Текст книги "Две жизни одного каталы"

Деликатный Женя Красноярский или Краснодарский согласно кивает, поглядывая зачем-то на кухонную дверь. Ему, как и мне, не очень интересны многолетней давности разборки в далеком лагере, затерянном где-то в Коми.

Слова старикам не дали – выступали все больше кавказцы, правда, исключительно по-русски.

Уже поздно вечером, когда все закончилось, мы выехали из кафе. У эстакады на шоссе Энтузиастов Жора приметил худую сгорбленную фигуру с большой сумкой.

– Притормози, – попросил.

– Ой, спасибо тебе, Жорик. Долгих тебе лет и здоровья, – затараторил вор Женя, – а мне парни на кухне костей дали для собачки. Для собачки моей. Да мне только до Ярославского, на электричку, до Ярославского только…

Был он абсолютно счастлив.

В машине запахло больницей, дешевыми сигаретами и чем-то очень грустным, наверное, смертью.

Нихера, короче, я тут не развеялся, и настроение мое ни на копейку не улучшилось.

– Жорик! Я возьму машину до завтра? Ты по любому будешь в коме валяться до обеда, а я к вечеру подъеду – пива баночного привезу, а? Баночного, Жорик, а? Из «Березки»!

– Возьми. Заправь только. А зачем тебе?

– Проверить что-то хочу, – честно ответил я.

И проверил. Прогнал утром по кольцевой, а затем по Калужскому шоссе доехал до Троицка и обратно. Оказалось, за мной как минимум три машины прицеплены – вчерашний белый жигуль, защитного цвета уазик с надписью «Медобслуживание» и серая двадцатьчетверка. Машины сменялись, причем за рулем «Волги» была женщина. Кого же я, убогий, мог так заинтересовать, что на меня такие ресурсы бросили? Ведь в стране уборка урожая и перебои с бензином среди прочего. Позвонить бы Долину, да нельзя – «не рекомендуем» – сказали гэбэшники. Продолжалась эта нервотрепка ровно десять дней – на одиннадцатый все топтуны исчезли и воздух очистился. Спокойствия душевного я, однако, не обрел и решил как-то Долина разыскать. Могу же я его случайно встретить? Могу. Это никаким образом не будет нарушением чекистских «рекомендаций». И я начал прогуливаться возле конторы. Что сказать – работают мусора не как Милка: пять часов протикало – и на кислород. Нет! У ментов нет никакого расписания – циркуляция входящих в здание и покидающих его совершенно хаотична и никаким законам не подвержена. Выщелкнул же я его в конце августа – из автомата набрал номер, сразу после «Слушаю, Долин» повесил трубку и выдвинулся на пост. В этот день мне повезло – гражданин начальник вышел на Петровку, направился к центру, а на Бульварном кольце повернул налево. Дошагал до Сретенки, нырнул во двор сталинского дома и канул. Но ничего – я сел на скамейку в середине аллеи и стал ждать. Вскоре он появился снова с маленькой, но очень живой и абсолютно очаровательной девочкой. Они купили мороженое и тоже пришли в центральную аллею, сели на скамейку напротив моей. Девочка что-то взахлеб рассказывала, а Долин… Множество ментов, прокурорских и даже гэбэшников встречались на моем извилистом и турбулентном жизненном пути, но никогда не видел я такого чистого проявления любви в глазах этой породы. Лицо Долина приняло странное, несколько даже дебильное выражение – глаза сфокусировались на дочке, губы растянулись в блуждающую улыбку, и мир перестал существовать. Не было больше нужды прятаться – даже если бы я встал напротив и начал жонглировать горящими факелами – он не заметил бы. Я решил в этот раз с ним не разговаривать и побрел себе по аллее прочь. Горькие мысли, как много раз за последние недели, одолевали меня. Отчего я испытываю зависть к мусору? Что-то не так. Что-то в моей жизни фундаментально не так.

Договор

– Послушай, Саня! Мне не нравится, что ты меня тут пасешь! Здесь моя дочка живет – я прихожу сюда совсем за другим настроением. Чего ты хочешь? Скажи прямо. Третий раз тебя спрашиваю, а ты все быкуешь. Помочь тебе я ничем, один хер, не смогу – я думаю увольняться из органов.

– Серьезно???

