Текст книги "Барабанные палочки (сборник)"

Сердце холма

Наверху марокканцы опять двигали мебель.

Буба едва перевалила пенсионную границу по гуманным российским меркам, но тут, в царстве жестоковыйных единоборств с судьбой, где люди уходят на пенсию под семьдесят и доживают до ста в райских садах Альцгеймера, ей пока ничего не светило. Да и муж, о котором один проницательный человек сказал: «Каменецкий ползет по пустыне, умирая от жажды, ему протягивают стакан воды, он отказывается и ползет дальше», – означенный муж решительно отверг все преференции.

– Что мы сделали для этой прекрасной страны?! – кричал Каменецкий.

– Ничего не сделали… – устало соглашалась Буба. – Но…

– Что но? – кричал он. – Ну, что еще?!

– Просто я считаю… – Буба, закипая, швыряла в мойку эмалированную миску.

– Ну-ну, интересно?

– Еврейское государство зачем-то помогает новым гражданам – и глупо от этого отказываться.

Каменецкий переходил на издевательское шипение:

– И во сколько ты оцениваешь свои принципы?

– Да какие еще в жопу принципы! Мы налоги платим, в конце концов!

Тридцать с копейками лет Буба и Каменецкий орали друг на друга с утра до ночи. Такая плата за счастливый брак. Налог с любви.

Мебель, возимая наверху по каменному полу, гремела, как электричка.

– Да сходи ты к ним, е-мое! – взревела Буба, простирая руку к потолку. – Я с ума сойду!

– Что ж я им скажу? – резонно возразил Каменецкий, знавший на иврите четыре слова, одно, вернее два из которых – «тахана мерказит» (центральная автостанция) – не слишком подходили к случаю.

– Хорошо! – крикнула Буба. – Сама пойду!

Дверь открыла толстая марокканская еврейка, как две капли воды похожая на Фаню Исааковну (то есть на изумленную сову), соседку по московской квартире, где Бубенцовы жили после войны и в результате чего родили Нину. Замотанная черным платком голова доходила Бубе до груди. На лестницу вырвалась тугая волна запахов – перегоревшего масла, жареного лука, рыбы, уксуса и стирального порошка.

– Шалом, – Буба тяжело, судорожно закашлялась.

Марокканская Фаня Исааковна, свесив клюв к плечу, молчала и смотрела искоса, по-птичьи.

– Э-э… Слиха… Бэвакаша… – лингвистический ресурс стремительно иссякал.

Фаня что-то проухала и затрясла растопыренными крыльями перед Бубиным лицом. Буба заглянула поверх совиной головы в прихожую, там очень кстати помещался высокий табурет. Она указала на него, потом на Фаню и подвигала руками, как дети изображают паровозик, и добавила для убедительности: «тр-трррр». Ткнула себя в грудь, закатила глаза и зажала ладонями уши.

На лестнице зажегся свет, зашаркали шаги. Это Шломи, симпатичный харьковчанин из алии 91-го года, груженый кубическими связками мацы, возвращался из кошерного магазина. Назревал Песах.

– Эрев тов! Ниночка! Как дела? Ма нишма, геверет Мирьям?

Через минуту на лестнице собралась небольшая, но крайне пассионарная толпа, задорные ашкеназы объясняли угрюмым сефардам, что двигать мебель на голове у людей целыми днями не годится.

Буба, в сущности, чужая на этом межэтническом празднике жизни, ушла незамеченной.

Район, где купили квартиру, носил поэтическое имя Лэв Гиват – Сердце Холма. Сам же чудесный городок, он же и собственно холм, являлся в полном смысле слова жопой мира. Но здесь, на так называемом севере, в так называемых горах с ноября по май буйно цветут бугенвиллеи, миндаль, глициния и, едрён-батон, джакаранда мимозолистая, усыпанная гроздьями сиреневых соцветий; зимой и весной склоны холма покрывают последовательно белые крокусы, алые анемоны, голубые колокольчики в половину человеческого роста и розовые мальвы; трава выгорает только к июню, и море в принципе досягаемо.

