Текст книги "Крайности Грузии. В поисках сокровищ Страны волков"

На баррикаду!

Если вы, дорогой читатель, отправитесь в Хевсуретию через поселок Джута, и погода позволит вам разглядеть дальние вершины, не спускайте глаз с правой стороны дороги. Там, в просвете одного из ущелий, впервые покажутся голые, отвесные скалы Чаухского массива.

Чаухский массив – довольно странное место. Местные жители рассказывают о нем занятную историю. Однажды охотник из села Джута погнался за горным козлом и так увлекся, что не заметил, как на скалы опустился туман.

Никто не знает, что он делал после того, как осознал, что дорога назад отрезана. Искал ли спуск вслепую или остался ждать, пока осядет густое молоко? Стал ли добычей хищника или сам свалился со скал, не угадав с точкой опоры?

Факт в том, что он так и не спустился вниз, а его оружие нашла на скалах группа участников юношеской альпиниады… спустя двести лет.

Хевсуры, живущие по обе стороны кряжа, называют Чаухский массив «баррикадой» из-за отвесных скал, издали похожих на зубчатую стену крепости. Эти неприступные скалы отгораживают Хевсуретию от грузинской провинции Хеви.

За Чаухским перевалом, на восток через Архотское ущелье, лежит путь в Ингушетию, которую здесь по привычке называют Чечней, а ее народ, как и чеченцев, – «кистами» или «кистинами».

Село Джута, через которое пролегает наш маршрут, находится на подступах к «баррикаде» со стороны горы Казбек и поселка Степанцминда.

«Мы не будем нигде останавливаться до Джуты», – сказал Коба тоном, не терпящим возражений.

«Почему не будем?» – спросил я, до которого никогда с первого раза не доходит смысл фраз, произнесенных в безапелляционной форме.

Хевсуры, живущие по обе стороны кряжа, называют Чаухский массив «баррикадой» изза отвесных скал, издали похожих на зубчатую стену крепости. Эти неприступные скалы отгораживают Хевсуретию от грузинской провинции Хеви.

Коба посмотрел взглядом человека, изо всех сил старающегося сохранить невозмутимость. При этом в его глазах плясали веселые искорки.

Выдержав паузу в несколько секунд, он спросил: «А что, вы хотите познакомиться с сумасшедшим Элгуджей?»

Оказалось что где-то здесь, неподалеку от села Джута, живет человек, известный в округе под именем «сумасшедший Элгудж».

Одним из самых знаменитых приключений этого разбойника было похищение туристки из Петербурга, которая заявила о своем исчезновении только спустя сорок лет.

Вот как это произошло: однажды Коба, приехав в долину Казбека с командой альпинистов, но отделившись от остальной группы, шагал в сумерках в сторону близлежащего села.

По дороге были разбросаны здания, казавшиеся на первый взгляд заброшенными.

Неожиданно он услышал рядом голос и рассмотрел в полумраке женщину.

«Туристка», – ухмыльнулся Коба про себя, еще не подозревая, насколько он близок к истине.

Грузинский полицейский патруль в провинции. По сравнению с эпохой Дюма, у охранников порядка здесь не так уж много работы

«Вы откуда?» – спросила женщина.

«Я из Тбилиси. А вы?»

«А я из Питера», – ответила она.

Коба оглядел ее с головы до пят.

Седые волосы, одета, как мохевская старуха… И говорит по-русски! «Странно, – подумал Коба, – одета, как грузинка, а говорит со столичным акцентом».

«Я, вообще-то, в 70-м приехала в тур к Казбеку, – продолжила она, как ни в чем не бывало, – и тут меня похитил сумасшедший Элгудж. Так что теперь я его жена. Заходите к нам в дом…» – добавила она все тем же жизнерадостным самоуверенным тоном, свойственным даже не северянам, а жителям нынешней российской столицы.

В ответ на приглашение Коба, смеясь, отказался и на всякий случай ускорил шаг, чтобы поскорей убраться с территории «сумасшедшего Элгуджа».

