Текст книги "От Ленина до Путина. Россия на Ближнем и Среднем Востоке"

Конечно, соотношение сил в политбюро менялось, но внешнюю политику определял все больше сам Брежнев, на которого целиком ориентировался министр иностранных дел А.А. Громыко. Очевидно, учитывались мнения и Суслова, Косыгина, Подгорного, Гречко (затем Устинова), Андропова. Когда решение принимал сам Брежнев, это вовсе не означало, что он приобрел реальную власть. Во второй половине 70-х годов это был старый, больной человек, которым ловко манипулировали и его окружение, и его помощники, как, впрочем, и другими престарелыми лидерами.

Решения политбюро готовились на основе как деятельности формальных партийно-государственных структур, так и неформальных связей с учетом реального веса того или иного человека в партийно-государственной иерархии. Процесс принятия решения предполагал определенную степень сотрудничества различных звеньев в бюрократии в выработке консенсуса. Сами решения политбюро, как правило, принимались без голосования на основе консенсуса.

В аппарате ЦК, разделенном на функциональные подразделения, международными делами занимались отдел, ведавший социалистическими странами, и международный отдел (МО), который с 1955 года возглавлялся Б.Н. Пономаревым, секретарем ЦК с 1961 года, ставшим в мае 1972 года кандидатом в члены политбюро ЦК КПСС.

Связи с национально-освободительными движениями, партиями и другими организациями находились в ведении международного отдела ЦК. Он осуществлял эти связи или прямо, или через общественные организации, какими были советский Комитет солидарности стран Азии и Африки, советский Комитет защиты мира. Далее соответствующими решениями ЦК были созданы Комитет за европейскую безопасность, Антисионистский комитет и другие. Финансировались они в значительной части за счет государственного бюджета или за счет Фонда мира.

В ЦК отдел партийных органов отвечал за подбор номенклатуры (высших партийных деятелей), назначение высших дипломатов. Подбор внешнеполитических и других кадров для работы за границей был передан в 1971 году так называемому выездному отделу ЦК. Послы утверждались на политбюро, фигуры поменьше, в том числе и корреспонденты «Правды», – на секретариате ЦК, но, как правило, путем опроса, то есть сбора подписей секретарей на решении.

Роль МИДа в формировании внешней политики поднималась и падала вместе с изменениями в структуре партийно-государственной иерархии.

В.М. Молотов – министр иностранных дел с 1939 по 1956 год с небольшими перерывами, человек работоспособный, умный, но жестокий – подбирал кадры в МИДе по своему образу и подобию. Он знал правила игры и цену, которую надо было платить за нахождение на верху иерархии в качестве правой руки диктатора. Сам он уцелел только потому, что Сталин вовремя умер: слишком долго Молотов находился в верхнем эшелоне политической иерархии, слишком многое знал, слишком много имел связей; видимо, Сталин решил его убрать. Уже была арестована и отправлена в ссылку «за связь с израильским посольством» жена Молотова Полина Жемчужина, уже были арестованы выдвиженцы Молотова в МИДе. Кольцо сжималось вокруг «верного соратника Сталина», приближался его час. Он не был исключением – окружение Сталина сплошь состояло из подобных людей.

Но вернемся к формальным структурам. В борьбе со «старой гвардией» Никита Хрущев отнял у Молотова МИД.

На Ближний Восток был отправлен главный редактор «Правды» Д.Т. Шепилов, который после XX съезда КПСС стал министром иностранных дел. Он взял сторону «старой гвардии» в 1957 году, когда Хрущев с помощью маршала Жукова переиграл их всех. «Антипартийная» группировка Молотова – Кагановича– Маленкова и примкнувшего к ним Шепилова была выброшена из партийно-государственной иерархии. Но в соответствии с новыми, хрущевскими традициями она не была физически уничтожена, а унижена и превращена в политическое ничто.

