Текст книги "Шкатулка воспоминаний"

38

Теперь Клод жил сам по себе. Он начал преследовать свои цели, о которых ему пришлось надолго забыть, и его настроение менялось со скоростью самодельного гигрометра из еловой ветки. Два демона, неустанно преследовавшие юношу, – Александра во всем, что касалось любви, и Ливре в том, что касалось работы, – остались далеко позади. Вместо страданий, причиняемых госпожой и господином, Клод испытывал простое удовольствие от создания незатейливых вещиц для местных продавцов безделушек, готовясь к серьезной работе.

Клод начал с того, что принялся снабжать игрушками господина Транше, владельца «Петит Дюнкерк», галантерейной лавки на набережной Конти. Транше очень импонировали как юноша, так и его создания, которым было свойственно «необычайное изящество».

– Даже поломанные, – рассказывал он, – они пробуждают в человеке необыкновенные чувства.

Витрины в магазинчике Транше были единственными в своем роде. Ювелиры и золотых дел мастера, что торговали по соседству, выставляли напоказ одно изделие, в то время как лавка Транше славилась изобилием предлагаемых товаров. Глаза посетителей разбегались от обилия бижутерии, игральных столиков, коробочек для табака, из которых при открывании била струя воды, расписных диковинок, оловянных солдатиков, русалок, крошечных фарфоровых фонтанчиков, наполненных бренди, коробок с цветами, которые начинали цвести сразу после нажатия кнопки, подарков на Новый год, восточных сувениров, амулетов всех размеров, хрустальных контейнеров для хранения конфет и табака, английских несессеров и парчовых ключниц.

Через месяц после того, как Клод продемонстрировал владельцу лавки свои таланты, его первое творение появилось среди всех этих чудных вещиц. Между драконниками (7 ливров 4 су за дюжину) и английскими несессерами (2 ливра за штуку) стояли «волшебные китайские акробаты» (4 ливра). Шесть из них были проданы в первую же неделю, еще четырнадцать – в течение следующих семи дней. Транше понял, что нашел очень сообразительного юношу и что сообразительность эта может принести весьма неплохую прибыль магазину. Клиенты были очарованы крошечными акробатами, беспрестанно вертевшимися вокруг оси.

Заказов вскоре стало так много, что Клод не мог с ними справиться, поэтому он продал свой секрет – пузырек ртути в туловище каждого акробата – Транше. Тот пообещал честные проценты с каждой продажи. После этого Клод выпустил серию цевочных колес, которые бы точно заставили косоглазого шута Веласкеса завидовать, так как они крутились на двойных осях, создавая причудливый обман зрения. Затем появились маленькие барабанчики, покрытые каучуком. Когда их поворачивали, воздух проходил через тонкую медную пластинку внутри, и раздавалось мычание коровы. Клод назвал игрушку «Му-му». Транше продал так много «Му-му» по 3 ливра 2 су за штуку, что скоро весь Париж звучал как огромный турнейский коровник.

Остроумные и изящные игрушки Клода привлекли внимание настоящих ценителей, и они стали заказывать ему все более сложные приспособления. Один банкир заплатил крупную сумму денег за механизм, который сам стучал в дверь. После того как посетитель дергал за шнур, механический херувим пускал стрелу в колокольчик, возвещающий о прибытии гостя. Один придворный попросил Клода изготовить серебряную ведьму, которая могла бы проковылять три ярда без повторной заводки. Тогда же юный механик разработал машину для чтения, позволяющую открывать двенадцать книг одновременно одним поворотом ручки. Томики покоились в полочках на карданных шарнирах, а потому оставались в горизонтальном положении, пока кто-нибудь листал страницы.

Клоду хорошо платили за его изобретения, и он тратил гонорары на инструменты и сырье, способные вдохновить его на новые и новые выдумки. Юноша хоть и не богател, зато продвигался вперед с упорством серебряной ведьмы, с каждым шагом приближаясь к выполнению своего грандиозного плана. Клод уже собирался начать исследования, когда страшная новость буквально сбила его с ног – произошло это через четыре месяца после побега из «Глобуса». Он низвергся вниз подобно механическому акробату, лишенному капельки ртути во чреве.

