Текст книги "Древняя Карелия в конце I – начале II тысячелетия н. э. Происхождение, история и культура населения летописной Карельской земли"

Как эта поздняя асбестовая керамика, так и текстильная керамика принадлежат к эпохе бронзы (раннего металла – в Карелии, Восточной, Северной Финляндии и на Кольском полуострове). К сожалению, энеолитическая керамика и керамика бронзового века из памятников Карельского перешейка и Ладожской Карелии не разработаны. Но уже имеющийся материал позволяет сделать заключение, что исследуемая территория Карелии, Карельского перешейка и Восточной Финляндии входила в эпоху бронзы (1500-500 гг. до и. э.) в область так называемой восточной культуры бронзы, распространенной на восток вплоть до Камы (Ананьино), а далее – до Урала и Сибири (Андроново). Одним из проявлений этой культурной принадлежности на рассматриваемой территории являются находка литейной формочки топора ананьинского типа, сами топоры-кельты и поселения с текстильной керамикой (рис. 5). В то же время пограничное расположение Карельского перешейка на стыке культур сохраняется. В Тииканумми в Выборге найдена очковидная фибула скандинавского типа. В этой же зоне по северному берегу Выборгского залива проходит граница охватывавшей финское побережье области распространения западной (скандинавской) культуры бронзы, для которой была характерна керамика типа Киукайнен, бронзовые топоры, кинжалы, мечи, наконечники копий, фибулы, бритвы, пинцеты и другие вещи западных типов, а также каменные могильники типа Хииденкиуас (Meinander 1954; Huurre 2000: 92-94; 2003: 237-244; Lavento 2003: 250-266).

Глава 3
Население Карельского перешейка и Северо-Западного Приладожья в железном веке (1-е – начало II-го тысячелетия н. э.)

Переход к эпохе металла – начало перелома в культурно-историческом развитии

Резкое сокращение количества поселений в эпоху бронзы по сравнению с каменным веком требует своего объяснения. Известно, что в конце I тысячелетия до н. э. произошло ухудшение климата, однако не менее ощутимое воздействие на условия жизни на Карельском перешейке и примыкающих к Ладожскому озеру территориях оказало возникновение Невы в начале эпохи бронзы около 3300 лет назад и связанное с этим падение уровня воды в Ладоге более чем на 10 м (Абрамова, Давыдова, Квасов 1967; Малаховский, Арсланов, Гей, Диноридзе, Козырева 1993; Саарнисто, Сакса, Таавитсайнен 1993: 27-29; Saarnisto, Grönlund 1996: 205-215; Saarnisto 2003; 66-69). Многие поселения оказались расположенными далеко от воды, ранее богатые рыбой водоемы, заливы и протоки стали частью суши (рис. 3). Все это привело к сокращению и возможной миграции населения, а также к его дроблению на более мелкие коллективы. Не исключено, что поселения бронзового века археологически трудноуловимы; они, возможно, оказались в какой-то своей части перекрытыми слоем донных отложений периодов кратковременных колебаний уровня воды в Ладожском озере и других водоемах. В любом случае, во Внутренней и Восточной Финляндии, на Карельском перешейке и в Ладожской Карелии на протяжении почти двух тысяч лет не происходило не только сопоставимого с периодом каменного века расцвета культуры, но и сколько-нибудь заметного последовательного ее развития. Памятниками населения этой эпохи являются невыразительные каменные насыпи и поселения с керамикой типа Луконсаари во внутренних областях Финляндии. На Карельском перешейке керамика данного типа наряду с поздней текстильной керамикой встречена при раскопках средневекового островного Тиверского городка на Вуоксе (Taavitsainen 1990: 240; Carpelan 1997:401-402; Saksa 1998:190; Lavento 2003:264). Поселение эпохи раннего металла с асбестовой керамикой исследовано нами в 1985-1987 гг. на склоне холма Калмистомяки (Кууппала) в Куркиёках в Северо-Западном Приладожье (рис. 6) (Сакса 1987: 224-225; Сакса, Тимофеев 1996: 52-55; Saksa 1998:132-136,189-190). Единственное на Карельском перешейке достоверное поселение эпохи бронзы и раннего железного века раскопано в Ряйсяля (Мельниково) на холме Калмистомяки (могильная горка) (Meinander 1954: 189-190; 1969: 42-43, 66-69; Uino 1997: 107, 287-288). При внимательном рассмотрении обнаруживается, что асбестовая и текстильная керамика присутствует в керамическом материале многих относимых к каменному веку поселений, в значительном количестве раскопанных на Карельском перешейке. К таковым относятся поселения в районе Каукола (Севастьяново), Ряйсяля (Мельниково), Выборга (Хяюрюнмяки) (рис. 5) (Uino 1997: 103-107, Fig. 4: 1, 236-240; Saksa 1998: 189-191; Lavento 2001: 244-253). Разведками A.H. Румянцева в конце 1960-х гг. обнаружен ряд памятников с керамикой эпохи бронзы и раннего железного века в районе Мельниково и Красного Холма, однако эти материалы не были опубликованы (Лапшин 1995: 167). Захоронения этого времени на Карельском перешейке неизвестны.

