Текст книги "Шкатулка воспоминаний"

50

Он изучал свои черты лица в течение часа, периодически усмехаясь и избавляясь таким образом от горя. Он осмотрел свое горло, пронаблюдал, как двигается челюсть и как из носа и рта выходит поток воздуха. Наконец он открыл тетрадь и начал расписывать звуки согласно алфавиту. Он отмечал, как его губы насвистывали «с» и выплевывали «п», как двигались определенные части головы (челюсть, язык, нёбная занавеска), а другие оставались неподвижными (задняя часть гортани, зубы, твердое нёбо). Жители дома выглядывали из окон, озадаченные странными звуками. Они, конечно, ожидали всяких странностей от чердака, но все же не цоканья, поцелуев и криков, сопровождаемых сиплым смехом.

Так Клод начал изучать анатомию. Он велел Плюмо разыскать для него редкую и дорогую гравюру Даготи, изображающую человеческое горло в разрезе. Она была выполнена в красных, голубых и желтых цветах. Гравюра была помещена в книге под многообещающим названием «Развитие речи», на поверку оказавшейся совершеннейшей пустышкой. Часами Клод смотрел на гравюру, а затем на собственное горло, постоянно издавая странные звуки и старательно записывая что-то в тетрадь. Строчка за строчкой Клод описывал звуки, произношение которых зависело от движения губ, или кончика языка, или нёба. Плач дочери, который всего неделю назад мешал ему, теперь служил увертюрой к новому дню сосредоточенных исследований.

Клод снова начал выходить из дома. Он ходил на скотобойню, где разговаривал с нутровщиком. Француз предлагал свои услуги теннисистам и военным, ведь струны для ракеток и нитки для хирургических швов – единственное, для чего требуются кишки, не считая концертного зала. Нутровщик отвечал на все вопросы Клода – как выдавливать из кишок отходы, как мыть и сушить сырье, как скоблить, сращивать и растягивать. Обмотав вокруг шеи изрядный запас готового материала, юноша вернулся домой и продолжил эксперименты.

Вдохновение всегда приходило неожиданно. Однажды в кукольном театре, во время показа «Маленьких комедий» графа Божоле, Клод разработал локтевой сустав – шаровое шарнирное соединение, – в то время как его дочка смеялась над жестокостями, разыгрывавшимися на сцене. Конечно, происходили и неудачи. Когда Клод вынул из банки трахею гиены, ему пришлось сразу же выбросить ее. От запаха, который она источала, затошнило даже Пьеро, привыкшего к малоприятным ароматам. В действительности весь законсервированный материал, собранный в коллекции женевского хирурга, оказался бесполезным. (Кстати, информацию, подтверждавшую крах его коллекции, аббат зачитал вслух – в журнале Женевской академии по сему поводу опубликовали статью.)

Чердак вскоре превратился в мясную лавку. Горла, желудки, эластичные пищеводы использовались для извлечения звуков. Раздутые рыбьи пузыри тестировались на иные акустические возможности.

Наконец Клод перешел к анатомии человека. Скромно расположившись на задних рядах аудитории в Академии хирургии, он разглядывал через монокль, как врач разворачивает слуховой нерв и прикалывает его к доске из пробки. Хирург цитировал книгу Мекеля Юниора «De labyrinthi Auris»[107]107
  «О слуховом лабиринте» (лат.).


[Закрыть] и описывал все отверстия и пузырьки, позволяющие человеку воспринимать звуки. Клод также посетил несколько скучных лекций по формированию речи. Главный лектор – это касалось и его интересов, и статуса внутри Академии – сравнивал человеческое тело с хронометром. Метафору он позаимствовал у Декарта, Ньютона, Вольтера и Ламеттри,[108]108
  Ламеттри, Жюльен (1709–1751) – французский философ-материалист, врач.


[Закрыть] хотя, надо сказать, все вышеперечисленные личности пользовались языком часовщиков более изящно. «А теперь, – говорил оратор, – перейдем к «бою», то есть к механизмам человеческой речи».