Падение произошло в тот день, когда Клод услышал детские шаги на лестнице, ведущей на чердак. Он открыл дверь до того, как успели постучать. Клод ждал одного из братьев Маргариты, вечного проказника, который частенько приносил какие-нибудь железяки, найденные на грязных улицах квартала. Вместо него Клод увидел мальчика, одетого в тот же самый камзол, что когда-то носил сам. Он провел взглядом вверх и вниз по длинному ряду пуговиц из слоновой кости. Новый ученик продавца книг остановился, чтобы перевести дыхание, и уставился через открытую дверь на забавные, наполовину разобранные приспособления.

– Ты, должно быть, работаешь у Ливре?

Ученик кивнул:

– Мой учитель послал меня к вам, чтобы передать вот это. – Мальчик вручил Клоду свернутую и запечатанную сургучом статью, одну из тех, что Ливре аккуратно вырезал из газет перфоратором.

Юноша взял вырезку и сломал печать с монограммой. И не Успел посыльный отдышаться, как всполошился сам Клод. Он ринулся в комнату Пьеро, перескакивая через три ступеньки сразу, чтобы предупредить его о срочном отъезде.

Меньше чем за час Клод собрал вещи – рубашку на смену, белье, подарки (веер для Фиделиты, «Му-му» для Евангелины) – во вместительную сумку. (Верный друг – мешок из коровьей кожи – был пришпилен к стене в качестве контейнера для мелочей.) Маргарите Клод поручил присматривать за чердаком в его отсутствие.

Уже ночью Клод и Пьеро тряслись в коляске, двигаясь в направлении Турне. Этому экипажу не были свойственны качества, коими обладала «Люсиль», однако суровая и неясная атмосфера вокруг вполне соответствовала суровым, неясным думам Клода. В его памяти прочно засели слова из вырезки, сообщающей о пожаре в Турне. Информация оказалась крайне поверхностной. Названия деревни и даже региона были написаны с ошибками.

Клод понимал – ему не удастся что-либо узнать, пока он сам не приедет в деревню. И поэтому все, что юноша мог сделать, – это смотреть на проплывающие мимо пейзажи. Ход коляски навевал на него мысли о приближающемся доме. Клод вспомнил о весенних банных днях, о жестокости Бешеной Вдовы, о затхлой вони «Рыжего пса». Припомнил он и Кристиана Роша, местного пиромана, подумав: а не из-за него ли все случилось? Также в его голове всплыли картины жизни в графском поместье и все, что им сопутствовало.

Коляска подпрыгнула на ухабе, и на Клода нахлынули парижские воспоминания. Вот Ливре поместил в витрину изображение непонятного человека. Не то живой, не то мертвый, мужчина скорее напоминал ходячий труп с косой в одной руке и часами в другой. Рисунок совмещал в себе самые отвратительные стороны христианской и гуманистической иконографии, и торговец выбрал его специально, чтобы посмеяться над любовью Клода к часовому делу. Ливре отказывался пускать юношу в мир, наполненный механизмами. Когда колеса экипажа по вернули, Клод задумался о трагедии, что ждала его впереди. Изображение Кроноса на гравюре еще имело зловещий и общепринятый смысл.

Когда коляска повернула к Турне, Клод почувствовал себя относительно спокойно. Монотонный ход колес очистил его голову от мыслей. Только случайное мычание «Му-му» нарушало тоскливую тишину. Правда, когда экипаж остановился, чтобы дать взятку инспекторам (или чтобы покормить лошадей), Клод разнервничался. Он заметил, как его ноги подкашиваются, в паху чешется, а на шее высыпали прыщики. Страх смерти кружил над ним, подобно надоедливой мухе. Сменив коляску на тележку, а тележку – на еще менее надежный вид транспорта – хрупкую двуколку, Клод и Пьеро наконец прибыли в Турне.

Солнце опускалось за горизонт, хотя светило ярко. Был один из тех уже не осенних и все-таки еще не зимних дней, когда лишь дубы никак не хотят расставаться с листвой, а остальные деревья стоят оголенные. Сидя в двуколке, Клод рассказывал Пьеро о долгих прогулках с отцом и матерью, которые позже превратились в прогулки с одной только матерью. Он указал на горные зубцы, поднимающиеся далеко вдали. Когда Клод почувствовал, как морозный воздух обжигает его ноздри, он произнес:

– Подозреваю, скоро пойдет снег.