Профессиональный дипломат А.А. Громыко, ставший министром иностранных дел в 1957 году, в начале своей карьеры на этом посту не имел политического веса предшественников. В тот момент аппарат ЦК и его отделы усилили воздействие на принятие решений в области внешней политики. Тогда казалось, что развитие событий на Ближнем и Среднем Востоке идет влево. Появились ярлыки: «революционная демократия», «социалистическая ориентация». Политика в регионе была идеологизирована, и влияние международного отдела ЦК КПСС, во главе которого стоял осторожный бюрократ Борис Пономарев, явно перевешивало.

Фамилия Пономарева как секретаря ЦК в списке партийно-государственной иерархии стояла впереди фамилии Громыко. Лишь после свержения Хрущева и прихода на первую роль в партии и государстве Брежнева, когда Громыко сделал ставку на нового босса и приобрел его доверие, когда шефом КГБ и кандидатом в члены политбюро с июня 1967 года стал его друг Ю.В. Андропов (то есть уже в середине 60-х годов), он уравновесил влияние Пономарева.

В апреле 1973 года Громыко вместе с Гречко и Андроповым был введен в состав политбюро. Пономарев был отодвинут на второй план. В марте 1983 года Громыко стал первым заместителем председателя Совета министров и «царем внешней политики».

Международный отдел в целом не играл серьезной роли в собственно внешней политике, в отличие, скажем, от отдела по связям с братскими, то есть правящими, партиями социалистических стран, – пишет К. Брутенц. – Да и мидовцы не слишком интересовались этой группой стран, главным образом по причинам житейского характера.

Неизмеримо влиятельнее в вопросах внешней политики были МИД, КГБ, который, располагая мощной службой внешней разведки, претендовал на относительно самостоятельную роль, а во многих вопросах также Министерство обороны. МИД, как всякий бюрократический институт, ревниво оберегал сферу своей компетенции. Он старался не допускать туда «других», и одним из средств, которым пользовался, было ограничение информации из посольств, поступавшей, в частности, в наш отдел…

Влиятельность тех или иных структур, связанных с международными делами, существенно зависела от положения и весомости их руководителей и потому была разной в разные времена. Подобная ситуация, обычная и нормальная для государственной машины любой страны и ее бюрократического мирка, в Советском Союзе во второй половине 70-х – начале 80-х годов приобрела уродливые масштабы. Глава МИД А.А. Громыко, используя болезненное состояние Брежнева и свои дружеские отношения с ним, приблизился к роли непререкаемого вершителя нашей внешней политики. Это сказалось на ней печальным образом. В тот же недолгий период, когда Пономарев стал кандидатом в члены политбюро, а Громыко оставался членом ЦК, временно возросла роль международного отдела.

В обычных условиях такое центральное внешнеполитическое направление, как американское, оставалось вне какого-либо достойного упоминания воздействия отдела. На европейском же направлении он играл скорее консультативную роль, транслируя мнение компартий, особенно внимательно отслеживая расстановку общественных сил, вводя в оценку социальный фактор.

Несколько иначе обстояло дело с деятельностью, нацеленной на развивающиеся страны и особенно на арабский регион. Здесь отдел играл – в тесном сотрудничестве с МИД – активную роль. Причин, думается, было несколько. Пристрастия Министерства иностранных дел и его шефа были обращены к Западу, развивающиеся же страны рассматривались как второстепенный участок. Известным исключением был лишь арабский регион, и то скорее ввиду неизбежности выхода тут на американцев.

Напротив, международный отдел и его глава проявляли серьезное внимание к этой зоне. Далее, у работников отдела сформировались хорошие связи с руководством и видными деятелями ряда арабских стран. Наконец, в этой сфере благодаря взаимной лояльности соответствующих структур МИДа, возглавлявшихся первым заместителем министра иностранных дел Г.М. Корниенко, а затем А.А. Бессмертных (поразительно быстро освоившим направление и умение разговаривать с арабами), и международного отдела между ними сложилось тесное сотрудничество»²¹².

«В целом же отношения между МИД и отделом были не вполне добрыми. Дело тут было в обычном соперничестве двух структур, работающих в одной и той же области. Важную, если не определяющую, роль играли неприязненные личные отношения Громыко и Пономарева.

