Текст книги "Две жизни одного каталы"

– Ну а какие-то уязвимые моменты? Сильная привязанность, употребление наркотиков, гомосексуализм?

– Нет. Ничего этого нет. Психологическое воздействие на него не даст результатов, да и ни к чему это. Агент занимается спортом, очень эрудирован и рационален.

– А кто родители?

– Мать – в девичестве Фальк, дочь какой-то репрессированной немецкой баронессы. Профессор, специалист по мертвым языкам.

– То есть?

– По древним, умершим языкам. Отец был известный хирург, доктор наук.

– Развелись?

– Нет. Отец диагностировал у себя рак, написал письмо жене и вколол в вену смесь морфина с каким-то коктейлем ингредиентов.

– Да вы что! Это очень интересно! А вы не в курсе, это был лидокаин или какие-то препараты натрия, что он замешал с морфином?

– Откуда ж мне это знать? – растерялся опер.

– Ну, спасибо, майор, – чекист с усилием поднялся, – мы отберем подписку о неразглашении по окончании нашего мероприятия. Большая просьба – не задавать вашему источнику никаких вопросов.

– Так я и в прошлый раз не интересовался! Хотите заглянуть в мой сейф и посмотреть, сколько у меня своих срочных, горящих и неисполненных материалов?

– Да-да… – думая о чем-то своем, ответил полковник, – у всех у нас…

И вдруг спросил, глядя Долину прямо в глаза:

– А получится у него? Как ты думаешь?

Тут же, словно очнувшись, отрешенно махнул рукой и, сгорбившись, не прощаясь, вышел.

«Ох ты ж, боже мой, – загрустил опер, – кого же они там закрыли? Какой-то невиданный шухер. И меня припутали, мрази».

Ему передалась эта нервозность «смежников», работать расхотелось совсем, и, закрыв кабинет, Долин отправился прочь от Управления. Как всегда в подобных случаях, он неспешно побрел по Бульварному кольцу к дому бывшей жены. Позвонил, поцеловал в щеку и, не глядя, нашел ладонью головку дочурки.

– Папанька! Папанька пришел! – верещала та.

Через полчаса в сквере, что делит бульвар надвое, он угощал ее мороженым, слушал звонкий смех, и вся усталость, все проблемы и тревоги дня съежились, свернулись внутрь обертки от эскимо и полетели в урну. Долин смотрел на дочку, а по лицу его бродила бессмысленная счастливая улыбка.

Начало

Ну как началось… Да, наверное, в школе еще, с подкидного. Потом дворовые игры – бура, свара, очко. В универе, конечно, преферанс. О, эти бессонные ночи за игрой и первые, невеликие пока деньги… Мухлевать? Неприятное, неправильное слово. Я называю это – относиться к игре творчески, с выдумкой и фантазией. Творчество началось после университета, когда я начал всерьез катать для заработка. На рубашке, то есть на обороте, большинства обычных карт простенький рисунок из пересекающихся в ромбики параллельных линий. Я задумал добавить по одной-две таких линии на некоторые карты. Долго практиковался с рейсфедером и тушью. Добился идеально тонких линий, но они, к сожалению, смазывались потными руками игроков. Экспериментальным путем я изобрел оптимальную пропорцию нитрокраски с тушью, и мои добавочные линии стали крепче типографских! Эта смесь до сих пор мой профессиональный секрет! Кроме того, перед нанесением линии следует легонько наметить поверхность рубашки обломком бритвенного лезвия. Именно острым обломком – он идеально и неглубоко процарапает поверхность с тем, чтобы краска зацепилась за эту бороздку. Затем тончайшим пером проводится линия. Глаз неискушенного игрока видит сетку. Аккуратную, симметричную сетку. Глаз этот не улавливает добавленных линий – они укладываются в общую картинку. Для меня же эта карта совершенно открыта.

