Текст книги "Впереди идущие"

Глава третья

Весной, перед праздником пасхи, в Рим толпами съезжались иностранцы. Александра Осиповна Смирнова и Гоголь часто ходили в скромную русскую церковь.

В церкви совсем по-новому увидела Александра Осиповна своего спутника: Гоголь стоял поодаль от других богомольцев и до такой степени был погружен в молитву, что ничего вокруг себя не замечал. Лицо его то светлело от молитвенного восторга, то глубокое страдание охватывало его, как грешника, ожидающего небесной кары. Он низко клонил голову, часто, судорожно крестясь.

Возвращаясь из церкви, они долго молчали. Когда же Александра Осиповна решилась заговорить о том, что увидела в нем истинного христианина, Гоголь резко перебил ее:

– Меньше, чем кто-нибудь, достоин я имени христианина! Все мы погрязаем в житейской суете.

Николай Васильевич был так взволнован, что вскоре ушел.

Александра Осиповна в ожидании новой встречи передумала о многом.

В высшем петербургском свете дамы по-разному увлекались религией. Одни усердно посещали пышные архиерейские служения и, возлюбив того или иного иерарха, даже разделялись на враждующие партии. Другие тайком от своих духовников читали сочинения знаменитых католических проповедников. И, пожалуй, больше всего верили в чудеса, происшедшие в каком-нибудь захудалом монастыре или на могиле новоявленного угодника.

Все это можно было бы поставить в прямую связь с нестроениями России: так огорчительны были беспорядки в собственных имениях, с таким трудом выколачивали управители недоимки с мужиков. Казалось, все колеблется, вот-вот рухнет привычный уклад. Путешествовавшие по Франции с ужасом рассказывали о выходящих там брошюрах и журналах. То и дело повторялось модное слово – социализм. Проще всего было перевести это слово по-русски как знамение надвигающегося светопреставления. Мысли встревоженных светских барынь, а порой и их сановных супругов обращались к всевышнему. Не довольствуясь церковными службами, они жадно искали прорицателей будущего. В Петербурге объявились ясновидящие и юродивые. Некий святой муж по имени Петр Федорович бессвязно выкликал из священного писания. И такая пошла на него мода, что принимали старца в самых аристократических гостиных, даром что щеголял пророк убогим обличьем. За высшую милость считалось получить от него щепоть благословенной соли, а то и камешек, вынутый из-за пазухи. Толкуй его дары как хочешь.

Образованная и умная Александра Осиповна Смирнова не могла предаться столь наивному, первобытному мистицизму. А в душе росло неудовлетворение и прожитыми годами и будущим. Когда она появилась при царском дворе, каких только головокружительных мечтаний не было у нее! Но мечты тускнели из года в год. И замужество не стало той блестящей партией, которой она была достойна. Рано потучневший и медлительный Николай Михайлович Смирнов мог в лучшем случае получить губернаторский пост. Это ей-то, красавице, отмеченной вниманием императора, закончить жизнь губернаторшей в каком-нибудь захолустье! Являясь при дворе, Александра Осиповна то ловко боролась за место подле царского трона, то, огорченная успехом счастливых соперниц, беспомощно опускала руки. Она часами могла сидеть перед зеркалом, разглядывая наметившиеся вокруг глаз морщинки; когда наступали припадки хандры, бросала язвительные взгляды на мужа.

Александра Осиповна думала о жизни, прожитой напрасно, и, боясь сойти с ума от непереносной тоски, взывала к небу: если бы милосердный господь исцелил ее страдающую душу!

Ни один церковный проповедник не мог завладеть ее воображением. Если и суждено ей духовное возрождение, бог пошлет ей особого наставника и придет она к богу своим, особым путем. Впрочем, ведя жизнь сирены, плавающей в волнах соблазна, либо кающейся Магдалины, Александра Осиповна ни в какие путешествия к богу не торопилась.

В тот день, когда она увидела в римской церкви Гоголя, погруженного в молитву, мысли ее устремились по новому направлению. Великий сердцевед, осененный божьей благодатью, будет целителем ее души. Попутно шевелились и другие честолюбивые мысли. Если она станет бескорыстной спутницей знаменитого писателя на духовном его пути, имя ее с благодарностью назовут русские люди.

Оставалось открыть Гоголю душу и подать ему дружескую руку, чтобы вместе совершать подвиги благочестия. Вероятно, еще ни разу столь странная мысль не залетала в ее увлекающуюся головку.

