Текст книги "Впереди идущие"

Глава девятая

Марья Васильевна мучилась своим счастьем: ей было страшно замужество; еще страшнее – мысль об одиночестве.

Аграфена с грустью смотрела на сестру-невесту. Она считала предстоящую свадьбу Мари прологом к скучной повести, серой, обыденной, лишенной всякого романтизма.

Конечно, она переедет с сестрой в Петербург. Как оставить ее одну? Тут следовал глубокий вздох: о таком ли бегстве из института в страну грез мечтала Аграфена?

К Мари тем временем стали приходить удивительные письма, словно шли они не из Петербурга, а из волшебной сказки:

«…Я хотел бы теперь хоть на минуту увидать Вас, – долго, долго посмотреть Вам в глаза, обнять Ваши колена и поцеловать край Вашего платья…»

Мари краснеет от смущения. Институтские стены не слыхивали таких слов. Что стало с Виссарионом Григорьевичем? Ничего подобного он никогда ей не говорил. А письма из Петербурга все чаще врываются в институт:

«Теперь я и здоров и болен одним, об одном могу думать и одним полон, и это одно – Вы!»

Письма опаляют руки Мари.

Видит бог, она долго сопротивлялась. Сначала она отвечала жениху главным образом наставительными письмами: как Виссариону Григорьевичу одеваться, чтобы уберечься от простуды, как правильно распределять работу и отдых, как лечиться. Это было похоже на мудрые правила, которые управляли жизнью в институте.

Белинский читал наставления и снова безумствовал. Тогда Марья Васильевна прибавила к разумным советам ему еще одно правило для себя: она будет писать в Петербург один раз в две недели.

А писала каждую неделю. Может быть, она стала бы писать еще чаще, но, чувствуя надвигающуюся опасность, взяла свои меры. В одном из писем она снова спросила жениха: зачем нужна ему жена старая, больная, бедная, нелюдимая в обществе и ничего не смыслящая в хозяйстве?

Ждать ответа было и томительно и страшно. Но все страхи утонули в потоке его ласк. Он тосковал, он считал дни до встречи. Однако умудрился же написать о ее болезни:

«Вы должны выздороветь, вышедши замуж; бывали примеры, что доктора отказывались лечить, как безнадежных, больных расстройством нервов женщин, советуя им замужество, как последнее средство, – и опыт часто показывал, что доктора не ошибались в своих расчетах».

Это уже слишком! Что бы сказала, прочитав эти строки, мадам Шарпио?

А письмо снова пламенело страстью и нежило. Ураган подхватил и закружил Мари, как беспомощную былинку.

Так бывает весной на реке: толпятся и кружатся почерневшие льдины – и вдруг откроется чистая полынья, блещущая небесной синевой. В письмах Мари вместо рецептов от кашля и кратких рассуждений о пользе калош стали появляться строки о том, что ей, разлученной с суженым, стыдно приносить в общество свою нарядную печаль.

«За эти мысли, – отвечал Белинский, – мне хотелось бы поцеловать Вашу ножку…»

Письмо и вовсе пришлось прятать от Аграфены. Да где же и знать Аграфене, что может написать порой автор критических статей!

Мари запомнила это письмо наизусть. Коли тронулся лед и солнце первое спешит искупаться в студеных, прозрачных водах, – тогда многое свершается в сердце. Если весна даже запаздывает, она все-таки остается весной.

После долгих лет наложенного на себя запрета Марья Васильевна решилась снова участвовать в танцах. Конечно, это произошло не на пышном и многолюдном бале, где соперничают между собой молодость и кокетство. Мари решилась провальсировать на скромном вечере у начальницы института, чем и вызвала несказанное удивление самой мадам Шарпио.

Отчет о событии, происшедшем на вечере у начальницы института, тотчас пошел в Петербург. При этом было передано беспристрастное мнение Аграфены: она, Мари, была лучше всех! Во всяком случае, этого хотелось Аграфене, а еще больше – самой Мари.

«Я совершенно согласен с Аграфеной Васильевной, – немедля откликнулся Белинский, – что Вы были лучше всех на маленьком бале Вашей начальницы. Другие могли быть свежее, грациознее, миловиднее Вас – это так…»

Мари читала – и вдруг замолкли звуки мечтательного вальса, которые слышались ей после танцев у мадам Шарпио. Мари уже не писала больше в Петербург о своем участии в танцах.