…Более ровными в целом были отношения международного отдела с КГБ, а точнее, с тем, что сейчас называется внешней разведкой (впрочем, в разных подразделениях отдела они складывались по-разному), с ее политической ветвью. Видимо, это связано и с тем, что тут почвы для бюрократического «перетягивания каната», как правило, не было ввиду различия сфер деятельности и особого положения КГБ. Должен сказать, что кадры внешней разведки в центре и на местах большей частью отличались высокой квалификацией»²¹³.

У Брежнева был его собственный референт по ближневосточным делам – Евгений Самотейкин, отправленный в 1983 году, после ухода Брежнева, в «ссылку» послом в Австралию. Американский политолог Карен Давиша пишет: «Возможно, что это отражало раскол между Брежневым и Пономаревым по поводу ближневосточной политики»²¹⁴. К сожалению, трудно согласиться с мнением эрудированной и умной исследовательницы: в советской политической структуре мог быть раскол по горизонтали между людьми равной весовой категории, но практически никогда – по вертикали, между боссом и подчиненным.

Какое-то воздействие на взгляды и соответственно политическое поведение советского руководства и лично Л.И. Брежнева играла группа консультантов МО ЦК, то есть «мыслителей». «Сложилась практика, при которой каждый из помощников обзавелся чем-то вроде своего актива. У А. Александрова это был В. Загладин, заместитель, а затем и первый заместитель заведующего международным отделом, у Г. Цуканова – руководитель консультантской группы отдела соцстран, а затем обозреватель «Известий» А. Бовин, Н. Иноземцев, Г. Арбатов, у А. Блатова – Н. Шишлин, сменивший Бовина на посту руководителя группы консультантов. С ними неизменно работали при подготовке тех или иных материалов. Через помощников этот «актив» получил доступ к генеральному секретарю, вошел в ближайший круг его политических советников и поощрялся им в разных формах. Арбатов, Загладин и Иноземцев стали членами ЦК и депутатами Верховного Совета СССР, а Бовин – членом Ревизионной комиссии КПСС и депутатом Верховного Совета РСФСР»²¹⁵.

В этой группе были люди по-своему талантливые. Но в рамках системы они ничего принципиально «своего» вносить в политические решения не могли. Многие из них понимали, что «дальше так жить нельзя». Но выводы делали противоположные: или «свет идет с Запада, давайте все сделаем, как у них», или «давайте укрепим систему, очистим марксизм-ленинизм от искажений, наведем порядок». Мне запомнилось совещание (пусть спустя уже несколько лет накануне вторжения войск США в Ирак) у тогдашнего председателя Совета Федерации Федерального собрания РФ С. Миронова, которое я вел в качестве координатора. Со страстью и убеждением А. Бовин вещал: «Прекрасно, если американцы захватят и оккупируют Ирак. Как в Германии или Японии они принесут туда демократию и современную цивилизацию».

После удаления маршала Жукова из политбюро и Министерства обороны министры обороны (Р.Я. Малиновский с 1957 года, а с 1967 года А.А. Гречко) не входили в состав политбюро (до 1973 года). Но тем не менее все знали, что военно-промышленный комплекс был едва ли не главной составляющей партийно-государственной структуры Советского Союза. Однако вряд ли он определял политику на Ближнем Востоке, хотя позиции военных всегда учитывались. После появления больших групп советских военных советников в арабских странах, а на короткие промежутки – и боевых частей в Египте и Сирии, естественно, у военных была тенденция самим проводить свою собственную политику, игнорируя МИД и посольства. Мнение военных было особенно весомо, когда обсуждались военно-стратегические проблемы. Например, их требования в связи с появлением американских подлодок с «Поларисами» в Средиземноморье в 60-х годах или подлодок с «Посейдонами» и «Трайдентами» в Индийском океане в 80-х, естественно, принимались во внимание при определении отношений со странами региона.

