Текст книги "Шкатулка воспоминаний"

21

Прошел месяц с тех пор, как Клод приехал в Париж, и в один из вечеров он решил написать домой. В письме не было излишеств, так принятых в то время: никаких там «верный слуга», ни всяческих «навеки ваш», ни прощаний вроде того, что написал в своем письме самый известный маркиз XVIII века: «Почту за честь, сэр, быть вашим верным и покорным слугой». (Вот он – настоящий садизм!)

Милая мама!

К этому времени аббат, наверное, уже сообщил вам о моем исчезновении. Мне хотелось бы развеять ваши страхи. Я в безопасности, и все у меня хорошо. Как вы поняли по марке, я пишу из Парижа; папа неизменно говорил, что этот город предлагает земные блага лишь тому, кто сам может что-то предложить.

Боюсь, я не смогу объяснить вам, почему так неожиданно уехал. Вы всегда боялись того, что личная переписка зачастую становится достоянием общества. Но кое-что я могу сказать. Меня предали, милая мама, и сделал это человек, учивший меня доверять людям. Я не вернулся домой, потому что не хотел вовлекать вас в это дело. Помните, что говорил отец Гамо о предательстве? Кажется, он цитировал святого Матфея, я только не помню слов.

Итак, пока я жил в поместье, я стал свидетелем того, чего мне не следовало знать. Думаю, здесь бы аббат со мной согласился. Лучше уйти, чем жить с предателем.

После нескольких случайных встреч я оказался в Париже. Вот об этом я могу вам рассказать. По дороге в Лион, когда я уже думал, что вот-вот потеряю сознание, мне встретился извозчик, который стал моим другом в тот момент, когда я больше всего в нем нуждался. Он согласился отвезти меня в Париж, если я починю его часы. Я это легко сделал. Извозчик – зовут его Поль – шустрый парень, некоторые, пожалуй, назовут его негодяем. Очумеет варить «рагу из королевских законов», так он это называет.

По этим словам понятно, какое удовольствие он получает, заполняя свой желудок едой.

Мое умение по достоинству оценили здесь, в Париже. За первую неделю поступило, ни много ни мало, четыре заказа, и я стал учеником Абрахама Луи Бреге.[55]55
  Знаменитый французский часовщик, автор сложнейших часов.


[Закрыть] [В листке бумаги Клод сделал два надреза и вставил в них карточку известного часовщика.]

Комнату, где я живу (прямо над мастерской), стоит зарисовать и описать. [Дальше шел рисунок. ] Сейчас я сижу и пишу в гостиной, отмеченной на рисунке буквой «Г». Она является частью анфилады просторных комнат, заполненных всякими ценными вещами (гораздо более ценными, чем те травы, что свисали с нашего потолка). Здесь стоят яшмовые вазы, фарфоровые сервизы (говорят, очень редкие), красивый комод с лакированными углами, два стола из порфира. В углу стоит огромная уродливая статуя Эрота со стрелами, рядом – мраморная печь, отделанная бронзой. На печи – статуя Венеры. Моя комната соединяется с чудной библиотекой, которая богаче книгами по часовому делу, чем библиотека аббата, и содержится в порядке. Моя спальня (буква «С») отделана черным, золотым и голубым дамастом. Мраморный камин (буква «К») согревает меня прохладными ночами, которых я, признаться, не ожидал. Все комнаты освещены большими резными канделябрами и оклеены дорогим набивным ситцем.

Мои соседи – Пьеро Ринальдо Карли-Рубби, известный венецианский художник, которому Академия платит жалованье, и лейтенант полиции по имени Антуан-Жан-Гильберт-Габриель де Сарти. Я их частенько вижу.

У меня только одна просьба, мама. Не пишите. Скоро я перееду и тогда пришлю вам свой постоянный адрес. И не говорите аббату, что я здесь, так как я забрал с собой несколько часов, а это может вызвать неприятности. Если же он спросит, скажите ему, что скоро все разрешится и в его пользу. Страница заканчивается, и я тоже должен кончать. Люблю вас, передавайте всем привет, и даже Фиделите.

Клод подписал постскриптум на полях:

Я вспомнил те слова святого Матфея. «Сын человеческий будет предан людьми же», – говорил он. Я только хочу добавить, что Иисус был не один.