Достаточно поступательное и наглядно проявляющееся в археологическом материале развитие культуры железного века в Приладожской Карелии фиксируется начиная с середины I тысячелетия н. э. и связано оно с более глобальными процессами европейской истории, приведшими к возрастанию роли и самостоятельности в развитии отдельных областей региона Балтийского моря. В этой северной зоне проживания разноэтничных народов после распада Римской империи происходит зарождение связанных между собой экономически и культурно (а впоследствии и политически) областей, становление национальных (племенных) культур и экономик на базе технологий железного века. Необходимо сразу отметить неравномерность в социально-экономическом развитии различных частей этой территории. Так, в Скандинавии, Прибалтике и Западной Финляндии на западе и Верхней Волге на востоке к железному веку сформировались развитые и самостоятельные в культурном (имеется в виду археологическая составляющая) отношении области. Население этих сложившихся еще в железном веке историко-культурных зон в условиях возросшего спроса на пушнину нуждалось в бесперебойных и значительных по объемам поставках шкурок ценных пород пушных зверей. Интенсификация пушной охоты на Севере, откуда, как хорошо было известно еще со времен Античности, происходят самые ценные меха, привела к увеличению промысловых поездок в отдаленные районы из обозначенных выше более развитых областей. Археологически уловимым следствием этого стало появление на обширной территории зоны таежной охоты предметов охотничьего снаряжения: наконечников копий, топоров, блоковидных каменных кресал, лыж и саней. К наиболее ранним вещам железного века на Карельском перешейке и в Северо-Западном Приладожье относятся блоковидные кресала (13 экз.), топоры (2 экз.), наконечники копий (2 экз.) (Uino 1997: 104-106, Fig. 4: 1; 2003: 296-297; Сакса 2000: 121-124, рис. 1) (рис. 6). На Карельском перешейке эти предметы составляют наиболее заметную и представительную группу находок первой половины – третьей четверти I тысячелетия н. э. Концентрируются они в зоне Вуоксы, что отражает ее роль как важнейшей транспортной магистрали, а самого перешейка – как зоны непосредственной промысловой охоты. Такие, проникающие из других, зачастую отдаленных областей изделия из железа свидетельствуют о проявлении интереса к ресурсам этих таежных районов со стороны населения более развитых областей Западной Финляндии, Эстонии и верховьев Волги, где находятся аналогии перечисленным выше предметам (Сакса 1984: 5; 1989: 94-95; 2000: 121-123; 2001: 96; Saksa 1992: 468-470; 1994: 29-45; 1998: 190-191).

Рис. 6. Поселения, каменные насыпи и отдельные находки вещей эпохи бронзы и раннего металла (по М. Lavento (2003))

В этой связи встает вопрос о наличии местного населения на этих землях и его культуре. В финской археологической литературе преобладающей стала точка зрения, согласно которой на Карельском перешейке проживало местное, археологически почти неуловимое население (Kivikoski 1944: 25-28; 1961: 260-261; Хуурре 1979: 138-142). Российские ученые сходятся во мнении, в соответствии с которым карелы сформировались на основе местного прибалтийско-финского населения, признавая тем самым существование этого населения, но отмечая при этом скудость археологического материала I тысячелетия и. э. (Панкрушев 1980: 148-159; Кочкуркина 1982: 14-17; Косменко, Кочкуркина 1996: 380-381). Исследования последних лет принесли новые данные о раннем периоде железного века этой территории, позволившие в новом свете интерпретировать и уже имеющиеся материалы (Saksa 1992: 96-105; 1998: 190-191; Сакса 1997: 95-96; 2000: 121-123). В настоящее время можно с высокой степенью определенности утверждать, что на Карельском перешейке преемственность в заселении не прерывалась в раннем железном веке; население лишь продолжало жить в условиях, близких к каменному веку, используя орудия из камня. Переход к новой эпохе фиксируется лишь в керамическом материале. О необходимости передатировки некоторых ранее относимых к каменному веку памятников говорят в одних случаях их высотные отметки над уровнем моря, по которым они никак не могли возникнуть ранее эпохи бронзы, а в других – наличие в материале керамики эпохи бронзы и раннего железа.