Карты с полосатой рубашкой чудо как хороши, но годятся они для работы с неискушенными клиентами. В игре же между собой профессионалы их никогда не используют – даже без моих дополнительных линий типографский рисунок рубашки отличается на каждой карте колоды. Особенно хорошо это заметно в углах рубашки – заход этих линий в угол разнится от карты к карте. Сам я не видал, но рассказывают, что знаменитый Гафур Фернганский, повертев с полчаса колоду с сетчатой рубашкой и хорошо запомнив обе стороны, может потом легко раскидать карты по мастям. А папа его и вовсе по ромбикам рубашки мог читать любую карту и шпилить, не переворачивая. По слухам, этот патриарх нашего дела был способен так заряжать карты при тусовке, что легко контролировал свару до шести участников. Было у ветерана одно правило – правильную карту он всегда скидывал своему партнеру, чтоб отвести от себя подозрения. Выигрыш они потом делили три к одному. Я, между нами, думаю, что типографское дело в те давние времена было в таком упадке, что нормальных качественных карт просто не было – возможно, и я бы тогда научился читать рубашки, как лицо. Играть с сетчатыми рубашками легко и приятно – лох, проверяя карты на крап, сначала ищет изъяны поверхности – наколы иголками и тому подобное. Затем смотрит рубашку, пытаясь глазом определить, что тут не так, но при этом теряется в параллельных линиях, как африканский лев, преследующий стадо зебр. Часа через три-четыре этот царь зверей, опустив уши и повесив хвост, идет рассказывать своей супруге скорбную историю про получку, украденную плохими людьми из кармана в метро. Жаль его, конечно, но что делать, что делать… Ведь и он, встретившись с каталой, обогатился. Как чем? Знанием, опытом, здравым смыслом. Возможно, с этого дня он окончательно передоверит все денежные дела жене. Укрепится советская семья – ячейка общества, вырастет достаток, будет нанесен удар по пьянству. И все благодаря встрече со шпилевым!

Справедливости ради следует признать, что не все так мирно расстаются с проигранными деньгами. Помню, перед Олимпиадой в «Утюге» – автоцентре на Варшавском шоссе – шла демонстрация новой модели «жигулей». А работал я тогда с помощником Мишаней. Он невеликого ума человек, зато бесхитростный и с машиной. Прикатили мы туда с утра и ходим-смотрим. Я – на клиентов, Мишаня – на жигулевые модели. Час ходим, два ходим, а потом я его потерял. Ну, думаю, не судьба мне сегодня озолотиться, как вижу: Миша мой ведет несуразного. Походка у того странная, костюм убогий в коричневую клетку, уши оттопыренные и прическа полубокс.

– Знакомься, – говорит Мишаня, – это Николай. Машину хочет купить.

– Ну, так это к Сергею Владленовичу! – внутренне ликуя и сделав каменное лицо, я выстреливаю первое пришедшее на ум имя. – Не моя сфера. К сожалению, ничем помочь не могу!

Отобразив смесь безразличия и сожаления, развожу печально руками.

– Да нет, – кипятится Мишаня, – тут совсем другая история. Николаю нужно купить машину за боны!

– То есть мы говорим о приобретении автомобиля за чеки Внешторга? Так и это не ко мне, – продолжаю дурковать, – эти вопросы Фира Исааковна решает, но ее сегодня тут нет – кабинет закрыт, я проверял. Можно домой к ней проехать.

– Как это домой? – встревожился ушастый. – Зачем домой? Может, лучше подождать ее?

– Можно и подождать, конечно. Можно и в понедельник вернуться – но говорить в кабинете она все равно не станет. Цвет, модель, компоновка, экспортный вариант или отечественный – все это требует приватной беседы. В кабинете такие вопросы даже не обсуждаются. Понятно, что с бонами у вас приоритет в очереди и прочее, но мой совет – не ведите эти разговоры в служебных помещениях Центра. Да, кстати, Фирочка тут недалеко живет – можно проскочить быстренько.

– А вам-то, парни, какой интерес этим заниматься? – сощурился клетчатый.