Для успокоения нынешних путешественниц стоит сказать, что этот любитель туристок одряхлел и последние несколько лет не только не похищает их и не третирует куда более обороноспособное местное население, но даже практически не выходит из дома; полицейские же патрули в Грузии так тщательно оберегают безопасность гостей, что любители свадеб с похищениями не только не рискуют атаковать симпатичных туристок с рюкзаками, но даже стесняются смотреть на них иначе, как с грустной нежностью.

Так мы добираемся до Джуты – хевсурского села, населенного отпрысками рода Арабули. Скорее всего, эти выходцы из Хевсуретии, спасаясь от кровной мести, перешли через «баррикаду» столетия назад, чтобы поселиться в нескольких километрах от подножия Чаухского массива, но уже с другой стороны.

«Вообще-то они все уже „светские хевсуры“», – говорит Коба. «Светские хевсуры» – это те, кто, нося хевсурские фамилии и гордясь родством с горным племенем, проводят зиму в теплом Тбилиси, возвращаясь в родные села, только когда сходят снега.

Разглагольствуя о светскости современных хевсур и отпуская шуточки по поводу «сумасшедшего Элгуджа», мы постепенно углублялись в Чаухское ущелье.

Трава под ногами была мягкой, земля все еще отдавала тепло августовского солнца, и я снял летние сандалии и пошел босиком.

Мелкие облака периодически заслоняли солнце; их тени неслись по горе, чередуясь с просветами. Они плыли быстро, и мне нравилось смотреть на них. Кобе же эти тучи были не по душе; он то и дело зло поглядывал на небо и что-то бормотал себе под нос.

Человеку, не владеющему грузинским, могло показаться, что он вспоминает своего деда. На самом деле Коба грязно ругался.

«Шеми деда… Эти тучи…» – бормотал Коба.

«Что с ними?» – спросил я.

«Не нравятся мне эти тучи, – многозначительно произнес наш гид. – Но я ничего не могу с ними сделать».

«Почему не нравятся? Чем они могут нам помешать?»

«Туман, – ответил Коба. – Если они принесут плохую погоду, мы завтра не сможем выйти из лагеря, потому что если туман застигнет нас в горах, это уже не очень хорошо».

Слова «не очень хорошо» из его уст звучали более угрожающе, чем самые пессимистичные прогнозы синоптиков. Картинка перед глазами как-то сразу изменилась: вместо золотистых просветов я видел теперь темные пятна, плывущие по горам.

В тот день мы могли не слишком торопиться: прежде чем перейти Чаухский массив, предстояло сделать стоянку у его подножия. До заката оставалось часа три, и мы, взгромоздив на спины рюкзаки, шагали по дну ущелья, за которым открывались отвесные скалы «баррикады».

По другую сторону Чаухского массива – Абуделаурские озера и огромные камни села Рошка, которыми, по легенде, швыряли друг в друга дэвы в эпоху, когда в Хевсуретии еще водились дэвы. За горным массивом можно будет найти дрова, чтобы приготовить еду, а затем нам предстоит долгий переход в Шатили – главную крепость Хевсуретии.

Наемники трансильванского князя

Одна любопытная деталь долгие годы не давала покоя журналистам, писавшим о Кавказе. Это вооружение хевсур, очень напоминающее амуницию рыцарей времен Крестовых походов.

Длинные прямые мечи и щиты хевсур, наподобие тех, что использовались во время конных поединков на турнирах, совершенно не похожи на доспехи, использовавшиеся соседними кавказскими народами.

Этот факт дал почву для разнообразных теорий, самая романтичная из которых – о тевтонцах, которые якобы забрели в горы Хевсуретии и остались там, привив этому горному племени европейскую моду.

«Видеть в них потомков крестоносцев весьма трудно, ибо ничего не подтверждает этого мнения: ни тип хевсуров, ни их нравы, ни обычаи… – пишет Уварова. – Хевсуры, говорят, фехтуют, но присмотритесь к этому фехтованию, к этим скорченным, подпрыгивающим фигурам, и вы, вероятно, согласитесь, что фехтование это не занесено в горы средневековым рыцарством, а скорее заимствовано у какого-нибудь первобытного дикого народа».