Зато как же смеялась она, – а это так редко с ней бывает, – когда получила новое письмо с известием о кадрили, состоявшейся в Петербурге с участием Виссариона Белинского!

На вечеринке у знакомых развеселившиеся дамы вытащили Белинского на танец. Его посылали направо и налево, а он безнадежно путался и окончательно запутался в замысловатой фигуре, именуемой шене…

Мари долго смеялась, потом задумалась, сидя над шкатулкой, в которой хранила письма. Вошла Аграфена.

– Ты опять перебираешь свою ветошь, Мари? Я вовремя и о многом тебя предупреждала, но ты не хотела меня слушать.

И в подтверждение слов Аграфены, с письма о кадрили начались неприятности. Вернувшись в тот вечер домой, Виссарион Григорьевич почувствовал себя совсем плохо. И не было писем от Мари! Он высчитывал дни и часы. Когда же письмо приходило, Виссарион Григорьевич долго держал его нераспечатанным, чтобы продлить наслаждение. Чудак! Его ждала неотложная работа, а он описывал ей неожиданно пригожие сентябрьские дни, подаренные природой Петербургу. Он описывал ей ночное небо, усыпанное ярко блистающими звездами. И снова томился разлукой.

«Терпеть не могу таких положений, – признавался он, – они очаровательны для юношей и мальчиков, которые еще не выросли из стихов Жуковского и любят твердить: «Любовь ни времени, ни месту не подвластна». Виссариону же Григорьевичу представлялось, что разлука перед браком ставит людей в преглупое положение, которое можно выразить словами: ни то ни се…

Мари больше хотелось, чтобы он писал ей о звездах. А он, заболев после вечера, на котором отличился в кадрили, больше ничего не писал о звездном небе. Его заботило другое. Как и когда он сможет поехать в Москву? Прикинул неотложные работы по журналу – от них не оторваться, пожалуй, и через полгода. Совсем плохо с деньгами.

Сославшись на советы друзей, Виссарион Григорьевич поставил перед невестой, правда, нерешительно, важный вопрос: не лучше ли ей приехать для венчания в Петербург?

В то время, когда писалось это письмо, Мари тоже думала о предстоящей свадьбе. По картам (какая же невеста не раскинет карты?) будущее сулило столько счастья! И Мари размечталась. Конечно, свадьба не может состояться без участия мадам Шарпио! Что сказала бы иначе отвергнутая начальница? А после торжественной церемонии в институтской церкви почему бы не устроить свадебный обед с приличным числом приглашенных?

Бедная Мари! Она все еще плохо знала своего жениха.

Их письма разминулись. Дочитав письмо Белинского, начатое с описания кадрили, Мари не сразу даже поняла, какое чудовищное предложение сделал ей безумец: когда было слыхано, чтобы невеста ехала к жениху?

В то же время письмо, наполненное свадебными мечтаниями Мари, пришло в Петербург.

– А!.. – только и мог сказать Виссарион Григорьевич и задохнулся.

Он схватился за перо, перо разбрызгивало чернила, рвало бумагу. И разве это было похоже на письмо? Это гораздо больше походило на страстную речь, с которой он сам предстал бы перед Мари:

– Как? Покориться подлым и шутовским обычаям, профанирующим святость отношений, в которые мы вступаем! Свадебный обед? Да будь они прокляты, эти обеды, и все родственники, все дядюшки и тетушки с их гнусными обычаями! Опомнитесь, Мари!

Он был вне себя. Словно не от Мари пришло это письмо, в котором виделись ему премудрые наставления чертовой мадам Шарпио, и пьяные оскорбительные шуточки за свадебным столом, и идиотские визиты будущих молодоженов.

«При венчании будут, – пишете Вы, Мари, – всего человек двадцать да с моей стороны человек десять или пятнадцать; да зачем и где наберу я такую орду? У меня все такие знакомые, для которых подобное зрелище нисколько не интересно. – С пера опять брызнули чернила. – Еще раз опомнитесь, Мари!..»

Так начались неприятности.

Но кому же, если не Мари, он писал еще на днях:

«Какие ночи, боже мой! какие ночи! Моя зала облита фантастическим серебряным светом луны. Не могу смотреть на луну без увлечения: она так часто сопровождала меня в то прекрасное время, когда, бывало, возвращался я из Сокольников».