Таким образом, в Приладожской Карелии в первой половине – середине I тысячелетия и. э. одновременно (параллельно) существовали две культуры: культура местного населения, продолжавшая традиции предшествующего времени, и культура пришлых промысловых охотников, представленная орудиями охоты из металла и каменными блоковидными кресалами (Сакса 2000: 121-123). В целом же население этой части Приладожья существенно не отличалось по уровню своего развития от населения обширных таежных районов, расположенных на север, восток и юг от Ладожского озера.

Проведенные нами в 1990-е г. совместно с финскими учеными палеоэкологические исследования на Карельском перешейке и в Северо-Западном Приладожье привнесли в действительно скудную базу данных о ситуации на этой территории в предшествующее появлению постоянного населения железного века время новые материалы по земледельческому освоению рассматриваемой территории. Выясняется, что первые опыты возделывания зерновых культур здесь приходятся на поздний римский железный век (около 200-400 лет и. э.) (о-в Кильпола) (Taavitsainen, Itkonen, Saksa 1994:37-38; Saarnisto, Grönlund 1996: 205-215; Saarnisto 2003: 67-68). В образцах, взятых в районе пос. Куркиёки (Кууппала) и г. Сортавалы (о-в Риеккала), пыльца культурных растений впервые зафиксирована соответственно около 400 г. и 600 г. и. э. (Simola 2003:98-107; Alenius, Grönlund, Simola, Saksa 2004: 23-31). Во всех этих случаях речь идет все же о кратковременных, эпизодических занятиях земледелием. Постоянным фактором экономики оно становится лишь начиная с конца железного века. Эти первые отмеченные в зонах распространения находок железного века следы возделывания земледельческих культур можно связать с деятельностью охотников, совершавших продолжительные сезонные поездки, отнеся их, таким образом, ко «второй» культуре, центры которой располагались за пределами этой зоны.

Рис. 7. Археологические памятники и отдельные находки среднего железного века (300-800 гг. н. э.)

К середине I тысячелетия н. э. (VI в.) относится самая ранняя для времени железного века исследованная могила на рассматриваемой территории – погребение под каменной насыпью на о. Риеккала в Ладожском озере неподалеку от г. Сортавалы (рис. 7). Оно было найдено в 1936 г. случайно при установке мачты для антенны на холме, расположенном на западном берегу залива Нукутталахти около его устья. Помимо двух шведских по происхождению аграф-пуговиц, в погребении находились два браслета с расширяющимися концами и спиральный перстень – все эти вещи поступили в Национальный музей Финляндии до раскопок (рис. 8). При осмотре места находки и последующих раскопках выяснилось, что речь идет о погребении в небольшой каменной куче неправильной формы с размерами 1,5 м*2 м. Камни были уложены в один слой, под которым находилась тонкая прослойка песка на скальной поверхности. Непосредственно под дерном на камнях и между ними встречено много кальцинированных костей (около 350 г) и некоторые вещи: оплавленные синие пастовые бусины, маленькая, свернутая спиралью бронзовая лента, изогнутый железный предмет (нож?) и кварцевый скребок (рис. 8) (Kivikoski 1939:1-11; Кочкуркина 1978:135-136; Сакса 1989: 95; Saksa 1998: 191; Uino 1997: 110-111; 2003: 298-303).

