Текст книги "Две жизни одного каталы"

Уверен, что все связанное с дефлорацией вам, как и мне, неинтересно и хочется поскорее забыть. Секс в моем понимании – дело хорошее, но непременно взаимное. Когда же вторая половина объята страхом в ожидании боли – это не секс никакой, а операционная. Никогда не любил я эту процедуру, но вот что удивительно – существуют долбоебы, которым это нравится! Впрочем, по моим наблюдениям, все они сами с серьезными психическими изъянами.

Запомнилось только тоненькое «…иииии-х!» – и моя комсомолка вышла из девичества. Странным образом, после этого она совершенно утратила всякое стеснение и, кажется, была мне благодарна – видно, комплексовала перед более продвинутыми подругами.

Жуть как хорошо было мне с Юлькой! Она легко поддавалась обучению и стремительно улучшалась. Сложнее было почистить мозги, но и тут я преуспел. Первым делом я принялся выковыривать из ее головы идеологию и все с ней связанное.

– Ты можешь позволить другим врать тебе, но нельзя самой принимать в этом участие!

– Ну почему же врать-то? Там очень много правильного.

– Ничего правильного там нет и быть не может. Вот ты недовольна тем, что папа твой тягает спирт с завода. Но ведь это его завод! «Землю – крестьянам, заводы – рабочим», помнишь? По-вашему, по-комсомольски, ему полагается гораздо больше! Сколько там персоналу? Да человек триста, не больше. А выпускают миллионы бутылок в год! Да ему десятки тысяч пузырей этой «Пшеничной» полагаются. Его ваши обманули, а он по мере сил пытается восстановить справедливость!

Бред, по большому счету. Но до чего же приятно было видеть, как она меняется, как начинает смотреть на мир иначе. Ах, дивное было время! Помню, как она перепугалась, когда я пообещал ее задушить, если она повторит подвиг Павлика Морозова и кому-нибудь когда-нибудь расскажет о том, что ее отец выносит с работы спирт.

– Вот как ты видишь эту ситуацию? «Мой отец занимается хищениями социалистической собственности». Правда?

– Ну.

– Загну! А должна: «Мой папа рискует свободой, чтобы мне, дуре, купить кооперативную квартиру, когда я выйду замуж!»

– Это что, он тебе сказал?

– Ну а кто еще? – вру я, не моргнув глазом.

– Да ты ж ничего этого не знал, подонок! – кричит она и бросается на меня со своим фирменным и неповторимым тихим смехом, заплетая руки вокруг моей шеи. В ужасном предчувствии сжимается старый диван – ему вновь предстоит испытание на прочность.

Удивительное это дело – педагогика! Может, и зря я когда-то не остался на кафедре – жизнь показывает, что есть-таки во мне талант менять подрастающее поколение к лучшему.

– А почему, действительно, ты не стал преподавателем, Санинский? Хотел же?

– Никогда не хотел! Но когда по распределению тебе предлагают на выбор Сыктывкар, Стерлитамак, Самотлор, Соликамск, Салехард и что-то там еще на «С» – лучше остаться на кафедре.

– Странный ты… Необыкновенный какой-то.

– Обыкновенный. Просто немного ебнутый.

– Не ругайся – тебе не идет. Мне бежать надо.

И Юлька убегает – у нее вовсю идут выпускные, а я еще поваляюсь на многострадальном диване.

Валяюсь я, значит, никому не мешаю, прикрыл глаза… и вдруг приходит ко мне Фэд.

– А ведь я тебя, гадину, как сына принимал! А ты мне чем отплатил?

– Чем? – пытаясь выиграть время, спрашиваю я, похолодев от ужаса.

– Да ты дуркуешь или че? Девку мне спортил, вражина!!!

– Как же испортил, когда наоборот – исправил! Ты знаешь, какой я ее подобрал? В байковых рейтузах с катышками и мамином лифчике на пяти крючочках!

– И что? – опешил Фэд. – Жена свой подкоротила. Чего тут такого-то?

– А то, что из пяти – двух крючков не хватало!!! – отвечаю фальцетом.

– Ах ты ж, стыдоба-то какая, – засмущался родитель, всплеснул горестно руками и залился краской. – Извиняй, брат! Дай же я тебя обниму!

– Аааа! Не подходи, гад! – кричу.

– Сань! Ты чо, Сань? – толкает меня заслуженный художник. – Ты чего орешь-то так? Белочка? Или приснилось чего?

– А, это ты… Чего тут делаешь-то?

– Творю я здесь, ебёна мать! Родина предоставила это помещение, чтоб я талант свой реализовал.

