Текст книги "Две жизни одного каталы"

Слово

А вообще, мне, конечно, следовало бы податься в адвокаты! Беда в том, что в юридический можно поступать только после армии, а это ну никак в мою жизненную идеологию не пишется. Армия – вообще вещь мистическая, двойственная и чрезвычайно загадочная. Помню, стукнуло мне двадцать лет, и мои сверстники, не поступившие в вузы, стали возвращаться в наш двор – все как один в гротескной, византийской форме с белыми аксельбантами, мохнатыми нашивками и прочее. Тут мне открылась гуманная, развлекательная и полезная сущность советской армии. Оказалось, что на 95% она состоит из спортивных подразделений! Доказательством этого служил непреложный факт – мои друганы, все до единого, попали служить в спортроты! Еще более удивительным оказалось то, что и попали-то они в спорстмены тоже одинаково, несмотря на то, что призывались в разное время.

Рассказы их были абсолютно идентичны:

– Привезли меня, значит, на распределительный пункт, а там уже нашего брата – тыщщи ходят. Вдруг слушок – едут «купцы» с Северного флота! Набирать матросами на атомные подлодки. А значит, можно легко на треху лет прилипнуть – плавать подо льдом, пока хуй от радиации не отвалится. Мы с корешами бегом в спортзал – и зарылись в маты. Прикинь – три дня без хавки там прятались! А вылезли – никого нет. Майор смеется – молодцы! Пойдете в спортроту.

Дальше следует изложение двух лет незабываемого восторга и восхитительных приключений – дерзкие самоволки, соитие с женой замполита, кража повязки «патруль» для прохода с означенной повязкой в женские общаги и т. д. и т. п. Завершалась служба дембельской работой по прорубке просеки, на которую умный рассказчик кликнул окрестных колхозников, пообещав бесплатные дрова, да еще и бабла с них состриг.

– Слушай, – говорю я сказочнику, – но ведь мать твоя же к тебе ездила и говорила, что служишь ты в стройбате – в Кировской области свинарники строишь…

– Да нет, Сань, ты не вкурил! Она приехала как раз, когда я на гауптвахте сидел просто! Ща расскажу, за что я туда попал – уссышься!

То есть как ни крути, а должно было меня накрыть горькое ощущение невосполнимой потери, чувство чего-то большого и светлого, прошедшего мимо. Но не накрыло.

Так вот об адвокатах. Нет ни малейших сомнений, что вышел бы из меня второй Плевако! Ну, на крайняк, третий! А все оттого, что я в совершенстве владею Словом, и вот вам яркий пример. Однажды ранней весной в городе-герое Киев познакомился я с артисткой балета. Случись это осенью или, того хуже, зимой – может, ничего бы и не было, а так произошла, запела-заискрила самая настоящая Любовь. Нельзя сказать, что у балерины это было первое чувство – она, вообще-то, была замужем, но супруг что-то строил в Африке, помогая черному континенту преодолевать колониальное наследие. Я же, поняв, что зависаю тут надолго, снял комнатку в частном доме у Сосика – шеф-повара ресторана «Верховина», старого моего приятеля. Днем у Раисы шли репетиции, а я ошивался у метро «Дарница», поигрывая в шахматы, карты и нарды. Ближе к вечеру брал бутылку «Советского шампанского» и ехал забирать ее из театра. В рестораны она ходить не любила – говорила, что ноги устали. Я, впрочем, полагаю – просто не хотела со мной светиться, но кто ж ее за это осудит? Мы садились в такси, ехали к ней домой, пили этот напиток влюбленных, я массировал ей ноги, и завершалось все великолепным сексом и крепким сном. Утром она всегда меня выгоняла и просила на нее не смотреть. Странная такая.

А надо вам сказать, что Театр – это не столько Храм искусства, сколько скопище завистников и ненавидящих друг друга творческих индивидуумов. Банка с заслуженными и народными скорпионами.

– Они завидовали моему танцу, а теперь завидуют блеску моих глаз, – смеялась Раиса, взбивая пузырьки в фужере, но мне было невесело – спинным мозгом ощущал я неотвратимое приближение драматического финала.

Конечно же, нас вложили ее заклятые подруги-конкурентки!