По мнению автора раскопок, речь здесь идет об одиночном трупосожжении, очевидно, мужском. За это предположение говорят аграф-пуговицы, но отсутствие оружия и наличие браслетов и бус указывают на возможность женского погребения. Так как рядом не оказалось других захоронений, то Э. Кивикоски предположила, что это могила мореплавателя, а инвентарь указывает на его шведское происхождение. По ее мнению, могила скандинава косвенно свидетельствует о наличии здесь местного населения. Но все же происхождение вещей однозначно определить нельзя. Рассмотрим инвентарь погребения более детально. Браслеты с утолщенными «колбовидными» концами в конце римского железного века и в начале периода Великого переселения народов были в употреблении во многих населенных германцами областях Европы. Отсюда они ввозились в Прибалтику, где получили дальнейшее собственное развитие (Kivikoski 1939: 4-5; Моога 1938: 430; Eesti esiajalugu 1982: 290-294, joon. 195: 8-9). В самой Финляндии известен лишь один экземпляр из Калвола Пелтокутила в западной части страны. В Швеции браслеты с такими головками немногочисленны (Kivikoski 1939: 4). Подобные браслеты известны также в областях, заселенных восточными финно-уграми (Спицын 1901: 39, табл. ХУШ: 4; ХXIII: 7). Аграф-пуговицы, представленные в погребении двумя различными типами, известны в Западной Финляндии, материковой Швеции и на о. Готланд. Пуговицы с крестообразной фигурой и шипами найдены в Западной Финляндии в количестве 9 экз. (Kivikoski 1973: 57, Abb. 352). Они в большом количестве встречаются в материковой Швеции и на о. Готланд, который, как предполагают, являлся центром их производства (Nerman 1935: 83; Kivikoski 1939: 4; Erä-Esko 1965: 8, 65; Lamm 1972: 101-107, 110-111, 119). Пуговицы в виде усеченного конуса с орнаментом в виде трех звериных голов (Салинс стиль I) (Erä-Esko 1965: 57, taulu XI, n. 41) известны в Западной Финляндии и на Аландских островах в количестве 25 экз. (Kivikoski 1973: 57, Abb. 354). Появившись в Финляндии, аграф-пуговицы прежде всего распространились в западной части страны, где к этому времени уже сложились собственные поселенческие центры. Наиболее развитые из них находились в Юго-Западной Финляндии и Южной Похьянмаа (Эстерботнии). Не исключено, что здесь существовало местное производство указанных украшений. Что касается спирального перстня, то подобные изделия равно хорошо известны как в западных и прибалтийских областях, так и на востоке. Таким образом, инвентарь погребения не дает прямых оснований для утверждения о шведском, как считала Э. Кивикоски, происхождении погребенного.

Форма самого погребального сооружения также отличается от бытовавших в это время в Скандинавии надмогильных конструкций, но напоминает каменные насыпи типа лапинраунио (лопарские груды) внутренних и восточных районов Финляндии. Нам представляется, что прав К. Мейнандер, указывая на погребение местного жителя, представителя «лесного народа» (Meinander 1950: 98-99). Он, должно быть, имел тесные связи с Юго-Западной Финляндией или Южной Похьянмаа, где мог приобрести одежду с красивыми пуговицами. К погребальным сооружениям типа лапинраунио (лопарская груда) отнес могилу также М. Хуурре (Huurre 1984: 306). С.И. Кочкуркина, соглашаясь с заключением Э. Кивикоски, указывает на связь предметов из могилы в Нукутталахти с прибалтийским миром середины I тысячелетия и. э. (1978: 135-135). П. Уйно, рассматривая данное погребение, отмечает факт отсутствия на Карельском перешейке и в Северо-Западном Приладожье традиции совершения захоронений под каменными насыпями в предшествующее погребению в Нукутталахти время. По ее мнению, отправную точку при решении проблемы происхождения этой погребальной конструкции следует искать в Западной Финляндии, в Хяме и Южной Похьянмаа, либо на южном побережье Финского залива (Эстония, Ингерманландия), где в железном веке погребения совершались в различного рода каменных сооружениях (Uino 1997: 47, 110-111). В своей более поздней работе Уйно останавливается на рассмотрении погребения из Нукутталахти более подробно (Uino 2003: 298-303). Интересны результаты остеологического анализа, согласно которым погребенный был совсем еще молодым, 15-20-летним человеком. Пол определить не удалось. Определение возраста уже исключает предположение об опытном мореплавателе. Относительно формы погребального сооружения Уйно отмечает, что она ближе к финским каменным конструкциям, чем к шведским погребениям того же времени. Расположение на скале у воды соответствует традиции лопарских каменных груд, встречающихся по берегам Саймы (Lehtosalo-Hilander 1984: 324; 1988: 145-149). В то же время Уйно не склонна интерпретировать могилу как лапинраунио на том основании, что в Приладожской Карелии отсутствуют подобного рода памятники (Uino 2003: 302). Отметим, что в последние десятилетия на Карельском перешейке выявлено, и именно в местах древнейшего проживания населения, значительное количество каменных насыпей, часть из которых, например, насыпь из Кууппалы в Куркиёках, полностью отвечает классической лапинраунио. Она находится на высокой прибрежной скале, диаметр ее составляет 10 м, высота 1 м. Другие из известных, но лишь частично исследованных каменных насыпей находятся в дер. Ольховка (финское Лапинлахти) на южном берегу оз. Суходольское, дер. Яркое (Суотниеми) на восточном берегу оз. Вуокса, в нижнем течении р. Вуоксы в районе пос. Мельниково (Ряйсяля), на Вуоксе в районе пос. Севастьяново (Каукола), на северном берегу Выборгского залива в районе населенного пункта Большое поле и на западном берегу Ладожского озера у пос. Приладожское (Кирпичников, Назаренко, Сакса, Шумкин 1992: 64-74). К сожалению, большая часть насыпей археологически не изучена. Раскопанные нами насыпи в дер. Ольховка содержали средневековый материал (Сакса 1984:112-117; 1985: 81-84; 1990: 22-30; 2001: 269; Saksa 1985: 37-49; 1994: 29-45; 1998: 71-74).