– Нет, бля, шутейно – с клоунами и собачкой! У меня сейчас башка пухнет от своих головняков. Пойми – я на самом деле ничего об этой истории не знаю. Они не посвящают в свои дела, да мне и не нужно. Я знать не хочу, кто этот черт, что ему вменяют и сколько дадут.

– От нас зависит, сколько ему дадут. У меня к тебе разговор есть интересный и предложение заманчивое.

– Саня. И разговор этот мне не будет интересен, и от предложения я откажусь. Займись своей жизнью! Встречаться тебе со мной больше не нужно, очень маловероятно, что и гэбэшники станут беспокоить – вали себе в Ригу, или куда ты там собирался.

– Тебе, Валерий Эдуардович, будет мучительно больно за бесцельно проебанные в ментовке годы, если ты меня не выслушаешь! Особенно сейчас – когда ты думаешь увольняться. Куда ты, кстати, думаешь бросить свой недюжинный опыт и кипящую энергию?

– В адвокатуру хочу попробовать.

– Ну, неплохо, неплохо. И я вот тоже хотел бы, да не возьмут с судимостью – вот беда! А в душе́ я самый что ни на есть адвокат! А известно вам, как будет «адвокат» по фене?

– «Шапиро» будет по фене.

– Вот! И фамилией я не вышел. Хохляцкая фамилия у меня…

– Ничего – я тебя стажером к себе возьму, если ты в пять минут уложишься со своей историей. Только пошли отсюда вон туда – во двор. Там можно перетереть спокойно.

– Я очень хочу узнать, кто за мной ходил сразу после освобождения и зачем.

– Это обычная практика – неделю или 10 дней сопровождают, чтобы посмотреть, куда ты чухнешь да с кем общаться-разговаривать начнешь. Ничего особенного. Рутина.

– Так ваши ходили? Я и машины знаю и номера записал!

– Не наши. То есть навряд ли наши. А номера там кнопочкой. Не выходя из кабины, и на ходу кнопочкой меняются – чего их записывать-то? Не ссы – ничего ужасного. Стандартная практика. Давай разговор свой – на четвертый раз я просто отвернусь и пройду мимо, обещаю!

– Ну, хорошо. Непогодин у него фамилия. Федор Николаевич Непогодин. Первый секретарь горкома партии.

– На хуй мне нужна эта фамилия??? Зачем мне знать его должность?

– Валера! Остынь, пожалуйста, и дай договорить. Мне, как ты понимаешь, тоже не было до него никакого дела, до тех пор, пока ты любезно не предложил мне надеть треники, положить в карман зубную пасту и проследовать в СИЗО №3. Помнишь? Так вот я узнал.

– Что узнал?

– Где он бабло заховал. Примерно лимон – он точно сам не знает.

– О, боже мой! То есть ты узнал, а кэгэбэшникам не сказал, что ли? Так получается?

– Именно так.

– А мне? Мне? Почему именно мне ты об этом говоришь? Зачем?

– Вот вы опять блажите, как беременный слон, Валерий Эдуардович, а ведь это совершенно непрофессионально, согласитесь. Я с радостью объясняю – мне необходим действующий мент с реальной ксивой. Мент, знающий терминологию и имеющий казенные бланки ордера на обыск и протоколы выемки. Или акт изъятия – как это правильно называется?

– То есть я должен буду провести обыск, изъять взяточные деньги, а потом отдать тебе твои 25%?

– Радует меня, гражданин начальник, возвращение к вам чувства юмора. Должен сказать, что в договоре у нас таки да – будет фигурировать доля в 25%, но причитается она не мне.

– Сань. Все это можно было бы обкашлять, если бы в эту, как ты выразился, лабуду не была замешана одна организация. Ты и вообразить не в состоянии их возможности, особенно технические. Эта контора стоит над всеми – над армией, над партией, над тобой и мной. Они никому не подотчетны и ни на кого не оглядываются! По нам, если понадобится, они пройдут, как по асфальту, и никаких следов не останется – все серьезные приказы там отдаются устно, без всяких бумаг. Честно, вот прямо на берегу тебе говорю – мне страшно! А что если они его дожмут и он треснет – расскажет, где зарыл? Прикинь сцену из плохого кино – мы выкапываем, а тут подъезжает настоящая бригада! Либо они уже там побывали!