И вот однажды ночью в спальне разыгралась пошлейшая сцена. Я не слышал, как открылась входная дверь, но ухо уловило звук отброшенной крышки ящика в прихожей. В ящике том хранились рыболовные и охотничьи причиндалы Раисиной законной половины. Через несколько секунд началось последнее действие пьесы нашей любви.

Муж явил себя довольно крепким дядькой с неглупым лицом, отражающим, однако, крайнюю степень раздражения. Откровенно вам скажу – очень было неприятно. И не только оттого, что из одежды на мне был лишь импортный презерватив. Гораздо бо́льшую нервозность вызвала у меня двуствольная охотничья вертикалка 16-го калибра, что нервно прыгала в руках супруга. Подруга моя в смятении бежала на кухню – остановить ее он не пытался, только крикнул в спину, что телефон оборван и входная дверь заперта. Затем он полностью сконцентрировался на убийстве. Мне были брошены в лицо серьезные обвинения, отрицать я ничего не стал, вину признал полностью и попросил последнего слова.

– Послушай, – начал я, – вот нас в этой квартире трое, но почему твой пылающий гнев направлен на меня? Рассуди правильно – между тобой и мной нет никаких проблем и быть не может! Ведь мы даже не знакомы!

– Ну вот же, – говорит, – познакомились. Тебе куда картечь – в яйца или в голову?

– Это мы монетку бросим потом, но пока я не высказался еще. Так вот, попробуй понять простую мысль о том, как складываются отношения между нами троими. Итак, мы выяснили, что между мной и тобой проблем нет. Между мной и Раисой, как видишь, – тут я скорбно развел руками по типу индийского бога Шивы, – тоже нет никаких проблем.

Вертикалка опасно заплясала из стороны в сторону.

– Что ты хочешь сказать, паскудник? – заскрипел зубами человек с ружьем.

– То, о чем ты и сам уже догадался, – проблемы лежат между тобой и твоей женой! И тут тебе мой холодный труп в спальне – ну никак не поможет!

Лицо охотника свело болезненной судорогой – стало очевидно, что Слово мое попало в самую дырочку сомнений, которые раздирали его мозг. Он застонал нечто бессвязное и повернулся, чтобы пойти на кухню, а я провел свой коронный, неожиданный, имени бывшего моего одноклассника Вити Карпухина удар. Пришелся он ему за ухо, и несчастный муж, рухнув, как спиленный тополь, мгновенно отключился. Я быстренько разобрал ружье – ствол сунул под матрац, а приклад с замком закинул на старинный шкаф. Оделся, сполоснул лицо и принес возлюбленной стакан холодной воды.

– Я не хочу.

– Это не тебе. Иди – плесни в лицо супругу и дай ему потом три таблетки аспирина.

– Уходишь? Насовсем?

– Послушай, у тебя в спальне муж в глубоком нокауте – ступай, займись им. Я позвоню в театр через несколько дней.

В ночном такси меня вдруг начала бить сильная дрожь. Разом, как при гриппе, вспотели руки, шея, и накрыла слабость – даже голос сел. Несколько слов. Несколько грамотно связанных в предложения слов отделяли меня – потного, трясущегося, но живого и в такси от голого бледного силуэта с подвернутой ногой в простынях, залитых кровью.

– Сосик, братан, просыпайся! Я только что с того света на такси приехал!

Домашнее вино и пятьсот миллионов кавказских историй о том, как мой домовладелец мужественно ставил на место чужих жен и мужей на поворотах своей геройской поварской жизни, прекрасно задурили мне голову – я заснул сном праведника и спал рекордные 15 часов. Проснулся с ощущением, что внутри меня прописался и теперь живет Цицерон, а также Пушкин, Александр Сергеевич, и что я могу глаголом жечь и частично даже взывать. А вот любовь вдруг выветрилась – осталась грусть. Через неделю Сосик обнаружил мою кровать аккуратно заправленной. На ней лежал ключ от дома, три бутылки его любимого шестилетней выдержки Арарата «Ани» и некоторое количество денежных знаков. А я уехал к маме в Москву.

