Текст книги "Барабанные палочки (сборник)"

Подарок феи

Матвей Дантонович Цветков одевается в «Детском мире», имея около метра в холке плюс небольшая голова. Но именно эта толковая голова с лицом плотоядного кролика укладывается в его теле ровно столько, сколько нужно – раз семь или восемь. В общем, как у идеального человека, изображенного в круге, с руками, раскинутыми в немом изумлении. Этого голого дядьку нарисовал Леонардо в виде эталона нормы. Хотя никто пока не определил понятие нормы. Как все? А что значит – «как все»? Все – разные, есть маленькие, есть большие, есть желтые японцы, есть коричневые афроамериканцы, в просторечии – негры. Негры в массе крупнее японцев, но японцев вместе с китайцами гораздо больше по численности народонаселения. А у мамы Цветковой Фаины Карповны, например, объем груди и окружность талии, да и бедер – совершенно одинаковые: 180–180—180. Но от этого она не становится слоном или китом-касаткой, а остается женщиной в обиходном значении этого слова.

Карлики – те да, несколько выделяются из толпы именно своей непропорциональностью. Пропорции золотого сечения в их телах нарушены из-за каких-то там хромосом. То есть голова укладывается в теле раза три-четыре, а ручки и ножки вообще крошечные. Как ни крути, не вписываются они в идеальную окружность.

А Мотя был просто несколько заниженных размеров, вроде лилипута. Однако же не лилипут. И тем более не карлик. Родился он у Фаины Карповны вообще без сучка без задоринки: три сто, пятьдесят два сантиметра, с волосиками и, между прочим, в так называемой рубашке. То есть покрытый такой как бы пленкой. Как бы, что ли, в упаковке. Что в глазах народа является признаком особого счастья и успеха.

Никаких крестин, разумеется. Отец – в прошлом потомственный партиец, сам обладатель революционного имени. Мать – вообще чуть ли не еврейской нации. Просто пошли в ЗАГС и записали сынка Матвеем. В честь известного евангелиста, как надеялась про себя добрая старенькая паспортистка, тайная прихожанка Свято-Троицкого подворья. (На самом же деле в честь любимого артиста Цветковых Евгения Матвеева.)

Но тут на беду пришла регистрировать девочку красивая баба с хрящеватым носом и в черной шапке, повязанной сверху, по-боярски, платком. Глянула бешеными глазами и засмеялась.

– Опять, Кошкина?! – стукнула сухим кулачком паспортистка. – Сказано ж было сюда не соваться!

– Ишь ты! – баба поджала тонкие губы. – Что ж мне, дитё родное без документа оставлять?

– Откуда у тебя дитё-то, злодейка? Небось сторговала у бедной какой мамочки без крыши над головой! Ежели вовсе не сперла, чертово семя…

Баба оглянулась на семейство Цветковых и прошипела:

– Чего несешь, дура! Моя дочечка, кровинка. Вот и люди скажут. – Она вдруг поклонилась пухлой Фаине в пояс и пропела: – А вот сделай милость, тетенька, как есть сама мать, глаз у тебя верный. Моя ль дочка? Что сердце говорит?

– Послушайте, гражданка, прекратите психовать, – вступился Дантон.

Фаина дернула мужа за рукав: «Не спорь, больная ж на всю голову…» И с улыбкой закивала:

– Конечно, гражданочка, ваша, вылитая буквально.

Девочка на руках чернявой Кошкиной сияла белизной, как японская чашечка, и волосики, чисто золотые стружки, отбрасывали на лобик и щечки персиковую тень. Ангел и ангел. Без натяжек.

– И спасибочки, милая. А раз вы такие любезные, то вот мой вам бесплатный совет: сыночка Карлом назови. И будет вам счастье.

– Отстань от людей, Настасья! – прикрикнула паспортистка. – Ей-богу, доведешь, вызову милицию!