– Не хочу огорчать и подрывать веру в человечество, дорогой товарищ, но интерес у нас сугубо материальный, – говорю я, принимая Николая за локоток и провожая на заднее сиденье Мишанькиных «жигулей», – ну не может человек с улицы зайти к ответственному работнику и начать обсуждать деликатнейшие денежные вопросы. Так устроен этот несправедливый и несовершенный мир! Нужно, чтобы человека этого кто-то из своих привел. И вот для этого мы и существуем! Но за бабки тебе волноваться не стоит – мы свой долян от Фиры Исааковны получим, и твоих денег нам не надо. Заводись, Мишаня, я покажу дорогу.

И мы поехали. Дорогу я, естественно, показываю к Мишаниному гаражу, но он этого не понимает и каждый раз восторженно кричит: «Так это ж прямо в мой район… это ж моя улица!» И т. д. Я сижу как на игле, но посмотреть на Мишу-идиота боюсь – он начнет считывать выражение моего лица, лох с заднего сиденья почувствует игру, и все провалится. Короче, велел я остановиться в двух кварталах от его гаражей, показал на какую-то сталинку и вышел. План мой был прост и незатейлив – затянуть время, склонить этих двоих к употреблению алкогольных напитков и затем «найти» в машине колоду карт. Для этого я и довел Миху почти до гаража – иначе он пить откажется. Чем прекрасны дома сталинской постройки? Да подъездами же! Их всегда с десяток. Вот я и вышел через другой и быстро зашагал в магазин «Кулинария» поблизости. Там взял пару пирожных и проделал обратный путь. Смотрю – эти двое уже лучшие друзья: открыли капот, спорят и что-то там слушают.

– Нету, – говорю, – дома ее. Дочка вот чаем меня угостила с тортиком – я вам принес по кусочку. Говорит, мама придет в пять тридцать.

– Так это ж еще почти четыре часа! – кричит клиент. – Поехали обратно! Я лучше машинки посмотрю.

– Ой, – говорю, – я не так выразился. Дочка сказала «до 5:30 придет». Они гостей ждут, а явиться она может в любое время – да вон она идет! Ах, нет – похожа просто.

Сели мы в машину, а я и говорю – давай, говорю, Мишаня, за праздник светлый выпьем по чуть-чуть. Тот опешил:

– Ты ж не пьешь! И какой такой праздник?

– Я, в отличие от тебя, по будням не пью, а за Воздвижение Креста Господня и Полумесяца никак не могу не выпить! Да, Михаил, сегодня большой праздник, – и перекрестился, как мог.

– И полумесяца? – охнул застеснявшийся Мишаня, в смущении метнулся к багажнику и притащил бутылку водки. Он, надо отдать ему должное, очень занятой человек – с утра бомбит, днем меня возит, а ночью банчит водярой. Неутомимый такой. Но глупый. Вот поэтому они и сошлись с Николаем этим. С водочкой пошло веселее, и я, наконец, смог небрежно вставить мучивший меня вопрос.

– А где ж ты, брат Николай, разжился таким количеством бонов, не сочти за наглость?

– Так я, – говорит он простодушно, – советником в Афгане служил.

…и так мне кисло стало после слов этих, что захотелось прямо в машине срыгнуть ненавистную водку и уйти пешком прочь. Вот, думаю, впердолил световой день своей бесценной жизни, проглотил эту погань сорокаградусную – и все коту под хвост. На чекиста, бля, напоролся! И уж хотел я уйти в печали, как Николай этот разговорился. Оказалось, он из Магадана и не гэбэшник вовсе, а простой вояка-подполковник. Ну, думаю, была не была – разведу защитника Родины! Защитник тем временем запереживал – как же мы будем разговаривать с такой важной женщиной да в подпитии, но я его успокоил – нам, говорю, нужно только узнать, какие машины есть в наличии и сколько она откусает за свои услуги по продаже без очереди, а это большой трезвости не требует. Тут они открыли вторую бутылку, а я пересел назад к Николаю и совершенно случайно обнаружил в спинке сиденья колоду карт, несомненно, забытую утренними пассажирами. Раскинули, как водится, сначала подкидного на троих, потом водила отпал, на кону появились деньжата, и началась, собственно, игра. Шпилил я с ним на заднем сиденье четыре часа и уже перестал замечать мерзостный дым от дешевых сигарет, перегар и бредовые казарменные разговоры. Чую – пора сворачиваться. Вдруг Мишаня, заскучав на водительском сиденье, теряет терпение и заводит машину – видно, спьяну решил ехать-таки в гараж. Подполковник сидит за ним и эдаким прохладненьким голосом спрашивает:

– А ты куда это поехал?