Гоголь, как нарочно, не приходил. Когда же объявился, ни словом не обмолвился о посещении церкви. Он был суров, проверяя, весь ли список, составленный им для ознакомления с Римом, выполнен. Александра Осиповна переезжала в Неаполь. Гоголь, обнаружив пробелы, сердился, а Александра Осиповна слушала упреки со смиренно опущенными долу глазами.

– Милый хохлик, – сказала она, называя его ласковым именем, ею самой изобретенным, – не заботьтесь о приобщении меня к таинствам искусства, подумайте лучше о моей душе. Когда-нибудь я расскажу вам, как я несчастна.

Больше Александра Осиповна ничего не сказала. Для завязки новых духовных отношений и сказанного было достаточно.

Поезд знатной русской путешественницы двинулся в Неаполь. Гоголь вернулся на via Felice. На пюпитре подле окна лежит аккуратно сшитая тетрадь, предназначенная для второго тома «Мертвых душ». А в тетради, кроме коротких набросков, ничего еще нет. Смутно проступает усадьба Андрея Ивановича да Чичиков все еще обдумывает, с какой бы стороны приступиться к байбаку помещику.

Отправив Чичикова в Тремалаханье, Гоголь обозревал дальнюю губернию с губернским городом Тьфуславлем. Самое название города не сулило, казалось, ничего доброго. Уже описал он подобный город в первой части поэмы, хотя и обозначил его название только буквами NN. Иная судьба назначена Тьфуславлю. Именно здесь явятся мужи божеских доблестей и все величие русского духа. Если каждый откажется от греха алчности и стяжательства и вместо вражды к людям воспылает бескорыстием и братолюбием, где же останется хотя бы малейшая почва, в которой коренятся пороки жизни? Так откроется в «Мертвых душах» тайна, о которой автор давно говорил.

А легко ли такое душевное дело? Вовсе не легко и даже неимоверно трудно. Чем решительнее пойдет человек к богу, тем сильнее будет закрывать ему путь владыка зла. Но чем больше занимается своим душевным воспитанием Гоголь, тем радостнее сознает: сам бог помогает обратившемуся к нему. И нет меры милосердию его!

«Извещайте меня обо всех христианских подвигах, высоких душевных подвигах, кем бы ни были они произведены…» – писал Гоголь знакомой московской старушке, преданной нехитрой вере в бога.

В ответ старушка присылала ему благословения и молитвы, казавшиеся ей особенно важными. Увы! Все это имело мало отношения к работе, которой был занят автор «Мертвых душ».

А Россия так далека! Тщетно взывал Гоголь к друзьям, прося выслать ему «Хозяйственную статистику России» и другие статистические сборники, вышедшие в последнее время. Просил еще выслать реестр всех сенатских дел за прошлый год с короткой пометкой, между какими лицами и по каким обстоятельствам завязалось дело. Просьба эта, вероятно, казалась Гоголю легко исполнимой.

А если все-таки не движется работа? Тогда автор «Мертвых душ» может сослаться на тысячи неотложных дел. Это прежде всего, его письма нуждающимся в добром совете.

Гоголь отдал свою часть отцовского наследства матери и сестрам. У них небольшое, но достаточное для прокормления имение с двумя стами ревизских душ. Но, кажется, нигде не идут так плохо дела, как в Васильевке. Здесь всем правят легкомыслие и нерасчетливость матушки, молодость и незнание хозяйства сестрами, мотовство и беспечность. Кто же может помочь незадачливым помещицам, как не сын и брат?

Из Рима на Украину идут наставительные письма. От Гоголя не ускользает ни одна хозяйственная статья, ни одна помещичья забота. А в заключение следует торжественный наказ:

«В минуту тоски или печали пусть каждая обратится к письму моему и прочтет его… Пусть даже каждая спишет с него копию… Прочитавши один раз письмо это пусть не думает никто, что он уже понял смысл его совершенно. Нет, пусть дождется более душевной минуты, прочтет и перечтет его. Всего лучше пусть каждая прочтет его во время говенья, за несколько часов перед исповедью, когда уясняются лучше наши очи…»

В Васильевке преклоняются перед Гоголем. Но читать его письма как молитвы или как священное писание перед исповедью? Нет ли здесь непомерной гордыни? Спаси, господи, раба твоего болярина Николая!

А какая там гордыня! На via Felice в Риме жил человек, изнемогавший в борьбе с самим собой. Он нашептывал молитвы и часто-часто осенял себя крестным знамением, беспокойно озираясь по сторонам.