Клод перечитал письмо. Он подумал, что зря так много написал о предательстве, хотя в целом остался доволен. Он также не был уверен в правильном написании некоторых слов и хотел поставить на них кляксы, но в конце концов решил оставить все как есть. Его мать не умела читать, поэтому он нарисовал комнату. Зато умела старшая сестра, однако та вряд ли нашла бы ошибки, даже если они были. А вот за кляксы сестра бы его точно высмеяла. Кроме того, аббат частенько говаривал, что правописание – это личное дело каждого.

Клод сделал копию, на которой написал адрес. Запечатав письмо изрядным количеством сургуча, он приколол его к стене среди множества других листков. Он долго смотрел на него, потом задул свечу, и все погрузилось в темноту – во вполне определенную и ужасающую темноту.

И по сей день человечество не придумало лучшего способа ввести человека в заблуждение, чем написать ему письмо. А уж в то время, когда жил Клод, эпистолярные беседы являли собой просто торжество тайного над явным. Письмом, как средством передачи информации, пользовались вовсе не для того, чтобы говорить об элементарных истинах или сложных страхах.

Несоответствие между тем, кем Клод был на самом деле и кем хотел казаться, налицо. Возьмем, к примеру, хотя бы это: как могла комната, освещенная «большими резными канделябрами», погрузиться в темноту после тушения одной-единственной свечки? Полагаю, стоит пролить немного света на то, как в действительности жил Клод Пейдж через месяц после приезда в Париж.

Для начала заметим, что первая половина письма представляла собой описание отъезда из поместья. Только во второй половине присутствуют откровенные фальсификации. Клод полагал, что, не рассказав матери о плачевных условиях, его окружавших, он избавит ее от лишних волнений. Так что же это за плачевные условия? Ну, во-первых, Клода не окружали стены, оклеенные набивным ситцем, и другие роскошные вещи, о которых он писал. Клод описал не свое жилище, а апартаменты барона де Безенваля. (Плюмо соблазнил служанку барона и, полагаясь на информацию, предоставленную ею, опубликовал скандальную статью в газете.)

Клод жил все там же, в комнатах на чердаке, что он снял в день приезда. За месяц проживания в них он успел прочувствовать всю безнадежность своего положения и просто не мог рассказать об этом матери. Отсюда и просторные комнаты, а не потолки, заставляющие горбиться так, что еще немного – и станешь карликом. Отсюда и белый мраморный камин, а не заложенный кирпичами очаг. Отсюда ценные вещи, а не комната, заваленная опилками. Не было никаких столов из порфира, только сломанное прядильное колесо валялось на полу. Не было резных канделябров, и даже восковые свечи стали теперь для Клода роскошью. Он писал письмо в свете сальной свечи, которая жутко коптила и оставляла длинные черные полоски, напоминавшие тополя, на потолке. Да, стены были оклеены, но не набивным ситцем. Письмо он приколол к указу, подписанному неким Антуаном-Жаном-Гильбертом-Габриелем де Сарти, полицейским лейтенантом, его якобы хорошим знакомым. Но он не знал этого человека. Его имя ни о чем не говорило Клоду, он просто подолгу смотрел на него, пытаясь уснуть.

Клод действительно познакомился с Пьеро Ринальдо Карли-Рубби, хотя истину он вновь приукрасил. Юноша повстречал Пьеро в первое же утро, когда проснулся от звука хлопающих ставен. Он поднялся с тюфяка, чтобы посмотреть, что же Париж приготовил для него, и ударился о балку. С невозмутимым видом Клод выглянул в слуховое окошко и осмотрелся. На другой стороне внутреннего двора юноша увидел ряд горгулий, сердито смотрящих вперед и усмехающихся – они напоминали ему Адольфа Стэмфли. На другой стороне здания Клод заметил белье, в основном пеленки, висевшее на веревке. Он сделал вывод, что они принадлежат кормилице, о которой говорилось ночью. Его предположения подтвердились, когда из окна показалась женщина с торчащими в стороны грудями – два младенца жадными губами впивались в ее соски. Кормилица не была красоткой, но приятно улыбалась, несмотря на детей, требующих молока. Улыбаться она перестала, когда увидела, что ее белье бьется о грязную сточную трубу. Кормилица выругалась, схватила пеленки и ушла в комнату.