Слово не воробей… слово на ветер… слову хозяин… Не случайно, наверное, эта тема имеет такое большое место в фольклоре. Надо сказать, что в зоне значение Слова неизмеримо весомей, чем на воле. За слово можно потерять статус, здоровье, жизнь. Со словом там обращаются очень осторожно, как с гранатой. В зоне, как правило, слово держат. Вот как-то сел я играть в деберц с Вором. Погоняло у него Сашка-Понт. Хороший игрок, с цепкой памятью и приятными манерами. Но азартный. А с таким дефектом играть на деньги ну никак нельзя! Азарт – это качество лоха, его привилегия и крест. Шпилевой должен быть на две трети чекист – чистые, чувствительные к крапу руки и холодная голова. Горячее сердце пусть заберет себе лошара. Охлаждение головы, если кого интересует, проще всего достигается арифметикой. «Как же можно проиграть? – размышляю я. – Ведь выигрываешь условно 100, но проигрываешь-то 200! Свои 100 и 100, которые не выиграл!» Так вот в деберце этом, как известно, козырной валет – самая старшая карта. 20 очков. За ним идет козырная девятка – Манелла, и потом только туз. Играют, как правило, до 301 очка. И вот рубимся мы с Понтом на нарах – у меня 284, у Сашки что-то в районе 280. Он сдает – мой заход, а у меня на руках один мусор, не с чего зайти. Что делать? Шансов нет. И тут меня посещает безумная мысль. Спрашиваю с иезуитской улыбкой:

– Валета покажу – признаешь?

– Валета? – удивляется Понт и подтверждает: – Да.

А козырь в игре трефа. С безразличием на лице показываю червового валета.

– Да ты, Студент, прихуел или как? Это же, бля, не козырь!

– А кто, – говорю, – тебе козырного обещал? Вот спроси людей – я предложил показать валета, масть при этом не упоминал.

Сказать-то сказал, а на душе страшновато – Понт в авторитете, и разводить его очень и очень опасно. Но слово произнесенное, тем более при свидетелях, обратно не спрячешь, и Сашка признает проигрыш.

Не хочу, чтобы у вас сложилось впечатление обо мне как об единственном таком безупречном Спинозе. Вовсе нет. И мне прилетало! Да вот – что далеко ходить – запрошлым летом сцепились мы играть с одесским цеховиком Додиком. Развеселый он такой парнище и башковитый невероятно. Числился при горкоме комсомола, капитанил в КВНе тамошнем, по телевизору был показан не раз. В то же время в подвале родительского дома на пятой станции Фонтана у него монотонно стучали на швейных машинках то ли десять, то ли пятнадцать молчаливых молдавских женщин. Очень нехилый доход он имел. Очень. Непонятно зачем, но вырулил он себе израильский вызов, и ОВИР разрешил ему с семьей выезд на историческую родину. Вот только отъезд Додик все откладывал – любил очень свою Одессу. Так вот об игре – начали мы, помнится, катать на Лонжероне, потом перешли к нему домой, затем явилась жена и нас выгнала. Мы перебазировались в Додиков гараж, и там просадил он мне 16 тысяч.

– Сань! Ну тяжело, Саня! Я ж почти все бабло перевел уже, Саня! Ну скинь до пятеры – я сегодня же рассчитаюсь, ну Саня!

И глаза свои еврейские страдальческие к носу сводит для пущей жалобности. А я, надо признать, любил Додика. Легкий, веселый и очень добрый он был. Возможно, что и остался таким же. До Земли Обетованной Додик так и не доехал – оказался в Лос-Анджелесе и, по слухам, торчит там совсем неплохо.

– Ты с ума сошел? Какие пять? От шестнадцати у вас в горкоме комсомола скидка сразу к пяти? Я бы понял, если б ты попросил штукарь-полтора скостить!

– Ну Саша! Где твое сострадание? Перед тобой раздавленный горем человек, у которого отбирают Родину. Какие могут быть пропорции?

– Не, Додик, так не покатит. Давай я тебе скину по принципу «Пятилетка – в четыре года», то есть три двести.