Дискуссии на тему, могут ли хевсуры быть потомками тевтонских рыцарей, продолжаются уже не одно столетие, но никто и никогда не упоминал о том, что, возможно, сами полуязычники хевсуры могли стать крестоносцами!

В конце XV века, когда Ватикан пытался объединить государства Европы в борьбе против Османской империи, одним из самых талантливых полководцев своего времени, на которого делал ставку Святой престол, был трансильванский князь, ставший впоследствии польским королем. Его звали Стефан Баторий.

Поход против Турции, который должен был возглавить Баторий, не состоялся, но в других битвах польского короля в составе его гусарских батальонов сражались черкесы и грузины.

Череп жертвенного животного, используемый в качестве талисмана в сванском доме. Когда-то в хевсурских домах точно так же прибивали к дверям домов отрубленные кисти рук убитых в битвах врагов

Эти факты широко известны, но мало кто интересовался тем, кем были эти грузины… И я никогда не подумал бы о хевсурах, если бы не статья, случайно обнаруженная в газете «Кавказ» (№ 24 за 1851 г.)

«Собираясь в дело, хевсур весь замыкается в железо. На голову надевает чичкани (шишак с сеткой, покрывающей шею), рубаху плетеную из железной проволоки, рукавицы, прямые палаши и дашна – короткая сабля, употребляемая вместо кинжала. Замечательно, что все щиты и прямые палаши имеют надписи: Genua, Souvenir, Vivat, Stephan Batory, Vivat Husar и проч.»

Итак: Виват Стефану Баторию и его гусарам-хевсурам!

А ведь все могло произойти именно так… Если бы состоялся этот Крестовый поход, язычники-хевсуры под предводительством Батория могли стать новыми крестоносцами, идущими войной на неверных, чтобы приумножить славу Господню и папскую казну!

Горный чай

«В самом западном углу западного фронта массива Чаухи находятся главные источники Черной Арагвы. В области истоков этой реки существуют только редко посещаемые, узкие тропинки горных охотников, нередко совсем прерываемые шиферными осыпями; тропы эти ведут на восток, мимо Чаухи, в землю Хевсуров…»

Записки Кавказского отдела Императорского русского географического общества. Тифлис 1881 год

Среди всех горных растений альпинисты больше всего ненавидят чай. Нет, не засушенные, измельченные листья, которые нужно заливать кипятком, а дикорастущую скользкую поросль под ногами. Никогда не знаешь, что под нею: грунт или камень, и хорошо ли держится этот камень, или это просто поросший мхом мелкий валун, который покатится вниз, стоит лишь наступить.

Сейчас они как раз вышли к зарослям чая.

Компания эта не была похожа на группу альпинистов.

Только один из них, шедший впереди, был одет в горные ботинки. Идущий следом был в обычных кроссовках, а третий, замыкавший группу, – в открытых сандалиях на босу ногу. Все трое несли рюкзаки, но только у двоих были альпенштоки, эти специальные палки для ходьбы в горах. Причем вместо двух, как положено, у этих двоих в руках было только по одной.

Замыкающий шел вообще без палок, то и дело хватаясь руками за одиноко лежащие валуны.

«Знаешь, что мне было сейчас приятней всего? – спросил второй у шедшего следом. – Приятней всего мне было бы сейчас увидеть коровье дерьмо… Точно знаешь, что если корова дошла сюда, то и человек доберется».

Но там, где они шли, не было коровьего помета.

Там вообще ничего не было, кроме мелкой, крошащейся гальки. Впереди же, по всему склону – заросли горного чая.

Видел бы их сейчас старик Хута!

«Я маму их… этих альпинистов. Ты посмотри, как они идут!» – вот что он сказал бы. Он всегда говорил нечто подобное, когда наблюдал вопиющее несоответствие внешнего и внутреннего; несуразность и возникающую от этого комичность ситуации и оказавшегося в ней человека, который по незнанию или из-за бахвальства сам выставил себя идиотом, и теперь шагает вперед с гордо поднятой головой.