Следовательно, имеются достаточные основания считать, что это наиболее раннее из известных в Приладожской Карелии погребений железного века свидетельствует о приходе с середины I тысячелетия н. э. на смену сезонным промысловым поездкам охотников за пушниной, организованной меновой торговли на местах, продуктом которой и являются имеющие иноземное происхождение украшения (см. также Сакса 1984: 5; 1989: 95; Saksa 1998: 191). В связи со сказанным следует отметить, что и в таежной зоне Северной и Восточной Финляндии украшения иноземного производства в массовом количестве появляются в составе находок лишь начиная с середины – третьей четверти I тысячелетия н. э. (Huurre 1983: 329-341; Lehtosalo-Hilander 1988: 155-159; Taavitsainen 1990а: 93-95, 102, 116-117).

Результаты археологических работ последних лет в западных районах Ленинградской области свидетельствуют, что и на этой, расположенной южнее Финского залива территории в первой половине – середине I тыс. н. э. существовало оседлое население, которое принимало активное участие в этнокультурных и торговых контактах, происходивших в римское время на пространствах Прибалтики и Северо-Запада России (Сорокин, Шаров 2008: 167-200).

В этом погребении из Нукутталахти, как мы убедились, вещи имеют довольно широкую область распространения и не поддаются точной локализации. Они также не составляют единого комплекса как результата последовательного развития погребальной обрядности. Нам представляется, что именно эта нечеткость и расплывчатость в составе погребального инвентаря, проявляющиеся в своеобразной интернациональности вещей, и являются характерными для ранних карельских памятников. Как мы увидим в дальнейшем, эта черта будет проявляться в памятниках Карельского перешейка вплоть до XI в. – времени начала формирования собственно карельской племенной культуры. И, видимо, это не случайно. В отличие от сложившейся культуры соседей в Прибалтике и Западной Финляндии, культура населения Карельского перешейка в то время еще не обрела свои оригинальные формы. В этих условиях и при наличии связей, сложившихся в эпоху Великого переселения народов, заимствования становятся неизбежными. А в культуре, складывающейся на рубеже двух культурных областей, восточной и западной, они приобретают определенную пестроту. Сказывается и международный характер некоторых типов оружия и украшений, завоевавших популярность в северном регионе, начиная с эпохи Великого переселения народов и особенно в эпоху викингов. В условиях широкого распространения этих вещей считаю необходимым при определении культурной принадлежности памятника обращать внимание в первую очередь на особенности, местные черты в инвентаре и на весь погребальный обряд в целом, а не опираться только на этнически определимые, но в то же время широко распространенные предметы. Эти особенности, слабо выраженные на начальном этапе развития археологической культуры, могут стать, по мере ее развития, преобладающими.