Но хитрющий аид был непреклонен, и через полчаса препирательств я согласился на шесть тысяч сегодня. Не оттого, что он меня уболтал – все его нытье было с приправой смешинки, но, рассудил я, а вдруг он завтра уже того – в Тель, свой, Авив свалит? Маловероятно, конечно, сам я бы так никогда не поступил, но все же, все же…

– Хер с тобой, – говорю, – давай шесть, подонок и жадина!

И что вы думаете? Додик снимает со стены огнетушитель, под завязку забитый баблом, весело искря своими черными, как ночь, глазами, отсчитывает мне шесть тысяч – там даже не убавилось, и начинает смеяться, демонстрируя здоровые, чуть кривоватые зубы.

Обидно мне стало до слез, но ведь ничего не поделаешь – Слово сказано. От досады стал я мерзавца передразнивать, да сам не заметил, как стал ржать в унисон. Хороший он человек, скучаю за ним, как принято говорить в Одессе. Легкий и веселый, даром что еврей.

Ценю Слово. Данное мне или мною данное – ценю. Истинно говорю вам: великий адвокат и мастер буквосплетения во мне пропал. А может, и не пропал вовсе, а дремлет в ожидании часа своего.

С обеда я принялся ждать обещанного вызова из хаты, но никаких вызовов не случилось. Меня это, честно сказать, опечалило. Хотел я сказать этим комбинаторам в хороших костюмах, что смотрящего со сцены следует удалить, клиента показать лепиле – доктору тюремному, а все остальное я сам сделаю в наилучшем виде. Но не судьба – никто меня не выдернул, думаю, чтобы не вызвать подозрений. Перестраховались дети железного Феликса. Около пяти часов кормушка в двери открылась и продольный крикнул мою фамилию. В отверстие он просунул три листа трудночитаемого текста, потребовал на чем-то расписаться и удалился. Это была пятая или шестая копия Постановления о прекращении уголовного дела, сделанная на истертой копирке. Разбирать этот документ пришлось коллективно, на что, как я смекнул, и было рассчитано. Стрелы камерного гнева полетели из-за зарешеченного узенького окна в далекий город Тюмень, где должны были поразить в голову неведомую гражданку Голденфарб, написавшую на меня ложное заявление. В ходе общекамерного обсуждения недостойного поведения указанной гражданки вскрылись вопиющие факты. Оказалось, что плутовство в равной мере свойственно многим носителям подобных фамилий. Я же в этом разгуле антисемитизма участия не принял, а стал орать и требовать от продольного незамедлительного освобождения. Пришел попкарь и разъяснил, что Постановление об освобождении из-под стражи – совсем другое постановление. Напечатать оба следователь не успел. Завтра. И захлопнул кормушку. В пять сорок принесли ужин, но мне положено было изображать сильное душевное волнение с полной пропажей аппетита, и я свою пайку отдал ворам, а сам принялся нервно ходить. В восемь, как обычно, вечерняя проверка и «тормоза» – камерные двери – запираются до утра. Открыть их никак нельзя – только в случае какого-нибудь совсем уже невообразимого кипеша – поджога матрасов, лопнувшей трубы или прочих буйств. Лампы горят всю ночь, и в этом тусклом свете совершаются все тюремные мерзости и непотребства, каковых и в животном мире не увидишь.

Все, на что я подписался, мною сделано. Я отыграл свою роль, выполнил финальный аккорд, и клиент знает, что завтра для меня откроется дверь. Тем не менее он не выразил желания общаться и отказался от предложения сыграть в шахматы. Ну что я еще могу? Остается еще шанс, что он заговорит во время завтрака. Я сделал из куртки подобие подушки, настоящей сплющенной казенной подушкой прикрыл голову сверху и с горем пополам заснул. И тут кто-то осторожно тронул меня за плечо.

Жив

Саша Панченко объявился в среду первого сентября. У Долина это был, наверное, лучший день за последние несколько лет. Дочка пошла в первый класс, и он провел с ней и с Леной почти весь день. Сначала бывшие супруги проводили Динку на первый звонок, затем посидели в кафе, затем разошлись. Долин ненадолго заскочил в Управление и вернулся в большую профессорскую квартиру на Сретенском бульваре – пора было уже забирать первоклашку из школы. Первый день – короткий день. Динка велела отцу вновь подняться домой, чтобы на кухне в третий раз рассказать обо всем-всем-всем, что она увидела в школе. Долин с Леной много смеялись, попили чаю, и майор вышел на бульвар. «Ничего-ничего еще не потеряно», – размышлял он, шагая к метро, и вновь по лицу его гуляла улыбка надежды. На «Чистых прудах» эскалатор понес его под землю.