Полюбуйтесь: девушка в мини-юбке с кривыми ногами. А вот альпинист с огромным рюкзаком, но без веревок и альпенштоков.

Посмотри на него, как он идет, почти на четвереньках, как доисторические люди, но зато с огромным, современным рюкзаком, со встроенной заводской железной рамой и десятками креплений для ледорубов, веревок, мало ли чего… Рюкзак, похожий на деталь скафандра, но совершенно бесполезный сейчас, когда у них не было самого главного – веревок для страховки.

«Маму его», – пробурчал бы Хута, увидев дорогой, модный рюкзак. Такого снаряжения не знали в те времена, когда он сам, Хута Хергиани, поднимался на Эверест.

«Первый грузинский альпинист, участвовавший в восхождении на Эверест», – вот что нужно сказать о нем, чтобы не разглагольствовать много.

«Вы устали, батоно Хута?» – спрашивали у него в конце какого-нибудь трудного дня в горах, или в третьем часу утра на исходе особенно изматывающего застолья, когда все уже валятся с ног, а он, старый седой Хута, сидит, покачиваясь, стараясь не терять нить разговора и медленно попивая из своего стакана махшви – сванского старейшины.

«Может, вы не выспались? Вам нужно отдохнуть?» – спросит кто-то из гостей, сам собираясь выйти из-за стола, но не решаясь без позволения махшви.

А тот сидит как ни в чем не бывало, со спокойной улыбкой очень усталого, но и очень сильного человека:

«Не выспался?.. Да я после Эвереста до сих пор никак не высплюсь», – улыбается он.

И все улыбаются, вторя ему, и кивают головами.

И Хута начинает вспоминать восхождение в 1982-м, и уже никто никуда не спешит, и его жена подает на стол только что испеченные кубдари – сванские пироги с мясом, приправленные множеством специй и горных трав.

Тем временем там, в горах, спуск становился круче, и если шедшие впереди все еще могли идти на двух ногах, помогая себе палками, то последнему не оставалось ничего другого, как скользить, подобно серферу, по осыпающемуся грунту.

«Куда идут эти клоуны?.. Маму их», – теперь уже с грустью сказал бы старый альпинист, потому что увидел бы то, что они еще не могли видеть: внизу, метрах в ста, начинались отвесные скалы.

«Коровье дерьмо… Больше всего я хотел бы увидеть коровье дерьмо», – бормотал себе под нос один.

Не было ни намека на тропу. Они пропустили ее? Начали спуск слишком рано или слишком поздно?

«Если мы дойдем вон до того ледника, – сказал, видимо, проводник, – останется пройти пять километров, чтобы добраться до озер Абуделаури… Там и поставим палатку».

Он не успел закончить фразу, потому что тот, кто шел впереди, остановился, присел на корточки, а потом осторожно попятился назад.

Двое других замерли, следя за ним.

«Ручей этот!..» – выкрикнул он. Голос человека звучал так, как будто он запыхался, хотя никуда не бежал.

Прежде чем закончить фразу, остановился, чтобы перевести дух. «Короче, там сразу обрыв! Дальше дороги нет!»

Шедший вторым кое-как подполз к краю уступа и выглянул вниз. Оттуда был виден ледник, который и был их ориентиром. Но сразу же под ними начинался отвесный скалистый обрыв. С двадцатиметровой высоты вниз падали воды ручья, русло которого только что казалось надежным спуском.

С двадцатиметровой высоты вниз падали воды ручья, русло которого только что казалось надежным спуском.

«Хорошо, что мы не пошли так, как я предлагал вначале!.. По ручью», – задумчиво сказал тот, кто шел первым.

Проводник не сказал ничего. Его лицо не выражало никаких эмоций – ни разочарования, ни удивления, ни злости.