И глаза у него нехорошие такие стали. А у меня полный карман выигранных чеков Внешторга и сильное желание без промедления покинуть сцену.

– Останови же, друг Мишаня! – говорю небрежно. – Я выйду сблевну.

Но тут происходит странное – военный наш пошел пятнами и зачем-то вытащил из штанов ремень. А ремень этот – такой неприятный ремень, плетеный, как косичка из сырой кожи. Я смотрю в недоумении, а тот пропустил его через пряжку, и получилась петля. Второй конец он обернул вокруг кисти левой руки, накинул удавку на Мишину шею, уперся коленкой в спинку сиденья и сильно затянул. У водилы нашего из носа стали выдуваться большие красивые пузыри с радужными разводами, а ноги ударились в пляс. Но не это меня опечалило, а то, что правой рукой чертов советник сунул мне под подбородок заточку. Причем не просто сунул, а проткнул кожу, и я почувствовал острие во рту прямо под языком. Вкус металла и крови меня быстро мобилизовал – вся пачка из моего кармана была незамедлительно вручена подполковнику обратно. Он вынул заточку – оказалось, это обрезанный штык от карабина СКС. У нас в зоне старшие конвоиры такие имели, только целые, конечно. Из подбородка хлынула кровь и залила весь мой модный прикид. Мишу воин-интернационалист тоже отпустил, и тот хрипел еще с полчаса, безумно вращая кроличьими глазами.

Уходя в светлые московские сумерки, наш пассажир сказал нечто до такой степени обидное и киношно-тривиальное, что я тут же предпочел это забыть.

Вот такие бывают в нашем деле терпилы…

Да! Миша пришел в себя и удивительным образом сделался абсолютно трезвый.

– Отвези ты меня, Мишенька, домой! Видишь – я кровь пролил за дело неправое. Никак мне невозможно в таком виде по кварталам столицы передвигаться – мусора примут!

– А шел бы ты на хуй, Студент, – отвечал он, осторожно поглаживая свое новое приобретение – странгуляционную борозду. Напрасно я пытался взывать к его жалости, рассказывая о том, что проклятый подполковник, кроме своих сраных чеков, унес и 350 рублей моих игровых денег – расстались мы врагами. Может, и к лучшему…

Дырка у меня затянулась, но осталось небольшое розовое пятно. И вот что интересно – расположено оно в самой-пресамой серединке под моей нижней челюстью. Как он так ловко вымерял? Загадка!

Силикатный проезд

Привез меня этот белесый на какой-то завод, судя по жутковатым железным воротам, номерной. Правду говорят, что на каждом оборонном предприятии у чекистов есть свои помещения. В большом и очень домашнем кабинете с новыми диванами уже ждали двое. Спросили, когда я хотел бы отобедать – сейчас или же перед заплывом в СИЗО? Я жрать не хотел. Началась какая-то вялая тягомотина – они задавали глуповатые вопросы, я что-то отвечал и вскоре сообразил, что они ждут главного. Тут он нарисовался и зачем-то сообщил мне, что только что расстался с Долиным. Началось то, что четверо никогда не нюхавших нар кэгэбэшника назвали идиотским словом «инструктаж». Говорили долго и бессмысленно. Суть же свелась к тому, что мне надо закорешиться с неким чертом откуда-то из-под Краснодара. Приняли его с подругой за огромные взятки, но она все свое сдала, а он отмораживается, уходит в отрицалово, ничего не подписывает и не говорит, где заховал нетрудовое добро.

– Так вы хотите узнать, где зарыто? – говорю.