В окна снова смотрела луна, только свет ее уже не казался Виссариону Григорьевичу фантастическим. И ночь была не волшебной, а мучительно бессонной. Перед ним лежало новое письмо Мари. Она была глубоко оскорблена его предложением приехать для свадьбы в Петербург. Что скажут о такой невесте порядочные люди!

Сердце Белинского разрывалось от горести, но он хотел спокойно убедить Мари в ничтожестве предрассудков, которые обнаружили над ней такую власть. Белинский писал, что в Петербурге ни один разумный человек не поймет, в чем тут неприличие, если невеста сама приедет к жениху, который из-за дел не может отлучиться ни на один день.

А дальше не хватило спокойствия у Виссариона Григорьевича.

«Не то в Москве, – написал он, – в этой сточной яме, наполненной дядюшками и тетушками, этими подонками, этим отстоем, этим исчадьем татарской цивилизации».

Это мало походило на письмо счастливого жениха. Трудно было представить Виссариона Белинского во фраке и в цилиндре, едущего с благодарственным визитом к мадам Шарпио.

Он боролся за Мари, как умел.

Глава десятая

В ненастный октябрьский вечер Тургенев застал Белинского в забытьи. Виссарион Григорьевич лежал на кушетке, бледный, небритый, со следами крови на лице. Запекшаяся кровь была на подушке, на воротнике рубашки.

– Вот простудился сдуру, – сказал он, с трудом открывая глаза, – а доктор обрек меня в жертву пиявкам.

На столе подле кушетки стоят пузырьки с лекарствами, воздух пропитан их запахами, в комнате было душно и неприбранно.

Виссарион Григорьевич опять закрыл глаза. До боли сжалось сердце у Тургенева. Он еще раз взглянул на Белинского: хоть чем-нибудь отвлечь его от мрачных мыслей… И полились рассказы Ивана Сергеевича, такие занимательные, что Виссарион Григорьевич даже сел на своей кушетке: так легче ему было смеяться – меньше душил кашель.

– Когда вы были в Москве, Виссарион Григорьевич, – вспомнил Тургенев, – я принес Краевскому свое стихотворение «Толпа» с посвящением вам.

– Знаю… Вымарал посвящение Андрей Александрович? Куда как хорошо! Я не из числа тех мелочных людей, которые гонятся за пустяками. А вам на добром слове спасибо!

– Не в том суть, Виссарион Григорьевич. Я знал, что вы не заподозрите меня в лести. Так вот, передаю я «Толпу» Краевскому. А он, едва взглянув на посвящение, смотрю – жует губами, будто хлебнул уксуса.

Тургенев изображал то Краевского, то себя в роли поэта, ожидающего решения участи. Андрей Александрович читал стихотворение, поглядывая на стихотворца с неодобрением.

– «Помилуйте, – скучным голосом говорил Тургенев за редактора-издателя «Отечественных записок», – здесь у вас господь бог носится тревожно над толпой. Тревожно! Этого про господа никак нельзя сказать, милостивый государь!»

– Как есть он Кузьма Рощин! – в полный голос смеялся Белинский. – И мне он писал в Москву, да, читая письмо, рожи-то его я не видел.

Далее сцена превращалась в пантомиму. Воображаемый Краевский взял воображаемое перо и стал тщательно вымарывать посвящение на воображаемом листе. Марал долго, усердно, с удовольствием, потом приблизил лист к глазам, смотрел даже на свет: вовсе ли истребил нежелательные слова?

– Да черт с ним, с Ванькой-каином! – говорил Виссарион Григорьевич, вытирая выступившие от смеха слезы. – Сами-то вы что делаете, Иван Сергеевич?

– Отчасти служу в министерстве внутренних дел, но, признаться, по неспособности своей не жду поощрения от начальства. А потому имею к вам просьбу, Виссарион Григорьевич. Вышел, как вам известно, шиллеровский «Вильгельм Телль» в переводе Миллера. Вот если бы вы поручили мне написать для «Отечественных записок» критическую статью… Страсть как хочется написать о Шиллере!

– Эк вас бросает, батенька, во все стороны!

– Бросает, – охотно согласился Тургенев. – Все думаю: займусь делом – отстану от стихов. Мне бы и по летам и по службе в министерстве пора бы покончить с грехами юности, а не могу отстать, никак не могу!

