться вволю. А дымок? – ну что дымок – он как легкая приправа к изысканному блюду осени. И хочется чтобы этот чудесный праздник погоды не кончался. Знать бы – сколько таких деньков отпущено нам? Впрочем нет – лучше судьбу не теребить, не спрашивать…

Но наступит вечер, и с реки потянет уже не приятной прохладой, а зябкой сыростью – москвичи поспешат поскорее домой, к теплу, к телевизору. Утром зарядит дождь, и ни за что на свете не захочется уже гулять по промозглым аллеям парка имени пролетарского писателя Горького, Алексея Максимовича.

А через речку – на Фрунзенской набережной прямо напротив парка стоит массивный, сталинской постройки дом. Дом – статус, дом – мечта. Правда статус в те недалекие времена был вещью недолговечной, и стены этого огромного строения видали всякое. Вот ответственный работник получил долгожданный ордер, принял сдержанно поздравления, устроил новоселье… Но проходит год или два – и тишину ночного подъезда разрывает требовательный стук в дворницкую. Вставайте – понятые нужны в восьмидесятую квартиру! Чекисты поднимаются на лифте, а по лестнице, задыхаясь, спешат – перебирают венозными ногами холодные ступени вечные понятые – дворник с женой. И сколько раз это уже было, а привыкнуть не получается! Вот и сейчас – кинулся бежать, а челюсть в стакане осталась, да что же это такое! И очки на тумбочке забыл – как подписывать важные протоколы?

Звонок в восьмидесятую. Короткий обыск, и уже ведут жильца по коридору, а лицо несчастного белее бумаги – той, на которой через пару недель он собственноручно напишет о своем сотрудничестве с японской разведкой. Ничего-ничего, Нина – шепчет он жене, вышедшей в коридор в одном тапке, – там разберутся…

Но разбираться, конечно же, никто не станет, а в освободившуюся квартиру въедет семейство попроще.

Но это – давно. Те времена прошли.

– Ничего на свете лучше не-ету!.. – выводит во дворе молодой и звонкий голос. Это из мультика, что вышел пару лет назад. Весь двор, до этажа примерно третьего, завит зеленью – какие-то хилые деревца навроде акации, а внизу ещё и кусты барбариса. Со Светкиного шестого этажа певца не видно, но она знает, что это Макар – сын дворничихи и ее бывший одноклассник. А бывший оттого, что учиться он то ли не мог, то ли не хотел, и его перевели в спецшколу, которую он успешно бросил и теперь болтался целыми днями в парке Горького. На самом деле его звали Рома, а фамилия Макаров. Вот Рома вышел из-под деревьев в середину двора, присел на скамейку и закурил. Здесь стоит фонарь с четырьмя лампами на все стороны, но горят только две. Тут же и непременный атрибут московского двора тех лет – стол для домино. Светино сердечко забилось – неужели пронесет? Ну с чего ему петь дальше – ведь во дворе никого! Но певец, докурив папиросу, вновь затянул:

– Ничего на свете лучше не-ету!

Девочка напряглась, и на шее нервно забилась жилка – быстро-быстро.

–… Нечипоренко Све-ету… – с иезуитским энтузиазмом закончил Макар, добавивив перед именем омкрзительные слова.

И ушел, сволочь. А Светка, спрятав лицо в ладошки, горько заплакала. Не было у нее ни отца, ни братьев – никого, кто мог бы сломать подонку челюсть или вырвать язык. Да, да – таким кровожадным виделось ей наказание за свои мучения. А однажды приснилось и вовсе ужасное – мстители вытягивали макаров язык крючком, да так страшно, что Света проснулась от собственного крика. Она ждала осени. И осень, московская слякотная осень, ее, конечно же, не обманула – пришла в срок. Соседи позакрывали окна, и уже, если сильно захотеть, можно было поверить, что никто не слышит пения дворового дебила.