– В том числе, в том числе… – торопится белесый, – но нас интересует все, буквально все, что он вам расскажет. На него в камере будет оказываться давление. Ваша задача – его приблизить к себе, чтоб он искал у вас защиты.

– Защиты? Опасаюсь, что вы сильно переоцениваете мой воровской авторитет. У меня, осмелюсь напомнить, всего одна ходка. А если меня попутно блатные раздавят? Что вы скажете моей маме? Что сын пал смертью храбрых, выполняя ответственное задание Родины?

– Нам известна ваша склонность к иронии, – заговорил старший, – мы постараемся не допустить развития нештатной ситуации. Блатной, кстати, там только один – остальные не опасны, к тому же собраны из других регионов. Ситуация будет под нашим контролем. В следственный изолятор вас поместят сегодня вечером. Утром администрация начнет досмотр камеры, и на это время всех разведут. Объект нашего интереса будет помещен в одноместную клетку в коридоре, к которой, за неимением свободных, вас пристегнут наручниками – так вы познакомитесь. Большая просьба – не переусердствуйте с вопросами! Добейтесь от него свободного потока, своего рода исповеди, как вы это мастерски проделали в прошлый раз в Лефортово. Теперь нам надо скорректировать легенду вашего задержания. В изолятор вы зайдете под своей настоящей фамилией с обозначенной предыдущей судимостью. По документам вы ожидаете этапа в город Тюмень, где вас объявили во всесоюзный розыск за совершение квартирной кражи у известной вам гражданки Гольденфарб. Через два дня вас вызовут из камеры и официально объявят об изменении статуса и снятии розыска в связи с задержанием самой Гольденфарб за заведомо ложное заявление по мотивам большой ревности. Вы вернетесь в камеру еще на 24 часа и сообщите, что ожидаете выхода на свободу. Это будет критичное время для всей нашей операции, и, если вы действительно смогли установить с объектом доверительные отношения, он обязательно даст вам какие-то поручения, адреса, возможно, записки или устные сообщения для передачи. Мы все это внимательнейшим образом изучим и расстанемся с вами хорошими друзьями. Есть у вас вопросы, пожелания?

Вопросов у меня не было, а пожелание мое могло показаться им оскорбительным, и я промолчал. Под занавес принесли обед в плетеной корзине. Достойный такой обед – отварная телятина, овощи на пару, бутылка «Боржоми», два яблока… Неплохо кормят оборонных трудящихся в нашей самой мирной стране.

В хату заплыл без осложнений. Обозвался, взял неплохое место и стал слушать да присматриваться. Пахан оказался мерзотным доходягой с красными глазами. Я было занервничал и хотел выскочить из всей этой истории – подумал, что у него туберкулез, но по ходу выяснилось, что морфинист. Незаразный значит. Воров в хате, кроме меня, оказалось всего трое. Остальные – шваль всякая: 105-я – бытовые убийцы, 206-я, часть вторая – злостное хулиганство, тяжкие телесные, пара крепких казахов, осужденных за хищения, и прочая шушера. В целом, в хате порядок – шнырь подметает аккуратно, никто не барагозит, все чинно и благородно. Но нет карт.

Зато есть шахматы, правда, маленькие очень. Обычно катальё сторонится этой древней игры. Их можно понять – на доске не смухлюешь, не спрячешь ферзя в рукав.