39

Первый признак того, насколько силен был пожар, показался за лигу от Турне. К деревне направлялись тележки с запасами репы, хлеба и сыра. Клод встретился взглядом с вдовой Верли, ухаживающей за своими старыми, почти Древними коровами. Она узнала юношу, улыбнулась и помахала ему, он помахал в ответ. Тут улыбка сползла с ее лица, вдова помрачнела и сдержанно перекрестилась, направляясь к коровам. Голэ, один из тех братьев, что вечно чинили забор, снял шляпу и поклонился. Женщина, собирающая шишки, пробормотала что-то и отвернулась. Почувствовав их уныние, Пьеро перевел взгляд на двух кружащих в небе воронов.

Коляска повернула, и Клод теперь мог увидеть, насколько опустошены были земли. Стихия пронеслась по всей деревне, особенно разбушевавшись на окраинах. Дом Пейджей пострадал больше остальных. Он прогорел почти полностью, и один остов торчал из земли, подобно выброшенному на берег кораблю или скелету разлагающегося животного. Запах горелого дерева до сих пор витал в воздухе. Дойдя до того, что когда-то было парадным входом, Клод остановился. Ему не пришлось заходить внутрь, чтобы понять – в доме никто не живет. Он оставил Пьеро и перешел через дорогу, чтобы узнать, что произошло. Женщина, с которой Клод не был знаком, сказала:

– Ты найдешь Пейджей в церкви. Они все теперь с отцом Гамо.

Клод побежал. Его мама, говорил он себе, наверное, договаривается со священником о ремонте дома. Впрочем, обманчивые надежды рухнули быстро. Еще до того, как ступил на порог церкви, он все понял.

Клод прошел под гирляндами – белыми перчатками и лентами, сплетающимися в розы. Такие вешали, чтобы отдать дань уважения погибшим девственницам. Юноша поискал взглядом мать и сестер. Их не было среди скорбящих.

Шесть гробов выстроились под сводчатым потолком. Клод протиснулся к ним, не слыша тихих соболезнований. Он уставился на первый гроб и увидел в нем Рут, лысую кружевницу. Она выглядела странно умиротворенной, хотя в суматохе после пожара ее парик потеряли. Как бы напоминая, какой смертью она погибла, ее брови не были подведены обожженной пробкой. В следующем гробу лежала Тереза, та женщина, что готовила в «Рыжем псе» и спала с хозяином таверны. В ее посеревших руках скорчился ребенок. «Племянница», – услышал Клод чей-то шепот. Семья не смогла извлечь трупик из объятий Терезы, и их решили похоронить вместе, так же, как и нашли. Клод быстро прошел мимо следующего гроба, так как не узнал лежащего в нем. Его страхи подтвердились, когда он переместился на другую сторону апсиды. Мать, Евангелина и Фиделита – все лежали там. Младшая сестра покоилась в резном гробу, который показался Клоду странно знакомым. Остальные лежали в простых дощатых коробках.

Пьеро ничего не стал говорить Клоду, зная, что тот не захочет делиться своим горем.

Юношу окружали люди, которых он знал, но одному Богу известно, как тяжело ему было отвечать им. Он закрыл глаза, сжал руки в кулаки и разразился неразборчивой горькой молитвой.

Клод снял покрывало с лица матери и дотронулся до ее щек. Они были испещрены раздутыми венами, подобно листку лимонного дерева. Языки пламени оставили волдыри на ушах и опалили волосы. Клода смутили порезы на правой ступне мадам Пейдж. Пьеро сказал, что сделает все возможное, чтобы скрыть отметины пожара перед тем, как тела будут погребены. Клод его не слышал.

Он вытащил подарки, которые привез с собой из Парижа. Веер Клод положил меж скрещенных рук Фиделиты, «Му-му» – рядом с Евангелиной. Для матери он ничего не привез. Отец Гамо, приняв набожную позу, произнес несколько слов утешения, а затем объяснил, откуда взялись порезы на ноге матери: «Твоя мама хотела, чтобы перед conclamatio, то есть перед официальным заключением о смерти, над ней провели несколько тестов».

Клод побежал из церкви обратно к дому. Ступив на порог, он почувствовал, будто вторгается в скелет какого-то огромного чудовища. Чердак, где он играл и спал, где прятался от нападок сестер и от неясных страхов, был полностью разрушен. Температура достигла такого предела, что расплавился оловянный кувшин, когда-то вдохновивший Клода на создание портрета Фиделиты с огромными ушами. На полу валялись несколько игральных карт и обгоревших пучков лекарственных трав. Чугунный горшок, в котором мадам Пейдж смешивала отвары, так и висел на крючке, на месте осталась и нитка ее любимых сморчков. Клод вспомнил один афоризм, произнесенный ею, когда исчез отец: «Смерть – необходимое условие жизни».