Вонь, которую Клод почувствовал еще ночью, забираясь по ступенькам, снова ударила в нос. Это нечто пахло даже хуже, чем высушенная полевая мышь. Он выяснил, что запах исходит из комнаты этажом ниже. Постучал в дверь. Она оказалась открыта. Клод заглянул внутрь и понял, что причиной вони является гигантский ястреб, распростерший крылья и вцепившийся когтями в ветку дерева. Клод увидел бесчисленное множество птичьих тушек, свисающих с крючков, с заткнутыми клювами, чтобы из них не текла кровь. А после этого Клод познакомился с Пьеро Ринальдо Карли-Рубби, чучельником, среди клиентов которого была и Академия наук, и множество выдающихся граждан города.

Пьеро обладал широкими мускулистыми плечами и крепким телом. У него было на удивление свежее лицо, несмотря на то что в комнате царила темнота. Но красивым его назвать нельзя. Расплющенный нос, практически раздвоенный, украшал его огромную голову. Это, а также тошнотворный запах, преследующий всех людей подобной профессии, придавали ему сходство с летучей мышью, правда, бескрылой. С венецианской летучей мышью. Его отец, Джузеппе Ринальдо Карли-Рубби, был подданным Венецианской республики, а также анатомом и хирургом. Он считал, что хирургическое мастерство – единственное, чего стоит добиваться в жизни, и хотел, чтобы сын продолжил дело, которое он так выгодно устроил. Обучение началось еще в детстве. Пьеро ездил вместе с отцом по больным и к восьми годам научился пускать кровь. К сожалению, Пьеро не понравилось лечить болезни. Он постоянно заражался от больных.

Во время путешествия в Милан Джузеппе Ринальдо Карли-Рубби показал сыну сцену свежевания животного. Картина навсегда осталась в памяти Пьеро. Вернувшись домой и сделав кровопускание племяннику верховного судьи Венеции, анатом отвез сына к братской могиле Маккавеев – склепу, на стенах которого изображалась сцена их мученичества. Картина заинтриговала Пьеро. Через год ему показали восковые фигуры людей на разных стадиях заболевания чумой. Он понял, что ему интересна не сама анатомия. А когда в коллекции дожа[56]56
  Дож – глава Венецианской республики.


[Закрыть] Пьеро натолкнулся на чучело павлина, он осознал, что скорее хочет оживлять мертвых, нежели лечить умирающих.

– Я решил стать чучельником или восковым скульптором – создателем созданий! – говорил Пьеро, размахивая руками. Он компенсировал недостаток мобильности своей фигуры тем, что усиленно жестикулировал. – Безусловно, моего отца это повергло в ужас, и он выгнал меня из нашего поместья на Большом канале.

Желая усовершенствовать свои навыки, Пьеро отправился в Париж, где его преданность делу оценили по достоинству, обеспечили деньгами и заботой братья Верро. Они изготавливали чучела экзотических птиц, разбогатели, а теперь снабжали венецианского художника заказами.

Клод прошелся по комнате.

– А это кто?

– Урубу. Южноамериканский хищник. После того как я его сделаю, я должен набить овцу, ей предстоит полететь на воздушном шаре Монгольфье.[57]57
  Монгольфье (Montgolfier), Жозеф Мишель и Жак-Этьен, братья, французские изобретатели воздушного шара.


[Закрыть] Так я закончу работу над списком Бюффона.[58]58
  Бюффон, Жорж Луи Леклерк (1707–1788) – французский естествоиспытатель.


[Закрыть] Чучела нужны ему для его самого известного исследования.

– Какого?

– Поиски девственницы-проститутки.

Клод удивился. Он спросил, а не Пьеро ли автор водяных крыс, что выставлены в крытой галерее.

– А, одетых в красный атлас? Под вывеской с ножницами? Да, это мои, мои… Но должен сразу сказать, я не виноват, что мех выцвел. Владелец галереи выставил их на солнце раньше, чем они успели просохнуть.

Пьеро оказался неуверенным в себе чучельником. Он несколько минут рассказывал о недостатках меха, которых Клод даже не заметил. Затем, отвечая любопытством на любопытство, Пьеро спросил: а нельзя ли посмотреть на комнаты Клода? Как только чучельник вошел на чердак, то он сразу понял, что восхищаться этими неухоженными комнатами, обставленными плохой мебелью, незачем. Тем не менее его интерес возрос, когда он заметил несколько предметов в нише под балками, напоминающей то ли усыпальницу, то ли святыню. Пьеро особенно понравились манекен и миниатюра.

– А кто эта дама? – спросил он.