Я же очень почитаю шахматы. Случилось мне пару лет назад зависнуть на четыре романтических месяца по большой любви в зеленом и таком домашнем городе Киеве. Так вот там, у метро «Дарница», есть так называемая «тропа», где трутся наперсточники, постовые милиционеры, каталы и деды-шахматисты. Там я познакомился со Степанычем. Этот колоритный дядька жил в Тарасовке и каждый божий день, сжимая под мышкой шахматную доску, ехал 50 километров на электричке с единственной целью – сразиться с кем-нибудь, да чтобы за спинами с обеих сторон толпились зрители-советчики, чтобы огонь и ажиотаж. Рубиться со Степанычем было чистое удовольствие. Он отлично знал защиту Стейница, вариант Тарраша, Староиндийскую и Сицилианские защиты, но никогда не принимал никаких названий. Степаныч не сомневался, что все эти комбинации изобретены им самим, а значит, нет необходимости забивать память всякими неблагозвучными для русского уха фамилиями. Был он сирота и жил как перст один. Когда-то давно, выпустившись из детдома, Степаныч поступил в ремесленное училище, где выучился на экскаваторщика. С этой профессией он завербовался на Север, да и оттрубил там прилично годков, играя в свободное время в шахматы с инженерами. Развлечений в поселке строителей Вилюйской ГЭС особо не было, а водку молодой экскаваторщик пить не мог после того, как папаша на его глазах в белой горячке покрошил топором мать. Скопив баблишка, будущий Капабланка собрался в Киев с расчетом прикупить домик на окраине. Он благополучно долетел до Москвы, добрался до Киевского вокзала и там, к большому сожалению, был до копеечки изящно обкатан в cвару тремя профессионалами. А начали, конечно же, с шахмат. Интересно, что самый совестливый из катал отвез экскаваторщика обратно в аэропорт, где дал тамошнему милиционеру бабла, чтобы тот посадил бедолагу на самолет. Такие были времена! Такие были благородные рыцари пикового туза и валета треф!

Карьеру домовладельца, собирающего помидоры, морковку и лук на приусадебном участке, пришлось на несколько лет подвинуть, и Степаныч вновь оседлал ревущего железного зверя.

– Но понимаешь, – жаловался он мне, – после этой вокзальной катастрофы у меня работа не шла. Все время было ощущение, что обкатали меня не на деньги, а на мечту! Я опять собрал лавэ, но уже не так много. Собирал я его, будто строил график из двух линий, где одна сторона – накопленная сумма, а вторая – ненависть к этому проклятому Северу с его авитаминозом, бараками, телагой и сапогами в вечном мазуте. И вот когда эти прямые сомкнулись, я осознал, что не могу там оставаться даже один день. Взял расчет и бежал оттуда. Купил вот полдома в Тарасовке. Скучно – пиздец! Кроме того, оказалось, что морковку выращивать вовсе не хочется – вот и мотаюсь на «тропу».

Лукавил дядя. Его подчеркнуто архаичная внешность а-ля Мичурин, облезлый пиджачок и потертые ботинки притягивали самоуверенных дурачков как магнит. Редко когда бывший детдомовец возвращался в Тарасовку без четвертного, а то и полтинник, бывало, срубит. Играть с самоучкой было истинное удовольствие – мы мгновенно углублялись примерно наполовину партии, а затем, когда фигуры расползались по всей доске, начиналось интересное и совершенно непредсказуемое. Степаныч блистал неожиданными и часто фатальными для его короля комбинациями, но это была напряженная, динамичная, захватывающая игра. К сожалению, как это почти всегда случается в нашем деле, Степаныч вскоре меня возненавидел. Во-первых, оттого, что ведь и я стал приходить на тропу с доской, отбирая у него хлебушек, а во-вторых, он мне банально проигрывал, что просто бесило бывшего экскаваторщика. Очень жаль, но киевская любовь моя вскоре резко оборвалась, и, к большой радости маменьки, я вновь образовался на Фрунзенской набережной столицы. А Степаныч продолжает свое подвижничество и упорно внедряет в массы, популяризирует эту древнейшую игру. И все за четвертной или чуть больше в день, минус пятерка постовым ментам. Пытались с него до кучи еще и метрополитеновские мусора получать, да он их на хуй послал как с добрым утром:

– Идите, – говорит, – вампиры, под землю – там ваше место. Нечего тут шакалить, а не уйдете – начальству напишу!

Вот такой там Степаныч! Будете на тропе – привет ему передавайте.

Так вот, взял я, значит, шахматы и спрашиваю у каторжан, не интересуется ли кто выиграть у меня партейку-другую? Тишина. Что в целом закономерно, учитывая состав ассамблеи. Спрашиваю еще раз, и тут блатной кричит:

– Красный! Где ты, сука, загасился? Красный!