Юноша не мог припомнить голос матери. Он оказался безвозвратно потерян, как и голос отца. Скоро мать станет не чем иным, как набором историй и поговорок, таких же плоских, как карты на полу.

Наконец горе настигло Клода. Оно нахлынуло несколькими волнами удушья и слез. Юноша барабанил кулаками по каминной полке, бездумно вторя: «Почему?! Почему?!» Он бы так и продолжал стенать, если бы не подошел нотариус и не заявил, что все документы поступили к нему нетронутыми, в железной коробке, что раньше стояла возле камина.

– Нам повезло, что они не сгорели, – сказал нотариус, не обращая внимания на страдания Клода. – Архивы уничтожены. Большинства записей теперь нет. Говорят, что вскоре Турне присоединится к соседнему графству.

Нотариус углубился в свои бумаги. Документы подтвердили то, что сообщил отец Гамо. Мадам Пейдж, боясь преждевременного захоронения, потребовала, чтобы ее не клали в гроб как минимум два дня и сделали это лишь после нескольких проверок. Она настояла, чтобы ее ступню порезали острым ланцетом. В то же время она была против подобного хирургического вмешательства после смерти. Нотариус прочитал вслух: «Я хочу, чтобы мое тело не вскрывали, даже если это может повлиять на других людей». Далее законник заговорил о более уместных вещах, а именно – о наследстве. Единственный капитал – пенсия, которую мадам Пейдж получала после смерти мужа, – прекратил свое существование вместе с ее смертью. Юрист объяснил, что дом не стоит ни гроша, зато землю можно продать. Если это возможно, то он, нотариус, даже знает покупателя.

– Повезло, не правда ли? – сказал он.

Клоду стало противно от такой мелочности, и он прогнал нотариуса.

– Мне нужно время, чтобы собраться с мыслями.

Юноша покинул дом и пошел вниз по обугленной дороге, борясь с нахлынувшими воспоминаниями. Так он добрался до входа в таверну «Рыжий пес», перешагнул через порог и встретился со своим прошлым.

Таверна почти не изменилась за время его отсутствия. Внутри все так же дурно пахло, и повсюду стояли тарелки с соленым горохом. Как и остальные жители деревни, посетители «Рыжего пса» не могли скрыть удовольствия от созерцания Клода, пребывающего в столь плачевном состоянии. Узор из драматических масок – улыбок и гримас – сопровождал юношу повсюду, куда бы он ни шел. Последовали ободрительные похлопывания по плечу и жалкие соболезнования. Только один парень, хмельной, а потому не слишком почтительный, согласился прямо рассказать о пожаре.

– Если хочешь узнать все об этом, купи мне кружку пива и садись рядом, – сказал мужчина.

Клод угрюмо согласился. В перерывах между поглощением спиртного пьяница описал все, что случилось.

Однажды, ветреным воскресным утром, главный камин в доме Даниэля Гризарда, туповатого соседа Пейджей, загорелся сам по себе (вообще-то камины этого делать не должны, но иногда все же делают). Причины до сих пор не выяснены. Поджог? Или гнев Господень? Подозревают судомойку, так как Кристиан, тот самый, что страдал пироманией, уехал к тете в Гран-ле-Лук. Забили тревогу. Должна была приехать пожарная бригада, но этому помешал привезенный из Невшателя хитроумный шланг для воды, которым никто не умел пользоваться. Жители деревни начали действовать кто во что горазд. Один парень вылил в огонь бочонок лучшего бренди, от чего пламя лишь разгорелось. К тому же оказалось, что Гризард, деревенский дурачок, запас в доме тридцать фунтов пороха, надеясь таким образом защитить свои владения. Только порох дом не спас. Куски горящего дерева разлетелись во все стороны. Далее взорвались бочки с кулинарным жиром, которые мадам Гризард выставила в качестве изгороди и защиты от холодных зимних ночей. Деревенские жители, устав бороться с огнем по одиночке, выстроились в вереницу вдоль берега реки. Они передавали по цепочке ведра, маленькие бочонки, кружки с водой. Однако большая часть воды выплескивалась до того, как попадала в огонь. И в этот момент, когда люди в очередной раз пытались согласовать свои действия, атаковала Бешеная Вдова. Она превратила обычный пожар в настоящий Армагеддон, заставив спасателей спрятаться по домам и беспомощно лицезреть действо из окон. Пьяница сказал, что семейство Пейджей могло бы выбраться из дома, если б не завеса из вспыхнувших лекарственных трав, свисавших с потолка.