Для Каменецкого, впрочем, все это роли особой не играло – по большому счету, место жительства ему до фонаря. Плевать он хотел. Ноутбук на коленях, придурковатый, как все аристократы, королевский пудель Плохиш под боком и Буба у плиты – этим исчерпывалась космогония Льва Даниловича Каменецкого по прозвищу Данила. И в этом смысле Сокольники мало чем отличались от Манхэттена, деревни Буяны в Тверской губернии или Сердца указанного Холма на Святой земле. И вот зачем конкретно ему за те же деньги понадобилось на старости лет переться в Израиль – как следует не понимал даже он сам.

За сценарии для сериалов платили хорошо, но редко. Денег бывало то сразу очень много, то их не было совсем. Буба в два приема родила троих детей и радостно покончила с регулярной службой раз и навсегда. Жили и жили. Не хуже людей. Квартира, дача. А как умненькие близняшки разлетелись по разные стороны Атлантики вслед за старшим и очень, ооочень умным братом, – Каменецкий словно с цепи сорвался. Мужчина в целом для своего возраста здоровый и атлетический, он вдруг принялся твердить: израильская, мол, медицина! – и твердил, и твердил, как мантру. Мантра не то, чтобы убеждала, но поверхностно как бы что-то объясняла. Типа – не дай бог, если.

А жилье в жопе мира дешево. Втрое дешевле, чем в каком-нибудь Тель-Авиве. А то и впятеро. Что и решило дело.

И вот как буквально по заказу – не успели приехать, повалились хвори на всех сразу.

Первым стал на глазах плешиветь Плохиш. Шерсть вылезала у него клоками, лысины шелушились, бедняга скребся, как безумный, расчесы текли отвратительной сукровицей. Единственный на городок ветеринар-араб знаками дал понять, что пес перегрелся на солнце, вручил за сто шекелей вонючую мазь и таблетку от глистов в порядке бонуса. К счастью, Святая земля оказалась обетованной страной советов, причем бесплатных. У соседа, милейшего Шломи, в Хайфе живет родственница, чью бульдожку пользует щикарный, слушай меня, щикарный доктор, он имеет там практис, я отвезу – Шломи помнит, как люди его тоже выручали, когда он был вроде вас дурак дураком в 91-м году.

Доктор оказался, и правда, молодцом, сделал все по высшей фишке – с анализом на месте, новейшими препаратами и стосвечовой фарфоровой улыбкой, выписал такой же ослепительный счет и долго тряс Каменецкому руку (а Бубе ее даже поцеловал): бесэдэр, порядок, очень хорошо!

Только поправили пуделя – засбоил Данила. Зачастил, грубо говоря, по-маленькому. Ну, дело немолодое. Почти что дьявольское, можно сказать, число 66, простата не дремлет. «Вот видишь», – провозглашал с тайным торжеством, в третий раз за ночь возвращаясь из сортира. «Накаркал!» – орала Буба.

Израильская медицина там вколола, здесь ввела, тут прокапала, отсыпала полной мерой таблеток, и обошлось без операции. Что, Бубочка, съела? И приходилось признать – что бесэдэр, то бесэдэр…

С Бубой, не считая привычной астмы (если только можно привыкнуть к дыханию почти, грубо говоря, Чейна – Стокса – собственно, к его, дыхания, отсутствию) – ничего ярко выраженного не случилось. Она просто с тревожным интересом следила, как к ним обоим подкрадывается (с незаметностью известного русского персонажа) старость. Старинное (1974–1982) медицинское образование плюс прекрасный и яростный опыт санитарки, потом процедурной сестры, потом участкового врача (1982–1989) позволяли ей улавливать и правильно трактовать, казалось бы, мелкие, но довольно лавинообразные изменения в бытии двух тел и душ, которые она, Нина Сергеевна Бубенцова, ощущала, безусловно, как одно. Ей довелось прочитать однажды об австралийском звере вомбате. Не слишком защищенные по отдельности, маленькие сумчатые медведики эти непобедимы и неуязвимы в паре. Вот и мы так с Данилой, думала она. Не дай бог, помру – он же не выживет, мудилка. А я? И думать нечего.

Мозжило стопы и пальцы рук. Ну, про спину говорить нечего. Колени. «Ты где?» – кричала она мужу. «В ванной!» – «Что значит “не знаю”?» Буба понимала, что это значит. Холестериновые бляшки давят на слуховой нерв. Но бляшки – бляшками, а на горизонте – два глухих как пень старика и веселый вопрос лечащего врача: «Что, бабка, ссышься?». Здесь, конечно, хамить не будут, даже в больницу, скорей всего, не положат, приставят вежливую государственную сиделку-метапелит, будут мыть-стричь, кормить с ложки и водить гулять с ходунками. Испепеляющая перспектива. Ради этого стоило остаток осмысленных лет жить хоть в жопе, хоть где.