Руки Клода, подобно стрелкам некоторых часов, не двигались до тех пор, пока случайная оговорка лектора не привела к сосредоточенному записыванию. Окрыленный воспоминаниями о давних исследованиях, изобретатель занес всего два слова в тетрадь и кинулся прочь из аудитории, не обращая внимания на удивленные взгляды в свою сторону. Говоря языком часовщиков, мысли в его голове совершили некий оборот. Точнее, переворот. И дело было не только в ротационном движении и чудесных возможностях кулачка. Метафора и метод слились воедино, и в этом слиянии Клод смог услышать голос своего дивного изобретения.

Но что же явилось причиной слияния? Как смог Клод усовершенствовать метод воспроизведения звуков? Плюмо вскоре напишет, что «Клод Пейдж преуспел там, где другие потерпели неудачу. Ему удалось объединить все свои непревзойденные навыки и воспользоваться наблюдениями, которые раньше были путаными и бесполезными. Говоря практически, механизм, соединенный с несколькими мехами, полудюжиной язычков, металлом и мундштуком, позволил ему добиться желаемого результата».

К такому открытию привели всего два слова, сказанные лектором. Так какие же?

Губы Вокансона.

51

Небольшое уточнение. Губы, конечно, принадлежали не самому Вокансону. О губах великого механика даже не стоит говорить, ведь, если верить Будело, они были слишком малы. Более того, когда Клод обрел вдохновение в амфитеатре университета, губы Вокансона, равно как и все его тело, были похоронены в часовне, называемой «Духи мучеников». Нет, «губы», вдохновившие Клода, «губы», которые буквально заговорили с ним, принадлежали одному из бессмертных творений покойного.

После нескольких блистательных работ в области механики Вокансон (по мнению Клода) растратил свой талант на сельскохозяйственные приспособления: всевозможные соломорезки, безлошадные плуги и шелкоткацкие станки. Правда, таким образом он добился внимания со стороны инженеров всех стран и континентов (особенно взволновался Уатт). Вокансона обеспечили командой бравых ребят – токарей и кузнецов, которые и занялись производством полезных, однако ныне забытых машин. А уж в глазах Клода, гений Вокансона (слово, то и дело всплывающее в его тетради) проявился всего в трех автоматах. Их он сконструировал, еще будучи молодым, в тридцатых годах восемнадцатого века, сразу после переезда в Париж. Клод пророчил: «Испражняющаяся утка Вокансона еще долго будет жить в умах механиков всего мира, тогда как его сельскохозяйственные агрегаты через несколько лет превратятся в кучу заржавленного металла на свалках Парижа».

Из трех автоматов утка была самым интересным изобретением, прямо-таки победой механического гения. Она плескалась в воде, крякала, ела, переваривала пищу и… испражнялась. Если верить старому механику, с которым Клод повстречался в Ля Шо-де-Фон, оглушительные аплодисменты последовали, когда шесть крошечных crottes[109]109
  Помет (фр.).


[Закрыть] упали из медного ануса, расположенного прямо под торчащим золоченым хвостом утки. «Перья приподнялись, и толпа взревела от восторга!» – говорил старик, описывая устройство.

Однако для целей Клода понадобилось отверстие другого автомата: рот играющего флейтиста. Точнее – его губы.

В репертуаре флейтиста было несколько различных мелодий, наигрываемых при помощи серебряных пальцев, золотого языка и золотых же губ. Пневматика состояла из кожаного клапана, регулирующего поступление воздуха в девять пар мехов. Они-то и заставляли музыканта играть. Клод принялся за изучение набросков и записок, подкрепив их несколькими очевидными подсчетами. Губы оставались последним штрихом его грандиозного плана. Они позволили Клоду закончить исследования и приступить к обдумыванию устройства говорящей головы.

52

Да, только к обдумыванию устройства, но не к работе над ним. Для последнего требовались средства. Аббат встретился со своими кредиторами, однако те, не долго думая, отказали в помощи. Клод собирался отложить дело и сделать несколько игрушек для Транше, но друзья запретили ему отвлекаться. И что еще хуже, денег, заработанных на игрушках, все равно бы не хватило. Это стало ясно, когда Клод составил список необходимых материалов и их стоимости.

Что это был за список! Он помещался на восьми листах разлинованной писчей бумаги. Клод разделил предметы на те, что можно смастерить из различных остатков (соединения, рама, гортань), на те, что можно купить и слегка переделать (парик и ткань для костюма), и на те, что пришлось бы заказывать (фарфоровая голова и стеклянные глаза). Рядом с наименованиями последних двух групп стояла примерная стоимость.

