Текст книги "Две жизни одного каталы"

Москва

– Не надо никаких протоколов вести – это не совещание. И вообще – закройте ваш блокнот.

– Понято, Юрий Владимирович.

– Я готов вас выслушать. Не оправдание вашего феноменального, блистательного провала, но соображения о том, как нам всем выйти из ситуации, в которую вы нас завели.

– Разрешите, я начну. Уголовное дело, возбужденное Харьковским УВД на транспорте, находится под нашим контролем. У всех пассажиров вагона отобраны подписки о неразглашении, региональными подразделениями КГБ на каждого будет заведено дело оперативного учета по месту жительства для недопущения утечки. Труп был доставлен в харьковский морг, где произведены вскрытие и токсикологическая экспертиза.

Андропов вопросительно поднял глаза над массивной оправой.

– Ни-че-го! Наши компоненты разложились и трансформировались – милиции удалось обнаружить лишь яд растительного происхождения, что вполне укладывается в рабочую легенду.

– Изложите мне вашу рабочую легенду, – сказал председатель, вложив максимум сарказма в последние два слова.

– Легенд две, товарищ генерал армии. Оперативный состав МВД получит больше информации – мы раскроем взаимоотношения фигурантов и сделаем упор на моральное разложение милиции на примере возникновения неслужебных, корыстных отношений между оперуполномоченным уголовного розыска и его агентом-информатором. Это позволит провести масштабную проверку в рядах МВД и сделать оргвыводы. Для обычной милиции будет запущена упрощенная версия – картежник садится играть с клиентом, не подозревая, что тот является сотрудником МУР в отпуске. В ходе игры катала пытается его отравить.

– Хорошо, но давайте перейдем к главному. Мы что – своими силами не будем искать этого, – председатель заглянул в бумаги, лежавшие перед ним, – Панченко?

– Мы уже ищем, Юрий Владимирович. Заведено оперативно-розыскное дело, материалы пока концентрируются в Сухуми. Розыск фигуранта на контроле председателя КГБ Абхазии Комошвили. Но основной активный розыск будет осуществляться силами милиции – именно поэтому мы считаем необходимым умеренную огласку факта того, что убитый служил в МВД. Это придаст розыску моральный импульс.

– Думаю, что вы сильно переоцениваете сегодняшнюю милицию. «Один за всех..» – это не про них. Никакой специальной информации не распространять! Имело место рядовое преступление, совершенное по корыстным мотивам! Увольте этого оперуполномоченного задним числом. Пусть жертва будет гражданской – меньше внимания, меньше сплетен. Еще раз – этот сотрудник МУРа Долин должен быть уволен задним числом по негативным основаниям. Нажмите на кадровиков МВД – пусть изучат его личное дело и оформят увольнение приказом. В харьковском морге лежит труп гражданского человека. Какие есть соображения о возможном местонахождении Панченко?

– К сожалению, товарищ генерал армии, однозначного ответа на этот вопрос нет. Разыскиваемый – профессиональный картежник-мошенник, или на их жаргоне «катала».

– Профессиональный?

– Я вынужден использовать это слово, чтобы подчеркнуть уровень его подготовки. Скрываться фигурант может в любом крупном городе, но обычно зиму он проводил в Москве. На этаже нами установлен стационарный пункт слежения, замаскированный под пожарный кран, взят под контроль квартирный телефон.

– Так что же там все-таки произошло на вокзале в Адлере и почему вы распорядились снять наружное наблюдение? – Андропов посмотрел на Кравцова.

– По возвращении объекта я должен был… завершить это мероприятие, окончательно устранив таким образом возможность огласки, – не растерялся полковник, – для чего нам свидетели, даже из числа действующих сотрудников «семерки»? Я распорядился их снять.

– Да. Верно. Но объект так и не вышел из здания вокзала?

– Так точно. Очевидно, он дошел до касс, купил билет, вернулся на пути и уехал.

– Отчего же вы не искали его в помещении вокзала?

– Я просматривал выходы и площадь из высокой кабины пазика – это была очень удобная позиция. В здании вокзала или на путях мы могли разминуться.

– Гладко как у вас все получается! На все есть оправдание. Хорошо – а что могло произойти между Панченко, – председатель вновь глянул в бумаги, – и Долиным?