Некоторые западные исследователи одним из компонентов структуры, воздействовавших на советскую внешнюю политику, в том числе и на Ближнем и Среднем Востоке, считают академические институты международного профиля. Вряд ли автору как сотруднику, а потом директору такого института можно принять этот комплимент, не покривив душой. Просто с Запада, прежде всего из США, пришла мода на научную экспертизу в политике, на объективный вневедомственный анализ. Но, как правило, МИД, международный отдел ЦК, КГБ, Министерство обороны и другие организации с достаточной долей иронии, а порой презрения относились к научным исследованиям. Ученые были лишены доступа к информации из первых рук и строили теоретические схемы, пользуясь открытыми западными источниками. Это, впрочем, нередко позволяло им делать выводы, расходившиеся с выводами практических работников, и детально анализировать ситуацию. Но «наверх», к высшему начальству, поступали только те «анализы», которые улавливали настроение того же начальства. В этом качестве «инициативные записки», «ситуационные анализы» играли свою роль. Если же они расходились с принятыми решениями или с настроением в высших эшелонах, их в лучшем случае игнорировали. (Как известное сейчас письмо академика О.Т. Богомолова против ввода советских войск в Афганистан.)

Автор еще застал времена, когда очередной пленум ЦК КПСС, не говоря о съезде, должен был немедленно воплощаться в «научные исследования», ломать научные планы, становиться «стержнем научной работы». Все институты, и не только международного профиля, должны были подстраиваться под эти решения. Правда, опыт «швейкования» уже был развит и доведен до совершенства, поэтому чаще просто менялись названия, вывески работ, но исследования продолжались по прежним планам. Однако каждый руководитель академического учреждения знал, что его работу выше всего оценят в том случае, если он выдаст несколько «горячих пирожков» по свежим следам прошедшего пленума или выступления лидера партии, чтобы удовлетворить верхушку партийно-идеологического руководства.

Если внешнеполитические решения были за четырьмя подписями, то, естественно, эти ведомства должны были заранее согласовывать между собой позиции. Политические позиции вырабатывались международным отделом и МИДом, а более конкретные предложения исходили от военных и КГБ. Нередко в решениях политбюро содержались уже конкретные указания о выделяемых суммах, объемах экономической помощи, количествах вооружений, боеприпасов и т. д. При этом предварительно перед решением политбюро все цифры согласовывались и часто ставились подписи: «С Министерством финансов согласовано», «С таким-то министерством согласовано», то есть предполагалось, что эти министерства готовы выполнять решения политбюро, которые принимали силу закона.

В идеале, «претворяя в жизнь исторические предначертания», то есть решения политбюро, ЦК, съездов, за дело должны были дружно браться «дипломаты ленинской школы», «рыцари без страха и упрека с чистыми руками, холодной головой и горячим сердцем», то есть чекисты, «славные советские воины» и вообще все активные члены партии. Правда, порой закрадывались сомнения.

Ближний и Средний Восток мог кипеть и взрываться. Проблемы могли стучаться в дверь, сотрясать регион и весь мир, непосредственно затрагивать Советский Союз. Но «решения политбюро «могли откладываться на месяцы и годы. Такая позиция была удобной для большинства бюрократических структур. «Там, наверху, виднее», а без решения политбюро можно было уютно и спокойно ждать и… ничего не делать. (Иногда это было, может быть, и к лучшему и для СССР, и для его политики.) Инициатива наказуема. Да просто никому, никакому ведомству и в голову не могло прийти самому принимать решение, так как «дело всех и каждого» твердо понималось как ничье дело.

Уже через два-три года после прихода Михаила Горбачева к власти, когда четко обозначилось падение влияния КПСС во внутриполитической жизни, то же стало происходить и в международных делах. Период временной активизации деятельности международного отдела ЦК был связан с появлением в марте 1986 года на два с половиной года А.Ф. Добрынина на посту его руководителя – секретаря ЦК по международным делам. Тогда, опираясь на аппарат международного отдела, прорабатывались вопросы и по Афганистану, и по Индии, и по Югу Африки, и по Ближнему Востоку. Идеи и предложения клали прямо на стол Горбачеву. Но сравнительно быстро А.Ф. Добрынина отодвинули с первых ролей – он был слишком компетентен и профессионален. Роль ЦК партии во внешней политике падала и объективно и субъективно – с приходом в МИД Э.А. Шеварднадзе.