Самое страшное – медленно, но верно отказывали, по выражению Эркюля Пуаро, «серые клеточки». Первыми стали уходить из памяти имена и люди. Приветливо поговорив с человеком и даже расцеловавшись с ним, Буба с Каменецким недоуменно спрашивали друг друга: «Кто это?». Конечно, исчезали невесть куда засунутые очки, ключи, деньги, документы, мобильные телефоны – да и сами названия этих вещей всплывали на поверхность не сразу. Где мой… этот… о господи… ну как его… Ты не знаешь, зачем я пришла? Не помнишь, кормил я сегодня Плошу? Слушай, как это, черт возьми, называется – когда кажется, что точно так уже было?

Как раз, между прочим, с дежавю-то было все в порядке. Фантомные воспоминания посещали обоих, причем часто одни и те же (как снились им порой одинаковые сны) – что сбивало с толку и заставляло думать, будто сюжет дежавю состоялся на самом деле. И будто бы они уже вот именно так, друг против друга, как говорится, визави, – уже сидели когда-то на такой же (этой?) сумрачной маленькой кухне с лимонным деревом за окном, что характерно – без занавески, и пили красное вино из синих с тонким золотым узором бокалов. Закусывая покупными пельменями. Чего, конечно, быть не могло ни при какой погоде, хотя бы потому, что эти запредельной и невыносимой красоты бокалы Буба купила в прошлый вторник в старом Акко на блошином рынке по двенадцать шекелей штука. Четыре бокала плюс подарок – рюмка из той же серии, одна. Купила по двенадцать, а Левке сказала, что по восемь. А то бы он душу из нее вынул, что с бабками и так абдуцен, а она мало что в Акко рванула за 26 шекелей на маршрутке в два конца и тусовалась там целый день, пока он с Плошей тут с ног сбивался, мало этого. Так еще и бокалы приперла, не поленилась – говоря по правде, совершенно в хозяйстве ненужные и лишние.

Чего не было, короче, – помнилось. Хуже, что напрочь истаивало то, что было фактически. Наяву. Причем как давно, так и совсем недавно. Вчера. И даже – пару часов назад. Будто на засвеченной пленке. Даже еще радикальней – вот как все равно взяли ножницы и вырезали кадр. Насмерть, до развода (хотя и без особого повода) разругавшись с Каменецким, Буба возвращается себе из магазина как ни в чем ни бывало, привет-привет. Не просто забыла о скандале, но и не поверила Даниле, когда напомнил.

Ишь, притихли марокканцы-то, затаились.

– Ну что, Данил, выйдешь с Плошей?

Молчание.

– Данила!

– А?

– Погуляй, говорю, с собакой-то.

– Буба, ну твою мать! Не видишь, человек работает!

– Вот и отдохни. Растряси бока. Данила! Я к тебе обращаюсь?

Каменецкий поднимает от клавиатуры покрытое неопрятной щетиной верблюжье лицо и бессмысленно смотрит в стену перед собой. На стене – мутная любительская фотография. Новый, 1975-й год. Через полгода на фестивале покажут «Мы так любили друг друга», гениальную, как им казалось, кинуху, сразившую тогда их всех какой-то совершенно невозможной в совке (один Гладилин рискнул) буквально оргией сладостного духа компании – совсем, совсем не того, что позже назовут тусовкой…

Мало кто перешагнул за тридцатник. Кудлатый, носатый, зубастый Гарик, первый ебарь на Москве, лежит на ковре, придерживая рукой на груди ножки своего чудесного гнома Верочки (сожрана раком в 80-м, сразу после родов). Сам он – в окружении внуков на кислородном аппарате в пригороде Бостона, куда увез семилетнего сына.

Вася Щорс, красавец, фарцовщик, отсидел двушку, дождался своих времен, крутит бабки где-то на Коста-Рике.

Генеральская дочка Майка Рыжая, роковая-центровая, праздник, который у всех с собой. Проиграла пятикомнатную квартиру в первых казино, спилась, живет с дворником в Мытищах.