Башка у Эдика мятая, как дворовый футбольный мяч, и бледная, но говорит связно – значит, вышел из запоя.

– На хера продуктов-то столько накупил?

– Это чтобы тебе работалось лучше. Витамины, Леонардо, белки и минералы. Упомянутая Родина в моем лице заботится о своей творческой интеллигенции.

Стыдно вспомнить, но такая у нас с Юлькой была друг к другу сумасшедшая тяга, что бежали мы в мастерскую, даже когда живописец был там. Волшебный наш диван был условно отгорожен старинным массивным шкафом, и нам этого барьера было вполне достаточно. Правда, и Эдику было не до нас – возможно, он решил, что шея Дзержинского непозволительно худа, и весь был захвачен ее, шеи, трансформацией. А может, решил обрушить мощь своего таланта на какого-нибудь другого отца нации, но творил он в те дни, не поднимая головы.

Перед выпускным я отвел ее к Милке в парикмахерскую.

– Ты чего вытворяешь, мерзавец? – пришла та в ужас. – Это же ребенок!

– Конечно! Это дочка Фэда, товарища моего – ей бы прическу.

– Дочка Фэда, внучка Кастро… – ты мне по ушам не езди! Я вижу, как она на тебя смотрит! А моим глазам свидетели не нужны!

– Милка. Я так же на нее смотрю, поверь, но не на публике.

Удивительно, но этого ей оказалось достаточно.

– Слушай, – вышла она ко мне на крыльцо, – девчонки мои советуют ей сделать прическу под улыбку.

– Это как это?

– Один хер, не поймешь, извращенец! Так делать?

– Делай.

И сделали из конского хвоста очаровательную и несложную прическу, удивительно гармонирующую с Юлькиной улыбкой.

– Ты чего, подлец, драл их всех, что ли? Чего они так вокруг меня носились-то?

– Да я там вообще Милку только поверхностно знаю, чего ты!

– Вот не верю я тебе, Санинский! – и тырц меня кулачком в грудь. Очень любил я эти тычки – свидетельства Юлькиного сильного волнения. Обычно она делала это в споре, когда чувствовала, что исчерпала аргументы, либо когда я ленился пойти куда-нибудь, ну или вот – когда подозревала меня, честнейшего, в глупостях каких-то. Ах, Юлька-Юлька… Никто, похоже, не ткнет меня больше в грудь маленьким кулачком.

А еще отвел я ее к известному дантисту Гусейну. Принимал он, как все помнят, в своем роскошном домашнем кабинете на Поварской, где его и зарезали после Олимпиады.

– Я не пойду! У меня ничего не болит, – верещала глупая.

– Ну, во-первых, запомни, что когда заболит – ты уже опоздала! А во-вторых, это сам Гусейн! Ты никогда больше к нему не попадешь, ну разве что через двадцать лет, когда министерство какое возглавишь, – и закончил в великом раздражении: – Ты, Юля, дура, набитая творогом!

– Почему творогом? – опешила комсомолка.

– Вот выйдешь от доктора – тогда и скажу.

Но она забыла про творог. А я и сам не понял, почему приплел его, – видно, разозлился сильно. Таки поставил ей Гусейн пару пломб, правда, где-то сзади.

Немало деньжат оставил я и в «Березке». Ну а где еще красивой девушке купить хорошее белье и прочие женские глупости? Где разжиться качественными тонкими презиками? Советскому-то человеку эта ерунда без надобности и оттого на рубли не продается.

И так, всего за несколько месяцев мир получил другую Юльку. Была ли она лучше прежней? Я уж и сам не знаю. Зато точно знаю, когда мы расстались. Я лежал на многострадальном диване, а она сидела на мне и вдруг заговорила. Никогда не разговаривала во время секса – мычала только иногда, а тут вдруг посмотрела так серьезно сверху вниз и говорит:

– Ну ты хоть немножечко-то меня любишь? – и бедрами вправо-влево.

– А-а!!! – заорал я. – Очень даже сильно люблю!

Тут мне на грудь стали капать горячие слезы. Много. Я никогда не видел, как она плачет – совершенно не меняя выражения лица. Только слезы как теплый дождь.

И вдруг понял, что все. Что могу лететь из пыльной Москвы на работу, что и она может, наконец, засесть за подготовку к вступительным экзаменам и что мы больше ничего не должны друг другу.

– Я отдала документы в Полиграфический, – объявила она, одеваясь.

– Может, и правильно.

– Я рассчитала, что там мои шансы выше.