Из-под нар появился помятый дядька плотного телосложения со свежим синяком. Лицо его, невзирая на синяк, абсолютно для тюрьмы неподходящее. Что-то было в нем от начальника большой всенародной стройки из фильмов, на которые никто не ходит. Так мы и встретились.

– Не угодно ли? – протянул я к нему два кулака с пешками.

– Нет. Я черными буду, – ответил он, не прикасаясь к моим рукам, – да только у меня ничего нет. Не на что играть.

– Гонишь, проблядь красножопая! – зашипел смотрящий со своей шконки. – Салом зарос, псина! На воле мильены тупикнул, мразота???

Ничего не отвечал мой объект, вздохнул только. Вздох этот мне очень не понравился – с каким-то клокотанием вздох, будто легкие отбиты. Видно, бедолагу тут уже вовсю плющат. Печален, надо отметить, удел цеховика, расхитителя или взяточника. Воры немедленно начинают кампанию удушения несчастного, выбивая из него все тайники и секреты. Делается это порой жуткими методами – шестерки издеваются как могут, и даже опущенные смотрят на бедолаг с жалостью. Мало кому удается выстоять такой пресс. Затем эта информация пасуется на волю, реквизированное добро передается в общак, а добытчикам организуется достойный грев и долян по выходу.

«Красный» сел на нары в какой-то необычной позе, обхватив коленки руками, словно старался занять минимум пространства. Играл он медленно, подолгу продумывая каждый ход. Видно было, что сидение напротив меня за этой крошечной доской позволяло ему отрешиться на время от ужасов действительности. Игра его засосала, втянула целиком, выдернув из кошмаров камеры. Он обхватывал голову руками, что-то шептал и даже тянул себя за мочки ушей. Мне не хотелось, чтобы возвращение его в реальность совпало с проигрышем в игре, и я решил эту партию слить – начал делать ошибки. К моему удивлению, взяточник каждый раз прекращал игру и сам указывал мне на мой косяк. Ничего не оставалось кроме как поставить ему мат. Фигуры вскоре пришлось сложить, но не из-за заторможенности соперника. На нервы действовал блатной, зачем-то прицепивший к нам двух шестерок – зрителей. Я уже знал, что погремуха у него Сеня-Музыка, что он вор по масти, но не законник, хотя и был положенцем где-то на юге Урала, кажется, в Кургане. Мы немного поговорили о Свердловском СИЗО, где в разное время бывали по пересылке. Общих знакомых я решил не искать – мало ли чем закончится эта стремная эпопея? Довольно быстро я сообразил, что наркоша этот работает на КГБ, и выполняем мы тут одно задание, только роли разные. Он – плохой следователь, я, соответственно, хороший. Он будет партработника бить, а я приголубливать. Сучий сценарий, если разобраться, да и спектакль – говно.

Я согласился сыграть еще одну партию, но вслепую. Лег на нары, закрыл глаза и стал диктовать каждый свой ход, а Федор Николаевич, как он мне представился, глядел на доску и двигал свои и мои фигуры. Так я и заснул – тяжелый день был. Нервный очень. Проснулся от звука глухих ударов и мычания. Под тусклым светом лампочки шестерки, запихав Федору в рот половую тряпку, лениво били его по почкам. Я закутал голову курткой и отвернулся к стене. Сегодня мне нельзя вмешиваться – пусть каждый играет свою роль. Поганое место – тюрьма. Да и жизнь вся поганая…