С целью определения историко-культурной ситуации в районе залива Нукутталахти в северной части озера Риеккала на время совершения рассмотренного выше погребения под каменной насыпью и, в целом, на весь период существования здесь населения, в этом районе было решено провести палеоэкологические исследования. В 1993 г. экспедицией ИИМК РАН совместно с учеными университета г. Иоенсуу (Финляндия) были взяты образцы донных отложений из озера Кирьявалампи на о. Риеккала, примерно в двух километрах к ЮЮЗ от погребения в Нукутталахти. Озеро расположено на высоте 17 м над уровнем моря, что устанавливает начало его существования в качестве самостоятельного водоема на момент рождения Невы (около 3300 лет назад). На первом этапе в окрестностях озера произрастали густые леса; процент древесной пыльцы в нижней части колонки составлял более 90%. С начала новой эры доля пыльцы ели снижается и возрастает количество пыльцы травянистых и злаковых растений, что указывает на расчистку лесов под пастбища или поля. Первый надежный индикатор занятий земледелием в образцах – наличие пыльцы ржи – свидетельствует о начале постоянного занятия земледелием со времени около 600 г. н. э. В последующее время доля ржи неуклонно возрастает. Второй культурный индикатор – конопля – также появляется в железном веке. Существенные перемены в составе растительности происходят в эпоху крестовых походов (XII-XIII вв.), когда резко увеличивается количество видов растительности, характерной для открытого пространства: трав, можжевельника, щавеля и других. В то же время в составе проб увеличивается количество пыльцы сосны. Заметное снижение фона культурных растений наблюдается в XVI-XVIII вв., что отражает разорение и упадок из-за постоянных военных конфликтов между Россией и Швецией, не обошедших эту территорию (Grönlund, Simola, Alenius, Lahtinen, Miettinen, Kivinen, Saksa, Taavitsainen, Tolonen 1997: 391-395; Simola 2003: 106-107; Alenius, Grönlund, Simola, Saksa 2004: 32-31).

Наличие населения на этой территории в предшествующую железному веку эпоху косвенно подтверждается материалом поселения с кварцевым инвентарем каменного века, обнаруженным в процессе раскопок погребения VI в. на поле, прилегающем к холму с каменной насыпью в Нукутталахти (Saksa 1998: 190; Uino 2003: 299). Находки концентрируются на отметке 8 м над уровнем моря, что относит существование поселения ко времени не ранее наступления бронзового века.

Палеоэкологические исследования последних лет, как и детальный анализ уже имеющихся археологических материалов, свидетельствуют о заселенности этой части острова Риеккала со времени не позднее начала эпохи бронзы. Следы постоянного человеческого влияния на экосистему фиксируются с начала новой эры, а занятие земледелием прослеживается со времени около 600 г. и. э.

С точки зрения развития культуры железного века Карелии интересным и важным является материал второго из наиболее ранних известных могильников железного века – Наскалинмяки в дер. Лапинлахти (Ольховка), документирующего следующий этап истории раннесредневекового населения Карелии. Он исследован А. Европеусом в 1921 г. (Europaeus 1923: 66-75). Данное погребение, датируемое временем около 800 г., представляло собой трупосожжение под каменно-земляной насыпью, сложенной вокруг большого материкового камня. Прослежен также венец из более крупных камней. В основании насыпи у большого камня зафиксированы плоские гранитные плиты, рядом с которыми находилась большая часть вещей и кальцинированные кости. На поверхности одной плиты расчищено кострище, от которого осталось значительное количество углей, головешек и черной земли вокруг камня. Европеус отметил в отчете, что речь может идти о «площадке для сожжения» или остатках поминального костра (Uino 1997: 51; 2003:309). Вещи и кальцинированные кости были встречены среди камней и на границе с песком в перемешанной с углями и золой земле в нешироком поясе вокруг центрального камня (рис. 9).

Находки представлены предметами вооружения, орудиями труда и украшениями: четыре черешковых и два втульчатых наконечника копий, наконечник стрелы, навершие плети, три подковообразные и две маленькие равноплечные фибулы, фрагмент круглой ажурной фибулы, фрагменты браслетов, спиральный перстень, две ременные пряжки, бронзовые накладки, серп, два скобеля (рис. 10) (Nordman 1924: 96-100; 182-184; Kivikoski 1961: 257, 259-260; Hackman 1925: 43; Salmo 1938: 50; Сакса 1989: 94-95; Кочкуркина 1978: 136-137; 1981:118,1982:17-18; Saksa 1985: 38; 1992:100-101; 1998:192-193; Uino 1997: 50-52, 111-113; 2003: 309-312). Кроме этого, в куче было довольно много угля, обгорелая береста, зубы лошади, два гвоздя, кальцинированные кости (750 г).