– А не хочете – хозяин, конечно, барин, – наседала баба с ангелом. – Вы, главно дело, в гости меня позовите, будете ж гулять крестины-то, по русскому обычаю? Вот и позовите, я подарочек мальчику вашему принесу. А не позовете, все равно подарочек вам будет. Другой, конечно, похуже.

Еле отвязались.

Про чокнутую бабу скоро забыли. На сокровище свое, Матюшу, не могли буквально нарадоваться и налюбоваться. С пацанами по дворам не ошивался, раскраски раскрашивал, игрался в машинки, копеечки копил: аккуратненько собирал по дому и улицам мелочишку и – в кошечку. Глиняную эту тварь с прорезью в спине, с розовым бантом и развратной мордой подарила Матвею на улице какая-то прохожая тетка с малышкой. Собственно, именно малышка и подарила. Несла, прижав к груди, а увидела Мотю, улыбнулась светло и отдала. Только он рот открыл – спасибо сказать, – как обе исчезли. Оп, и нет.

Копил, значит, копил денежки, а в возрасте примерно двенадцати лет перестал расти.

Ломанулись по врачам, напичкали парня таблетками, от которых у него поперли толстые вороные усищи и густые волосы под мышками, – да и плюнули. Ну не растет и не растет. И что теперь? В общественной и политической жизни не участвовать? Тем более в рубашке. Папаша Цветков (вымахавший до метра 73-х) так сынишке и внушал, подобно Суворову: «Ты, Мотька, бери не числом, а умением!».

И Мотя старался.

Сперва пошел по строительной части. Но за кульманом было ему несподручно, а на стройплощадке, куда Матвей после техникума явился прорабом, рабочие его плохо видели за строительным мусором.

И тогда занялся он бизнесом, в котором рост не играет решающей роли. Мотин талант и, пожалуй, отчасти гений проявился в ситуации, про какую в том же народе говорят, что нет худа без добра. Дантон, козлина старый, влюбился в дуру из салона красоты – косметичку или маникюршу, что-то в этом роде, и развелся со своей Фаиной, которая к этому времени представляла собой практически шар. Но суть не в этом.

Площадь. Площадь надо делить, вот какая холера! Нет у девицы площади, поскольку армянка из Баку, на съемной живет, и хозяева возражают против увеличения жильцов за счет мужского поголовья.

И этот миниатюрный Мотя проделывает серию маневров. В результате у него с матерью образуется двухкомнатная квартира в центре их индустриального города, а папаша с молодой идиоткой оседают хотя и у черта на рогах, но тоже в двушке с удобствами без лифта. Это при исходных округленно тридцати метрах в коммуналке!

И так ловко Матвей Цветков приноровился манипулировать пространством, что вскоре у него отбоя не стало от желающих разъехаться или съехаться в связи со смертью какой-нибудь там древней бабушки, или рождением очередного безотцовщины, или, наоборот, вследствие законного неравного брака, или стремительного распада семьи – да мало ли! В общем, оказался этот Мотя шустрым, как веник, и со временем стал вполне уверенно посредничать при торговле недвижимостью. А в пору расцвета дикого российского капитализма открыл ипотечный банк. Шарообразная Фаина возглавила в нем отдел кредитов, сообразно своему навыку и профессии бухгалтер.

Все, в общем, устроилось великолепно. Огорчало Фаину лишь одно. Сына фактически не замечали девушки. Даже не очень молодые, разведенные – то есть безнадежные с точки зрения прочной связи по любви и расчету женщины, даже инвалиды детства и труда, хроники по диабету или там психиатрии – обращали на него ноль внимания.

Естественно, став банкиром, Матвей прибегал к платным сексуальным услугам, посещая специально оборудованную баню-сауну. Девки там – что буренки в швейцарских Альпах. Отборные. Шустрый Мотя достигал успехов и на этом поприще, то есть был, как выражаются все в том же народе, маленький, да ёбкий. Но не находил паренек утешения в продажной любви, сжигаемый, подобно многим коротышкам, печально известным «комплексом Наполеона». В частности, ни с того ни с сего, приспичило ему баллотироваться в мэры.