– Предположительно, Долин открылся агенту, выбросил специзделие «заточка», и они расстались.

– Изделие найдено?

– Никак нет, товарищ генерал! – снова включился худой. – Путь следования прочесывался нашими силами, а сейчас там до сих пор работает большое количество курсантов Краснодарской школы милиции, но специзделие не обнаружено. Не обнаружены и следы сгорания его в самой электричке.

– А не мог этот Долин отдать его своему агенту?

– К сожалению, могло случиться и такое, – ответил худой и картинно опустил голову, – мы, впрочем, пока не исключаем возможность, что Долин выполнил установку и ликвидировал Панченко. Эту версию косвенно подтверждает и исчезновение специзделия.

– А где же труп? Ведь это не Воркута – Лабытнанги! Это, извините, Адлер – Сухуми. Труп давно бы обнаружился.

– Не совсем так, Юрий Владимирович, – там есть участки с довольно плотной «зеленкой» – настоящие джунгли. Фигурант, будучи ранен, мог заползти в кустарник и там умереть.

– Ищите труп. Труп! Свободны.

 
                                    * * *
 

– Вот, Лен, это все, что я смог разнюхать. Всему отделу предложено не приходить на похороны, да и тебе наверняка сказали уже, чтобы тихо.

– Сказали, Лёвушка, сказали, конечно. А как кремировать-то его? Они говорят, что он в железном гробу придет. Что же – так его с гробом железным и в печь?

– Ну что за мысли у тебя? Соберись уже. Гроб не железный, а цинковый. Дорогой, наверное, – не будут они его портить… Тьфу, теперь и я об этом думать буду. Да и не дадут они кремировать – хоронить заставят.

– Вот такие мысли, Лёва… ждала я, ждала… все хотела объясниться, а теперь уж и не с кем.

– Малая-то знает уже?

– Нет… не могу выдавить из себя слова.

– Ох, Ленка-Ленка… нехорошо ты выглядишь. Пойду я.

Лена лишь устало подняла и опустила руку. Дверь закрылась, и вскоре в окно можно было видеть, как адвокат идет по двору, обходя осенние лужи, в свою новенькую машину.

– Ну что – ушел твой Баум?

– Не Баум, а Вайн-шель-баум…

– Или Вайн, или Баум! Как-то ты меня расчесываешь не так.

– То есть?

– Без души – вот как. Как робот.

– Ну хорошо – сюда садись.

– Динка..

– Ну?

– Не придет к нам больше папанька твой…

– Ты глупости не говори, а чеши лучше! …Ты что, мам? Плачешь?

 
                                    * * *
 

Уверенными движениями Шабан вспорол шелковую подкладку плаща и отхватил карман с заточкой. На ткани кармана видно было свежее пятно маслянистой жидкости. Адыг разрезал карман на множество мелких кусочков, затем направился на кухню, где протер в каменной ступе горсть орехов. Из мусорного ведра вынул пустую консервную банку, высыпал в нее кусочки ткани, протертый орех, добавил сливочного масла и замешал все это в пастообразную массу. Взяв фонарь, адыг вышел во двор. Здесь вывалил содержимое банки на кусок фанеры рядом с компостной ямой, вздохнул и отправился спать. Снилась ему Захрет, что случалось очень редко. В красивом цветном сне жена вела его за руку в орешник и при этом никак не поворачивалась к Шабану лицом. Повернись, повернись – шептал он, но Захрет лишь смеялась негромко. Вот уже показался тот самый дольмен, где он тогда, давно, отворотил два плоских камня чтобы положить их перед крыльцом своего нового дома… но почему Захрет больше не смеется? Да она плачет! – понял он и проснулся.

В большой комнате действительно кто-то плакал.

Бим

В Одессе Бима считали сумасшедшим. Но не все. Говоря газетным языком – у него была неоднозначная репутация. Существуют умалишенные, к которым остальное человечество испытывает некую брезгливость. Крепко сложенный, жилистый, до черноты загорелый Бим брезгливости не вызывал. Определить, что парень не в себе, можно было, только побеседовав с ним минут десять, – все разговоры тот сводил к парусам и лодкам, а заканчивал обычно просьбой денег. Не просто так! Взаймы.