– Ну вот. Я тебя учил-учил…

– …и научил презик ртом надевать, – засмеялась Юлька. Но засмеялась без желчи, без сарказма. – Знаешь, я тебя очень-очень люблю и очень-очень тебе за все благодарна.

– За что же? Была идейная и правильная – комсорг класса, а стала…

– Ага. Сама себя не узнаю! Но я такой себе больше нравлюсь. Спасибо тебе, спасибо, спасибо…

В следующий раз к Фэду домой я попал лишь через много месяцев. Юлька училась в Полиграфе и уже имела молодого человека – пятикурсника. Он играл за институт в баскетбол и водил папину машину. Из-под стола она незаметно показала мне кулак и подарила свою лукавую ослепительную улыбку. В глазах ее искрились смешинки. Моя любимая, незабываемая Юлька лета тысяча девятьсот семьдесят девятого года.

Ташкент

– Расскажи, брат, про город этот.

– Расскажу, но угол зрения у нас совершенно разный.

– Да ты говори со своего угла – я просеку и схаваю.

– Печально мне, филологу, слышать и сознавать, что ваш вербальный инструментарий, Валерий Эдуардович, пребывает в столь плачевном состоянии. Похоже, придется мне всерьез заняться восстановлением вашей речи, а иначе, простите, вас не только в адвокаты – на общий режим не пустят. Сразу на усиленный, а то и на особый.

– А ты покрутись с моё среди ворья! Ах, ну да… Так что там с узбеками?

– Не люблю Ташкент. Знаю неплохо, но не люблю. А зачем вас туда, гражданин начальник?

– Дельце там невъебенных размеров раскручивается. Свои узбекские менты, как им и положено, саботируют. Вот и шлют туда штрафников вроде меня. В документах это называется «направить наиболее подготовленных сотрудников».

– Саботируют? А знаешь, у меня в камере сидели два урюка, и оба кэгэбэшники. У них не саботируют по национальному признаку, значит.

– Это как же ты определил, интересно?

– Так один Федора выносил, второй прикрывал. Оба спокойно вышли в дверь с попкарем.

– Бывает… Но и ты войди в их положение – разве можно кэгэбэшника поместить в камеру, чтобы его не разгадали за 60 секунд? Глянет пахан на их гладкие лица и бесцветные глаза да сразу спросит звания и должности. Один только способ и есть – взять сотрудника-нацмена, не мыть и не брить его три-четыре дня, запретить по-русски разговаривать и тогда уж с грехом пополам можно в камеру. По-другому никак. Думаю, они там твое силовое прикрытие обеспечивали на случай непредвиденных обстоятельств. Так чем он плох, Ташкент-то?

– Трудно сказать – вроде и тепло, и бабки вращаются, и работы полно для меня, но одно могу гарантировать – покидать этот город ты будешь с чувством облегчения…

Не стал я ему ничего рассказывать. Пусть сам разбирается. Вдруг влюбится в Узбекистан? Известны такие аномальные случаи. Мне вот не покатило – был я там всего один раз, правда, довольно долго. Тимур Андижанский – тамошний авторитет – пригласил меня и Стасиса. Поселил прямо у себя в катране. Тимур этот вообще-то русский, и фамилия у него русская – Лернер, но узбеки его числят за своего. В малолетстве жил на окраине города рядом с табором, связался с цыганятами, играл с ними в карты с пяти лет. Обыгрывал и детей, и взрослых. Неприятный он был, но не уважать Тимура было нельзя – удивительное самообладание демонстрировал сукин сын. Просадит, бывало, 20—30 тысяч – и ничего – хохочет вполне искренне. Хохочет так, что слезу вытирает! Чего он только не исполнял: и на лишке играл – мог несколько лишних карт в ладони держать, складывать, как ему надо. Врезал великолепно – так, что и после срезки знает, у кого какие карты и что до противника дошло. Если со шпилевым играет, то ему тоже, конечно, пихают. Но здесь уж кто кого.