Люсик «Гарбо» в обтягивающем клетчатом комбинезоне и парике, на ч/б не видно, но Буба помнит, что парик был лиловый, а клетка оранжево-зеленая – нежный, смешливый, женственный, любитель кукол и исполнитель первых «перформансов». Задушен любовником.

Курчатовский экспериментатор Женька Шестопал – бородатый, как положено, прожженный романтик, турист, бард, хватанул, естественно, дозу в одном из номерных Челябинсков, а то ли Арзамасов. Через двенадцать лет сгнил дома – из больницы выписали как бесперспективного; жена Гуля переносила его для обмывания с кровати на стол на руках, весил 32 килограмма. Собственно Гуля-Дюймовочка, рост 179, каблук – 8, стрижка под машинку «девяточка», серьги до плеч. Глаза – смолоду страшные, древние, где-то у висков, бирюзовые, рот темно-пионовый (на фотке не видать). Марсианка. Закончив МИСИ, работала прорабом, разговаривала с тех пор исключительно матом с редкими вкраплениями слова «мамочка». В 90-х со старшими сыновьями-архитекторами замутила строительный кооператив, бухгалтером посадила соседского мальчика с мехмата, по слухам, в нее влюбленного. Хозяйка строительной империи.

Голый, будто керамический, блестящий череп, темные провалы щек и глаз – художник Авик Мгоян, всегда приезжал из Баку с двумя чемоданами коньяка и ящиком винограда. Там и зарезан. Буржуазный Боба «Чарли», владелец коллекции джазовых винилов и единственного на всех серого твидового костюма. Дослужился до культур-атташе в Мексике, перешел возле Сан-Диего границу и попросил политического убежища. Нашли, укололи, вывезли, обдолбали. Покаялся. После всех психушек задвинули баянистом в подмосковный клуб. Год назад найден на улице города Подольска с полной потерей памяти. В состоянии деменции помещен в подольскую богадельню.

И – королевишна, самая юниорка, вечерница 2-го «меда» Ниночка Бубенцова. Платье – пан-бархат черный, с декольте, как у итальянской артистки Стефании Сандрелли, сама шила, жемчуг искусственный, лаковые лодочки куплены с рук в парикмахерской «Красный мак» (угол Столешникова и Петровки, снесла в бук на Кузнецком собрание сочинений Мамина-Сибиряка). Говорили, похожа на Марину Влади. Она старалась – волосы носила длинные, под Колдунью (на работе забирала в хвост и под белый сестринский колпачок), лифчики исключила.

Данила как увидел ее – так и сказал себе: всё, чувак. Вот он, в куртке из кожзама. Чистый верблюд: длинные губы, глаза надменно полуприкрыты, голова с ранними залысинами откинута. Брюшко. Сутулость исключительная, практически горб. С Васькой Щорсом, например, не сравнить. Но Ниночка, чувиха в компании своя, ничейная, на поцелуи ответила неожиданно легко и охотно. И в ту же новогоднюю ночь стала его женой и одновременно невестой.

Буба подошла сзади, заглянула через плечо, прочитала:

«Ты гляди! Прямо в сердце. Как в тире. А вот еще (показывает рану, приподняв штанину убитого).

ГОРДЕЕВ (принюхивается, морщится). Не меньше недели, как думаешь, Айболит?

ВРАЧ. Да уж. Еще денька два, метров за сто бы разило… Спасибо, жары нет».

– О господи, Данила, какую гадость ты пишешь!

– Отвали! – Данила, как школьник, прикрыл крышку ноутбука.

– А вот зря ты со мной не советуешься. Активное гниение трупа на открытом воздухе начинается через четыре дня с выделением зловонных газов… Так что за неделю…

Данила внимательно посмотрел на жену.

– Ты, Буба, все-таки по-настоящему очаровательная женщина.

Перед сном, когда Данила уже прочно храпел, Буба прокралась в кабинет и проверила. Неделя сократилась до четырех дней…

Прокашляв часов до трех и с трудом уснув перед рассветом, Буба увидела странный сон, будто бы она сдает экзамен по вождению (никогда не было и не будет), а разметка на дороге – знаки препинания. И она не может вспомнить, что означает точка с запятой. Нина проснулась и заплакала с досады. Теперь, считай, до утра не спать. Она с неприязнью взглянула на мужа. Тот аж трясся в лунном свете от храпа. На лбу у него сидела бесстрашная муха. Как только взгляд жены, как ствол, уперся ему в переносицу, муха улетела, а Каменецкий открыл глаза и твердо сказал:

– Точка с запятой – это пиздец, но не окончательный.