Давно бы пора начать новые предприятия Павлу Ивановичу Чичикову, который понапрасну тратит время в тремалаханской глуши, но, словно в тумане, исчезают только что ожившие в воображении картины, и нетронутое лежит на конторке перо. Не от болезни ли гаснет способность творить?..

Прощай, Рим, приютивший страдальца! Гоголь молит бога только о том, чтобы были ниспосланы ему светлые минуты, нужные для труда. Пусть будут даны ему такие минуты в дороге, в тряском экипаже или на временном пристанище – все равно!

Глава четвертая

Снова видят русского путешественника многие города Европы. Гоголь едет с Языковым в постылый Гастейн.

Но и в Гастейне Николаю Васильевичу не сиделось. Уехал в Мюнхен и засел за работу.

Утро застает Николая Васильевича в мюнхенской гостинице за пересмотром черновиков своих писем. Чаще всего он перечитывает недавнее письмо, посланное из Рима матери и сестрам, то самое важнейшее письмо, которое советовал им читать перед исповедью.

Письмо занимает чуть ли не целую тетрадку. В нем сказано ясно, почему все хуже идут хозяйственные дела в России. Многие из помещиков думают, что только крестьяне созданы для серьезного труда, а помещики существуют лишь для приятного препровождения времени. И губят люди свое хозяйство, будучи не в силах преодолеть непостижимую лень. И некуда убежать им. Не спасут беглеца столичные развлечения, и балы, и все, что выдумано модой. А те, кто остаются в деревне, знают о своем хозяйстве меньше, чем о том, что делается в китайском государстве. Они не знают, что долг их трудиться па благо других, чью судьбу вверил им бог. Они живут, надеясь на чудо; даже за месяц до уплаты податей в казну или процентов в ломбард у них не оказывается ни копейки в кассе.

Бесплодная жизнь существователей, коптящих небо в усадьбах, показана в «Мертвых душах». В поэме обозначился еще один лежебока из Тремалаханья. Но доколе живописать Гоголю царство мертвых душ? Где они, строители жизни, истинные хозяева, действующие на пользу себе и другим?

Должно быть, и задержался Гоголь в Мюнхене именно потому, что привиделась ему Русь, все та же тремалаханская глушь и неподалеку от владений Андрея Ивановича чье-то удивительное имение: образцово обработаны поля, перемежающиеся сеяными лесами; стоят хлебные амбары-великаны, и деревня столь богата, что даже крестьянская свинья глядит здесь дворянином. В имении не было ни аглицких парков, ни беседок с затеями, ни проспекта перед барским домом. В скромном жилище помещика нет ни фресок, ни картин, ни фарфора, ни бронзы.

А вот и сам хозяин этого необыкновенного уголка, рассуждающий об обязанностях помещика:

– Возделывай землю в поте лица своего! Это нам всем сказано. Я говорю мужику: кому бы ты ни трудился – мне ли, себе ли, соседям, – только трудись! Нет у тебя скотины – вот тебе лошадь, вот тебе корова, вот тебе телега. Всем, что нужно, готов тебя снабдить, но трудись. Для меня смерть, если хозяйство у тебя не в устройстве, если вижу у тебя беспорядок и бедность. Не потерплю праздности. Я затем и поставлен над тобой, чтобы ты трудился.

Все яснее обозначался перед духовными очами Гоголя этот необыкновенный помещик, и уже прибрал для него Николай Васильевич фамилию тоже необыкновенную: Скудронжогло.

Гоголь раскрыл тетрадку, чтобы занести в нее речи Константина Федоровича Скудронжогло, благо никто не мешал работать в тихом номере мюнхенской гостиницы. Уже и за перо было взялся Николай Васильевич – тут же оглянулся, услышав знакомый голос:

– Прошу покорно! И Чичиков здесь!

Но как же обойтись без Чичикова, когда в поэму вступает столь важное лицо: имение Скудронжогло приносит двести тысяч дохода в год! Как не заслушаться Чичикову речей Константина Федоровича!

– Чем больше слушаешь вас, почтенный Константин Федорович, – вступил в разговор Чичиков, – тем больше хочется слушать. Изумительнее же всего то, что у вас всякая дрянь доход дает.