– Нет, Валера. Он попросил меня забрать эти деньги! Попросил. Боится, что сдаст человек, у которого это спрятано, и тогда Федору кирдык. А так он отобъется – голод и разруху пережил, жесткий дядька. Об коленку его не сломать, тем более этим хлыщам в костюмах. Нет никаких доказательств существования этих денег! А нет денег – нет взятки.

Клад спрятан в частном доме. Живет в нем пожилая женщина и две собаки. Я достану машину и двух «понятых». Ты будешь осматривать, я – писать протокол обыска. Изымаем, грузим, рассчитываемся с понятыми и валим прочь. Причем заметь – все расходы, всю организацию я беру на себя. Ты ни в чем не засветишься – в протоколах я напишу левые фамилии.

– Боюсь. Откровенно, без балды говорю – боюсь. И смущают меня многие вещи. Например, если ты легко находишь понятых и транспорт – то в чем проблема найти мента? Ведь мы с тобой не родственники – откуда такое доверие?

– Я думал. Не успею – время уходит. К тому же все это не здесь, а на юге – кого я там найду? Ну, выкопает мент этот бидон – так ему дешевле меня прямо там заколбасить и в этой же яме зарыть. Ведь ты же знаешь абхазских мусоров. Там их земля и их правила. Нет, это не путь. Пойми – с тобой мы всегда договоримся, хотя бы потому, что оба вляпались в эту бодягу. Нет-нет – левого мента я искать не стану! А доверие? Так особого доверия не было – я несколько дней не мог решиться, пока ты не сказал, что хочешь валить из системы. Вот и получишь отпускные, или как там это у трудящихся называется – матпомощь? Да и справедливо это будет – ведь с тебя все началось. Ситуация ж уникальная, согласись – об этом бабле знает только один человек, и больше всего на свете человек этот желает, чтоб мы то бабло поскорей забрали. Чего ты боишься? За что переживаешь?

– Мне прикинуть надо, обмозговать…

– Ну, подумай сорок минут.

– Что? Почему сорок? Откуда ты взял эти сорок минут?

– Уговорил. Сорок пять.

– Все же не догоняю, зачем я тебе нужен? Почему не поедешь, не поселишься неподалеку да втихушку сам не выкопаешь? Зачем этот парад с обыском, с понятыми?

– Думал. Все на много раз обдумано, гражданин начальник. У женщины этой живут два волкодава – Чук и Гек. Можно, конечно, отравить собачек, выждать и попытаться, но, во-первых, эти псы потом будут ко мне каждую ночь являться – я собак люблю очень. Во-вторых, время жмет – чего вату-то катать? Пришли, забрали и забыли! Я вылечу сегодня, а ты давай завтра-послезавтра. Вместе нам все равно нельзя в аэропорту светиться.

– Ох ты ж боже ж мой! Вот ведь принесло тебя на мою голову, да еще в такое время.

Москва и Одесса

…И так межевался чертов мент до глубокого вечера. Где-то в девять смог я перейти к деталям плана. Жуть как ссыкливы мусора столичные! Уж я триста раз пожалел, что связался с ним, но давит, давит внутреннее беспокойство. Ведь это через Долина попал я в эту канитель, и, соответственно, без него не было бы у меня этой информации. А значит, надо делиться. Был, конечно, вариант просто отстегнуть ему процентов пять по завершению, но что-то толкает непременно припутать его к исполнению этой операции. Сам не пойму, что именно. Интуиция шепчет: «Пристегни мента. Не суйся без него…» Ну не ссориться же из-за одного мусора с собственной интуицией!

Прохладно и сухо – в столице бабье лето. Передумал я тачку ловить, а отправился домой пешком. Дошел по Бульварному кольцу до улицы Горького и побрел к площади Красной. Иду себе, да про подельника своего нового размышляю. А вокруг люди, машины спешат, витрины светятся – москвичи, в предчувствии скорой зимы и непогоды, высыпали на бульвары, гуляют не нагуляются. У кафе-мороженого «Космос» колышется небольшая, но плотная толпа – мест нет. То есть, на самом деле, места, безусловно, есть, но уже не за «рваный», а по три или даже пять рублей. Известный всей нестарой Москве вышибала дядя Костя рубит лавэ. Дерзкий такой дядька, бесстрашный – раньше в «Лире» работал. Слышно, как по-английски жалуются друг другу простодушные иностранцы-индусы – вышибала их пропустил на первый этаж, а что там делать, если вся жизнь бурлит на втором?