Приснился мне Карпухин. Был у меня такой одноклассник. Как он затесался в нашу элитную школу – загадка. Может, сын чей-то был внештатный – не помню уже. Так вот, в восьмом классе он начал меня терроризировать – то подножку поставит, то портфель мой скинет с подоконника, то скажет что-то обидное. А сидел он как назло прямо за мной. И вот однажды я задремал на уроке, а Карпухин авторучкой нарисовал на моей спине могильный крестик. Неприятно. Причем рисовал гад по шву пиджака, где ткань толстая, чтобы я не почувствовал и не проснулся. Крестик я дома кое-как отмыл ацетоном и тут же твердо решил прекратить эту затянувшуюся бодягу. На кухонной плите, в пустой консервной банке, я растопил свинцовую оболочку от кабеля и тут же вылил огненную жижу в большую столовую ложку, аккуратно подогнутую с боков молотком. В итоге у меня образовалась каплевидной формы штуковина. Вообще такое изделие называется свинчатка, но я назвал ее блямбой. Она идеально укладывалась в кулак, но была тяжеловата. Я было сунул ее в карман школьного пиджака – он немедленно перекосился, в кармане штанов она при ходьбе, как маятник, лупилась об ляжку. Решил носить ее в портфеле. Сукин сын Карпухин, конечно же, перестал меня замечать – ведь так всегда и со всеми бывает, не правда ли? Короче, таскал я эту блямбу недели три, пока меня не осенила простая мысль: ведь совершенно очевидно, что как только я эту штуковину потеряю или просто оставлю дома, Карпухин выйдет на сцену с новым номером и я вновь буду унижен. Закон подлости работает без сбоев. Так на фига же ждать? Я переложил бывшую рукоятку в карман и в конце большой перемены, когда все разошлись по классам, сам подошел к нему в коридоре. Карпухин что-то судорожно переписывал. Я поставил свой портфель рядом на подоконник и – о, удача! – этот придурок смахнул его на пол. Я нагнулся, но поднимать портфель не стал, а, выпрямляясь, нанес своим тяжеленным кулаком удар в ненавистную челюсть. Голова его со звуком полена, брошенного о бетонный пол, стукнулась об стену. От удара Карпухин отключился и медленно сполз вниз. При этом глаза его закатились, а на лице блуждала улыбка – он смеялся в момент удара, и это выражение заморозилось. Невыразимый ужас охватил меня! Швырнув блямбу в портфель, я бросился прочь из школы. Дома я долго держал руку под струей холодной воды, но фаланги пальцев все же распухли. Часа через два я решил пойти сдаваться – меня преследовало видение сползающей по стене посмертной улыбки моего врага, причем самого лица я не видел – лишь белки закатившихся глаз и глупую улыбку. Накатаю явку с повинной – решил я. В кино все пишут явки, и им срок скидывают – вместо пятнадцати лет дают всего четырнадцать. Но как же я ее напишу, если пальцы так раздулись, что и авторучку-то не удержат? С такими мыслями я неуверенно побрел обратно.

К крайнему моему изумлению, во дворе школы не было ни скорой, ни милиции. Может, не убил я Карпухина-то? – шевельнулась зыбкая надежда. Был он, конечно же, живой. С паркетного пола школьного коридора поднялся совсем другой Карпухин. Он стал тих и светел, а вскоре и вовсе вступил в комсомол. Передо мной теперь он немного даже заискивал и громче всех смеялся моим шуткам – я тогда набирал популярность. Вроде даже стал лучше учиться. Впрочем, в девятый класс его все равно не взяли – он поступил в какой-то техникум и растворился в быстротекущем времени моей юности. А я крепко усвоил правило – не следует ждать! Ни в коем случае нельзя ждать! Привычка использовать момент неожиданности и бить первым не раз выручала меня и в зоне, и на свободе. Это очень полезная привычка. Да я больше скажу – до конфронтации вообще доводить нежелательно. Если ощущаете угрозу, отложенный наезд и прочий подобный дискомфорт – выбирайте удобный вам момент – и вперед! Удар следует наносить всем корпусом, помогая плечом в момент, когда рука почти распрямилась. Бить в челюсть или в нос не советую – это амортизаторы черепа, они лишь смягчат удар. Желательно приложиться в надбровную дугу чуть сбоку и вызвать сотрясение мозга. Поверьте – выйдя из лазарета, супостат уже не захочет даже близко подойти. Окружающие могут посчитать вас не вполне вменяемым, но это даже хорошо, и часто жить с такой репутацией легче и спокойнее.