Ушел Тургенев, у Белинского началась новая бессонная ночь. Он ворочался, кашлял, глядел в темные окна, томительно ожидая позднего рассвета, и наставлял сам себя:

– Эх, Виссарион Григорьевич, если бы не ходил ты осенью без калош, как бы просто было жить на свете. Не правда ли, Мари?

Бедняжка Мари тоже мучилась в Москве. Белинский не понимал самой простой вещи: не может уважающая себя невеста, забыв стыд и приличия, ехать к жениху!

– Не может! – кричали институтские стены.

– Не может! – слышался твердый голос из покоев начальницы института.

– Не может! – подтверждала Аграфена Васильевна. – Подумай, какой позор падет на твою сестру! Он Подколесин, твой жених! – язвила Аграфена, обнаруживая хорошее знакомство с комедией Гоголя «Женитьба», недавно показанной на сцене. – Я бы сама широко раскрыла ему окошко, если бы он возымел намерение выпрыгнуть в него.

Хорошо говорить Аграфене, а каково ей, Мари?..

…Во сне или в бреду Виссарион Григорьевич увидел новое письмо из Москвы? Он даже не сразу понял его смысл: Мари решилась ехать в Петербург! Он вырвал Мари из-под власти чудовищных предрассудков. А ведь бывали минуты, пока длилась эта тягостная переписка… Впрочем, ни слова о прошлом!

Виссарион Григорьевич еще раз перечитывает письмо: ох, неопытная, далекая от жизни Мари! Теперь она не думает о том, что формальности, которые необходимо исполнить перед венчанием, требуют времени. Проклятые формальности! Из-за них он сам теперь должен отсрочить приезд Мари. Он пишет ей о бумагах, которые она должна исхлопотать и привезти.

Но Мари едет, едет! Ответное письмо Виссариона Григорьевича превращается в подробную инструкцию, в которой предусмотрено все. Какое место взять в дилижансе, чтобы Мари не пускалась в путь одна, без надежной служанки. Он пришлет ей на дорогу свой тулуп на прекраснейшем заячьем меху (именно так и было написано в письме об этом тулупе). А Мари перешьет тулуп на дорожный капот. Он советовал купить для дороги меховые калоши и башмаки на двойной подошве, и чтобы одна подошва была непременно из пробкового дерева. Он умолял Мари не пить в дороге горячего чая и больше всего бояться сквозного ветра на станциях.

– Смелее! Вашу руку, Мари, которая, бог даст, скоро будет моею!

Все, кто видел Виссариона Белинского в этот день, не могли надивиться его бодрости.

– Что случилось с вами, почтеннейший Виссарион Григорьевич? – спросил с недоумением Андрей Александрович Краевский, отдавая ему корректуры.

– Что со мной? – переспросил Белинский. – Я бы сегодня горы перевернул! Любые горы, Андрей Александрович! – чем и привел Краевского в полное недоумение.

А наутро явилось новое письмо из Москвы. Мари писала сквозь слезы, ее дрожащая рука едва могла вывести прерывающиеся строки. Она поедет в Петербург, хотя, может быть, и убьет этим ужасным поступком и отца и сестру и сама заболеет от отчаяния горячкой. Мари готова пожертвовать собой, хотя и не может поверить, что из-за журнала Виссариону Григорьевичу нельзя приехать в Москву. Мари приедет, потому что этого эгоистически хочет он, но пусть будет ему известно, что она ужасается этой позорной для невесты поездки, как смертной казни!

Тут рука Мари стала дрожать, и строки письма окончательно спутались.

Что же может теперь помочь, кроме встречи, может быть последней? Белинский порывисто встает. Если бы сейчас оказаться в Москве! Он застает Мари одну, убитую горем. Она даже не удивляется, как он к ней попал.

– Мари! Моя добрая, милая Мари, – задыхаясь, говорит Виссарион Григорьевич. – Умоляю вас: спасите себя и меня от горя и отчаяния! Вы страдаете, – продолжает он и говорит так, будто в самом деле видит перед собой Мари. – Да зачем же вы страдаете, бедный, милый друг, без всякой причины? Зачем пугаете себя призраками, созданными вашим воображением?

Вот так бы обратился Виссарион Григорьевич к Мари, если мог бы хоть на день съездить в Москву. Но нет для этого никакой возможности у журнального поденщика, закабаленного неотложной работой.

Он снова доходит до болезни. Рано он торжествовал. Борьбу за Мари выиграли московские кумушки. Попробуй посягни на допотопный символ веры старых салопниц!