Промышленный город, где проживал Цветков, вырос еще при царе Горохе вокруг оружейного, впоследствии оборонного, завода. Другими словами, этот завод, производящий продукцию секретного профиля с целью обеспечить населению спокойный сон и мирное небо, являлся и по сей день является градообразующим. Ясно как день, что главным соискателем был, конечно, не банкир Мотя, а директор завода Бровкин Авдей Авдеич. И не только потому, что Авдей Авдеич – городская знаменитость, в то время как Мотя популярен исключительно в радиусе борделя и старых клиентов квартирной биржи. Но еще и потому, что анкета у господина Бровкина – буквально на зависть и назло врагам, на радость людям: русский, с высшим образованием, потомственный оружейник, женат, отец троих детей, не говоря уже, что бессменный депутат местного совета четвертого созыва. При таком конкуренте Моте светило на выборах не больше, чем в баскетболе.

– Что ж делать прикажешь? – спрашивал раздраженно Мотя у своего так называемого политтехнолога, журналиста Фимы Бисовича.

– Больницу бы, что ль, открыл бесплатную… – зевал ему в лицо начитавшийся американской литературы наглец Фима. – Как минимум.

– А максимум? – и Мотя щурился, примериваясь, как бы захерачить дармоеду в его курчавую башку чернильницей.

– А максимум – жениться надо, Цветик. У меня, кстати, невеста есть для тебя – пальчики оближешь.

Нет вопроса: построй Мотя хорошую больницу, а еще лучше, роддом в городе, специфически живущем за счет оборонки, где каждый квартал не меньше дюжины-другой новорожденных привычно выкашивает стафилококк и гепатит С, – его рейтинг поднялся бы до небес. Но кандидат не искал простых путей.

И пошел он туда, куда повлек его за собой лукавый щелкопер – в лучшую из четырех гостиниц города, отель «Выстрел» (на балансе завода), где трудились девушки, не охваченные сауной, где останавливались интуристы и чистый торговый люд, а также гастролеры.

Сели они в отдельном кабинете за столик, накрытый на три персоны, Бисович распорядился насчет напитков и прочего… Плюшевая портьера чуть заметно шевельнулась, и, словно экзотическая бабочка, впорхнула крошечная женщинка. Золотой дымок кудряшек вокруг фарфорового личика, голубые глазки навыкате, синий шелк длинного платья вздувается парашютом… «Фея! – задохнулся Мотя и непроизвольно щелкнул зубами. – Феечка…» Фея раскинула ручонки в широких рукавах и прозвенела нежно:

– Какие люди без охраны в нашем городке! Добрый вечерок всей честной компании! Давно ждете? Ой, шампанское, обожаю! Скорей, налейте, налейте, а то трубы горят, аж прям вся вспотела!

Матвей Дантонович вышел из-за стола поцеловать кукольную ручку. Чудесная дама едва доставала ему до плеча.

Клара Флокс, звезда труппы лилипутов, пила как лошадь, не пьянея. Шампанское лакировала текилой, закрепляла коньячком и на сладкое лакомилась ликером «Амаретто». Она звонко хохотала над старыми анекдотами, вообще радовалась всему от души. В конце вечера, не чинясь, спела несколько механическим, но милым голоском песню «Васильки». На словах «бедная Оля не дышит» невеста развязно и недвусмысленно Моте подмигнула.

Ночь напролет они гонялись друг за другом по кровати, Клара пищала, кусалась и называла кандидата в мэры «мой паучок». О себе рассказывала с охотой и врала, похоже, через слово.