Клод соврал, назвав красавицу своей любовницей, которую он оставил где-то очень далеко. После этого юноша заговорил о другой своей страсти – к механизмам и механике вообще.

Пожалуй, самая откровенная ложь, о которой шла речь в письме, касалась обстоятельств, при которых Клоду удалось добыть карточку известного часовщика. Как вы уже, наверное, догадались, он не нашел работы в мастерской Абрахама Луи Бреге, хотя честно пытался. Клод исходил все улицы вдоль и поперек в поисках работы. Он исколесил весь Сите,[59]59
  Старая часть Парижа.


[Закрыть] напоминающий по форме лодку, таращась в витрины ювелирных магазинов, мастерских оптиков и часовщиков. Тридцать шесть раз он предлагал свои услуги, и тридцать шесть раз ему отказывали. Отказы эти содержали насмешки, презрение, оскорбления, молчаливую враждебность, открытую враждебность и лишь однажды жалость. Ее проявил подручный в мастерской Бреге на Ке д'Орлож.[60]60
  Дословно – Набережная часов (фр.).


[Закрыть] Он и дал Клоду карточку великого мастера, которую мальчик впоследствии отправил мадам Пейдж. Подручный даже показал Клоду личное рабочее место Бреге, где лежали чертежи grande complication.[61]61
  Здесь: сложное задание (фр.).


[Закрыть]

– Часы для королевы! – сказал он. – Валы и подпятники из сапфира, колесики и перегородки из золота, завод платиновый. В этих часах проявится все, на что способна человеческая изобретательность!

У Клода не было слов. Он поразился, насколько чисто сделаны сложнейшие детали. Далее подручный намекнул, что за стакан вина может дать неплохой совет, но Клод не воспользовался случаем, потому что опасался за свое финансовое положение.

Позже Плюмо обругал друга за это.

– Ты в городе, где не пишут рекомендательных писем. Даже если у тебя есть талант, это совершенно ничего не значит. Твои знания в области самостоятельного продвижения по службе катастрофически недоразвиты! В следующий раз, когда тебя попросят, купи помощнику вина.

И Клод вновь и вновь предлагал кому-то выпить, урезая, таким образом, свои финансы. Впрочем, вскоре он понял, что слушать разговоры помощников скучно. Некоторых, кажется, заинтересовали компенсационные балансы и заточка механизмов, однако вместо этого они говорили о законах гильдии и плохом заработке. Клод пытался повернуть беседу в другую сторону, где смог бы проявить свои знания, но умельцы только смеялись над его серьезным отношением к любимому делу, предпочитая сплетничать о каком-нибудь конкуренте.

Клод сделал вывод, что эти люди – не часовщики. Они лишь расписывают циферблаты, изготавливают корпуса и вырезают механизмы. За восхищавшим его сдержанным лицом Бреге, за лицами Лепина и Ле Роя стояла дюжина неизвестных низкооплачиваемых ремесленников, мало заботящихся о продвижении своего дела. Они занимались подельщиной, вот и все.

В тот первый месяц, когда Клоду было нечего делать и не о чем мечтать, он проводил время на птичьих рынках. Здесь он мог вдыхать запахи деревни и размышлять о своем бедственном положении. На рынке присутствовало множество клеток, гораздо больших по размеру, чем вопящие птицы в них. Юноша оценивал по достоинству страдания несчастных тварей.

В тот день, когда Клод написал письмо домой, на рынке он видел, как мужчина своими пальцами набивает голубей и птиц покрупнее викой.[62]62
  Кормовая трава, сходная с горохом.


[Закрыть] Один торговец запихивал пищу в горло птиц. В конце дня тот же мужчина сжимал им глотки, чтобы они выплюнули зерно, которое еще не успели переварить. Ревизор (перо в шляпе говорило о его должности) смеялся над зрелищем, которое так расстроило Клода.

Он ушел с рынка, чтобы отдохнуть под Новым мостом. Пока клевал носом, он наблюдал, как колония пауков, неуверенных в надежности перекладин моста, спускалась по ниткам своих паутин, чтобы закрепить их об опоры арки. Неожиданно Клод заметил, что в его сумке шарит покрытая струпьями рука. Произошла драка. Повозившись немного, юноша наконец-то пересилил своего соперника комбинацией случайных, но эффективных ударов. Потасовка еще больше усилила отвращение Клода к городу. В ходе нее он упал в грязную лужу и запачкал свои единственные брюки. Во влажном пятне перед ним предстал весь город: смесь разных вин, экскременты из полумиллиона сортиров, кишки червей, крысиные испражнения, задушенные голуби. Все это взбито копытами лошадей и ботинками с железными носами в густую едкую пасту. Думаю, необязательно говорить, что пятно так и не отстиралось.