Катран у него был, в хорошем смысле, восточный – подавались фрукты, плов, дорогие вина и коньяк. В пристрое оборудованы две спальных комнаты – там мы со Стасисом и загнездились. Идея была такая – притереться к Тимуру в игре да поехать втроем в своего рода турне – Андижан, Фергана, Коканд и Наманган. Притерлись быстро, и поначалу нам покатило – сделали неплохую игру в деберц с местным блатным по кличке Шалат. Он привел своего деда-цеховика, и мы надолго засели – Тимур у меня на маяках, а дед маячит Шалату. Сняли мы 24 тысячи. У Шалата этого жена в аэропортовском ресторане работала – это считается наикрутейшим местом. Клиент там проходной и очень быстрый – драть с него можно много и безопасно. Сам же Шалат специализировался по чекам Внешторга. Через пару дней подсобрал он еще деньжат и пришел отыгрываться, но я отказался – видно было, что это его последние деньги. Наверняка заначку у жены отнял. Вместо меня вступил Тимур и проиграл. Возникла некоторая нервозность, так как оба в авторитете. Я, грешным делом, засобирался в Москву, но тут, наконец, решили выдвигаться. Погнали мы на Тимуровой «Волге» по запланированному маршруту, но нигде с нами играть не хотели! Оказалось, по Ферганской долине слух летит быстрее, чем малява по тюрьме! Везде ждали московский десант – нас то есть. В Андижане, где Тимур в особом почете, накрывают царский стол – икра картинно валится из серебряной мисочки, невероятные коньяки, плов, баранина на косточке… но играть не хотят! Оставайтесь, говорят, нашими дорогими гостями и друзьями навеки – но играть в карты не будем. Вот только в ашички, если есть желание. Ашички эти – невероятно дебильная игра, не требующая вообще никакого мозга. Это главная причина, по которой я никогда в нее не вливался. Берут они, значит, косточки – коленные суставы барашка, кладут в пиалу и швыряют на пол. Нет игры глупей – истинно говорю вам! Проигрыши в нее астрономические. Нужную поверхность хитрые узбеки облепляют металлической крошкой, а затем всю косточку красят. В Коканде под дастарханом чайханы у них установлены электромагниты, которые на секунду включают в момент вброса из пиалы. Дастархан – это их комбинация стола и пола. Под действием магнитного поля ашички становятся как надо, и залетный игрок стремительно пустеет, уходит в минус. И вот в эту глупость они предлагали нам играть.

Ферганские чайханы – это отдельная песня. Социализм на них не распространяется – заканчивается на пороге, как в каком-то иностранном посольстве. Удивительная система – работают, когда захотят, обслуживают только своих, никаких меню или прейскурантов нет. Забавно все это и необычно для жителей метрополии. В Ташкент мы вернулись ни с чем, но тут как раз из Афганистана стали возвращаться первые офицеры-советники. Вообще офицеры – народ малоинтересный и неразвитый. Надев форму, они добровольно переходят в некий полузакрытый сегмент общества, где и варятся до конца дней своих. Мне с ними скучновато, впрочем, есть там и исключения.

Искренней и глубокой любовью пользуется среди катал адлерский санаторий Министерства Обороны, и есть тому ряд причин. Прежде всего, доступность. На контроле там солдатики-срочники. За рубль они пропустят хоть весь европейский контингент НАТО. Менты же туда не ходят, наивно полагая, что вояки сами могут обеспечить порядок. Ну а самое главное – тут оттягиваются высшие офицеры и советники, вернувшиеся из-за границы с жирными чеками.

И вот иду я как-то в санаторий этот, теннисной ракеткой помахиваю. Очень хорошо, скажу я вам, познакомиться с клиентом и начать разводилово на теннисном корте. Затем, конечно, бар, и уж потом из фирменного кулька следует случайно уронить колоду карт. Так вот, подхожу к будке контроля и вижу престранную сцену: прапорщик из обслуги выставил за ворота объемную сумку и выталкивает дядьку, похожего на медведя гризли – огромного, рыхлого, с покатыми плечами.

– Чего это они вас? – интересуюсь.

– Сатрапы и пидарасы! – горько резюмирует дядька и протягивает руку. – Уганда. То есть подполковник Колесников.

Пошли мы с ним в кафешку под зонтиком, где и поведал он историю, печальней которой нет. Подполковник Колесников провел год советником в африканском государстве Уганда. За это время переболел малярией и потерял жену. Вернулся бедолага к месту службы – а там его уже путевка в санаторий ждет.

– Я, – басил он, – даже и шмотки разбирать не стал – сразу сюда полетел. Думал, в санатории отосплюсь. И вот приехал, заселился – и бух в койку. Но не идет долгожданный сон! А не идет потому, что из окна доносится богомерзкое непрерывное: тук-тук… тук-тук… тук-тук…

Выглянул советник в окно: а там теннисный корт и два престарелых пидора в шелковых трусиках – тут рассказчик сморщил лицо, отобразив крайнюю степень омерзения, – ракетками мячик через сетку друг дружке посылают – тук-тук. Уганда высунулся по пояс и заорал так, что эхо до самой Турции пошло: «Отставить шарик, пидорасня! Тут боевой офицер, бляди поганые, отдыхает!»

Конечно же, это оказались какие-то московские генералы Генштаба, или «крысы арбатские», в интерпретации боевого офицера. Разве могло быть иначе?