– Валерий Эдуардович, – услышал он в самое ухо, – очень хочется с вами поговорить без свидетелей.

– Едь до «Парка культуры» и иди по набережной в сторону Нескучного сада. Я буду сзади.

Они сели в разные вагоны, и минут через тридцать, убедившись, что наружки нет, майор подошел к Саше и сделал то, чего сам не ожидал – обнял своего агента. Правда, сразу засмущался.

– Ты знаешь, я думал, тебя… Думал, больше тебя не увижу! Рад, что ты жи… что ты в порядке, короче. Что там случилось-то? Расскажи же!

– Никак это невозможно! Подписка дадена.

– Хер на нее! Что произошло там?

– Давайте сначала вы мне скажите, что это было, а я уж после…

– Мы тебе сказать ничего не можем – не были мы в той камере и делов мы не знаем, – упирая с раздражением на «мы», отвечал майор.

– Ну нет, Валерий Эдуардович, сначала вы мне расскажите. Я мамой клянусь – послушаю и все, что знаю, выложу. Мне помощь нужна.

«Интересно, – озадачился Долин, – мама у него – свет в окне. Не помню, чтоб он такие клятвы швырял». Сказать, однако, ему было нечего – он на самом деле ничего об этой операции не знал, да и подписка эта.

– Слушай, Саш! Смотри на меня внимательно. Я действительно ни-че-го не знаю. Ну нет у нас такой практики – получать от них информацию. Они от нас – да! Я и ты в этой истории – исполнители. То есть я – посредник, а ты – исполнитель. Все, что я знаю, это то, что клиент – какой-то хозяйственник с юга. Нет мне резона тебя разводить, уж поверь.

Но Саша не поверил. Попросил один день на размышление и предложил встретиться тут же завтра. Ничего не сказал он и на следующий день – только извинился и ушел по мосту прочь, а майор в печали вернулся в метро и поехал домой. Если откровенно, то было ему не до Панченко. Командировка подписана – его ждал Ташкент. Кроме того, отзвонился Лева Вайншельбаум и пообещал место в юридической консультации сразу после Нового года.

– Увольняйся сам, не жди, – убеждал старый друг, – я сделаю все, что в моих силах.

Ну а самое главное – начали восстанавливаться отношения с Леной. Короче, и без Немца в голове Долинской мысли толпились, сталкивались друг с другом и разлетались в стороны.

И все же, какой помощи он от меня хотел, но не сказал?

Свобода и наружка

Под утро сквозь сон мне послышалось, будто дверь в хату открылась. Быть такого не могло, а потому я решил не делать резких движений, а медленно повернулся на спину и приоткрыл глаза. Попкари с помощью одного из казахов-расхитителей выводили из камеры Федора. Точнее, выносили. Федор был мертв – голова его безжизненно болталась в стороны, ноги волочились по полу. Я было приподнялся, но тут ко мне подскочил второй казах и на безупречном русском сказал негромко:

– Лицо к стене!

– Ты, ебанный урюк, как с вором раз… – начал я и вдруг все понял, замолчал и отвернулся.