Родилась в этом городе. Мать, когда выяснилось, что дочь – лилипутка, сошла с ума, и Клара росла в детдоме. Там ее изнасиловал воспитатель, а потом старшие мальчики. Удочерил Клару директор цирка, и она стала его любовницей. В цирке полюбила лилипута Марика, Марчелло (из бродячих итальянцев, цирковая династия). Они сбежали и стали выступать вдвоем. К ним примкнули еще несколько «пупсиков» (так она выразилась), образовалась труппа «Марчелло и сыновья», работают по контракту. Мы, пупсики, сказала Клара, ребята веселые, добрые, только живем мало, редко кто доживает до пятидесяти. Сам понимаешь, некогда нам заниматься этой вашей херней.

– В смысле какой херней? – уточнил аккуратный Матвей.

– Да моралью этой вашей.

– А Марчелло?

– Что Марчелло? – не поняла Клара.

– Ну что ты со мной…

– Так и что? Он привык.

– А если я на тебе женюсь?

Клара засмеялась.

– Но он-то на мне не женится!

– Почему?

– Да он женат же ж.

– Тоже на… пупсике?

– Какой ты смешной! – Клара взвизгнула и прыгнула на Мотю, словно мелкая тамбовская рысь.

Под утро любовники заснули, не разжимая, так сказать, объятий, совершенно одинаково посвистывая носом и не нарушая иными звуками своего бесчувственного молчания ягнят. Гостиничная койка раскинулась вокруг, как степь, изрытая артналетом.

Наутро Цветков явился во вчерашней рубашке в банк, объятый бешеной и совершенно неутолимой страстью, дикий, блудливый, всклокоченный, как мартовский кот. На эти случаи у него имелись при кабинете ванна и небольшой гардероб. Но в приемной дожидался посетитель ростом с дошкольника, упакованный в потешное своей солидностью драповое пальто и детские ботинки с галошами. Ножки до полу не доставали и болтались под тупым углом. В руках крошка держал серый берет. Круглые глаза таращил гневно, по-совиному.

– Вот, – показала на человечка блондинка Снежана. – Говорю не ждать, а он ждет и ждет. Нет, говорю, приема, а он сидит и сидит. Говорю – вкладчики по вторникам, а он говорит – по личному, а я говорю, по личному запись, а он! Ну вот что вы паритесь, мужчина? – Снежана протянула к малышу жуткие ногти. – Сил прям нет с этим населением!

Мальчик-с-пальчик соскочил со стула, обеими ручками вцепился банкиру в рукав и страстно зашептал:

– Важнейший вопрос, ваша честь, исключительно в наших общих интересах, богом клянусь!

– Какой я вам к чертовой матери «честь»! – вспылил Матвей, вырываясь. – Где, блядь, охрана?! Вова! Блядь, где вы все?

– Он, он! – плаксиво сморщилась Снежана. – Он всех выгнал!

– То есть как это – выгнал? – банкир изумленно оглядел драпового человечка. Тот, словно в нежном медленном танце, вел его за талию к дверям кабинета.

– Идите, говорит, на хер, и они пошли, и Вова, и Гена, и все!

Столь эффективно уславший охрану малютка аккуратненько протолкнул Матвея Дантоновича в щель между тяжелыми дверями, деликатно ножкой их захлопнул и уселся на кожаный диван. Мотю пристроил рядышком. Несколько откинувшись назад и в сторону, он полюбовался уже вконец расхристанным банкиром и, лучась сморщенным румяным личиком, воскликнул:

– Вот кто рожден для успеха!

– Да что, в конце концов! – хозяин кабинета с силой отпихнул лилипута. – Чего вам надо-то от меня?!

– Ни-че-го! Ровным счетом! Это я, я нужен тебе, птица моя.

Притянув за лацкан, прошептал Матвею в самое ухо:

– Я – Марчелло.

Матвей Дантонович горячо зарделся и сделал попытку отстраниться. Но коротышка держал крепко, ухватив уже оба лацкана и дыша в лицо не сказать чтобы духами и туманами.

– Слушай меня внимательно, Матвей. Большие и вульгарные, грубые люди недооценивают нас, лилипутов. Мы годимся, по их идиотскому мнению, только для цирка. Ты ближе к нам и должен кое-что знать. Короче, – Марчелло понизил голос, – мы – семья.