Вот об этом Клод и думал, когда писал матери. Вот почему он соврал, вот почему приукрасил те условия, в каких находился. Рассматривая письмо в темноте, он переживал, что цитата из святого Матфея расстроит мать. На ощупь отыскав свечу, он зажег ее и перечитал письмо, но все-таки решил оставить постскриптум. Клод прошелся по чердаку, насколько это позволяло обрубленное пространство, и встал перед нишей, где лежали его вещи. Долгое время он смотрел на книгу аббата. Прорезанная обложка была пуста, а деньги растрачены. Клод взглянул на картинку, изобразил вытянутые руки Спасителя, потупленный взгляд. И в этот момент мир открылся ему. Точнее сказать, земной шар.

22

Опустив глаза, Клод увидел имя издателя трактата по механике: «Опубликовано Л. Ливре, издательство «Глобус», Париж». Реакция Клода была следующая: «Ну я и тупица!» В поисках работы он совсем забыл о своем знакомстве с издателем порнографии.

На следующее утро Клод обсудил дело с Плюмо, который как раз вернулся домой после распутной ночи и мечтал о приятном сне. Заплетающимся языком он поведал Клоду все, что знал о Ливре:

– С ним связана одна скандальная статейка. Я писал о нем и о его партнерах, когда нуждался в деньгах.

Клод рассказал о своей встрече с продавцом книг.

– Я бы на твоем месте не возобновлял с ним знакомства, – сказал Плюмо. Далее последовали такие слова, как «самодовольное ничтожество» и «эксплуататор». – Не стоит обращаться к нему за поддержкой.

Клод тем не менее был неумолим:

– Я только хочу, чтобы он привел меня в часовую мастерскую. Он издавал книги на подобные темы в прошлом.

– Это было давно. Как тебе известно, он поменял занятие.

Клода это не остановило. Он направил свои стопы на улицы издательского квартала в поисках вывески «Л. Ливре, издательство "Глобус"». В растерянности юноша шагал по улицам, встречая на своем пути разъездных торговцев юмористическими книгами и дешевыми удовольствиями. Наконец он нашел магазин. На фасаде здания была изображена карта мира, без всяких признаков открытий капитана Кука и Лаперуза. Внутри Клод увидел изящный стеллаж и, что вполне естественно, множество книг. Гость поместья занимался выставкой, располагавшейся под изображением птицы. Клод посчитал, что это хорошее предзнаменование, ведь он знал историю сего пернатого создания. Пьеро рассказывал ему о Симург – персидской птице, которая была способна говорить и размышлять. Исследователь, поймавший ее, не понимал по-симургийски. Мало того, орнитологи и лингвисты до сих пор горюют, что он так и не довез ее до Парижа – птица погибла в дороге. Пьеро имел честь сделать из уникальной особи чучело. Клод хорошо запомнил это, потому что рассказ таксидермиста был непосредственным образом связан с отцовскими сказками.

Продавец книг вышел из магазина, чтобы поставить стенд снаружи. Гладковыбритые челюсти и огромный парик Ливре двигались независимо друг от друга, когда он наклонился, чтобы привести в порядок книги, сбитые прохожим. В его наряде не было ни одного недостатка, ни одна складочка не нарушала идеального порядка. Но все-таки что-то грубое присутствовало в этой аккуратности, да и в нем самом. Возможно, такое впечатление создавалось оттого, что он не раз останавливался, чтобы сплюнуть прямо на мостовую. (Свой платочек Ливре берег для официальных встреч.) Клод еще раз представился человеку, которого аббат прозвал Флегмагорлом.

Ливре опять сплюнул и сказал:

– Ах да, Пейдж. Я помню. Жди здесь.

Продавец книг зашел в магазин и вынул из тайника в своем столе маленькую книжку, ту, что Клод видел в поместье.

– «Пейдж, Клод, ученик графа Турнейского. Гений и талант».