В восьмом классе второгодник Рома Макаров начал провожать ее после уроков. Не в полном смысле провожал, а просто топал неподалеку, ведь жили они в одном дворе. Обычно он молча перебирал ногами рядом, однако, когда навстречу им попадались пацаны, Макаров резко и неуклюже клал свою руку на Светкино плечо. Ненадолго – на несколько секунд, но это было невыносимо. Она совсем было собралась пожаловаться завучу Нине Григорьевне, но тут придурка наконец отчислили, и Света вздохнула свободно. И дышала, пока из тишины летнего двора не донеслось до нее это ужасное пение. Очень легко сломать жизнь девчонке пятнадцати лет.

А на самом верхнем этаже их «сталинки» жила Светкина тайная любовь – Саша. Был он совсем взрослый – учился в Университете, модно одевался, занимался спортом. Самой же удивительной его особенностью в глазах влюбленной девятиклассницы было то, что перемещался студент всегда на такси. Всегда. Каждый день. С изумлением смотрела она, как, обходя лужи, сосед с четырнадцатого этажа выходил на набережную и поднимал руку. Останавливались обычно частники, причем на запорожцах он ехать не желал – только «жигули» да «Волги». Вот такой странный сосед. Ректор, наверное, не может себе такое позволить, – размышляла Светка, прилипнув носом к стеклу кухонного окна. Встречались они обычно утром в лифте, причем студент категорически отказывался ее замечать, но ее это не удивляло и не огорчало – Света Нечипоренко девушка серьезная и вовсе не из таких, которые навязываются. Хотя досадно, конечно. Но уж совсем невыносимо обидно было встретить его в бассейне «Москва». Случайно, нос к носу. Светка так обрадовалась, что глупая улыбка сама вылезла на лицо, да так и оставалась, пока она в упор смотрела на предмет своих грез. Но он, как и прежде, скользнул взглядом, не заметил, не узнал, не улыбнулся в ответ…

 
                                     * * *
 

– Светк, двадцатчик давай. Тебе какого?

– Ну… Шоколадного.

– Еще гони две копейки!

– Нету у нее шоколадного. Кофейное вот только. Взять тебе? Оно коричневое тоже.

– Неа. Простой пломбир тогда.

План у подруг был покататься на «Москвиче» – огромном, похожем на теплицу, прогулочном теплоходе, но билетов им ожидаемо не досталось – все хотят такой сказочный день провести на палубе, повертеть головой, любуясь красотами столицы. Ну нет билетов и нет – какая беда? И девчонки отправились гулять вдоль набережной, лениво отвечая на реплики молодых бездельников, кучками слоняющихся по парку, затем перешли через мост и вот уже сидят на Светкиной кухне – ждут, когда засвистит чайник.

– Слушай, а разве этого Макарова не в закрытую школу определили?

– О, боже! А чего ты о нем вспомнила вдруг?

– Так он же у подъезда твоего стоял, когда мы заходили. Взгляд какой мерзкий у него..

И упало Светкино сердечко. Значит, и он нас видел. Значит, будет, гад, петь сегодня. Значит, с кухни ни ногой!

– Девочки, идите к телевизору! Сейчас «Кинопанорама» начнется!

– Не, мам. Мы тут, на кухне секретничаем.

Что же делать, что делать? Как разрешить этот ужас? А вдруг мать услышит? Надо камень принести и с балкона ему в голову кинуть…

Но зря она переживает – последний погожий денек выдавил обитателей дома во двор. Тут и чемпионат по домино, и деликатное журчание портвейна «Три семерки», и сплетни, и воспоминания о временах, когда «порядок был». Певцу с его куплетами быстро рыло своротят, да и не любят Макара во дворе. Но Света этого не понимает и ужасно нервничает. Все обошлось – подружек проводила, посуду перемыла, поспорила немного с матерью да и в койку с книгой. И вот около полуночи тишину ломает ненавистное «…ничего на свете лучше не'ету…». В этот раз кто-то раздраженно свистнул, и сверху, с самого, наверное, последнего этажа, разрезая воздух, пролетела бутылка. Певец матернулся и ушел, а Светка бросила в угол книгу и опять заплакала – пропел, сволочь, ее фамилию.