– Родственники? – Матвей Дантонович не понял, зачем такую невинную информацию надо сообщать столь зловеще.

– Ай-я-яй, совсем не догоняешь… Мы – Семья, глава которой называется «крестный отец». Фильм смотрел? Ты что ж, дурашка, живешь как в лесу. Мафия, Матвей, не тормози, ма-фи-я. В цирке я работаю фокусы, иллюзию, манипуляцию. Клара – каучук. (Матвей представил фарфоровое личико своей куколки, с улыбкой глядящее из-под ее же лобка, и сердце шарахнулось и провалилось куда-то в пах.) Но это, как ты понимаешь, прикрытие. На самом деле мы с Клариком руководим гигантской сетью лилипутских кланов, рассредоточенных по всему СНГ. Наш главный бизнес… Впрочем, будешь с нами – постепенно все узнаешь. Ну, – Марчелло растянул щечки в резиновой улыбке, – а кто не с нами, тот, сам понимаешь, против нас.

Марик слегка пощекотал Мотю, как кота, под челюстью. Матвей дернул шеей. «Пупсик» чрезвычайно его раздражал. Но мысль о чудесной лилипуточке вызвала такую реакцию плоти, что банкир разом взмок, как мышь, и непроизвольно схватился за штаны. Самое неприятное, что Цветков безоговорочно верил «итальянцу». Включая, что итальянец! Исподлобья он еще раз внимательно посмотрел в глянцевые глазки и снова убедился: не врет.

– И что, собственно, вы от меня хотите?

– Да пустяки! – фокусник хихикнул, но тут же устроил бровки домиком, чем придал своей мерзкой печеной мордашке выражение крайнего драматизма. – Скажи мне, дружище, ты ведь любишь мою Клару? Хочешь жениться на ней?

– Послушайте! Какого черта! Ну! Ну… Собственно, какое… Впрочем, понять… Но вы сами, кажется, женаты! И при чем тут!..

– Я готов отпустить ее, – негодяй ладошкой смахнул слезу. – Кларик жила мало, и, по сути, жила в плену. У меня. Я – сволочь, сударь, велите мне застрелиться!

– Прекратите, товарищ, Снежанка наверняка подслушивает. Да тихо вы, ей-богу!

– Короче. Я отдаю Клару. Обеспечиваю тебе выборы. А ты…

– Вот только не надо втягивать меня в ваши бандитские разборки!

– Боже упаси. Ты всего-то навсего поможешь нам занять пару-тройку постов. Силовые структуры, жилье, церковь, то-се…

– Вам – это пупсикам? – в полусне уточнил Матвей Дантонович, чувствуя, как кто-то или что-то завладевает его волей, и это приятно, как покачивание в теплых волнах на нагретом надувном матрасе.

– Пупсикам, пупсикам. – С возгласом «Алле!» гость вдруг перелетел с дивана на середину кабинета, потеряв одну галошу, другую впечатал в ковер, занялся холодным огнем и моментально сгорел дотла. Оставив, само собой, противный запах то ли горелого волоса, то ли горелой резины.

До выборов оставалось всего ничего.

Благотворительный фонд Клары Цветковой обеспечил лечение в Москве рабочему из сборочного цеха, которому размозжило на конвейере правую кисть. Авдей Бровкин ответил ремонтом бассейна. Клара посетила детский дом и взяла на майские праздники девочку с синдромом Дауна. Евдокия Бровкина выступила с бесплатными обедами для пенсионеров. Цветковы венчались в монастырском храме (с участием сестер в роскошной постной трапезе по окончании таинства). Бровкины всей семьей предприняли паломничество к святым мощам Серафима Саровского. Клара дала шефский концерт в воинской части. Бровкин насмерть разругался со старшей дочерью – санитарным врачом, отказавшейся выехать в ближайшую исправительную колонию с лекцией о профилактике СПИДа. Зато средняя сбила на своем (известном всему городу) джипе старушку и скрылась с места ДТП.