Интересно, получился бы из меня иностранец? Жениться на еврействующей волоокой красавице да и выехать с ней к Додику в Лос-Анджелес. Вот кто взял бы меня в компаньоны-подельники с распростертыми объятьями! Это не придурок-мент, которого нужно уговаривать просто пойти и выкопать деньги!

Уж с Додиком-то мы бы там замутили, эх-эх… И зачем он, собственно, уехал? Совсем ему в городе у моря было неплохо. Хорошо было. Шил Додик всякое. Основной навар был, однако, с женских дутых пальто на синдапоне – их у него охотно разбирала средняя полоса нашей многострадальной родины – Куйбышев, Киров, Горький… Однажды Додик пожаловался, что кончился у него этот самый синдапон. Все остальное есть – и ткань, и нитки капроновые, и лейблочки фирменные… – а наполнитель вот кончился. Неприятность. Молдавские швеи угрожают отъехать на автобусе домой в Тирасполь.

– А у кого, – спрашиваю, – есть?

– У Грузина есть. Но он не продаст из природной гнидности.

– Ну не продаст – так проиграет, – говорю.

И иду к этому Грузину знакомиться.

– Я, – говорю, – из Свердловска приехал. Мне синдапон-наполнитель купить бы…

– О! А я там на «двойке» чалился! – обрадовался Грузин.

А «двойка» – это у них там колония такая ИК-2, прямо в черте города. Урал – что с них взять? Им не впадло по две-три зоны прямо в городах построить. Опорный край державы.

Я с ходу зарисовываю Грузину «котлету», чтоб он не грелся – он видит эту пухленькую пачку денег, но все равно тревожится.

– А на чем ты повезешь? Ведь это рулоны объемные. Я никаких бумаг не дам и накладную рисовать не стану – как прогонишь груз до своего Свердловска?

Успокаиваю его как могу. Сложим, говорю, в частном доме на даче Ковалевского и потом вывезем – не волнуйся. Он вроде успокаивается, но заряжает несусветную цену.

– Не могу столько платить – меня партнерша придушит! Разреши позвонить ей.

Он кивает на телефон, я набираю московский номер парикмахерской, где Милка работает и, не слушая, что она тараторит, прижимаю трубку плотно к уху и говорю:

– А она точно вернется? Ну, хорошо! Ровно через час перезвоню.

И кладу трубку. Хищный Грузин видит во мне лоха и, конечно же, никуда не выгонит – предлагает перекусить и подождать. Походу, клянет Свердловск. Убитый, нищий город. Одни работяги, и чем больше они вкалывают – тем хуже у них снабжение. Списался, говорит, там с местной «невестой» – так она приходила к нему на свидания… пожрать сырокопченой колбаски со шпротами!

– Прикинь, – говорит, – вообще пусто там в магазинах! А я в авторитете был – грев получал от братвы нехилый. Попкари с руки кормились.

Врет поди – где это видано, чтобы с воли в зону пожрать приходили? Хотя…

Да нет – врет, конечно!

Изображая нервозность, я прохаживаюсь вдоль комнаты. На подоконнике вижу две колоды карт и беру одну из них в руки.

– Играешь? – интересуется хозяин.

– Нет. Но люблю очень, – изображаю смущение и кладу карты обратно.

– Так давай раскинем без интереса – все равно ждать целый час.

Ну и раскинули. Я делаю серьезный пропуль рублей на пятьсот и вспоминаю про телефон.

– Это снова я, – говорю, – Вера Сергеевна вернулась? Что же вы, девушка? Ну хорошо, хорошо – я завтра перезвоню.

Просаживаю ему еще двести и прощаюсь до завтра. На следующий день он встречает меня, как отца родного. Я говорю, что цена за наполнитель, названная вчера, абсолютно неприемлема, и мы долго торгуемся. Затем опять появляются карты, и вновь я проигрываю. Грузин предлагает укрупняться – я неохотно соглашаюсь и вновь пропуливаю приличное бабло. На третий день я пришел с Бимом – додиковым шофером.