Его можно было понять. Иосиф Белых, так его на самом деле звали, никогда нигде не работал – откуда ж ему деньги брать? Жил он в садовом домике на Даче Ковалевского – так называется район между Большим Фонтаном и Черноморкой. Это дивный, несколько диковатый и запущенный кусок старой Одессы. Время, кажется, не прикоснулось к нему. Голову кружит запах полыни, акации и дикой маслины. Под высоким обрывом, далеко внизу шумит Черное море. Но тут наверху тихо, хорошо, спокойно – это место для людей, избегающих мирской суеты, для понимающих. После войны здесь добавились разбросанные в беспорядке дачи, коллективные сады, да пара летних пионерлагерей.

Нельзя сказать, что Бим всегда уклонялся от трудоустройства. Довольно долго, за неплохие рубли, он исполнял поручения одесского цеховика Додика Левина. Доказав преданность, был Иосиф определен на водительские курсы и вскоре, по Додиковым крюкам, сдал на права. Водилой он был исправным – доставлял ткань, а когда ломались швейные машинки – привозил из Ильичевска старого ремонтника Арона. Бим встречал поставщиков, провожал сбытчиков, пару раз даже пришлось выступить телохранителем. Всем известно, что в нелегальных цехах работы не продохнуть – это вам не какой-то НИИ, где интеллигенция пухнет от безделья и жалуется сама на себя в профком. В тот прекрасный период довольства и достатка Иосиф ночевал зимой в цеху, а летом – в гараже у своего босса, где оборудовал прекрасное спальное место. В садовом своем домике почти не появлялся. Но Додик, к сожалению, эмигрировал в Америку, передав своего работника своему другу – катале по кличке Студент. Платил тот тоже неплохо, но работы в Одессе-маме для него было немного – отдыхающих кот наплакал, а местные сами кого хочешь обкатают. Тем не менее они сдружились. Никто так внимательно не выслушивал Оськины планы, не рассматривал карты в тетради, как новый работодатель. Оська ожидал от него иронии и насмешек, но интерес Студента был вполне искренний. Кроме того, он отчаянно пытался научить Бима игре в шахматы, понимая подсознательно, что человек, лишенный чего-то от рождения, должен быть судьбой скомпенсирован в других, скрытых возможностях. Оська шахматы «схватил» и показывал очень неплохие результаты, но не испытывал к игре внутреннего влечения. Гораздо сильнее его привлекал пляж, паруса и все прочее, что не может не притягивать даже нормального одессита двадцати пяти лет. А вскоре Студент и вовсе улетел в Москву и Оська оказался совсем не у дел. Накопленных денег должно было хватить года на полтора-два скромной жизни – Бим не шиковал, питался чем придется, алкоголь не любил и тратился исключительно на котов. Дикие дачные коты собирались у него на крыльце, позволяли себя гладить и нежились на солнце. Это были совершенно особые существа – с большими, покрытыми шрамами головами. Уши их были ободраны, некоторые коты прихрамывали вследствие ран, полученых в боях. Зимой Оська покупал им мойву, а летом местные удочники давали ему рыбёшку.

Так вот деньги от Додика ему сохранить не удалось – выследили залетные криминальные молдаване, перевернули вверх дном весь его домик и нашли заначку. Иосиф был безутешен. Коты, чувствуя, что произошло нечто мерзкое, не приходили целую неделю, но затем вернулись на крыльцо, и Бим потихоньку успокоился. Размахивая руками наподобие ветряной мельницы, он долго и в мельчайших деталях рассказывал о своем несчастье завсегдатаям чкаловского пляжа, где нашел сочувствие и некое успокоение. История Бимовых злоключений долго обсуждалась и имела неожиданное продолжение.