Вот такое, наверное, у алкоголиков бывает лицо с похмелья, – размышляла она утром, выдавливая зубную пасту на щетку и с печалью разглядывая в зеркале свои припухшие глаза.

В приехавшем лифте она обнаружила Сашку с четырнадцатого, но привычного оживления не испытала. Студент тоже думал о чем-то своем, уперев взгляд в ее холщовый мешок с надписью «Нечипоренко». В мешке этом лежала «сменка» – положенная всем советским учащимся сменная обувь. Чтобы, значит, школьный паркет оставался чистым даже в самые грязные и ненастные дни. Вдруг в глазах его что-то отразилось, он встрепенулся и пристально посмотрел Свете в лицо.

– Как тебя зовут?

Тут дверь открылась, и девушка побежала прочь из лифта, из подъезда – прочь, куда глядят полные горячих слез глаза.

– Тебя ведь Света зовут? – продолжал сосед, но догонять ее не решился.

Все закончилось через день.

– Ну что ты там увидела? – с тревогой спросила мать. Прикусив губу, дочь вглядывалась в глубину темного двора. В пятачке света, прямо на столе для домино сидел Макаров. Не пел, не курил, а подбрасывал вверх какую-то монету, да сам же и ловил. Теперь на него, не в силах оторваться, смотрели двое. Макар убрал монету в карман и повернул голову в сторону – казалось, он с кем-то разговаривает. Этот кто-то стоял под акацией, его не было видно. Но вот он подошел к столу, и мать с дочерью узнали Сашку-студента с четырнадцатого этажа. Он показал Макарову на скамейку, где тот расположил свои грязные ноги – никакой реакции. Сашка повернулся, чтобы уйти, но вдруг с оборота, внезапно и очень резко ударил Макара в голову. Певец слетел со стола на землю, свернулся да так и остался лежать странным калачиком. Через много лет археолог Ничипоренко узнает, что это называется «поза эмбриона». Сашка же принялся трясти свою руку, разминать костяшки, да и ушел прочь. Эмбрион продолжал лежать без движения.

– Что же – он убил его, что ли? – шептала покусанными губами Света.

– Ну ничего, ничего, дочка… Как-то все это должно было закончиться.

Через десять минут Макаров начал шевелиться, затем сел на скамейку и вновь замер – перестал двигаться. Но вот с трудом поднялся, оперся руками на стол, обильно наблевал и ушел, качаясь, в темноту. Света продолжала смотреть на одинокий фонарь во дворе. Тяжко вздохнув, мама взяла ее за плечи и увела от окна. Рома Макаров навсегда исчез из их жизни.

Где-то через полгода в дверь позвонила дворничиха. Собственно, позвонила она одновременно во все четыре двери на площадке. Сбиваясь, скороговоркой она рассказала выглянувшим жильцам о вопиющей несправедливости, обрушившейся на ее сына. Группа подростков ограбила ларек в парке Горького, всех арестовали, и теперь они показывают на ее Рому как на главаря, рассчитывая таким образом скостить полагающийся им самим срок. Не иначе их сокамерники научили! А все знают, что сын ее мухи не обидит. Теперь одно спасение – собрать с добрых людей денег на хорошего адвоката и таким образом восстановить справедливость. Простодушная Светка полезла в портфель, где у нее давно лежала трёха, но мама – ее тихоня мама – вдруг возмутилась и пообещала сообщить об этом сборе денег в домоуправление и в прокуратуру. Да-да, в прокуратуру! – повторила мама и тут же получила фирменный макаровский колючий взгляд. Взгляд этот был хорошо известен ее дочери – каждый раз, скидывая неприятную руку второгодника со своего плеча, она натыкалась на него, как на заточку.