– Это, – говорю, – племяш мой. Он не помешает – посидит просто.

И вновь Грузин предлагает укрупняться, я межуюсь, но в оконцовке соглашаюсь. Ухожу в приличный минус. В какой-то момент решаю – пора. За полтора часа раздел его на весь нал, что был в доме, и загрузил на без малого шесть штук. Игру цеховик остановил сам – понял по изменившемуся моему стилю и по тому, что был приведен свидетель, что связался он не с тем и что хорошо прилип. Оказался Грузин лошарой честным, но нерациональным – от расплаты синдапоном отказался категорически. На следующий день мы встретились в городе – он полностью рассчитался деньгами и попросил никому в Одессе об этой истории не рассказывать.

– Так, может, продашь синдапончику все же?

– Не зли меня, шпилевой, – скрипнул он золотыми зубами, отвернулся и пошел прочь по улице имени революционера и дипломата Воровского, бывшая Арнаутская.

– Видит бог, Додя, старался я тебе помочь, но уж очень он упертый пассажир, Грузин этот.

– Так ты, получается, зазря у него три дня терся? – ухмыляется мой друган. – Обкатал поди коллегу моего, а сейчас вздыхаешь!

– Про то не велено сказывать. Да и какой он коллега тебе? Ты в комсомоле варишься, он сиделец лагерный… Додик, а что вы в горкоме этом вашем делаете? Вот пришли вы в девять утра в свои кабинеты – а дальше?

– В горкоме-то? Да хуями столы двигаем! Что там еще делать?

Вот так дружочек мой двигал столы, раскручивал КВН, еще немножечко шил… да и уехал в Америку. А я с тех пор в Одессе так и не бывал.

А Америка? Ну что Америка? Только если маму полечить – да кто же нас выпустит? Никто нас никогда не выпустит. Никогда и никуда. Так что давай, Додик, там без меня раскручивайся.

С такими идейно выдержанными, частично даже патриотическими мыслями я пересек Красную площадь, спустился к набережной, повернул направо да и зашагал себе к дому, подгоняемый прохладным ветерком с реки. И вот по правую руку самое мое любимое место в Белокаменной – огромный открытый бассейн «Москва». Здесь прошел приличный кусок моей юности. Над водой пар. Свет мощных ламп рассеивает его и делает всю картинку нереальной, похожей на сцену из научно-фантастического фильма, которого я никогда не видел. На часах полночь, но из воды торчат многочисленные головы в шапочках резиновых и без. Хотел я пройти мимо, да ноги сами повернули к кассе. Вообще-то в моем абонементе указано время с 8 до 9 вечера три дня в неделю, но за полтора дополнительных рублика в кассу, плюс три рубля в руку, любой страждущий может очутиться внутри. Вот и я оказался в своем привычном секторе номер шесть – разделся, сложил шмотье в шкафчик, нырнул под эту замечательную стену-разделитель из теплой раздевалки в прохладную акваторию и плаваю в свое удовольствие. Неспешно. Брассом. Слушаю звуки над водой – смеются женщины, одна визжит и бьет что есть силы ладошками по поверхности, кто-то даже поет негромко, но с воодушевлением. И все это в теплой воде под осенними звездами. Спать сегодня буду аки младенец. Нет на земле города прекрасней!

Любовь и шахматы

А я вам так скажу – я на свое воспаленное воображение не в обиде. Это как домашний кинотеатр. Такой у Сталина был на Ближней даче, да только мой лучше. Почему лучше? Ну вот Сталин смотрел фильм «Чапаев» то ли 30, то ли 40 раз. Мои же видения больше одного раза не крутятся!

А вообще людям серьезным, отягощенным заботами о семье, о положении в стране и мире, о производстве – сильное воображение ни к чему. Им есть о чем думать – нести ли жене аванс или податься к мужикам в гаражи? Выйдет ли «Локомотив» в полуфинал? И когда уже вашингтонская администрация прекратит бряцание оружием, раскручивая таким паскудным образом маховик гонки вооружений? Я же, убогий, комплексными проблемами бытия не интересуюсь – не болела бы мама, а уж остальное устроится. Зато люблю вот грешным делом погрузиться в эдакую дрему, да помчаться мысленно черт-те куда и зачем. Иной раз прикроешь глаза, задумаешься – и глядь: понесло, понесло по желтой кирпичной дороге да к невиданным персонажам. Вот и сейчас лечу. Куда? Да вроде домой, на Фрунзенскую. Нет, не домой, а в домоуправление, где происходит выездной суд над картежниками как классом. Я, естественно, защитник, а судья – какой-то хмырь в кирзовых сапогах да коричневом старом костюме с привинченным к лацкану ромбиком. Прокурор как раз заканчивает свою речь.