В город Бим добирается на удивительном неспешном трамвае номер 19. Дело в том, что колея к даче Ковалевского проложена всего одна, а трамваев на ветке два, и, чтобы они не ударились лбами, напротив старого монастыря сделан загончик с куском параллельно проложенных рельсов – там один из тихоходов терпеливо ждет, пока проедет встречный, а затем и сам выезжает продолжить путь. Доехать на удивительном трамвае можно не дальше 16-й станции Фонтана, но это не проблема: 16-я – уже город. Если на дворе лето – у Бима два маршрута. Скорее всего, он поедет на дикий пляж рядом с санаторием Чкалова и будет там слушать разговоры, нырять, загорать на бетонных плитах и есть рапаны да бычки, поджаренные на кроватной сетке, брошенной на разведенный меж камней костер. Бывает, что там же и заночует, завернувшись в брезент лодочных чехлов. Иногда едет он в Отраду, где расположился Черноморский яхт-клуб. Здесь его все знают. Однажды Оська участвовал в регате «Кубок большого Днепра» – ему даже заплатили за это. Правда, заплатили ровно столько, сколько стоил билет до Киева, откуда стартовала регата. Бим показал себя молодцом и большим знатоком парусного дела. К сожалению, его вечные разговоры о длинных морских переходах по общему Черному морю не нашли понимания в руководстве клуба, и гражданину Белых было предложено больше в Отраде не появляться. Но это Одесса – запретить здесь можно что угодно, и все с удовольствием согласятся, а вот выполнят, только если получается с первого раза и очень легко. Бим продолжал приходить, в рассуждения с ним яхтсмены вступать опасались, зато охотно звали помочь в какой-нибудь нудной и монотонной работе, а таковых в парусном деле, увы, премного. Проблема у Оськи Белых по прозвищу Бим была одна – План. Это был солидный, разработанный в мельчайших деталях план пересечения Черного моря под парусом с севера на юг – от Одессы до турецкого города Амасра. План этот предусматривал все-все-все и адаптировался по многим параметрам – тип судна, количество участников, запасы воды и провизии и, конечно, месяц, в котором назначено стартовать – от этого зависело очень многое. Закончилось, слава богу, все хорошо – Белыха вызвали в известный дом номер 9 на улице Бебеля и попросили поделиться выдающимся Планом. Большие чины внимательно рассматривали описание и карту, пока не дошли до заправки водой в турецкой точке прибытия.

– А это зачем? – спросили они Оську, внимательно заглядывая в черные и слегка безумные глаза последнего.

– То есть как – зачем? – в свою очередь изумился тот. – А обратно идти без воды, что ли?

– Куда это – обратно? – растерялись чекисты.

– Домой. В Одессу, – хлопал густыми ресницами сумасшедший в величайшем недоумении, – а куда ещё-то?

Было совершенно очевидно, что говорит он искренне. Повисла неприятная пауза, но тут хозяин кабинета выразил желание пообщаться с гостем приватно. Полковники бесшумно удалились, а разговор принял черезвычайно странный оборот.

– Ты вот что, Белых. Ты тайну хранить умеешь?

– Если нужно, товарищ…

– Зови меня просто Максим Захарович.

– …то несомненно могу! Обязательно могу! – отвечал Оська, чувствуя сильное головокружение.

– Ты, Белых, если соберешься в Израи́ль или куда там – ты приходи непосредственно ко мне. Иди, значит, прямиком к дежурному и скажи – меня, мол, Бандуристый ждет. Тебя сразу проведут.

– А… зачем? – в величайшем смятении прошептал белыми губами Иосиф.

– Так я ж тебе помогу, маланец! Как сыну помогу, ёпта! Как брату! За неделю все бумаги тебе оформим без всякой, ебёна мать, бюрократии! Ты только, бля, скажи! – заволновался начальник управления. На лбу его выступили крупные капли пота, стало трудно дышать. Привычным движением он вытянул из кармана большой платок и принялся обтирать лицо и шею.

– Вот, к примеру, проснешься утром и подумаешь – пора, мол, поехать мне в эмиграцию. Что ты должен сделать? Правильно! Бегом к дяде Максиму. Все – ступай пока.

– Удивительная штука – жизнь, – размышлял генерал через минуту, глядя из окна, как под косым холодным дождем, пригнувшись, бежит по улице Бим. Вот из-за такого никчемного чмошника может лопнуть карьера. Вдруг эта придурь на самом деле снарядит лодку да и ломанется в Турцию? И ведь нормальный человек непременно утонет, но шизик доплывет! Шизик всегда доплывет! Что будет дальше, не хотелось и думать. Начальник Управления открыл стенной шкаф, где висел мундир с полученной в прошлом году второй звездой на погонах – тут же он держал запас коньяка из «Каштана». Налил полстаканчика и вновь подошел к окну. Дождь усилился, ветер гнал по опустевшей улице мокрые листья и обрывки газет с фанерного стенда Союзпечати. С самой с войны генерал ненавидел дураков – они вселяли в него страх своей непредсказуемостью. Дурака невозможно просчитать, нельзя предугадать. Что он совершит, не знает никто, включая самого дурака.