«…Отсутствие координирующей «руки», в особенности на экспертном уровне, уже давно и весьма неблагоприятно сказывалось на советской внешней политике, – пишет К. Брутенц. – …Координирующий орган, механизм компетентной, надведомственной подготовки и экспертизы внешнеполитических решений так и не возник…» «Правда, сложности в проведении хорошо скоординированной политики существуют, пожалуй, в любом государстве, – меланхолично замечает К. Брутенц. – Мемуары американских государственных деятелей полны рассказов о ссорах и сварах, о борьбе за влияние между различными структурами, персонами, причастными к внешней политике. Но это слабое утешение»²¹⁶.

Когда в октябре 1988 года на пост руководителя международного отдела ЦК пришел В.М. Фалин, он практически не интересовался работой аппарата, сосредоточившись на выполнении заданий Горбачева. Жизнь проходила мимо международного отдела. Все меньше информации поступало из МИДа и других ведомств. На практике политическими вопросами все больше занимался (хотя очень формально) Президентский совет, затем Совет безопасности при президенте и МИД. Роль международного отдела стала сводиться к поддержанию межпартийных отношений при сокращающихся средствах.

Во главе созданной в 1988 году Комиссии ЦК по международной политике стоял до июля 1990 года А.Н. Яковлев, но действовал он больше как человек близкий в то время к Горбачеву, а не как представитель аппарата ЦК. Его сменил Г.И. Янаев, остававшийся на этом посту до декабря 1990 года, когда Горбачев навязал его Съезду народных депутатов в качестве вице-президента.

Взаимоотношения ЦК и МИДа в те годы были не лишены определенной иронии. Вот как комментирует их работник МИДа.

Дипломат. В 1987–1989 годах в международном отделе ЦК чувствовали, что почва уходит у них из-под ног, и лихорадочно пытались подстроиться под новые тенденции, опередить в радикализме МИД. Идея соцориентации, то есть выдумка, что где-то радостно копируют нашу социально-политическую модель, родилась конечно же в международном отделе ЦК. После 1985 года стало ясно, что пора менять концепцию, а значит, и политику и на Ближнем Востоке, и в Африке. И вот в 1988 году на коллегии МИДа была утверждена записка, что пора в реальной политике поставить крест на соцориентации как таковой, но не делать это открыто и крикливо, то есть вести себя так, чтобы не рвать с прежними друзьями, свести к минимуму те издержки, которые могут возникнуть у нас в случае перемены курса. Тогда механизм принятия решений был еще прежним, нужно было зафиксировать через ЦК, через политбюро наши новые подходы. И что же? Там, в международном отделе ЦК, небезызвестные люди, все еще влиятельные, заработавшие себе политический капитал на пропаганде соцориентации, сказали: «Нет, то, что предлагает МИД, недостаточно. Надо решительно рвать с прошлым, нам нельзя сейчас ограничиваться полумерами». Министр был вынужден лично писать записку М.С. Горбачеву и объяснять дополнительно мотивацию наших предложений. Все так и заглохло. Уже тогда, в 1988 году, вырисовывалась такая ситуация, что политбюро не принимало каких-либо принципиальных внешнеполитических решений, тем более что там не было согласия. На практике мы стали менять свой курс, не имея никакой официальной концепции в отношении государств соцориентации».

После XXVIII съезда КПСС, состоявшегося в июле 1990 года, политические решения по международным вопросам стали вообще проходить мимо аппарата ЦК. Были назначены сразу два секретаря ЦК по международным вопросам (Г.И. Янаев и В.М. Фалин) – и все были в растерянности: кто же начальство? На XXVIII съезде было избрано огромное политбюро (24 человека), которое могло заседать один или два раза в месяц. Естественно, что главные функции снова стал выполнять секретариат. Но все понимали, что аппарат ЦК, во всяком случае международного отдела, становился пустой скорлупой.