– Считаю, что в ходе судебного заседания нашла полное подтверждение антинародная сущность мошеннического катальского движения. Людишки эти лживые, аморальные и заслуживают немедленного истребления. Расстрелять как бешеных собак!

– Позвольте! – смущается судья, демонстрируя сквозь прокуренные усы страшные железные зубы. – Ведь мы еще не заслушали доводы защиты. Ваше слово, товарищ… – посмотрел в листочек… – товарищ Студент.

– Странно и горько слышать подобные наговоры, да еще в стенах родного ЖЭКа! – начинаю я. – Незаслуженная обида сжимает сердце! Вы если думаете, что каталы – сплошь подонки нечестные и никогда вас из игры не отпустят, пока все не вытрясут – то это вовсе не так. Вопреки общепринятому мнению, игру можно прекратить в любой момент! Для этого не нужно ничего придумывать – просто говоришь: «Что-то мне не катит сегодня. Выхожу». И все! Никто ничего не скажет. Если же, к примеру, в середине игры приспичит поссать – клади карты лицом вниз на свои деньги и выходи. Никто не подсмотрит, никто не прикоснется к деньгам. Здесь важно понимать разницу – к игре с лохами все перечисленное отношения не имеет. Там все средства в ходу.

– Нет, ну лохов-то драть можно. Государство это поощряет. За лохов вас никто не спрашивает – не надо тут передергивать! А есть ли у защиты примеры благородства картежников по отношению друг к другу?

– И немало. Вот же в августе мы со Стасисом играли в паре на катране у одного киношника. Приходили и уходили какие-то артисты, игра шла вяленько, пока зачем-то не включился Фэд и не просадил нам одиннадцать тысяч. Он метнулся в свой «москвич», вернулся и бросил на стол маленький холщовый мешочек.

– Тут девять. Двушку добью завтра.

Ну завтра так завтра. Стасис подъехал со мной до дома на такси и достал бабки, чтобы разделить поровну. Оказалось, гражданин народный судья, в мешочке не девять, а ровнехонько 15 тысяч! Четыре лишних штуки я самолично завез Фэду на следующий день. Мы каталы! Нам чужого не надо! Скажите, разве это не блистательный образец поведения советского человека – строителя Коммунизма? Про прокурора, гражданин судья, я уж не говорю – он подонок редкостный, но вот случись вам в туалете Народного суда на подоконнике найти чей-то лопатник, а в нем четыре косяка хрустят – нешто станете вы разыскивать хозяина, чтоб вас вечером супруга скалкой до полусмерти отпиздила? Да ни в жизнь! И правы будете.

– Ну вы это… того – без персоналий тут! Нашел – не нашел… докажите, что был сначала! Ну, хорошо, давайте закругляться. Сажать, конечно, тут не за что, но суд у нас Советский, и оправдательных приговоров не положено. Как вы насчет трешечки?

– То есть как это? Кому это, позвольте, трешечку?

– Ну так вам, гражданин Студент. Кому ж еще? Ступайте вниз, в воронок – там конвой ждет, а я курить хочу – сил нет.

Вот такой вот бред меня, уж извините, подчас одолевает. Зато как приятно встряхнуться, прогнать наваждение, почувствовать, что не так уж все и скверно в реалиях-то.

Фэд этот, к слову, замечательный дядька с безупречной репутацией. Никто не знает, как он отгреб эту погремуху – Фэд. Может, когда-то фотографией увлекался и в честь фотоаппарата был наречен?