Если бы только они были внимательнее, они бы заметили. Но они могли лишь смотреть себе под ноги и материться, стиснув зубы, видя, как мелкие камушки выскальзывают из-под ног, а холмики, казавшиеся надежной опорой, шурша, осыпаются при малейшем прикосновении; осыпаются, как трухлявая старая тряпка, которую берешь в руки и вдруг, почувствовав ветхость, с отвращением отбрасываешь. Ведь то, что ты отбрасываешь, – даже не ткань, а теряющая очертания, рыхлая, изъеденная молью ветошь…

«Маму их… Куда они идут…» – сказал бы Хута Хергиани, если бы видел их сейчас.

Седой и располневший, он был в разы выносливее молодых, и всегда уходил вперед, чтобы только не видеть, как плохо они ходят. И все же именно он, Хута, всегда первым успевал на помощь тому, кто оправданно или неоправданно рисковал и оказывался в положении, когда больше не мог помочь себе сам.

Видел бы их сейчас Хута. Если на гору спустится туман, то не только они сами – уже никто не сможет им помочь.

Будь Хута с ними, они уже стояли бы лагерем наверху, перед началом спуска, в сгущавшемся тумане, и дожидались бы смены погоды; вот в эти самые минуты сидели бы на корточках, грея воду на горелке, жуя чорчхело (этот грузинский сникерс – грецкие орехи в загустевшем, с примесью муки, виноградном соке) и разглагольствуя о том о сем.

Бывалый альпинист ни за что не пошел бы на этот склон. Или, уже оказавшись на нем, немедленно развернулся перед зарослями скользкого чая. Он заставил бы их подняться до первого уступа, разбить там лагерь и ждать. Делать это нужно было срочно, пока не начался дождь.

Нет, Хута не позволил бы этот спуск. Даже не потому, что он был слишком опасен, а потому, что опасность эта была бессмысленной.

Но эти глупцы не были альпинистами… и продолжали идти.

Миновав небольшой каменный уступ, они вышли на склон, поросший чаем.

Почва под ногами исчезла под настилом темно-зеленых листьев, становившихся мокрыми из-за начинавшегося дождя.

Дождь усилился, когда они достигли середины дикой чайной плантации – зарослей мелкого, по щиколотку, кустарника с крупными плоскими блестящими листьями, напоминающими по цвету темно-зеленый бархат.

«Чайная плантация дэвов» – вот что это такое. Кто-то ведь насадил эти заросли? Не может же чай расти на земле просто так, без чьей-то на то насущной потребности?

Листья чая блестели, а капли скатывались по ним, просачиваясь в рыхлую землю.

«Куда они идут! Куда они идут, маму их?!.» – бормотал под нос один из них, думая о себе и своей группе как бы от третьего лица, вспоминая старого альпиниста Хуту, который водил в горы сотни молокососов, возомнивших себя скалолазами.

Но, так или иначе, менять что-то в маршруте было уже поздно: подняться назад по этим зарослям они все равно не смогли бы. Теперь у них не было другого пути, кроме как пробираться вперед.

Для тех, у кого в руках были альпенштоки, этот чай по-прежнему оставался коварным врагом – не видя ничего под его листьями, они, как саперы, водили палками по земле, пытаясь угадать, что ждет их с каждым следующим шагом. Для того же, кто шел без альпенштоков, чай стал спасением – хватаясь руками за его крепкие деревянистые стебли, он пробирался вперед, как паук.

Двое следили за идущим впереди. С опаской ждали, что он снова остановится и теперь уже с отчаяньем в голосе прокричит: «Все! Дальше дороги нет!»

Потому что если бы и этот спуск закончился обрывом, они оказались бы отрезаны: склон, по которому они только что спустились, был уже недоступен для подъема.

Заросли чая закончились, но идти легче не стало.

Они вступили на поросший мхом склон, по которому протекали десятки мелких ручейков… Дождь, процеживаясь сквозь рыхлый грунт, наполнял их русла, с каждой минутой становившиеся все шире и шире. Теперь вода сочилась уже из самой мшистой почвы.

Сейчас это и вправду был бархат – темный, мокрый бархат, по которому, смешавшись с дождем, текла студеная ледниковая вода.

Скользя, едва удерживая равновесие, они добрели до узкого гребня – единственного надежного места на всем спуске.