Сразу после подъема камеру начали разбрасывать по этажам и отсекам. Меня вывели в стакан и забыли там. Даже хавку я принимал в стакане. Уже поздно вечером в наручниках вывели за ворота и посадили в серую «Волгу». В этот раз поехали во всем известное, правда, только снаружи, здание – к центральному входу. Еще на Силикатном я отчетливо понял, что Федор для меня живее всех живых, и только так я смогу спастись сам. Вопросов я никаких, конечно же, не задавал – не любят они этого, зато шутил да извинялся за исходящий от меня камерный запах. Они, впрочем, тоже не проронили ни слова. Два черта в зеленой форме отвели меня в комнату без окон и ушли, оставив дверь открытой. Не помню, сколько я там просидел, так как задремал. То есть сначала я имитировал здоровый сон человека с неотягощенной грехами совестью, но вошел в роль и действительно отключился. Разбудили меня двое из тех, что инструктировали на заводе, а белесого штымпа с ними уже не было. Разговор они вели какой-то странный, вокруг да около. Я дождался момента и небрежно вбросил фразу о том, что если товарищи считают, что я недоработал, то я готов довести тему до конца, но «Музыку», пожалуйста, уберите нахер – он только нервирует. Я, говорю, без него Федора разделаю как бог черепаху. Я уже знаю, какие нити нужно потянуть. Говорил я взволнованно и искренне. Чекисты немного растерялись, но справились. «Спасибо, – говорят, – будем иметь в виду». К сожалению, задержанный приболел – у него случился гипертонический криз.

– Так поправится! – отвечаю с комсомольским оптимизмом. – Он говорил, что войну пережил, закален как сталь и здоров как слон. И тут же стал разводить шнягу, что собираюсь уехать и, если сильно нужен, то чем скорее, тем лучше.

Начальники ушли и вернулись минут через сорок с каким-то седым и сухощавым, похожим на заядлого морфиниста. Притащили бумаги и начали пустые базары – кто вам ближе всех на свете и тому подобное. Как я и предполагал, все закончилось подпиской о неразглашении. Затем любезно поинтересовались, есть ли у меня деньги на такси, попросили не покидать столицу в течение двух недель, и я вышел на площадь Дзержинского. Было четыре часа то ли ночи, то ли утра. Кажется, я их обыграл.

Мама, как всегда, ничего сразу не сказала, но этот мой выход в спортивных штанах и старой куртке на три дня, а главным образом, ни одного телефонного звонка, на нее подействовали нехорошо. У меня тоже на душе было гадко. «Надо что-то в жизни поменять», – размышлял я, направляясь в воскресенье к Милке на Плющиху. Милка, конечно, больше друг, чем все остальное. Но и все остальное она тоже делает замечательно. Мы знакомы тыщу лет, и среди прочего она выполняет секретарские услуги – я всем даю ее телефон как свой, и она любезно ведет специальную тетрадь, где записывает, кто меня искал, когда и зачем.

– Санечка пришел! – смеется она. – Ой, и фрукты принес! Заходи-заходи. Тебя второй день Жорик какой-то ищет – сегодня обещал снова позвонить.

– Да хер с ним. Сначала массаж-хуяж.

– Ой, Санечка, не хочется тебя печалить, но хуяжа больше не будет. Я, если честно, и за массаж-то не уверена…

– ???

– Я, походу, замуж собираюсь.

– Милка! А как же я? Поматросила и бросила? А моя телефонная связь с этим бескрайним, полным опасностей миром?

– Ладно тебе, осел! Порадовался бы лучше за тетку.

– А кто потерпевший-то?

– Вот же гад – слово какое выбрал! Ашотик у меня. Личник мой, что с работы возит – не помнишь, что ли?

И я припомнил. Точно – есть у нее «личник», таксист, что приезжает всегда без вызова к концу работы. Обычно они у метрдотелей ресторанных, но Милка – парикмахерша модная – плющиться в метро после работы не хочет. Ну Ашотик так Ашотик, только стало мне горько, грустно и обидно даже. Вот ведь – у подружки перемены, волнения, ожидания, а у меня головняки да страхи…

– Мииил! Ну массаж-то забацай… ну в последний раз.

И мнет она меня, а я бросил тетрадь на пол и читаю. Точно – Похуйдым звонил дважды. Красивым почерком написано: «водить машину, чтоб он бухнуть мог». Два звонка от мамы. Еще какие-то неизвестные.

– Мил. Вот тут помни. И вот тут…

– Ну не подонок???

Затащил я ее, конечно, в койку. Только, думаю, напрасно – расстроил ее этим. Впрочем, пятьсот рублей «на свадьбу» вернули ей всегдашнее приподнятое настроение.

– Мил. Я телефон твой давать больше не буду, но ты позаписывай еще хотя бы с месяц, а?