Клод схватил стоящую рядом кружку и сделал большой глоток, но не потому, что хотел напиться. Просто подобной реакции от него ожидали все. Пьеро нашел юношу через несколько часов в состоянии, близком к ступору. Венецианец попытался вытащить друга из таверны, когда путь им преградили. Даже приняв на грудь порядочное количество дурного вина, Клод смог узнать старика с кустистыми бровями. Тот вяло улыбнулся и чихнул. Юноша же не успел ничего сказать – он потерял сознание.

40

Клод проснулся, завернутый с головой в одеяло. Он обнаружил, что страдает таким же похмельным синдромом, как и после горячей ночи в объятиях проститутки-сказочницы. Тошноту усугубляло то, что Клод даже не подозревал, в чьей постели он спит. Юноша не стал убирать с головы одеяло. Оградившись от окружающего мира матерчатой стеной, Клод согревал замкнутое пространство собственным едким дыханием. Он не знал, где находится, а потому играл сам с собой в игру на угадывание, пытаясь составить некое впечатление о стене рядом с ним, о комнате и об окружающем мире в целом. И тут вдруг Клод вспомнил все: пожар, пьянку в «Рыжем псе», себя набравшегося, появившегося в таверне Пьеро… Кроме того, он припомнил и один очень характерный чих.

Клод сжал свои яички. Он попытался забыть о горе, о потере семьи – и не смог. Сняв простыни с головы, Клод понял, что лежит на тюфяке в поместье, в интеллектуальной domus[92]92
  Дом, родина, дворец (лат.).


[Закрыть] его юности и резиденции Жана-Батиста-Пьера-Роберта Оже, аббата, кавалера королевского ордена Слонов, графа Турнейского. Первой реакцией на увиденное стала мысль: «Я вернулся в дом, где живет убийца».

Он соскочил с тюфяка. Пьеро спал в стоящей рядом кровати. Было так холодно, что Клод мог видеть дыхание друга. Завернувшись в простыни, юноша подошел к окну, распахнул ставни и посмотрел на внутренний двор. Как он и предсказывал, за ночь выпал снег. И это была не какая-нибудь преждевременная буря, а первая из жестоких ледяных атак – зима вступала в свои права. Клод покосился на прикрученный к оконной раме термометр: ртутный столбик опустился до четырех градусов ниже нуля. Тут его будто хватил удар – земля замерзла, следовательно, мать и сестер нельзя похоронить. Могильщику из похоронного бюро понадобится горное оборудование и цевочное колесо, чтобы пробиться сквозь лед, а так как эти приспособления нельзя доставить на кладбище, всему населению Турне придется ждать оттепели. Только тогда они смогут похоронить близких.

Покинув спальню, Клод пробирался по поместью, стараясь ни с кем не встречаться. Он держался подальше от кухни и часовни, в итоге выйдя к кладовым. Полки опустели, на них не было даже бутылочек с красками. Юноша добрался до лаборатории и закрыл глаза. Еще одна детская игра: попытаться вспомнить расположение предметов в комнате и все, что с ними связано, – так учил его аббат. Как это было давно! Когда Клод открыл глаза, его поразило, насколько заброшенным оказалось помещение. Большинство изощренных инструментов для исследований – микроскоп, например, и пневматический насос – отсутствовали вообще. Даже пыль вокруг, как заметил Клод, отличалась от пыли, которую он помнил. Она была знаком заброшенности, а не просто невнимательности. Будто хаос, царивший некогда в поместье, состарился и устал. В библиотеке нетронутые пирамиды книг покрылись паутиной.

Клод вышел на улицу. Он осмотрел громоотвод – тот заржавел и потерял самую главную деталь – проводник. Далее юноша направился к голубятне. Там господствовало молчание, и только две полевки ежились от холода на полу. Клод взобрался по спиральной лестнице, прекрасно дополняющей интерьер поместья, и вспомнил, как они с аббатом искали селитру. Затем он двинулся к башне. Клод поднялся в комнатку и посмотрел в узкое окошко сначала на заброшенный грушевый сад, затем на деревню, посреди которой тянулась черная полоса – след, оставленный пожаром. Он взялся за шпингалет на ставенке и подергал его туда-сюда. И вновь на него нахлынули воспоминания. Клод вспомнил детство, учебу и ужасное происшествие в часовне, вспомнил он и то, как покинул дом, куда теперь вернулся.