– Данила, – всхлипнула Буба. – Я больше не могу. На нас уже мухи садятся. Я хочу в Москву. Хоть на недельку…

Каменецкий перекатил голову жены к себе на грудь.

– Буба, деточка, ну где ты будешь там жить? Квартира сдана, на даче еще холодно…

– Да хоть где… У Дюймовочки. У нее дом на Пречистинке, особняк…

– Вы не виделись двенадцать лет. Ты уверена, что…

– Уверена. И потом, заеду домой, проверю там все… Деньги возьму. А?

– Не знаю, Буба. Мне тоже мало радости смотреть, как тебя тут плющит. Почему только, не могу понять. Живем, как у Христа за пазухой…

Буба, навалившись на мужа, потянулась к тумбочке за сигаретой. Закурили.

– За пазухой? Да мы с тобой в худшие времена в Москве на еде не экономили. Только и слышу – нет денег, где деньги, денег нет!

– Слушай, если ты хочешь скандалить, то к твоему сведению, – Данила поднес к глазам часы, – сейчас четыре двенадцать.

– Типа портвейн? – Буба хихикнула.

– Коньяк.

– Если б ты не храпел, как бульдозер, я бы сейчас спала.

Этажом выше с жутким скрежетом опять поволокли куда-то шкаф.

Полежали, покурили. С минуту Бубу колотил тяжелый, до рвоты, приступ.

– Нинка, ну хрен ли ты куришь. Смотри, что с тобой творится.

– Со мной хуже творится. Мне не этого – другого воздуха не хватает.

Самой стало немного стыдно. Но тонкача Каменецкого неожиданно пробило.

– Ну… знаешь… Если уж такие вилы… Как говорит джипиэс – едьте. Давай… чего, в самом деле. Ну махнем еще полтыщонки – что я, не зарабатываю, в конце-то концов?

Буба приподнялась на локте, недоверчиво вгляделась – не издевается ли. Каменецкий, вытянув длинные губы трубочкой, пускал аккуратные кольца. Когда два, одно за другим, вплыли в третье и образовали тающие концентрические окружности, Данила самодовольно усмехнулся.

– Вот такой я человек.

С утра затарились в большом супермаркете – особенно квасным, или, проще говоря, хлебом, которого не купишь ни за какие деньги всю неделю Песаха. Попросить охранника вызвать такси было несложно: «Такси, бэвакаша», – и милая улыбка.

Пока Данила расплачивался, подгреб какой-то лысый в майке с отвисшими проймами:

– Живьешь или в гостьях?

(О ненавистное повсеместное ты.)

– Ну живу.

– А живьешь, говори по-человьечески! Монит, а не такси!

От кассы приближался Каменецкий с продуктовой телегой. Буба ослепительно улыбнулась.

– Слышь, чувак, а ты новую дорогу на хер знаешь?

Лысый открыл рот, задрал брови и растерянно почесал под мышкой.

– Вижу, что нет. Тогда иди по старой.

С билетом вкатились аккурат в акцию – три ближайших дня пасхальная 50-процентная скидка на «Эль Аль» по всем направлениям. Великодушный ответ евреев на ветхий Исход – летите, едьте, а хоть бы и ехайте и вы, гои, раз уж приспичило! Без вас веселее.

Оставалась проблема добраться до аэропорта: с вечера пятницы на три дня транспорт впадал в праздничный коллапс. Тут как раз позвали на пасхальный седер в хорошую тель-авивскую компанию – с ночевкой и можно с собакой. А из Назарета (вот именно) как раз туда, проездом через Лэв Гиват, направлялся один добрый человек и брался захватить Каменецкого, а для Бубы сделать крючок в Бен-Гурион.