Некоторые вещи военные умеют делать быстро и оперативно – путевка тов. Колесникова была аннулирована за полчаса, и он упал в мои объятья за проходной. Хочу похвалиться – воина я не бросил, а отвел к своему приятелю Мишке Симоняну, да там же и разместил в одном из его бесконечных боксов. Советник мгновенно стал там душой общества и в чем-то даже командующим. Иногда, проходя вечером у Мишкиного забора, я слышал звон стаканчиков и знакомый сиплый бас. А еще слышался мне бой далеких барабанов, крики туземцев, смех гиен и рычание львов – Уганда, одним словом.

Так вот о военных – всех их доставляли транспортниками из Кабула в военный аэропорт Тузель близ Ташкента, да там и бросали. Дальше добираться надо было через гражданский аэропорт. На этой «дороге жизни» военных обирали все, кто мог – таксисты, официанты, проститутки и даже Стасис со Тимуром весь день мотались в аэропорт, как на работу, а я подобно удаву сидел в катране и ждал. Каждый день они привозили поддатого офицера или двух, и я с ними шпилил в разные игры до самого логического конца. Всякий раз, когда скрипела калитка, у меня покалывал шрам под подбородком и казалось, что подельники ведут моего старого знакомого, покупателя жигулей Николая, но бог миловал. Наслушался я в то время разговоров о «мягком подбрюшье», которое чудом не успели захватить проклятые америкосы, о группах «Зенит» и «Каскад», в которых служили вояки, о зачем-то проявленном на чужой земле героизме, о горящих бронетранспортерах, подлых душманах и прочее. Служили они там по 6—8 месяцев, денежное довольствие получали чеками Внешторга – этим и объяснялся весь ажиотаж вокруг военных. А иначе зачем связываться с людьми, у которых даже одежда выдана государством? Но чеки, как мед, притягивали весь ташкентский криминал. В первичном бардаке воинам пришлось несладко – даже добравшись до гражданского аэропорта, исполнившие интернациональный долг оставались беспомощными. Билетов, как всегда, без знакомств не было – а откуда у залетных знакомства? Жутко тогда нажился комендант аэропорта. Все мы советские люди и знаем, что такое бронь. В Ташкенте их было несколько – бронь Узбекского ЦК, бронь обкома, горкома, министерств и прочие. Эти надуманные брони истекали, в зависимости от важности организации, за три, два и один час до регистрации. Ими и торговал комендант – брал 3—4 цены, да частенько в чеках Внешторга. Не сам брал – через бегунков. Отдав месячный заработок за билет, вояки переплачивали в два раза за обед или ужин в ресторане, обирались проститутками и попадали в разные неприятные приключения. Собственно, доехать из Тузеля до Ташкента – уже приключение. На середине дороги такси начинало глохнуть.

– Ребят, подтолкните! – просит водила, жалобно глядя маслинами южных глаз. Капитаны и майоры выходили, толкали. Затем долго, с непередаваемой печалью смотрели вслед неожиданно ускорившейся и исчезнувшей за горизонтом машине, в багажнике которой лежали их чемоданы. Шли пешком, успокаивая друг друга тем, что запомнили все цифры и буквы в номерном знаке, а через километр-два находили его на обочине. Вор-водила стремился как можно скорее скинуть этот вчера украденный и уже не нужный номер. Хуже всего пришлось тем, кто купился на «медсестер», как тогда называли себя бляди, приглашая офицеров в гости – попить чистейшего медицинского спирта. Оставляли им обычно партбилет да полтинник рублей.

Да, лупили с отпускников в те дни немилосердно, но потом все как-то утряслось – видно, нашелся какой-то другой, менее опасный способ возвращать Родине ее героев-интернационалистов. Мне же к тому времени азиатская экзотика поднадоела, и я стал подумывать о возвращении, но тут внезапно пропал Тимур Андижанский. Вскоре его выловили из канала с большой дырой в середине груди – кто-то разрядил оба ствола охотничьего ружья в человека, чьим гостеприимством я пользовался. Кроме того, у него оказались переломаны пальцы рук и обе ноги – пытали бедолагу. Не любил я покойного – уж очень дикий был человек, особенно в ярости. Жил с подругой, к жене ходил только колотить ее, а уж с каким садизмом долги с проигравших выколачивал! Но бог ему судья, а мы с Стасисом оставили деньжат обеим женщинам и покинули город вкусных фруктов, продажных ментов, глупой игры в ашички и запаха гашиша. Навряд ли я туда вернусь. Надеюсь, Долину этот город раскроет какие-то свои другие стороны.