Рис. 9. Погребение в Лапинлахти Наскалинмяки. План, разрезы

В финляндской археологической литературе этот комплекс чаще всего приводится в связи с проблемой заселения Карельского перешейка в железном веке, где он рассматривается как одно из ключевых доказательств заселения перешейка новым населением из западных областей Финляндии (Nordman 1924: 99; Kivikoski 1944: 2-3; 1961: 161; Хуурре 1979: 140; См. также: Uino 1997: 111-112). При этом указывается на его отчетливый западнофинский облик. Несмотря на значение памятника, детальный его анализ в финской литературе вплоть до последнего времени не проводился (см.: Uino 1997: 50-52,111-113; 2003:309-312). В отечественной археологической науке к нему обращались С.И. Кочкуркина и автор данной работы (Кочкуркина 1981: 15; Сакса 1984а: 5-6; 1984: 112-117; 1989: 94-97; 2000: 124; Saksa 1985: 37-49; 1998: 192-193). Такая однозначная трактовка погребения финскими археологами вызывает все же сомнения, в первую очередь из-за противоречия между архаичной формой погребального сооружения и набором погребального инвентаря, состоявшего из предметов, бытовавших в западных областях Финляндии во время господства иного типа могильников – с трупосожжениями на поверхностной каменной вымостке, пришедшими на смену трупосожжениям в каменной насыпи в начале VII в. (Hackman 1905: 20-110; Kivikoski 1939: 27-40; Huurre 1979: 128-136; Lehtosalo-Hilander 1984: 279-282). Поскольку памятник является краеугольным камнем в системе доказательств заселения Карелии в железном веке выходцами из Западной Финляндии, он приводился в работах многих финских археологов.

Рис. 10. Инвентарь погребения в Наскалинмяки

1 – равноплечная фибула, 2, 3 – подковообразные фибулы, 4 – фрагмент кольцевидного изделия, 5 – фрагмент круглой ажурной фибулы, б, 8 – поясные накладки, 7 – навершие рукояти плети, 9-11 – инструменты по обработке дерева, 12-20 – наконечники копий

Последнюю по времени попытку детально рассмотреть материал могильника Наскалинмяки предприняла П. Уйно (Uino 1997: 111-113; Uino 2003: 309-312).

А. Европеус уже в отчетной статье о раскопках отмечал отчетливый западно-финский облик памятника, что отражается как в его конструкции, так и в инвентаре и погребальном обряде. Он считал очевидным переселение в Приладожскую Карелию во второй половине железного века, самое позднее – в VIII в., из западных областей Финляндии. Наличие в инвентаре могилы определенных местных черт, возможно, сдвигает это колонизационное движение в еще более раннее время (Europaeus 1923: 70-72). С.А. Нордман, Э. Кивикоски и М. Хуурре поддержали и развили гипотезу А. Европеуса (Nordman 1924: 96-100, 182, 184; Kivikoski 1961: 257, 259-260; Huurre 1984: 307). В то же время, вопросы об исходной территории, масштабах колонизационного потока и путях его прохождения остались открытыми. С.И. Кочкуркина, в целом, согласилась с утверждением финских археологов о западнофинском происхождении погребения из Лапинлахти, отметив в то же время, что материал одного памятника недостаточен для подтверждения гипотезы о колонизации из Западной Финляндии (1978: 136-137; 1981: 118; 1982: 17-18). Поскольку, несмотря на значение памятника для прояснения вопроса происхождения карел и их культуры, детальный анализ вещевого материала не производился, мы попытались восполнить этот пробел. Выяснилось, что в Западной Финляндии на VIII в. не находится области, погребальные памятники которой как по конструкции, так и инвентарю соответствовали бы рассматриваемому погребению. Инвентарь захоронения в Лапинлахти представляет собой своего рода сборную «коллекцию» предметов достаточно широкого географического и временного диапазона и не является, строго говоря, единым и сложившимся погребальным комплексом. Конструкция самого погребального сооружения (низкая каменная насыпь) широко известна в лесной зоне Восточной Финляндии и Карелии уже в предшествующее время. Эта традиция сохранялась на этой территории на протяжении всего железного века вплоть до эпохи викингов. Имеются, стало быть, весомые основания сомневаться в его принадлежности западно-финским переселенцам (Сакса 1989: 94-95; 2000: 124; Saksa 1985: 38; 1989: 94-95; 1992а: 100-101; 1992b: 470-472; 1994: 35; 1998: 192-193).