Но то ли еще объявит Скудронжогло! Если придет к нему нуждающийся и попросит взаймы, а Константин Федорович увидит, что деньги принесут ему прибыль, не только не откажет Константин Федорович, но и процентов не возьмет. Скудронжогло говорил веско и даже, пожалуй, сердито: как люди не понимают общей пользы? А в глазах Чичикова отразилось явное недоверие. Дает деньги взаймы? И без процентов? Все стало сомнительным после этого для Павла Ивановича Чичикова: и необыкновенные доходы Скудронжогло, и даже крестьянская свинья, которая выглядела во владениях Скудронжогло дворянином.

Да пусть себе сомневается Чичиков! Должен же быть на Руси разумный хозяин, созидающий хозяйство не только для себя, но и для блага других!

Когда Гоголю работалось, он либо никому не писал, либо посылал только короткие записки. А из России все, словно сговорившись, торопят со вторым томом «Мертвых душ». Даже байбак Прокопович пишет:

«Не хочу тебя обижать подозрением, будто ты не приготовил второго тома «Мертвых душ» к печати».

Словно «Мертвые души» – блин, который можно испечь! Так и отписал Прокоповичу. А заключил письмо неожиданным советом:

«Деньги свои приберегай. В предприятие ни в какое не пускайся. Ты изумишься потом, сколько у нас есть путей для изворотливого ума обогатиться, принеся пользу и себе и другим. Но об этом после…»

Рано еще рассказывать байбаку Прокоповичу об образцовом хозяйстве Скудронжогло, о двухсоттысячных его доходах. Еще сам автор «Мертвых душ» должен свести прочное знакомство с Константином Федоровичем, чтобы показать, как растущее его богатство обращается на пользу всеобщую.

Когда же почитают об этом соотечественники, кто не соблазнится наглядным примером?

Глава пятая

Во Франкфурте увидел Гоголь старого друга, Василия Андреевича Жуковского. С тех пор как послал ему «Мертвые души», сколько раз молил сказать хотя бы два слова о поэме. Но скуп на отзывы Жуковский.

Василий Андреевич посвежел, будто назад пошли его годы. И одет щеголевато, пожалуй, даже не по летам. А рядом с ним – юная жена, дочь немецкого живописца Рейтерна. Поздно нашел свое счастье мечтательный поэт. Василию Андреевичу за шестьдесят, его подруге едва минуло двадцать. Должно быть, это из тех браков, которые заключаются по велению небес. Жуковский стал для молодой жены учителем жизни, познавшим потусторонние тайны. К таинственному с детства тянулась эта девушка, чувствовавшая себя чужой и в семье и во всем мире. Сменив девичью фамилию на фамилию знаменитого мужа и став зваться на русский лад, Елизавета Алексеевна Жуковская тоже нашла нежданное счастье. Только в глазах ее, глубоких и прозрачных, жили какие-то свои мысли, свои страхи, свое смятение, которое она тщетно пыталась спрятать.

Жуковский с радостью приветствовал Гоголя. Может быть, Николай Васильевич присоединится к поездке в Эмс, куда врачи направляют Елизавету Алексеевну?

Гоголь присоединился с восторгом. Один бог знает, как он любил Жуковского, как жаждал общения с ним. Во имя этого он готов был претерпеть любую курортную сутолоку.

Отношения Гоголя с Елизаветой Алексеевной налаживались туго. Она не говорила по-русски и была пугливо-молчалива. Жуковский весь ушел в лечение жены. Редко-редко выкраивал час для задушевной беседы.

– Гоголёк, – начинал Василий Андреевич, располагаясь в кресле, – откуда собрали вы столько грязи в свою поэму, чтобы вылить ее на головы ошеломленным читателям? В том ли цель поэзии? Зачем же гневите бога, милосердного к слабостям нашим? А если ввергнете в грех сомнения колеблющиеся умы? Легкое дело обличать, но то ли заповедано истинным христианам?

Гоголь слушал с беспокойством. Жуковский обвинял автора «Мертвых душ» в том самом грехе, который все больше его мучил. Николай Васильевич поднял руку, словно защищаясь. Но Жуковский продолжал с мягкой улыбкой:

– Как христианин, взыскующий божьего милосердия, я не хочу и не могу осудить вас, прежде чем узнаю, каков будет колоссальный дворец, которым назвали вы продолжение поэмы. Будет ли тот дворец храмом бога живого?

Жуковский приготовился слушать, прикрыв глаза рукой. Но стоило появиться Елизавете Алексеевне, и беседа, едва начавшись, прервалась.

Гоголь проводил время в одиночестве. Ему все равно, где быть – в Италии ли, или в дрянном немецком городишке, или хотя бы в Лапландии. Его не привлекают ни новые виды, ни летнее солнце. Он весь живет в себе, в воспоминаниях, в своем народе и земле. Господи, как можешь быть близка сердцу ты, далекая Русь!