Назавтра перед мэрией клубилась толпа с транспарантами: «Руки прочь!». И «Нет! – власти Авдея Кровавого!!». И «Очистим город от коррупции!». И «Банду Бровкина – к ответу!». И «Ветераны не простят». И «Даешь конверсию!». И «Где деньги на общежитие?!». И «Маленькому Человеку – большое плавание!». И «Дуся у Клары украла коралы».

Несмотря на малограмотность студентов стройтехникума, исход выборов был предрешен.

В довершение триумфальной избирательной кампании Дантон Цветков вернулся в семью, оставив своей армянке квартиру. Граффити «ХАЧИ УБИРАЙТЕСЬ» на стене крытого рынка закрасили, а в еженедельнике «Чисто конкретно» прогремела статья Ефима Бисова о том, как жители города помогают беженцам.

Лилипуты, согласно договоренности, заняли в городе ряд интересных позиций. Глава местной епархии отец Януарий по личной просьбе мэра (в бане) назначил настоятелем крупнейшего в регионе храма св. Варвары – покровительницы ракетных войск батюшку из далекой таежной деревни отца Охломона, лилипута. Лилипут же генерал Калашников (невесть откуда явившийся) принял командование собственно окружным ракетным корпусом. Лилипутка Шевелкина Руфина возглавила жилищную комиссию мэрии. Ну и по мелочи: худрук филармонии, главный инженер хлебозавода, а также одна судья, трое присяжных, редактор новостного канала местной ТРК, один директор школы и два токаря-оружейника – седьмого и девятого разрядов.

К лилипутам в городе и области постепенно привыкали. На месте снесенного пригородного «шанхая» – рассадника беспризорников, ворья и прочего криминала – новый мэр поставил на скорую руку несколько пятиэтажек и торговый центр «Гулливер» с одноименным памятником.

А под самым цоколем легендарного судового врача окопалась последняя бабка в развалюхе без света и воды и нипочем не желала передислоцироваться. К ее поваленному забору уже вплотную подошли бульдозеры. Бульдозерист Ерохин не поленился, вылез из кабины, стукнул в окно:

– Слышь, Кошкина, сдаваться пора, снесем ща тя на хер.

Согнутая в три погибели старуха, обмотанная поверх облезлой шапки черным платком, выползла на крыльцо, показала Ерохину с коллегами согнутую в локте руку и закричала неожиданно громко и визгливо:

– Давай, сукин кот, сноси! Только ты допреж сдохнешь, чем я отседа выметусь!

Ерохин Леха с фасада, с тыла же участковый Милипискин двинулись на старуху. Та повернулась к избушке передом, к технике задом, воздела грабли, словно желая обнять и защитить собственность своим древним скукоженным телом…

– Доченька! Козочка моя белая, ангел мой! Слышь, как над ветеранами изгаляются! – голос чертовой бабки скрежетал над стройкой, подобно листам жести под ветром. – Я ль тебя не холила-выпаивала, я ль над тобой слезами не обливалася! Заступись за мамку-грешницу!

И тут, рассказывают очевидцы, бухнул колокол, хотя никакой колокольни в округе близко не было, и то ли с крыши, то ли просто с неба с криком «Ки-йя!» слетела в лопухи у крыльца всенародно любимая артистка и первая леди Клара Цветкова-Флокс в тренировочном кимоно. Выполнила двойное сальто и правой ногой вырубила старшину Милипискина. Затем вытащила откуда-то из штанов пистолет и давай палить почем зря. Патроны, видимо, были холостые, никто не пострадал. Только бульдозер Ерохина сам собой вдруг развернулся и двинул к реке. Куда и обрушился с высокого, все еще живописного, хотя и засранного населением берега. И в тот же час дрогнула земля под пятиэтажками и центром «Гулливер». И едва успели жильцы и посетители с детьми и кошками в обнимку выскочить наружу, – как осели дома в пыль и канули в открывшийся взглядам котлован.