Клод связался с зарубежными мастерами, чья помощь ему требовалась. Он, конечно, понимал, что работу придется отложить. Семья стеклодувов из Чехии и фарфоровая фабрика в Дрездене могли прислать стеклянные глаза и голову только через три месяца после того, как заказ будет оплачен. Голову предполагалось изготовить из не покрытого глазурью фарфора, дабы сэкономить деньги. Клод мог навести блеск и сам. И все же после того, как деньги на заказы были отправлены, изобретатель остался без единого су в кармане.

Вскоре пришла помощь – друзья постарались. Первым содействие оказал Пьеро. Он отдал половину выручки от пары проданных туканов. «Купи на них золота», – сказал венецианец. Вскоре помогла и Маргарита. Она предложила бесплатно кормить Агнес. Соседи появлялись в дверях чердака, каждый предлагая какую-нибудь полезную мелочь. И даже Этьеннетта, узнав о беде Клода, подарила ему единственную ценную вещь, которой владела, – чернильницу на серебряной подставке. Она ничего не попросила взамен, и это глубоко тронуло Клода. Ему было жаль, что присутствие этой девушки в его жизни так незначительно. Она, будто персонаж какого-то исторического романа, неожиданно появлялась то здесь, то там, не показывая истинной глубины своей души. Мадам В. обеспечила Клода бесплатной едой, что очень порадовало юношу в период такой жестокой экономии. Извозчик тщательно обследовал багаж и изымал все, что не соответствовало французским законам о перевозках. И даже домовладелица Клода, которая регулярно участвовала в королевской лотерее, и та вложила несколько звонких монет в «предприятие на чердаке», вернувшись однажды домой с крупным выигрышем. (Свою выигрышную комбинацию чисел она позаимствовала из списка нераспроданных овощей: шесть стручков фасоли, четыре репки, семь морковок и одна салатная головка.)

Плюмо оказался наиболее изобретательным собирателем средств. Он проводил экскурсии по чердаку Клода, когда того не было дома. «Почему мы не можем последовать примеру жителей дворца Фарнезе, ведь они взимают плату за осмотр их резиденции? В конце концов если этот дворец и славится причудливыми окнами, то разве есть там хоть одна коноплянка, поющая песни?»

Писатель также пополнил «казну», сочинив памфлет «Колокола Парижа», который был основан на некоторых ранних кампанологических наблюдениях Клода. Памфлет в ярких подробностях описывал парижские церкви и церковные колокола и поэтому продавался живенько. Через несколько месяцев все читающие жители города развлекались тем, что закрывали глаза и пытались различить в шуме столицы всевозможные звоны.

Увы, даже такси помощи было недостаточно, чтобы Клод мог начать работу. Аббат тщился подбить нескольких зазнавшихся состоятельных ценителей механического искусства на вложения, но его иссохшая подагрическая наружность не вызывала доверия. Неделю за неделей Оже посещал богатые особняки и просил помощи, и каждый раз ему вежливо отказывали. Часто ему запрещали войти даже слуги, обученные провожать непрошеных гостей. И пусть двери не хлопали за его спиной, все же закрывались они с удручающим равнодушием.

– Я по собственному горькому опыту научился не доверять таким предприятиям, – говорил один торговец кофейными зернами, отвечая отказом на предложение аббата. – И не я один. Видите ли, однажды появился парень, который говорил, что может изготовить ботинки, позволяющие перейти Сену. Все великие умы Парижа подписались на его изобретение, и я тоже внес свое имя в список. У парня имелись некоторые аргументы, придавшие правдоподобность его исследованиям. Тем не менее он не выполнил обещания. Я потерял нечто большее, чем деньги. Я потерял честь. И не собираюсь терять ее снова.

Аббат начал брать Клода с собой на встречи. Такая стратегия принесла некоторые плоды. Конечно, потенциальные вкладчики конфузились, выслушивая странные объяснения. Однако их привлекал вид красивого и жизнерадостного парня, которого вдохновил на изобретение вечно чихающий расстриженный монах. Дуэтом Клод и Оже устраивали настоящее представление, рассказывая о задуманном в несколько искаженных выражениях.