Наконец он окончательно замерз и отправился на поиски огня. Клод спустился по лестнице, пересек внутренний двор и пошел к главной постройке. Примерно на полпути к библиотеке он услышал знакомый чих.

Из-за угла неожиданно выскочил аббат и поприветствовал бывшего ученика. В последующие минуты нелепого молчания Клод осматривал Оже с внимательностью, присущей художникам. Брови старика, ранее кустистые и мягкие, теперь торчали в стороны, как рога. Волосы появились и на переносице, где растрескавшиеся, помутневшие очки словно нашли вечный приют. За их стеклами глаза, некогда горевшие голубым, совсем помутнели. Волосы на голове графа стали белее снега.

– Да… – молвил аббат, как бы отвечая на немой вопрос Клода. – Я одряхлел. И, боюсь, слишком быстро. Мой слух, сила, зрение – все состарилось. С Часами дело не пошло сразу после того, как ты уехал. Я думал, мне удастся выполнять твою работу. И некоторое время это действительно удавалось. Но когда я начал рисовать соски на бедрах, то сразу понял – пора кончать! – Предполагалось, что непристойная шутка развеселит Клода, но он, похоже, был не рад ее слышать.

Аббат решил, что бывший ученик молчит из-за горя, постигшего его. Он указал на гроб-исповедальню, самый запоминающийся предмет мебели в поместье. У него отсутствовала нижняя половина.

– Я подумал, что стоит использовать гроб по прямому назначению. Твоя сестра, младшенькая, Евангелина, выглядит в нем очень умиротворенной. Кроме того, подагра больше не позволяет мне туда забираться.

Аббат попросил Клода подать ему бутылку токая, стоящую на каминной полке.

– Только не говори Марии-Луизе. Она держит меня на такой диете, что и цыпленок бы с голоду помер.

После крайностей, на которые Клод пошел прошлой ночью, он отказался и от вина, и от беседы. Некоторое время аббат говорил о том, что происходило в последние дни, не затрагивая темы побега. Он все вертелся вокруг да около этого вопроса, не касаясь его – будто кленовый лист, покачивающийся на волнах в пруду.

Оже подал юноше кусочек консервированной груши:

– Один из последних урожаев Кляйнхоффа. Он умер больше года назад. До самого конца мы с ним спорили о деревьях. Он хотел вырастить «Истинного католика». Если ты помнишь, я долго отрицал все, что связано с религией. Однако возраст сделал меня податливым, и мы привили к деревьям «Магдалину». Последний урожай позволил заставить всю стену подвала – ту, что длиннее, – банками с грушами в густом сиропе. Перед тем как Кляйнхофф умер, я сказал ему, что он был прав – «Магдалину» стоит выращивать. Шлюха, искупившая грехи, лучше, чем истинный католик.

Наконец заговорил Клод:

– Да, Магдалину по крайней мере оправдали. Интересно, другим жителям поместья не пришлось искупать грехи? – Так Клод попытался напомнить аббату об убийстве мадам Дюбуа.

– Что? – прокричал аббат. – Постой. Я достану слуховую трубку. – Оже вытащил из кармана большую раковину, кончик которой был покрыт медью. Именно поэтому уши аббата и позеленели.

Клод повторил, однако аббат, то ли так и не расслышав его слов, то ли притворяясь, ответил:

– Да, осы были ужасны. Они уничтожили лучшие деревья, когда те собирались плодоносить.

Клод попытался еще раз:

– Не только осы уничтожают прекрасное.

Аббат сменил тему:

– Как Париж?

– Непонятный и жестокий, – пожаловался Клод. – Рассказать, что я однажды видел? Примерно через месяц после приезда в Париж я проходил мимо птичьего рынка, ужасно скучая по дому и надеясь так утешиться. Впрочем, я понял, что это бесполезно, когда увидел следующее: продавцы хватают проданных птиц и выдавливают из их желудков непереваренные зерна! На мой вопрос, к чему такие жестокости, инспектор только посмеялся. В этом весь Париж. Зачем тебя кормить, если через час ты будешь подан к столу!