С этого, бают старожилы, все и началось.

Из котлована пестрой лавой хлынули якобы несметные полчища лилипутов. Оттуда же перли танки и БТРы, взлетали эскадрильи истребителей, а также лезла всякая нечисть, которую показывают ночью по телеку под рубрикой «Субботний ужас». Якобы именно после этого десанта страну охватил бардак, какого старожилы не припомнят с 1917 года. Ракетные установки Приуралья, Заполярья, Нечерноземья, Ставрополья, Приморья и, вообразите, гарнизонов Московской области развернулись носом к Кремлю. Хлеба не стало, а школьники повсеместно одичали и стали нападать на взрослых среди бела дня. Наркотики катились через лилипутские таможни девятым валом. Клара Цветкова по Первому Государственному каналу поздравила россиян с Новым годом, после чего заиграл гимн, и все испуганно запели: «Союз нерушим лилипутов могучих! Вперед, лилипуты, к токарным станкам, к штурвалам, к реакторам, нету нас круче, подвластны Земля и Вселенная нам!»

Чего только не плели старожилы, и в их числе чертова перхоть Цветкова со своим дружком дедушкой Альцгеймером. Сказывали нам, совсем маленьким ребяткам, чьи хвостики еще не обросли пушистой шерсткой и волочились за нами навроде розовых червяков, – что в тот год великая королева Клара забеременела, чего с лилипутами тогда еще практически не случалось. И было это плодом их с королем Цветиком любви буквально ибической (говорила бабка Настасья) силы.

И тем же временем, по словам бабушки, бесследно исчез из наших владений первый канцлер королевства Марчелло.

Король и особенно королева сильно тужили. А после вот что. По смерти последнего Папы Римского очередным главой лилипутского государства Ватикан был избран итальянский фокусник, принявший имя Марка Первого, и миллионы католиков, а также многомиллионная паства других христианских конфессий на коленях приветствовали нового Понтифика, он же Наместник Бога на Земле…

…а сицилийский кунстмахер растягивал румяные щечки в лукавой резиновой улыбке. И тогда пожилой король Цветик обнял любимую жену свою королеву Клару, которая не только не умерла к пятидесяти годам, но и не состарилась ни на одну морщинку, ни на волос, ни на единый жемчужный зубик, и обратился к ней в слезах:

– Скажи, пупсик, ты знала? Знала, куда он метит?

В ответ прекрасная крошка лишь похлопала мужа по ширинке.

– Может, ты и сейчас любишь его?

Клара высморкалась и показала телевизору, где Папа благословлял народы, розовый кошачий язык.

– Да никогда я его не любила, сволочь такой. Притом импотент, веришь? Виагры нажрется и ну обещать! Макаронник, грязное жулье! Лыбишься, папуля свинячий! – она обращалась прямо к экрану. – Доволен, и меня, и всех кинул? Ишь, до чего ловко выскочил из дела! Весь, значит, в белом, а мы, значит… Говно ты!

Тут камера взяла Папу крупно-крупно, и он с тихой, безмятежной лаской взглянул прямо Кларику в глаза, и слезы всеблагой любви сверкнули и капнули с толстого напудренного носа. И сказал святой отец отчетливо и нежно, да так, что дрогнули народы: «Сама говно».

И тут, говорит бабка Настасья Кошкина и клянется, что не врет, – на этих сокрушительных, как тайфун «Арина Родионовна», словах королева Клара часто задышала, крякнула утицей – и родила. Всем хорошего чистого ребеночка с маленьким розовым хвостиком. «Вот и Фаинка не даст соврать».

И другая наша старожилка, вдовствующая королевишна, расплывшаяся до полной бесформенности, как медуза на солнце, матерь Фаина пожала на это, условно говоря, плечами:

– Лично я уже вообще ничему не удивляюсь.