Работает он на ликероводочном заводе начальником смены охранников и к тому же в партии состоит. Не пьет и часто поминает язву желудка. Специальную жрачку ему готовит жена-украинка. Она вообще исключительно готовит. Ну так вот – с территории до конца смены выйти нельзя – на обед все идут во внутреннюю заводскую столовую, но для Фэда по причине язвы сделано исключение. Без всякого досмотра – не домой ведь, выходит он за проходную, садится в свой «москвич-универсал», выкладывает специальную фанерку на панель, достает кастрюльки и начинает неспешно трапезничать. Все это можно видеть из окон бухгалтерии и парткома. Чего видеть нельзя – это того, как одним движением он отцепляет застежку-карабинчик на левом плече и на пол машины из-под рабочей одежды бесшумно падают резиновые грелки, заполненные спиртом. Под сиденьями сделаны фанерные короба с дверцами, что как в мышеловке открывается только внутрь при нажатии, но обратно уже ничего не достать. Подобно прославленной фигуристке, Фэд, не прерывая хавки и не опуская при этом рук, выписывает ногами искусные па, пока не убедится, что все грелки в ящиках. Сдавая смену, он принципиально требует проверить своих подчиненных и его самого. Только после этого покидает территорию. Иногда подвозит домой парторга. Спирт в грелки следует наливать очень внимательно – чтобы не осталось ни малейшего пузырька воздуха. Иначе будет булькать при торможении – парторг сделает удивленное лицо, а дальше и думать не хочется…

Фэд на хорошем счету. Его фото на доске почета. По дороге на Фрязино, не доезжая одной или двух станций, продавщицей поселкового магазина работает Фэдова сестра. Дома у нее солидный запас настоящих, не поддельных, крышечек и этикеток, вынесенных братом. Там и происходит таинство превращения воды и спирта в народный напиток водка «Пшеничная» – четыре рубля двенадцать копеек. Конечно же, под прилавком магазина всегда стоит пара ящиков настоящей водки на случай особо въедливых москвичей-дачников или грибников. Но, поскольку брат с сестрой используют исключительно чистейшую родниковую воду, никто не может однозначно сказать, какая водка лучше. Денежный выхлоп от этого предприятия весьма солидный. Проблема была достать пустые бутылки, но и она потихоньку решалась – именно для этого Фэд и купил универсал с удлиненным салоном.

А про всю эту цепочку мне рассказала Фэдова дочка Юлька – рослая, красивая, но сильно подпорченная комсомолом десятиклассница. Она писала плохие стихи, мечтала поступить в МГУ и лукаво поглядывала на меня, называя почему-то «Санинский».

У Фэда, надо сказать, была мечта – освоить и понять шахматы. Его одолевало непонятно на чем основанное чувство, что эта древняя игра однажды перед ним откроется, как дверца в каморке Папы Карло.

– Я ее пойму, Сань! Я вот-вот ее пойму и начну играть, как ты.

Ну что я мог ему сказать? Что научиться плавать или кататься на велосипеде и освоить шахматы – это не одно и то же? Я приходил к нему домой, он проигрывал, и скоро мне это наскучило, несмотря на вкуснейшие обеды-ужины и чудного, абсолютно беззлобного лохматого пса по кличке Потрох, с которым я подружился навеки. Потрох этот взвывал, как ментовская сирена, при моем появлении, и приходилось подолгу чистить после этих визитов одежду – линял мой дружок нещадно. Но я не в обиде на старину Потроха. «До Пакистана пешком» – любимая присказка приятеля моего Стасиса. Так вот человеку в вопросах любви и верности до собак – это как до Пакистана пешком! То есть недостижимо. Никогда человеческое существо не обнаружит, не явит такой бескорыстной преданности, как пес. Даже и ожидать такого от нас, двуногих, не следует – не обманывайте себя.

Однажды я застал в квартире неопрятного дядьку в толстых очках.

– Вот Семен Моисеевич – он профессиональный шахматист. Вы играйте – я буду смотреть и записывать партии, а потом разбирать и анализировать. Семен имеет первый взрослый разряд и ведет шахматную секцию.

– Я буду играть черными и без ферзя, – объявил Семен.

– Я тоже черными, без ферзя и исключительно на деньги, – отрезал я, – десять рублей партия.

– Как вам не стыдно! Это же не какие-то пошлые карты! Это шахматы! Впрочем, по десять, пожалуй, соглашусь…

Играл он нудно, подолгу обдумывая ходы. При этом потел и шевелил губами – «делал два в уме», как говорят на «Тропе» у станции киевского метро «Дарница».