Когда-то, посещая ЦК, где по пустынным коридорам изредка проходили люди со значительным выражением лица, я обязательно спускался в буфет, куда пускали и посетителей. Даже сосиски из спеццехов какого-то завода, сделанные из настоящего мяса, были прекрасной едой по сравнению с чем-то неудобоваримым, за которым давились за пределами ЦК. Примерно с конца 1988 года цековский буфет по своей бедности мало чем отличался от обычных буфетов в присутственных местах, хотя все же был получше, чем «тошниловки» академических институтов.

Для многих сотрудников аппарата ЦК упадок его роли обернулся личной драмой. В нем были и сильные работники, которые оказались не у дел.

Не знаю, как в другие отделы ЦК, но в международный отдел подбирались знающие люди, хотя такие, которые не блистали бы «излишними» талантами или должны были их скрывать. Если у них были оригинальные, свежие мысли, они должны были их маскировать, не использовать на работе. За долгие годы они становились компетентнейшими носителями знаний по какой-либо проблематике или странам. (Отмечу в скобках, что в свою бытность директором Института Африки РАН автор принял на работу несколько арабистов и африканистов из международного отдела ЦК. Скажу откровенно: как политологи и историки они были на две головы выше научных сотрудников института того же профиля.) Но решения принимались на таком уровне, где компетентность была не нужна. Видимо, это общее явление для всего мира, не только для Советского Союза. Один мой знакомый – талантливый ученый – пришел в международный отдел не референтом, а рангом повыше – консультантом, то есть на должность якобы «мыслителя», концептуалиста, почти равную по статусу заведующему сектором. Он рассказывал, что выдержал тамошнюю атмосферу лишь несколько месяцев и понял, что это не для него. Его попросили дать идеи для возможного нового подхода к сложной проблеме. Он работал около месяца, выдал массу новых идей и предложений, но когда увидел тот вариант, который был принят, то убедился, что это была «хорошо» отредактированная елка, превращенная в телеграфный столб. Такой вариант он мог бы написать за несколько часов.

Работник ЦК. Я пришел в ЦК, уже будучи советником в МИДе. Тогда то была большая честь и большое продвижение. Я не сомневался, что это более важная работа, чем работа просто советника МИДа. Прошло семнадцать лет, некоторые мои ученики уже стали советниками-посланниками, один – послом, а я так и остался референтом международного отдела. Сейчас – у разбитого корыта. Возраст предпенсионный. Денежных накоплений никаких. Единственное материальное приобретение – хорошая квартира. В ЦК считалось плохим тоном иметь собственную машину, собственную дачу: мол, всю жизнь отдай только этой работе, по 10–12 часов в сутки, часто по ночам, за это тебя обеспечат всем необходимым. Сейчас – никому не нужен.

Взаимоотношения между различными звеньями бюрократической структуры не были, мягко говоря, гармоничными. Наиболее известны противоречия между МИДом и международным отделом ЦК.

Б.Н. Пономарев отвечал на мои вопросы об этом весьма уклончиво.

Автор²¹⁷. Были ли противоречия во взаимоотношениях между МИДом и ЦК?

Б.Н. Пономарев. Об этом не надо говорить. МИД занимался внешней политикой по государственной линии, ЦК играл большую роль в работе с общественными организациями, с партиями, чем МИД не занимался. Мы для связей с общественными организациями активно использовали и Комитет солидарности. Я был одновременно председателем Комиссии по иностранным делам Совета национальностей Верховного Совета СССР. Я впервые ездил в США при Никсоне.

Автор. Не считаете ли вы, что партийный и государственный подходы к внешней политике различались.

Б.Н. Пономарев. Я исходил прежде всего из интересов Советского Союза. Я патриот СССР и много писал по этому поводу.

Автор. Говорят, что взаимоотношения между вами и Громыко были не очень хорошими.

Б.Н. Пономарев. Об этом не надо говорить.

Но если не хотел говорить Борис Пономарев, то говорили другие.