Как нами было отмечено выше, древнее прошлое Карелии стало предметом двух защищенных в последние годы в Финляндии докторских диссертаций (Uino 1997; Saksa 1998). П. Уйно первая из финских археологов детально рассмотрела погребальный обряд, инвентарь и датировку погребального комплекса из Лапинлахти (Uino 1997: 51-52,111-113; 2003:309-312). Уйно считает, что по составу и количеству вещей в насыпи можно говорить о захоронении 4-8 мужчин и 1-2 женщин. По ее мнению, вещи из погребения относятся к ограниченному 700-900/1000-ми гг. времени, а не к концу эпохи Меровингов, как считалось ранее (наир. Kivikioski 1961: 257) (Uino 1997: 52, Fig. 3:13). По углю из насыпи была получена радиоуглеродная датировка 890±70 BP (Hel-3623), cal AD 1040-1240). Результат оказался моложе археологической датировки вещей, однако, если учесть возраст самого дерева, разницу можно сократить. Уйно не исключает того, что в XI-XII вв. на место захоронения попали новые камни и уголь, как это случалось при полевых работах в более позднее уже историческое время. В этом случае есть основания предполагать, что первоначальное захоронение было совершено не в каменной насыпи, а на ровной каменной вымостке, характерной для соседних более поздних могильников эпохи викингов на этом же участке земли. По ее мнению, следует также учитывать, что граница между низкой каменной насыпью и небольшой по площади каменной вымосткой может быть достаточно условна (Uino 1997: 52). Уйно подвергает сомнению также ряд высказанных нами ранее положений (Uino 1998:112). В первую очередь, это утверждение о связи погребения в Лапинлахти с предшествующей традицией совершения каменных погребальных насыпей типа лапинраунио на этой территории и ее сохранении на переходном этапе к эпохе викингов. Вторым критикуемым положением является предложенная нами гипотеза, согласно которой рассматриваемая эпоха меровингов в Карелии была временем начала развития производящего хозяйства и международной пушной торговли, роста населения и становления поселенческих центров и что на этой основе зарождается самобытная карельская культура, испытавшая на начальном этапе сильное внешнее влияние в форме заимствований. Наши сомнения в привнесении всех элементов культуры железного века западно-финскими переселенцами (см. Сакса 1984: 5-6; Saksa 1992: 96-105; 1994а: 29-45) представляются Уйно недостаточно обоснованными (Uino 1997: 112). При знакомстве с аргументацией П. Уйно возникает впечатление, что она не до конца поняла нашу аргументацию. Так, она утверждает, что наши выводы слишком категоричны, обоснования неполны и отчасти противоречивы, на том основании, что не представлено сопоставление материала могильников Западной Финляндии с материалом погребения в Лапинлахти. Но ведь именно на таком сравнении и строится наша аргументация, в чем читатель в очередной раз убедится ниже. Далее, Уйно утверждает, что предположение о более раннем передвижении населения из западных областей Финляндии не ново: оно уже было высказано Хакманом и Европеусом (Uino 1997: 112). Соглашаясь с этим, мы принимаем положение о западных переселенцах для более раннего времени, которое в случае с рассматриваемым погребением оспариваем. Но, во-первых, мы нигде не говорим о колонизационном потоке, а лишь о промысловых и торговых поездках и контактах с местным населением, то есть о факте пребывания в древней Карелии пришельцев из Западной Финляндии и наличии там на это время местного населения. Именно на констатации этого факта базируется наше утверждение о двух культурах, пришлой и местной, существовавших параллельно во времени на этапе до зарождения собственно карельской материальной культуры (Сакса 1984: 5-6; 1989: 94-97; 2000: 123-124; 2001: 96-97; Saksa 1994а: 31-32, 42-43; 1998: 191-193). Во-вторых, сама же Уйно несколько ниже констатирует, что «как Сакса заметил, подобных комбинаций вещей в других местах не найдено», тем самым признавая факт сопоставления нами материалов различных регионов (Uino 1997: 112).