Родная земля, как Гагарина, ждала Бубу в конце ковровой дорожки, приплясывая от нетерпения…

Дюймовочка не только самолично (в сопровождении двух громил) встретила Бубу в Домодедово. В конце марта в Москве стояли абсурдные морозы. Гуля сделала знак, и один из громил жестом фокусника выхватил откуда ни возьмись, встряхнул и на вытянутых руках подал Нине нереальной красоты, как бы подернутую пеплом, песцовую шубу в пол. Окутанная пепельным облаком Буба испытала новое, бесконечно женское чувство вседозволенности – просто потому, что – женщина… (Самой дорогой вещью в ее гардеробе за всю 56-летнюю жизнь были потрясающие очки-хамелеоны за 2000 шекелей, они же 500$, которые с боем выколотила из мужа в их скудной эмиграции.) Сапоги – графитовой кожи, на белой цигейке – держал другой громила, по сапогу в каждой, так же вытянутой руке, точно робот.

– Вот, блядь. Ни один мудак, нах, не скажет мне – такие, блядь, люди и без охраны. Да, мамочка?

– Господи… – из Бубиных глаз покатились слезы. – Помнишь… помнишь, что без каблука…

Того, что называют разрывом, с Дюймовочкой – единственной оставшейся в России и при этом не только выжившей, но и вырулившей – не было. Разнесла центробежная жизнь по разным орбитам, все как бы просто. Там – особняки, охранники, штат прислуги; здесь – двушка в Сокольниках да сруб c печкой в деревне Буяны. Там – ледяное вдовство, здесь – уют, гнездо, родной мужик в койке. Главное же – там, в бизнес-классе Гульнары Шестопал – неослабное напряжение огромного и опасного своей огромностью ДЕЛА. А здесь, в «экономке» Нины Бубенцовой – пестрая карусель домашней суеты, бабочка крылышками бяк-бяк.

– Про тебя, Гюльчатай, стихи есть, – сказал Данила на Женькиной годовщине (лет десять еще собирались):

 
Ей жить бы хотелось иначе —
Носить подвенечный наряд…
Но кони все скачут и скачут,
А избы горят и горят.
 

Гуля тогда усмехнулась пионовым ртом:

– Про вас с Нинкой, мамочка, тоже есть стишок, блядь, – жили-были дед да Буба, ели кашу с молоком нах.

И как-то тихо, безо всяких осложнений растащило – как распределяет свое содержимое море – что-то вглубь, а что-то на берег, вместе с водорослями и ракушками. Однажды встретились на кладбище. Даже выпили водки. А после того, как на миллениум Бубе позвонили «по поручению госпожи Шестопал» – передать поздравление с Новым годом, веком и одновременно тысячелетием, и Буба ответила – передайте госпоже Шестопал, что ее поздравление не принято, – вот тогда все вроде как логически и закончилось.

– О, бляааать… – только и пропела басом Гуля в трубку, когда Буба – так, без особых надежд набрала старый номер. И вот – с шубой и сапогами, как Снежная Королева.

Морозный рассвет и хозяйскую жемчужную «бентли» встречала во дворе на Пречистенке живописная толпа оборванцев. С десяток бородатых огольцов и лысых (вариант – войлочно-косматых) девок в дреддах, пончо, дырявых джинсах и тулупах, в цветастых юбках, валенках на босу ногу и шлепанцах на толстый носок, в меховых безрукавках и длинных латаных свитерах, рассевшись вокруг мощного, врытого в землю стола под навесом, допивали какие-то обильные остатки. На Гульнару с Бубой внимания никто не обратил.

– Это кто?

– Да иждивенцы, блядь, мои паразиты, чтоб они нах сдохли, ебть! – приветливо отрекомендовала колонию Гуля.

В пресловутом двухэтажном особняке Гульнора занимала только второй этаж. На первом, надо отдать ей должное, жили четверо ее великовозрастных сыновей с дружками и подружками. Художники, музыканты, поэты, пророки и просто дармоеды. Архитекторы-погодки давно сменили профиль. Один восемь лет писал нескончаемый трактат о влиянии Большого стиля на либидо советского горожанина, другой клепал компьютерные мультфильмы сетевого значения. Все вольготно сидели на шее матери – включая и тех, кому матерью она отнюдь не приходилась.

Шли анфиладой комнат. Буба насчитала семь, а то и девять. Миновали короткий коридор, свернули налево, спустились на несколько ступенек и ступили в КУХНЮ. Такие КУХНИ (только так) Буба видела исключительно в зарубежном кино из жизни старой аристократии. Огромная плита с мощной вытяжкой посередине просторной, обшитой дубом хоромины. Никакого кафеля, никеля и прочей сиротской белиберды. Камень, дерево, медь. В глубокой нише – овальный ореховый стол на львиных лапах, на нем ваза – внимание – с сиренью! Март месяц. Накрыто на три персоны. Туманный датский фарфор – у Бубенцовых были когда-то такие чашки, вывезенные Нининым дедом из Копенгагена, где он служил в торгпредстве (недолгая отсидка по делу Внешторга уже в 50-х). Серебро, льняные салфетки. Неожиданно простые граненые рюмки-лафитники мутного стекла.