– Сань! Ты ж до конца года заплатил! Я объясню Ашотику, что почем, – скажу, что мы родственники с тобой. Ведь мы же родственники?

– Все люди – родственники, и Ашот нам брат родной!

– Ты звонить-то будешь кому сегодня или нет? Уходить мне на кухню?

– Пару звоночков только, извини.

Ушла Милка на кухню, а я принялся листать тетрадь эту, наткнулся на мой старый киевский роман с балериной – Раиса мне еще полгода названивала. Разыскивала. И так мне отчего-то стало тоскливо. Наверное, мне следует уже жениться, детей родить.

– Не шумите, сорванцы! – скажет им утром супруга в цветастом фартуке. – Папа собирается на работу.

Но что дальше – представить никак не могу! Вижу, как в черно-белом кино – солидный дяденька в круглых роговых очках, в двубортном драповом пальто надевает шляпу, берет в руку портфель с латунными застежками и выходит из дому. На работу, как и было сказано. У подъезда его само собой «Победа» ждет служебная и стукач за рулем. Вдруг оступился – и бац! – полетел на асфальт. Очки вправо, шляпа влево, а из портфеля – карты, карты, карты россыпью… Плотоядно улыбается шофер и, послюнявив, записывает что-то химическим карандашом в блокнотик. С неподдельным интересом смотрит постовой милиционер и дворничиха…

Тьфу, бред какой! Наваждение. Не хочу я никакой работы. Не мое это.

– Жорик, привет! Чего искал?

– Сань, поминки же сегодня – Рябина помер. Херачь сюда – на моей машине поедем. А то я датый уже.

– Что за Рябина?

– Да, бля, Вор серьезный – ты что. Измайловский законник. Ваш – русский.

– А где поминки-то?

– Да там же – в Измайлово кафе сняли, у меня адрес вот записан. Приезжай, Сань – не проколи.

Вот, думаю, напоролся. Но затем раскинул мозгами – надо поехать. Посижу, засвечусь, развеюсь, а то натуральный депрессняк какой-то надвигается. Да и неловко – Похуйдым на меня доверенность написал, и я частенько эту кремовую шестерку у него одалживаю. Жорик, надо сказать, больше Вор, хоть и не коронованный, чем катала. Хотя сам не ворует, а, скорее, специалист по воровским организационным вопросам. Национальность его неопределима, вырос Жорик в большом плавильном котле – тбилисском дворе. Нет южного языка, на котором он не стриг бы свободно! Я и сам неплохо понимаю грузинский и армянский, но где я и где великий Похуйдым? Однажды сидели мы с ним в «Арагви» и обмывали удачную игру с эстонцами, в которой шпилили в паре. Вдруг подходит к столу Вор воров – авторитетнейший Усан – и начинает ему что-то выговаривать, а Жорик горячо, многословно и убедительно оправдывается. И все бы хорошо, но я ни слова не понимаю! Это абсолютно точно не грузинский, не чеченский и не армянский!

– Жорик, – говорю, – это ты на каком языке с Самим объяснялся?

А Жора смотрит расстроенный и ничего не понимает.

– Не знаю, – отвечает, – отстань.

А мною Жорик давно изучен, и я вижу, что не врет. На самом деле не знает! Начал я его пытать да допрашивать. В конце концов, он припомнил, что Мирон-мамед тоже на этом языке говорит.

– Так Мирон-то курд! – говорю. – Значит, ты по-курдски разговариваешь!

– Курдский, хуюрдский… – морщится Похуйдым, – не похеру ли тебе, Сань? Плесни лучше мне чутка – расстроил меня Дедушка.

Ох, был бы я бардом каким-нибудь – непременно сложил бы грустную балладу с припевом «Эти тифлисские дворы, эти тбилисские воры…». Уникальные люди.

– Мил, а Мил. Я тетрадку эту заберу, а ты новую заведи, ладно?

– Ну возьми – а зачем она тебе?

– Да тут целое досье получилось, – честно кричу я ей на кухню, – не то чтобы кого-то моя персона интересовала, но все же…

– Бери-бери. Уходишь, что ли?