Книготорговец цокнул языком и осмотрел Клода с головы до ног. Ливре хватило ума, чтобы увидеть, сколько в юноше рвения и пыла и что это неспроста, наверняка парень попросит о помощи. Клод являл собой просто Нужду во плоти. Ливре решил предупредить возможные просьбы или предложения услуг. А в этот миг Клод смотрел на птицу, и продавец книг спросил его (на это мальчик и рассчитывал):

– Ну и что думает гений об этом?

Последовав совету Плюмо, Клод отбросил всякую скромность. Он похвалил выставку и качество гравюр. Затем он рассказал приукрашенную историю Симург и описал, как она питалась, ее репродуктивные органы и манеру гнездиться.

– Я полагаю, тот факт, что они спариваются на лету, очень интересен.

Он рассказал о том, как поймали птицу, и описал ее голос, похожий на человеческий.

– Я также интересуюсь птичьим пением.

Знания выбрызгивались из Клода подобно тому, как молоко – из вымени дойной коровы.

Ливре пригласил юношу зайти в магазин.

– Только вытри ноги о мой коврик!

На полу лежал чистенький, пусть и изношенный, коврик из сизали, на котором была выткана монограмма Ливре. Клод решил, что уже достаточно вытер ноги, однако, судя по сопению и покашливаниям продавца книг, ошибался. Юноша вернулся к коврику и еще немного покрутился на нем.

Когда они вошли в магазин, зазвенел дверной колокольчик. Клод огляделся и увидел, что тот же мотив, что и на коврике, повторяется по всему магазину. Двойная «Л» присутствовала на чашах, на ковре, в экслибрисах.

Книги расставили согласно их размерам и тематике. Кварто рядом с кварто, ин-фолио – с ин-фолио, трактат по механике рядом с трактатом по механике. Не было здесь и шатких строений в форме пирамид, поднимающихся с пола. Книги, украшенные завитушками и орнаментом, стояли так, что на стене образовывался узор из золоченых корешков. Даже мохнатые кипы непереплетенного материала были приведены в порядок. Различные декреты, обращения, акты, законы и королевские указы Ливре перевязал ленточкой. Книжные полки являли собой не просто модную тогда категоричность. Они выстроились в систему, достигшую апофеоза Порядка и Дисциплины, стали продуктом деятельности совершенного Homo hierarchicus[63]63
  Человека иерархического (лат.).


[Закрыть] в лице Люсьена Ливре.

Посреди магазина, на полу, покрытом черно-белой шестиугольной плиткой, располагалось несколько шкафов с застекленными витринами.

– Мои витрины! – сказал Ливре. – Они дают пристанище книгам, но, думаю, ты понимаешь, что некоторые книги недоступны человеческому взгляду. Они за шторкой. – Его палец указал на саржевую занавеску, по бокам которой помещались два больших глобуса.

Похожий на голубятню огромный письменный стол из красного дерева занимал почти все пространство. Вдоль стола была протянута бечева, на которой висели кусочки бумаги, похожие на знамена какого-то военного судна или на лилипутское белье, развешанное для просушки. (Кстати, перевод «Приключений Гулливера» всегда наличествовал в коллекциях «Глобуса».) Ливре заговорил первым:

– Раз уж ты не принес ни новостей, ни часов от графа, я могу сделать вывод, что ты больше не в его услужении. Я тоже. Он разорвал со мной отношения, хотя все еще должен мне много денег. Он даже не соблаговолил отправить мне портрет, за который я несу прямую ответственность. Впрочем, кредиторы аббата вскоре потребуют от него возвращения долгов.

Клод сдержался и ничем не показал, какое удовольствие ему доставила новость, что у аббата возникли серьезные проблемы и его привлекут к ответственности, пусть и не за столь серьезное преступление, как убийство. Клод уже подумывал, отдать ли Ливре портрет, и все же решил, что это вызовет слишком много вопросов.

Клод старался подражать манере Ливре говорить витиевато:

– Как вы совершенно точно подметили, я больше не в его услужении.

– Я также предполагаю, что ты страстно жаждешь неких перемен в своей жизни. Не так ли?

Клод кивнул.

– Я так и думал. Вероятно, я смогу тебе помочь. Неужели все так просто? Неужели продавец книг приведет

его прямо в часовую мастерскую?

Но Ливре доказал, что действительно является самодовольным ничтожеством и эксплуататором, как и говорил Плюмо.