До весны он не рыпнется, а там это будет головняк для нового руководства, – вздохнул он про себя и вызвал кнопкой машину. Думать об Иосифе Белых больше не хотелось. Генерал ожидал назначения в Киев.

Снова дольмены

Шабан быстро поднялся и вышел из спальни. В большой комнате горел свет. Света Нечипоренко сидела на полу, держала за руку раненого и плакала.

– Он не дышит! – сказала негромко.

– Думаю, что все же дышит. Он собран. Мертвые «растекаются» к полу. Надо его отвезти.

– В милицию? В больницу? – спросила она, но адыг не ответил. Внезапно она поняла, и больше они не проронили ни слова.

Нива выехала из ворот и помчалась к реке. Над дорогой висела огромная желтоватая луна. Брызнула вода, и разлетелась в стороны потревоженная галька. Аспирант открыла было рот, чтобы сказать, что здесь следует остановиться – дальше проехать невозможно, но промолчала. Машина уверенно двигалась вперед, непостижимым образом разрезая этот густой, завитый корнями и ветвями непроходимый кавказский лес. В свете фар появилась тропинка, и нива остановилась. Шабан открыл дверь, и Нечипоренко увидела, что он весь в поту. Пот стекал по бровям на щеки, капал с носа и подбородка. Нужно было торопиться. Они подхватили тело, понесли по тропинке и сразу же оказались перед дольменом. Тем самым, с которого когда-то были взяты и возвращены камни-плиты. Просунуть тело в каменную дыру оказалось непросто – ноги подгибались. Шабан кивнул на дыру и губами прошептал – я не могу, мне нельзя. Света залезла внутрь. Тут было тепло, пахло опавшей листвой и воском. Она схватила тело за ноги и легко втянула внутрь, а сама тут же вылезла наружу. Я напишу записку – показала она жестами, но адыг покачал головой. Он прерывисто дышал, и было видно, что он ослаб. Они сели в машину… и в ней же Света и проснулась. Солнце было в осеннем зените, слышался лай собак и крики петухов. Облепленная сломаными ветками и листвой, нива стояла во дворе дома, ворота были открыты. Шабан крепко спал, обнимая руль.

– Дядь Шабан. Скажи, пожалуйста, что все это мне приснилось! Ну скажи!

Но адыг пристально смотрел куда-то поверх головы аспиранта. В углу двора, у ямы с удобрениями лежали с десяток мертвых крыс. Рядом в агонии бился большой черный ворон.

– Сашка! Сашка! Да, ёпта, Студент! Вставай – полетели!

Апостол растолкал спящего на шконке и, цепко ухватив за руку, вывел из карантинного барака. Круглая желтая луна освещала забор и деревья за ними, полная, тотальная тишина стояла над лагерем.

– Чего, Петь? Чего случилось-то?

– Откуда мне знать, ёпта? Накосячите там, а мне вас таскай туда-сюда. Ну держись, что ли.

Апостол неловко подпрыгнул и полетел, продолжая крепко сжимать руку изгнанного из Рая.

Ногам было холодно. Всему телу тепло, а ноги мерзли, словно их отрезали и положили рядом. Саша пытался подобрать их ближе к горлу, чтобы дышать на ступни, но ноги лежали отдельно, как пустые кирзовые сапоги в феврале.