– Тебя все еще подают к столу Люсьена Ливре? Представляю, как тяжело ему переваривать тебя и твои интересы!

– Ливре? Нет! Я больше на него не работаю. – Клод вкратце рассказал аббату о тяжелой, монотонной работе в «Глобусе» и зашел так далеко, что даже упомянул Александру Хугон и ее портрет. – Ты, возможно, помнишь о том заказе, что Ливре привез тебе перед моим отъездом… – Последние слова застряли в горле Клода.

– Нет, не помню заказа. Их было так много! А отъезд – это, конечно, другое дело.

Теперь пришла очередь Клода увильнуть в сторону:

– Я забрал портрет с собой, когда уезжал.

– Если это и так, мне все равно. А как ты узнал о пожаре?

– Через Ливре.

– О! Я удивлен, что продавец книг побеспокоился о тебе после случившегося.

– Ливре очень внимателен к человеческой боли. Ему приятно знать, что кто-то страдает не меньше, чем он.

– Да, Ливре настоящий моралист, когда дело касается несчастий!

Обсуждение книготорговца немного сблизило их. Клод продолжил рассказ об Александре. Аббат, слушая его через слуховую трубку, узнал о совращении, о любовной связи и о судебном процессе по делу об импотенции. Особенно его заинтересовал церковный суд.

– Доверили кучке целомудренных священников разбираться в извращениях! Это напоминает мне одну дотошную работу отца Санше, где он задавался вопросом: «Неужели Дева Мария в ходе ее отношений со Святым духом не приняла во чрево семени?!»

Клод поделился с аббатом своим горем, вызванным разлукой с Александрой.

– Она оскорбила мою любовь, бросила меня. Такое не забывается!

– Да, Клод, меня тоже однажды оскорбили. Только это была не женщина.

Юноша больше не мог контролировать свои чувства.

– Это неправда! Из поместья я ушел по… особым причинам!

– Что ты имеешь в виду?

– Я говорю о мадам Дюбуа! Вы забыли?

– Ах, о ней! Она ничего не значила для меня. Я тебе уже говорил. Она была просто amatorculus – любовницей, пустышкой. Это ненастоящая любовь.

– Тем хуже для вас.

– Я не думаю, что твои проблемы с Александрой и мои с мадам Дюбуа можно поставить в один ряд. Твои возникли из-за любви, мои – от простого развлечения. Дюбуа была тем, что коллекционеры называют «курцвейл» – «досуг», «приятное времяпрепровождение». Хотя она и доставила мне много хлопот.

– И поэтому вы ее уничтожили, когда она больше не могла удовлетворять ваши потребности!!!

– А чего ты хотел? Задуманное не удалось. Конечно, в этом есть и моя вина. И не понимаю, чего ты так сердишься. Я сделал это для тебя. Если бы ты знал, как я расстроился, то понял бы меня.

– Я бы никогда вас не понял!

– Конечно, понял бы. Я тебе покажу. Она у меня в коробке за ширмой.

– Я видел убийство!

– Не понимаю, о чем ты. Иди сюда, взгляни. – Аббат поднялся с кресла. – Только захвати трубку и бутылку токая.

Оже подошел к нужной полке и нажал на резьбу. Дверь в часовню открылась. После этого аббат повел Клода за ширму безо всяких отлагательств.

– Моя последняя тайная комната. Я бы показал ее тебе, но ты сбежал.

– Я бы не сбежал, если бы вы получше обращались с этим вашим «курцвейлом»!

Аббат не услышал Клода, так как трубка была не с ним. Он нагнулся и пошарил в коробках. В комнате царил почти такой же беспорядок, как и во всем поместье. Та магия, что некогда обреталась в этом помещении, теперь покоилась под толстым слоем пыли. Наконец аббат нашел мадам Дюбуа.

– Вот и она. Вернее, часть ее. – Оже поднялся явно разозленным. – Какая досада! Посмотри! Черви источили глазницу и устроили в волосах гнездо!

Клод посмотрел. Реакцией на увиденное был шок – шок, который заставил его по-новому взглянуть на свой поступок и на поступок аббата, переоценить свою жизнь и жизнь учителя. Все это он успел проделать до того, как изо всех сил закричал. Аббату не понадобилась слуховая трубка, чтобы услышать его.

– ОНА ЖЕ НЕНАСТОЯЩАЯ!!! Мадам Дюбуа – автомат!