Перед глазами был ледник.

Старый, серый, весь в пятнах, как от жидковатого турецкого кофе, но все еще твердый, несмотря на августовское солнце.

Когда человек в сандалиях (последний в цепочке) ступил на лед, двое шедших впереди уже сидели на рюкзаках, курили и рассматривали водопад, проедавший проталину в толстом белом панцире. Добравшись до группы, он тоже попросил сигарету и задымил, глядя на скалы и обрыв, который только что удалось обойти.

Так они сидели с полчаса, ели шоколад, курили и смеялись над своим приключением, еще не вполне понимая, откуда только что спустились.

Тот, кто был в сандалиях, достал из рюкзака горные ботинки.

«Похолодало, – сказал он, – пора надеть тапочки потеплее».

И они пошли дальше, покуривая и сплевывая.

На холме, в нескольких сотнях метров впереди увидели первую корову, пасшуюся, как ни в чем не бывало, среди огромных валунов. Так они вошли в Хевсуретию. Или думали, что вошли.

* * *

Вечером трое путешественников остановились у реки, пересекавшей широкую тропу, на которую они, наконец, вышли.

Разбив лагерь, разожгли костер, разрушив расшатанный забор возле какого-то заброшенного сарая. Неизвестно чем была эта хибара до момента, пока люди, использовавшие ее, покинули эти места. Не обнаружив никаких следов хозяев, путешественники без зазрения совести разобрали ограждение, чтобы как следует согреться и приготовить еду.

Сидя у костра, вспоминали прошедший день и переход; и каждому из них казалось поразительным, что шедший рядом совершенно не догадывался, о чем в тот момент думал его попутчик.

«Ты так быстро вырвался вперед… Молодчина», – сказал тот, кто весь спуск прошел без альпенштоков и в летних сандалиях.

«Ну, у меня интересные мысли были, – ответил человек, которому адресовался комплимент. – Я всю дорогу думал, что если вот-вот упаду и покачусь вниз, то могу зацепить кого-то… Сначала я старался все время идти так, чтобы никого не видеть перед собой. Все время впереди был или ты или Коба, и мне казалось, что я вот-вот покачусь вниз. А внизу вы двое… встретитесь, – на слове „встретитесь“ он криво ухмыльнулся. – Кроме того, я всю дорогу думал о твоих сандалиях», – добавил он.

«О моих сандалиях? – изумился первый. – А что в них такого?»

«Я думал о том, что если ты можешь пройти там в своих сандалиях, значит в этом маршруте нет ничего страшного… Поэтому я и шел, все время оглядываясь, – засмеялся он. – Если бы ты поменял сандалии на горные ботинки, тогда я бы понял: дело плохо».

«Почему, кстати, ты не переобулся?» – спросил проводник.

«А у меня сигареты закончились».

Остальные взглянули на него с изумлением.

«Мне все время хотелось попросить у тебя „Астру“, но ты с сигаретами шел впереди…»

«Самое паршивое в этом спуске то, что никто не мог помочь другому», – задумчиво произнес один из них.

Они курили молча, глядя на огонь.

«Самое паршивое в этом спуске то, что мы пропустили спуск», – сказал проводник.

Оба путешественника посмотрели на него с недоумением.

«Как это – пропустили спуск?»

Проводник сплюнул в огонь и посмотрел на этих двоих загнанным взглядом, как Паниковский Ильфа и Петрова; посмотрел на них с пониманием: «будут бить».

«Мы должны были выйти сразу к озерам – они в километре от того места, где нужно было спуститься. Но их не было. То есть нас не было там, где они… Я не знаю где мы, короче», – выдавил он из себя.

«Может быть, мы – в Чечне?» – спросил один, злорадно предвкушая плохие новости.

Проводник молчал.

«Пошли спать, завтра все равно узнаем. Даже если мы оказались в Чечне, информация об этом никак не улучшит наш сон, – философски заметил тот, кто шел в сандалиях. – Так что где бы мы ни были, мы спустились, а это уже сама по себе хорошая новость».