Такое искажение применялось в двух целях. Во-первых, оно позволяло зрительно уменьшить сложность теорий, непонятных большинству потенциальных клиентов. Как заметил аббат: «Мы покажем, будто они все понимают, хотя на самом деле они не понимают ничего. Это лучше, чем демонстрировать всю полноту их невежества». Во-вторых, обман применялся для того, чтобы сбить со следа возможных соглядатаев. Ведь по всему Парижу, особенно в квартале Марэ, шли слухи об их сопернике, специализирующемся на согласных звуках.

Через месяц таких собеседований Клод и аббат нашли поддержку у двух зажиточных аристократов. Первым был герцог Врилье. То, что он согласился помочь, никого не удивило. Аббат в свое время познакомил его с Пьером-Жозефом Лоренном, инженером, позднее сконструировавшим для герцога механическую руку. Второй была некая мадам де Кранкуа. Мадам славилась своей страстью к фарфору, этим отвратительным увлечением, популярным среди женщин ее класса. Показав гостям свой blanc de chine[110]110
  Белый фарфоровый (фр.).


[Закрыть] зверинец, состоящий из привезенных с Востока дорогих безделушек, она объяснила, что фарфоровые кошечки и собачки не мяукают, не лают и не бьют домашнюю утварь, а потому держать их в доме гораздо приятнее, чем живых питомцев. После того как ей продемонстрировали все математические, оптические и философские исследования, которые чуть ли не булькали и не искрились, хотя были полностью подстроенными, мадам де Кранкуа согласилась частично оплатить расходы.

– Но только при условии, что голова будет сделана из лучшего дрезденского фарфора! – заявила она.

Сие условие Клод принял. Он и сам пришел к такому выводу незадолго до встречи.

Настоящий прорыв в деле произошел, когда аббат перечитывал классику жанра – книгу Биона о построении и использовании математических инструментов в переводе Эдмонда Стоуна. Одна строчка бросилась ему в глаза: «Нам понадобится высокий порог».

– Порок! Ну конечно! Порок! – заорал аббат, срифмовав последнее слово. Он зачитал предложение вслух для Клода. – Ты что, до сих пор не понял? Принеси мне мой свиток.

– Какой именно?

– Тот самый, что сделает нас богатыми! Неси «Часы любви»! – Аббат чихал и смеялся, пока просматривал заказы. – Завтра мы заработаем на наших старых партнерах! С этим свитком заказов мы заполучим все уши сильных мира сего! Не заспиртованные, конечно.

Разницу между вымогательством и законной компенсацией порой сложно разглядеть, как вскоре узнал Клод. Когда аббат стучал в дверь, однажды уже закрывшуюся перед ним, и намекал на некогда сделанный заказ, клиенты, которые раньше были слишком заняты, теперь проявляли всяческую доброту и уважение. Она боялись, что сплетни об их увлечениях попадут не в те руки. Как по волшебству у проекта появились еще несколько сторонников.

Когда граф Корбрейский заказывал «Даму с собачкой на качелях», он обратил особое внимание на bouledogue.[111]111
  Бульдог (фр.)


[Закрыть] Дама его интересовала меньше, ведь только собак он любил по-настоящему. Это подтвердилось, когда Клод с аббатом спустились в просторные апартаменты графа. Псина с вытянутым туловищем кинулась им под ноги, в то время как другая, более застенчивая дворняга лаяла из-за двери.

Эротические часы были простым развлечением для графа, так же, как и вся его жизнь. Он отличался необыкновенной глупостью, а потому не мог серьезно заниматься тем, что его интересовало. Правда, ограниченность дворянина пряталась за богатством. Граф любил пустить пыль в глаза и постоянно беспокоился, что его склонность к весьма странным половым контактам – склонность, о которой уже знали все дражайшие друзья, не упускавшие возможности над этим посмеяться, – подпортит его репутацию. Он был приверженцем королевской власти, но лишь до тех пор, пока король позволял ему вести распущенный образ жизни. В свободное время от кормления морковкой своего любимого пса Геркулеса (такое меню придавало блеск его меху) граф развлекался с увеселительными приспособлениями, научным оборудованием и древними игральными картами. В его коллекции насчитывалось тридцать расписанных золотом и серебром колод!