А был он в грибе. Наверное, это обабок, медленно размышлял он, рассматривая ноздреватые поры. Руками хотелось потрогать мякоть, но было это совершенно необязательно – хорошо тут и уютно. Пахло хвоей и теплым лесом. Он лежал на боку, но краем глаза видел весь млечный путь. С звезд летело молоко. Нагревалось по пути до пенки и вливалось струйкой через ребра прямо в сердце. От этого сердце начало скрипеть и сердито ворочаться маневровым паровозом. Сердце стонало тормозами, как стонут составы на большом железнодорожном узле ночью вдалеке от городов, – их грусть разносится на километры, и столько в ней света, надежды и трепета нового, что засыпать под эту песню бесконечно хорошо и покойно. Ноги вдруг стали наполняться льдом – колким и резким, как первые лужи. Это хорошо, это хорошо, подумал Саша. Он зевнул и поднял язык. Закрыл глаза, укутался в шляпку трубчатого баобаба и поплыл длинной рекой с темной водой. Гриб был родным, сострадательным был гриб. Он нес Сашу мягкими подушками по небесному Кавказу. Пели грузины, пели адыги, пели далекие финны. Молоко булькало внутри маминой лаской. С неба спускался Орион с большой лопатой древнегреческого добра. Сердечный машинист сухумской электрички жал на тормоза с усиленной радостью. Фуражка ломилась от звезд, китель пах мазутом и кислой обложкой букваря. Через петлицы просвечивала осень. Паутинка щекотала ресницы Саши, он дернул всем лицом и руками. Руки шевелились и поддавались. Саша загоготал большим голосом и повернулся на спину. Со всех сторон на него смотрел камень, горячий, как пирог с карасями. Мамочка, ахнул он и тронул камень пальцами.

Оказалось – лежал в будке из валунов. То, что он принимал за гриб, нависало серым камнем. Строгим и ужасным. Базальтовые плиты накрывали банным жаром, будка гудела и бормотала, как бочка с квасом. Саша повернулся на живот и пополз наружу. Он полз час и два, и не было этому конца. Мокрый как мышь вывалился, наконец, наружу и задышал, и задышал радостно. Небо быстро светлело, камень молчал и смотрел искоса. Здрасьте, шепотом сказал Саша будке и встал на четвереньки. Его шатало и тошнило, но шатало и тошнило с какой-то радостью. Наконец, смог сесть. Где он, почему и какой день – этого Саша сообразить не мог. Вспомнил вдруг тамбур, и его стошнило по-настоящему. Вытерев рот, стал соображать и оглядываться. Метрах в десяти, на пеньке, стояла стеклянная банка с белым. Саша осторожно подошел и сдвинул тряпочку горлышка. В банке слоями желтело молоко. Из-под донышка торчала бумажка. Саша слабенькими руками, еле удерживая, поднял и начал по-собачьи хлебать. Молоко расплескивалось, голова кружилась, но пить было сладко и жирно. Сверху подмигивали сосны. Чирикнула какая-то птица. Студент сел на пенек, снова отдышался, развернул бумажку и прочел: «Саша! Только никуда не уходи, я утром буду. Света». Под ребром затянуло нестрашной болью. Он вновь становился собой.

 
                                    * * *
 

– Ты всё врешь! Только не пойму – зачем? Мы же с мамой прямо под тобой жили. Только ты на четырнадцатом, а мы на шестом. Ты ж за меня Макара избил!

– Не бил я его. Ударил, может, один раз – так и не за тебя вовсе, а за то, что он голубю голову оторвал, и тот биться стал на помойке. Мама как раз мусор выносила и перепугалась очень – у нее сердцебиение было потом…

– Вот знала бы я, что ты такой врун – не стала бы тебя спасать.

– Мы куда идем-то?

– Вниз до реки – там дядя Шабан с машиной.

– Странное имя. А сейчас ты где живешь?

– В Ленинграде. Там тётки у меня. Мама захотела поближе к сестрам – мы квартиру поменяли.

– Не жалеешь?

– Как тебе сказать… Жалею-жалею, а потом пойду, например, двери рассматривать в парадных – а это целая симфония! Ты даже не представляешь, что такое эти столетние питерские двери! Они нещадно избиты временем, на большинстве уже нет оригинальной фурнитуры – но это все равно художественные произведения. Сколько там фантазии, сколько тяжелого труда и какое удивительное качество. Эх, когда-нибудь соберусь и сделаю каталог дубовых питерских дверей. Монографию напишу… Да ты не слушаешь!

– Слушаю. Только невнимательно… Но я потом тебя все про двери расспрошу. Расскажи – как ты меня спасала? И где моя куртка?

– Вот! Куртку твою я вывернула наизнанку и принялась чистить. И в каждом рукаве обнаружила карманы на молнии. Я никогда не держала в руках столько денег… и не видела даже! Ты где их взял-то?

– Хорошо – не надо про куртку. Расскажи – как спасала?