– Не думай, что я возьму на себя такую ответственность и оценю достоверность предложенных тобой сведений касательно Симург. Достоверность для меня ничего не значит. Позволь мне взглянуть на твою руку. – Ливре поморщился. – Нам придется прикрыть это уродство. Каков твой рост?

Клод не понимал, зачем и для чего продавец книг задал такой вопрос, но решил, что не стоит рисковать возможным покровительством. Он ответил:

– Два с половиной фута.

– Сколько? Это что еще за мерки?

– Это мерки поместья. Мы использовали константинопольский фут.

Из задней части магазина донесся женский голос:

– Это примерно в два раза больше, чем парижский фут, если я правильно помню свои записи.

Ливре заорал:

– Просто скажи мне, сколько это будет здесь, в Париже!!!

Перо зацарапало по бумаге, и после нескольких подсчетов женский голос объявил:

– Чуть больше пяти футов по меркам города.

– Эта девушка, – сказал Ливре, будто представлял их друг Другу, – моя кузина Этьеннетта. – Книготорговец повысил голос: – Кузина, у которой так много работы, что она вмешивается в наш разговор! – Затем он вновь повернулся к Клоду. – Она счетовод в моем издательстве и имеет еще несколько обязанностей, отрабатывая тем самым большое жалованье, которое я ей плачу. Итак, пять футов. Очень хорошо. Ливрея тебе подойдет.

Смущению Клода пришел конец, когда Ливре объяснил, что имел в виду:

– У тебя приятная наружность, и ты наверняка привлекаешь внимание женского пола. К сожалению, у тебя акцент, выдающий не парижское происхождение, но с этим мы справимся. Я уже говорил твоему бывшему хозяину, что страницы должны храниться в книжном магазине. Я полагаю, ты достоин моего внимания. Я подам прошение гильдии и возьму тебя в ученики. Так как у меня на данный момент нет помощника, я не думаю, что ты откажешься.

Клод ответил, возможно, слишком резко:

– Я не ищу работы здесь. Я надеялся, что ваши познания в области часового дела и механики – аббат говорил, что раньше вы публиковали книги на эти темы, – помогут мне устроиться к часовщику в качестве усердного и компетентного работника.

– Аббат наверняка говорил тебе, что много лет назад я поменял свои пристрастия. Я ограничиваюсь философией.

Клод открыто заявил о своих желаниях:

– Я хочу быть только инженером, больше никем.

– Чушь! Ни в одной гильдии нет такой профессии. Подозреваю, этого слова нет даже в словаре. – Ливре заглянул в увесистый том, стоявший на столе из красного дерева. – Видишь, нет такой статьи.

Клод думал иначе. Он натолкнулся на это слово еще очень давно, когда учился в Турне.

– Вам стоит посмотреть слово «машина».

Они прочитали хором, один – по памяти, другой – из книги:

– Машина, слово греческого происхождения, означавшее выдумку, искусство. Значит, машина – это то, что состоит скорее из искусства и работы разума, нежели из прочных материалов. Поэтому изобретателей машин называют ingénieurs или инженерами.

– Как остроумно, Клод Пейдж! – Ливре не оценил того, что его исправили, скорее, наоборот, взбесился. – Молодой гений! Ты, кажется, изучал часовое ремесло, когда я был в Турне. Если теперь ты наемный рабочий, покажи мне документы и приведи доказательства. Если нет, то проявляй должное уважение к своему будущему хозяину!

Целый час продавец книг насмехался и издевался, разбивая юношеские надежды Клода на куски, задевая его юношескую гордость. Он хотел раздавить Клода, заставить поверить в то, что Парижу нечегэ ему предложить. Только Ливре не знал, что Клод понял это и без его помощи.

– Поверхностные знания, которые ты получил в поместье, не смогут прокормить тебя, – доказывал торговец. – Единственное, что ты начал изучать, – и я должен подчеркнуть, насколько рудиментарны твои знания, – так это Библиополис, Город книг. Я говорил тебе об этом раньше, говорю и теперь. Я не могу помочь тебе с твоим желанием работать механиком.

Клоду нечего было сказать.

Продавец книг смягчился:

– Для кого-то, Клод, не иметь работы – значит отдыхать, жить праздно. Но в Париже все иначе. Безработица отнимает больше времени, чем любая работа.

Клод понял этот афоризм, потому что вот уже месяц отчаянно искал работу. Именно поэтому, когда их беседа подошла к концу, Клод Пейдж согласился стать учеником в издательстве «Глобус».