Когда аббат и Клод прошествовали в кабинет дворянина, молодой красивый слуга объявил, что граф задержится. Аббат сначала осмотрел ртутный бассейн весом в сто пятьдесят фунтов (по его собственным оценкам), затем повернул ручку механического планетария, разместившегося на подставке. Клод по привычке мысленно перечислил все предметы в комнате: коллекция вогнутых и выпуклых зеркал, зажигательное стекло на подоконнике, четыре электрические машины, такие привычные взору философа инструменты, как микроскоп, барометр, гидрометр, гигроскоп (Клод предположил, что не такой точный, как еловая веточка его матери), полка с аэрометрами (один был похож на серебряный волан, другой – на китайскую ракетку, третий – на королевскую державу). Клод обрадовался, что они оставили свои поддельные приспособления дома.

Составление списка прервалось, когда аббат повернул ручку планетария с такой силой, что Марс слетел с орбиты и закатился под стол. Как раз в тот момент, когда Клод пытался восстановить порядок во Вселенной, вошел граф Корбрейский.

– Мы уже встречались раньше, – отчеканил он.

– Да, сэр, в магазине Люсьена Ливре, – ответил Клод, поднимаясь с пола.

Аббат почувствовал, что его присутствие неинтересно графу. Здесь только Клод мог добиться поддержки. Поэтому Оже промолчал, стоя за столом, заваленным изделиями из стекла.

– Мой друг, – сказал Клод, посмотрев на аббата, – тот самый человек, который делал «Даму с собачкой на качелях».

– Давайте больше не будем говорить о тех часах, – ответил граф. – Я совершил ошибку. Пусть это останется нашим секретом. Ведь мне приходится помнить о своей репутации.

– Хорошо, забыли.

– Тогда зачем вы пришли?

– Мы хотим, чтобы вы помогли нам с механическим воспроизведением звуков. Вы интересовались этим раньше.

– Возможно, Даже если и так, я уже все забыл. Это было очень давно.

– Тогда я надеюсь, что вы позволите мне напомнить об этом деле.

Граф любезно согласился.

Клод начал свою речь с лирического рассказа о путешествиях.

– В хижинах горцев я видел машины, в которых дерево и железо слились так же легко и естественно, как встречаются небесная твердь и горы. Я слышал, как голосовые связки мертвецов наигрывают печальные мелодии. Я даже понял, как говорит флейта. И теперь я хочу, monsieur le comte,[112]112
  Господин граф (фр.).


[Закрыть] соединить все эти исследования в одном грандиозном устройстве.

– Не вижу связи между твоими исследованиями. Впрочем, это не твоя вина.

– Моя мать, – продолжал Клод, – говорила, что лучше взрастить один богатый урожай, чем размениваться на многие. Но также она ценила те особенные сады, где разнообразие крылось в их внутренней глубине.

– Ну, покажи мне эту твою внутреннюю глубину.

Клод достал тетрадь с набросками. Граф притворялся, что все понимает. Он задал несколько вопросов не по существу, однако изобретатель отвечал так, будто они раскрывали самую суть его работы. Граф также отметил, что у него есть несколько условий, и Клод с радостью их принял. Ведь выбора у него не было.

Скормив Геркулесу морковку, граф удовлетворенно-благодушно изрек:

– Что ж, ты получишь свою говорящую голову.

Он позвал секретаря. Красивый парень вбежал в кабинет, зажав пантограф под мышкой. Граф диктовал, секретарь строчил, и два набора деревянных рукояток производили на свет тот же самый текст в уменьшенном формате. Контракт был коротким и четким. В нем оговаривались обстоятельства финансирования, способ оплаты и условия оплаты. Имя графа заносилось в текст только после предварительного одобрения с его стороны.

– Репутация, знаете ли, – заметил дворянин.

Главный пункт договора звучал так: «Я оплачу изготовление искусственной головы, которая, при помощи шестеренок и блоков, а также других научных приспособлений, будет говорить. Говорящая голова должна иметь в своем репертуаре, помимо других звуков, такие слова: «Vive le Roi – да здравствует король!» Срок в девять месяцев, начиная с момента подписания договора обеими сторонами и до завершения работ, был надписан сверху, соглашение скреплено подписью графа и засвидетельствовано аббатом, чей автограф было почти невозможно разобрать.