Пусть Василий Андреевич Жуковский первый прочтет, что напишется ныне в «Мертвых душах»; тогда со слезами на глазах обнимет он автора поэмы и снимет с него страшное обвинение в том, что обличением своим он, Гоголь, смущал колеблющиеся умы.

Но так и не открылся заветный портфель. В нем не было ничего готового. Не считать же делом описания жизни какого-нибудь тремалаханского байбака да недавние встречи автора с мудрым хозяином Скудронжогло!

Гоголю давно хотелось надежно пригнездиться у старого друга Жуковского. «Восбеседуем и воспишем вместе», – мечтал он. Мечта наконец осуществилась.

Гостю отведены покои в верхнем этаже. Внизу трудится Жуковский. Поэт занят переводом на русский язык древней «Одиссеи». Для кого, как не для соотечественников, предпринят этот труд?

В России чтут талант чудесного балладника, и даже в школах заучивают его стихи. Правда, молодые поколения требуют от поэтов служения идеям, отражающим новые запросы времени. Но все это доходит до Василия Андреевича как отголосок далекой жизни, которая бог знает куда стремится в России. С того страшного дня, когда безумцы восстали против царя, а царь разогнал мятежников, собравшихся на Сенатской площади, залпами картечи, поэт Жуковский мог бы с убеждением повторить собственные стихи:

 
Рай – смиренным воздаянье,
Ад – бунтующим сердцам.
 

Когда из России доходят вести о мужицких бунтах иди о вольномыслии молодых, набирающих силу умов, с тревогой откликается Василий Андреевич: ад им, бунтующим!..

Потом Василий Андреевич возвращается к «Одиссее», погружаясь в красоты древнего мира.

В верхних покоях работал Гоголь. В его мыслях – только Россия, ее судьбы. Автор «Мертвых душ» снова взялся за Константина Федоровича Скудронжогло. Но не рождается из-под пера живой, во плоти и крови, образцовый и добродетельный помещик, даром что произносит Скудронжогло одну речь за другой. Поучает он и заезжего кулака-пройдоху. Он, кулак, подъезжает к помещикам в самый срок уплаты в ломбард. А Константину Федоровичу что деньги? Ему в ломбард процентов не платить. Он как объявил цену на хлеб, так и будет на ней стоять. И кулак-покупщик, припертый к стене, покорно отсчитывает Скудронжогло засаленные ассигнации. Эх, глянуть бы на такую картину другим помещикам!

А Константин Федорович уже рассказывает о своих фабриках:

– Кто их заводил? Сами завелись: накопилось шерсти, сбыть некуда – я и начал ткать сукна, да сукна толстые, простые; по дешевой цене их тут же на рынках у меня разбирают. – И дальше продолжал мудрый хозяин: – Рыбью шелуху, например, сбрасывали на мой берег шесть лет сряду; ну, куда ее девать? Я начал из нее варить клей, да сорок тысяч и взял. У меня все так…

Сомнителен, конечно, сорокатысячный доход от рыбьей шелухи. А ничего более достоверного не смог подсказать своему герою Гоголь, хоть и изучал старательно полученные из России статистические сборники. По этим сборникам выходило, что помещики знают преимущественно одну проторенную дорогу – в ломбард для заклада и перезаклада имений.

Да и фабрики Константина Федоровича больше походили на богоугодные заведения, чем на те фабрики, которые ставили на Руси промышленники, алчущие барыша. Как устоит против них фабрикант-благодетель Скудронжогло? Совсем измучился с ним автор «Мертвых душ».

В это время до Гоголя дошла статья Белинского, в которой критик откровенно высказал свои мысли о «Риме», о «Портрете», а обратившись к «Мертвым душам» и вспоминая посулы Гоголя, писал:

«Кто знает, как еще раскроется содержание «Мертвых душ»… Нам обещают мужей и дев неслыханных, каких еще не было в мире».

Да, много обещано читателю – и ничего еще не сделано.

А Белинский твердит: непосредственность творчества Гоголя имеет свои границы, даже иногда изменяет ему, особенно там, где поэт сталкивается с мыслителем, где дело преимущественно касается идей. И пошел писать об этих идеях: они-де требуют эрудиции, интеллектуального развития, основанного на быстро несущейся умственной жизни современного мира. Одним словом, нужен Виссариону Белинскому все тот же вихорь нового общества!