И опять неприятно резанула эта смена интонаций. Раньше не только уйти от нее – из постели вылезти было проблемно, а теперь в вопросе какое-то безразличие. Эх-эх, герой-любовник – вот и пришло твое время собирать камни…

На площадке меня накрыло ощущение, что этажом выше кто-то стоит. Захотелось взбежать вверх, взять за воротник и… что делать, дальше я не знал и стал спускаться. В грязном стекле подъездного межэтажного окна отражались чьи-то ноги – на четвертом этаже действительно кто-то стоял.

По дороге в измайловское кафе с оригинальным названием «Кафе» я заприметил белый жигуленок – он периодически появлялся впереди, словно показывая нам путь. Неприятно.

Но вот мы в заведении, и все уже рассажены по местам.

Два сморщенных, неважно одетых старика сидят передо мной – уж такое досталось место за длинным столом. Они осторожно цепляют вилкой рыбку, оставляя без внимания разнообразные деликатесы – видно, не все уже можно кушать, а может, просто не знают всех этих разносолов. Между собой не разговаривают – наверное, старая обида, но часто повторяют, обращаясь почему-то ко мне:

– Какая потеря! Какой человек ушел!..

От вин отказываются, пьют глоточками водку и хвалят. Вот они как по команде опустили руки в карманы, пошуршали там, чтоб не показывать пачку – не светить дешевку, вынули каждый по сигарете и ушли со всей толпой на крыльцо курить.

– А-а… ты ж не куришь, – подошел Похуйдым.

– Жорик! Что за персонажи?

– Ветераны наши. Нельзя не позвать. Этот в пиджаке – Женя Краснодарский… а может, Красноярский, – запамятовал я… – стыдно вообще-то. У него рак вроде нашли – меня попросили бабла подсобрать ему, а второго уж не помню по имени – он сейфы ломал в пятидесятых. Мало на воле был совсем, но в зоне жуть какой авторитет имел! Взаместо судьи выступал. Он, кстати, классический законник – ни дома не имел, ни бабы, ни детей. Строгий. Очень строгий, – повторил Похуйдым, словно речь шла о завуче младших классов. – Последний, наверное. Да как же, блин, зовут-то его?..

– А чего они не разговаривают между собой?

– Меряются авторитетами послевоенными, – засмеялся Жора, – пусть накатят немного. Заговорят.

Удивительное это слово – «рак». Звучит как навсегда ломающаяся сухая ветка…

Старики вернулись, и я увидел то, чего не замечал всего десять минут назад – как велик Жене пиджак, как беззащитно торчит из него худая сморщенная шея. Не произнеси Жорик это короткое, как выстрел, слово – и не заметил бы я этот мрачный, землистый цвет лица, эти пергаментные пальцы… Дед между тем захмелел и вдруг, глядя выцветшими глазами, спросил:

– А что, собака есть у вас? – и, не дожидаясь ответа, заявил: – Мой порвет! Любого, кто подойдет, порвет, – избегая упоминания породы, с какой-то болезненной гордостью заявил Вор, и сразу стало его жалко. И собаку жалко. Люблю собак.

Потихоньку под водочку разговорился и безымянный. Оба они нищенствовали. Первый имел комнату в частном доме в Домодедово, второй и вовсе жил где-то в Калининграде – в том, что по Ярославке на север, я так и не понял, у кого. Они еще пару раз вышли покурить, у судьи в законе образовался нездоровый лихорадочный румянец, и он принялся кого-то обличать, но понять, кого и за что, было довольно непросто – половины зубов у ветерана не было. Я же, избирательно нажравшись всяких икр да балыков, совершенно потерял интерес к своим соседям и впал в сытую полудрему, сквозь которую прорывалось:

– Ну, так я ему говорю. В глаза говорю: «Ты что, мокрушник какой-то сраный? Ты, может, фулюган, какой по статье позорной тут чалишься? Забыл, кто ты есть??? Ты Вор!!! Носи это гордо и держи себя ровно!»

– А он че? – с поддельным интересом, лениво спрашивает Женя.

– Год себя держал, потом ссучился – вышел в промзону. И ты знаешь, что они там выпускали? Колючую, сука, проволоку! Нет, ну ты можешь уразуметь такое блядство? Вор делает проволоку! Тьфу, мразота…