Откуда-то из-за шкафов выползла заспанная тетка в махровом халате.

– Подавать, Гульнара Файзуловна?

– Григория Ефимыча позови, Катюш, будь другом.

– Дак они спят, Гульнара Файзуловна. Сами ж не велели их будить.

– А теперь велю. Давай, мамочка, много не разговаривай. А ты, – к Бубе, – садись, голодная же. После аэрофлотского говна-то. Икорки вон возьми. Водки выпьешь?

Буба не могла насмотреться на величавый размах КУХНИ. Пищеблоки были ее слабостью. Не потому, что Буба как-то особенно любила готовить или была каким-нибудь безграничным и ослепительным гурманом типа Ниро Вульфа. Но, прожившая полжизни в коммуналках, а потом в малогабаритках с максимум восьмиметровым обиталищем для бдений с единомышленниками и факультативного поедания яичницы, – она вырастила в себе мечту. Нет, как и содержание мечты, надо бы написать – МЕЧТУ. МЕЧТУ о КУХНЕ. Как об очаге. Как о погружении в густой первобытный мед и сперму бытия. Как о средоточии, даже – средостении земной жизни. Камень, дерево, медь. Объемистая старая утварь, начищенная до огненных бликов. Дымчатый фарфор на тяжелых полках. Сирень в марте на большом овальном столе… (Вру, такого не было и в мечтах.) Буба глубоко вдохнула богатую и сложную смесь (нет, симфонию, если уж на то пошло) любимых запахов (свежего хлеба, сирени, кофе, печеных яблок, ванили, утюга) – и только тут заметила, что горло разжалось, кашель высох, отпустил.

– А? Да ты чего, какая водка. Семь утра.

– Самое время. Тяпнешь – и сопи до обеда. В нашем возрасте, Нинок, бессонная ночь смерти подобна. Я, мамочка, плохо не посоветую.

Гриша, которого не велено будить, явился с кроткой и виноватой улыбкой еврейского вундеркинда, опоздавшего на урок ОБЖ (основ безопасности жизни – странная дисциплина по теперешнему времени).

– Помнишь его? – Гуля подтолкнула к Бубе щуплого, с остатками кудрявой шевелюры мужчину без возраста. Гриша глянул по-детски, снизу вверх, очень умными печальными глазами таксы, протянул узкую ладонь.

– Григорий.

– Пацан, ну! Работал у меня в кооперативе, не помнишь?

Как ни странно, Буба помнила. Мальчик с мехмата, сын соседки. Вот, значит, как.

Когда Гриша, аккуратно и молча поев, попросил разрешения уйти (буквально: «Я пойду, Гульнара, можно?») и тихо, как-то неуверенно, бочком, удалился, Буба только и смогла вымолвить:

– Так и живете?

Гуля пожала плечами.

– А куда деваться? Он же, блядь, гений. Теорему какую-то, нах, доказал недоказуемую. Вообще, невъебенные открытия, блядь. А денег-то никто ни хера не дает. А я даю. Работай, блядь. Считай свои дифферен, блядь, циалы.

– А вы… ну… – Буба, как всегда, не могла вербализировать главную тайну жизни.

– Чего? В смысле этого дела? – Гуля сверху прихлопнула ладонью кулак. – А как же. Обязательно. Напряжение, блядь, снимаем.

Посмотрели пристально в глаза друг другу – и заржали обе, громко, срываясь на скулеж, падая головой на стол и утирая слезы.

Прекрасно выспавшись на огромной, одушевленной каким-то ритмом кровати, Буба, не в силах пройти мимо, заглянула в кухню. Давешняя Катюша, багровая от жара плиты, приказала ей садиться за стол.

– Велено вас накормить.

– А Гульнара…

– Гульнара Файзуловна уехали до вечера, Григорий Ефимыч спят или что не знаю! – отрапортовала Катюша. – А вас велено кормить.