– Денег у меня с собой никаких нет! – объявил Семен Моисеевич в крайнем раздражении, просрав мне три партии подряд. После этого он встал, подобно Чацкому, картинно закинул голову и приготовился покинуть сцену. Успокоило его то, что рассчитался за проигрыш Фэд.

– Вы весьма неплохо играете. Думаю, не ниже третьего разряда! – снисходительно похвалил он меня.

– Ну вы тоже ничего, долго только. К сожалению, со мной вам играть рановато. Заглядывайте через годик-два. И тренируйтесь, тренируйтесь. Полюбите эту красивую и древнюю игру.

Тут он стал краснеть и – когда все испугались, не хватил ли его инсульт – все-таки закинул свою голову и удалился, а мы пошли на кухню – перекусить чем бог послал. До небес! До самых до небес взлетел мой авторитет в глазах приятеля моего Фэда после этой истории.

Так я вообще-то о дочери его Юльке. Черт знает, с чего мне этот шахматист вспомнился. Заканчивала она, как было упомянуто, десятый класс и готовилась из бесконечно долгого статуса школьницы запрыгнуть в короткий, как мгновение, статус абитуриентки. Тут-то Фэд на меня и навалился.

– Подготовь, – говорит, – натаскай. Научи уму-разуму! Ты ж там варился пять лет – все знаешь, да и вообще умный – пиздец.

Конечно же, я отказался! Я катала, а не репетитор какой-то! Но мысль о блуде не давала мне покоя – чудо как хороша Фэдова дочка. Ровные зубы. Невероятно милое, хотя несколько простоватое лицо и очень красивая, замечательно очерченная попа. Тонкому ценителю Юлька показалась бы тяжеловатой, эдакой казачкой из станицы, но мне этот тип приятен и знаком. Ходил я с ней, помнится, недели три по разным выставкам да фестивалям. Поднимались и на Ленинские горы, в альма мою, извините, матер, где протекли последние и, надо признать, самые унылые годы моей юности. Но что делать – не в армию же мне было идти? Пришлось поступить и отучиться. Университет привел Юльку в восторг и напугал одновременно.

– Ни фига мне сюда не поступить! – захныкала она, сокрушенно хлопая себя по крепким, как фарфоровый умывальник, ляжкам. – Это, блин, Храм какой-то.

Я, если честно, и сам так же считал, но ведь в лоб не скажешь. И вот так мы слонялись по майской Москве, кушая мороженое, болтая о всяком и меняя темы. Нет ничего более захватывающего, чем эта прекрасная психологическая игра – любовь, а главная ее прелесть в том, что это игра без проигравших. Ну, если, конечно, между игроками нет материальной, психологической или служебной зависимости – тогда это мерзость просто. Мы же были свободны как ветер – никаких зависимостей, все честно. Тем временем преступный замысел в голове моей окончательно созрел и оформился, а значит, пришел момент направить свои стопы к Работодателю.

Но не за зарплатой – за ключами.

Да-да – в условиях действия 209-й статьи УК «Тунеядство» все граждане СССР должны быть трудоустроены! Иначе притащится участковый, дадут Официальное Предостережение, и можно реально загреметь по позорнейшей статье на год-полтора. Мой работодатель – алкоголик Эдик, заслуженный художник. Он утверждает, что идея приделать Ленину бычью шею принадлежит ему. Сейчас, дистрофик при жизни, Ульянов нигде не изображается иначе как Иван Поддубный – с массивной, непропорционально большой шеей. Даже на шторах главной арены страны – Кремлевского Дворца Съездов – он такой. Ну и на всех зданиях и панно – везде, где требуется изобразить вождя в профиль. Эдика даже одно время звали не иначе как Эдик-Шея, но не прижилось. Все ж таки человек заслуженный, не хуй собачий. Числюсь я у него, как вы догадались, натурщиком. Зарплату в 97 рублей отдаю ему же. Никогда, конечно же, я там никому не позировал, а вот раздеваться пришлось часто, но об этом ниже. Так вот направился я к Шее, а он как раз в творческом запое – выдал ключи от мастерской без второго слова. Накупил я в студию всего-всего, включая новые простыни и подушки, а спинку от старого дивана и вовсе оторвал да на чердак вынес – получилась замечательная, дерзко выпуклая в центре, поющая кровать.