Виссарион Григорьевич был в таком состоянии, что сам не знал, где он – в Петербурге или в Москве. Между припадками мучительного кашля он продолжал разговор с Мари:

– Меня убивает мысль, что Вы, которую считал я лучшею из женщин, что Вы, в руках которой теперь счастье и бедствия всей моей жизни, что Вы, которую я люблю, что Вы – раба… И как рабыня же Вы любите, Мари!

Мари стала бояться его писем, а письма шли и шли.

«Мари, Вы обожествили деревянного болвана общественного мнения и преусердно ставите ему свечи, чтобы не рассердить его. Я с детства моего считал за приятнейшую жертву для бога истины и разума – плевать в рожу общественному мнению там, где оно глупо и подло, или то и другое вместе… Вы, Мари, совсем не понимаете меня с моей главной существенной стороны. Знаете ли Вы, что людей, с которыми ни в чем не могу сойтись, я считаю моими личными врагами и ненавижу их? Знаете ли Вы, что я это считаю в себе добродетелью, лучшим, что есть во мне?»

В полном отчаянии Мари назвала его фанатиком.

«Я фанатик, но не деспот», – отвечал невесте жених. Он обещал ей объяснить в будущем, при совместной жизни, какая разница между тем и другим.

И как же умел любить этот фанатик!

«К груди приливают горячие волны любви, и мне хотелось бы излить перед Вами вею душу мою… Я весь полон Вами, весь проникнут Вашим незримым присутствием. О, когда же незримое превратится в очевидное! Когда же, утомленный работою, тихо буду входить в Ваше святилище и, глядя на Вас, слушая Вас, говоря с Вами, отдыхать душою и собирать новые силы на новые труды?.. Когда же тесный угол мой наполнится Вашим присутствием и, почуяв близость святыни, я буду жить полною жизнью?»

Впрочем, он не уставал повторять: если все его доводы, вся его любовь окажутся бессильны, тогда он приедет в Москву.

Это и было, пожалуй, единственное признание, которое еще заставляло Мари верить в его любовь.

«Любовь? – задумывалась она, перебирая письма. – Странные письма, странная любовь…»

Жених между тем написал, что он сможет приехать в Москву только в том случае, если удастся раздобыть денег. Денег, как всегда, не было. Тогда он сообщил, что, может быть, приедет в апреле. А шел к концу октябрь.

И вдруг потускнели у Мари прежние мечты о торжественном венчании в институтской церкви. И даже поездка к жениху, которая раньше казалась таким позором, перестала пугать.

А Виссарион Григорьевич честно признался в новом письме, что по журнальным обстоятельствам вряд ли сможет приехать и следующим летом.

Теперь даже мадам Шарпио, столь часто упоминавшаяся в переписке невесты с женихом, превратилась в бесплотную тень. Бог с ней, с мадам Шарпио, если идет невесте тридцать второй год!

В ненастный ноябрьский день Марья Васильевна Орлова вышла из дилижанса, прибывшего в Петербург. На ней не было ни капота на заячьем меху, ни дорожных ботинок с двойной подошвой, но доехала она в полном здоровье. Еще не успела оглянуться на чужбине смущенная путешественница, как услышала знакомый голос:

– Мари!..

Венчание состоялось днем, в одной из малолюдных петербургских церквей, в присутствии нескольких свидетелей, необходимых по закону. Потом у новобрачных был чай. На нем присутствовали лишь супруги Панаевы, да и то потому, что жили теперь в одном доме с Белинским.

Иван Иванович Панаев, глядя на новобрачную, едва мог справиться с растерянностью: где только нашел Белинский такую болезненную деву?

Авдотья Яковлевна Панаева посматривала на жену Белинского с великодушным любопытством: ведь должно же быть в этой женщине что-то необыкновенное, если именно ее избрал в подруги Виссарион Белинский?

Авдотья Яковлевна, одевшаяся сегодня нарочито скромно, как и подобало единственной гостье на такой скромной свадьбе, вела важный разговор с хозяином дома: о кухарке, которую следует Белинским нанять, и необходимых вещах, которые следует приобрести.

И какой бы предмет ни называла Авдотья Яковлевна, Белинский, смеясь, приговаривал:

– Каюсь, не сумел вовремя подумать!

А в голубых его глазах все ярче светились золотые искорки.