Селедочка (как бы не рыба даже, а присоленное тающее суфле) с молодой картошкой, пестрой от укропа и базилика. Густая солянка из осетрины с оливками разных сортов. Утка, шпигованная антоновкой, с моченой брусникой. Горячий вишневый пирог с шоколадным мороженым. Дыня. Из батареи бутылок, выстроенных на столе, Буба выбрала, что попроще: к селедке и солянке водки «Белуга», к дальнейшему – просто «Саперави», зато настоящее, Самтрест, из советских еще погребов.

Когда поднималась, изнуренная, от стола, вошел молодой мужик, по всему видать, из нахлебников с первого этажа – футболка поверх фланелевой рубашки (поперек груди – слоган «Two bear or not two bear»), ватные какие-то штаны, заправленные в обрезанные валенки, косичка.

– Здрасьте, Нина. Не узнаете? Я Костя. Костян.

Да как же его узнать. Прыщавый, бледненький, поганка поганкой, мокрец со всеми входящими-исходящими его элитарного вуза – трава и иная дурь, грибы, алкоголь, угоны с последующим битьем чужих машин, долги, воровство у родителей и прочие прелести – прямо-таки искупался в кипятке, молоке, грянулся оземь и обернулся отличным, за тридцать, чуваком с походкой и лицом Де Ниро – тяжелая челюсть, зубастая улыбка плюс ямочка на подбородке. Тонкие очки.

– А я вас сразу узнал, как вы с мамой из машины вышли. Вы не изменились… Нина…

Костян, горе семьи, певец советского архитектурного фрейдизма, – оглядывал Бубу ясными наглыми глазами, как ровесницу.

И Нина как-то не решилась отказаться (да и смысл? так и так делать нечего), когда Костян предложил прокатиться по Москве.

– Вы же сколько не были?

Нина блаженно гнездилась в нежном облаке шубы, откинувшись на удобное сидение в теплом просторном салоне, пропитанном запахом богатства – хорошей кожи, трубочного табака, дорогого мужского парфюма.

– Твоя?

– А? – не понял Костя.

– Машина, говорю, твоя? Шикарная…

– Мамулька подкинула. На тридцатник.

– Ох. Тебе уже тридцать?

– Тридцать четыре. А вам? Нет, стойте, я сам. Мне значит, было двенадцать, когда отец… ну да. А вы были самая молоденькая…

Костя повернулся к ней всем корпусом, снял руки с руля и развел ладони на небольшое расстояние.

– Вот такая. Мы с Мишкой вас звали Колдунчик.

О, как она забыла! Колдунчик! Засмеялась.

– Короче, мы с Мишкой все удивлялись, что Колдунчик такой маленький, как девочка, а вышла замуж. А уж когда папа… (Буба, поджав губы, похлопала его по колену.) Вам уже было тогда нормально. Примерно, как мне сейчас… Выходит, вам сейчас – пятьдесят четыре-пять-шесть?

– На дорогу смотри, арифметик.

– Мы с Мишкой оба были в вас влюблены, ага. И вот когда вы нас так кинули и вышли замуж… это была такая, ну… знаете… детская травма. И на этом детство для меня кончилось.

– А у Мишки? – Буба усмехнулась, но, поглядев на грустный профиль слева от себя, даже немного Костю пожалела. Хотя прекрасно знала этот тип из разряда «все, что шевелится». Ошибалась, кстати, и довольно бездарным образом.

Пока ехали с Гулей из аэропорта, полусонная Буба не сосканировала изменений. А между тем, даже за эти три года, что марокканцы двигали мебель им с Данилой по мозгам, иные участки столицы сделались неузнаваемыми. Тверская от Охотного до Белорусской запузырилась зеркальными эркерами пятизвездочных отелей. Манекены, элегантные, как леди Ди, и стильные, как Евгений Евтушенко, – источали холодное презрение с витрин дизайнерских бутиков и сетевых магазинов, где давно уже никто и не говорил по-русски. Площадь Белорусского вокзала (Тверской заставы!) ощетинилась прозрачными конусами пентхаусов. Растяжки поперек улиц непристойно предлагали апартаменты: час – 800 рублей, ночь – 3000. Когда свернули с Лесной на Новослободскую, Буба, подобно андерсеновской сиротке, прямо рот разинула от жирной разнузданности тортов-высоток в фисташково-розовой гамме.