Текст книги "Шкатулка воспоминаний"

Часть VII
Часы

41

– Она была ненастоящая! – еще раз прокричал Клод, теперь чуть тише.

– Ну вообще-то она настоящая, – сказал аббат, потягивая вино. – Конечно, не из плоти и крови, но дерево, металл и слоновая кость – все настоящее.

– А я думал… – Клод запнулся. Разве мог он объяснить аббату, как жестоко ошибся в нем? А себе? Как мог он признаться в том, что перепутал механическую куклу с живым человеком? Что из-за расплывчатого силуэта женщины он мало того что сбежал из поместья, так еще и буквально казнил себя, подвергаясь унижениям в «Глобусе»? Как все это объяснить?

Мысли Клода превратились в вихрь смертоносных нападок. Он был изобретателем, чьи планы сокрушены. Такое чувство безысходности не раз настигало юношу в дни работы над собственными проектами. Он посмотрел на груду деталей в коробке и повернулся к аббату. Старик будто изменился. Торчащие в разные стороны брови-рога теперь казались Клоду нежными крыльями ангела. Бывший ученик Оже смог вымолвить лишь следующее:

– Вы никогда не рассказывали мне о своих механических исследованиях.

– Ты еще не был готов. Хотя я подталкивал тебя в этом направлении. Или, выражаясь точнее, подталкивал к самопродвижению. Вся твоя учеба должна была завершиться знакомством с мадам Дюбуа, открытием Вселенной автоматов. Впрочем, она тоже не была готова. Я хотел представить вас друг другу, когда она научится играть ровно. Но как видишь, – аббат поднял руку, до сих пор сжимающую молоточек, – мне это не удалось…

– Почему вы так и оставили ее незаконченной?

– А почему второсортные художники-портретисты начинают писать пейзажи? Они просто не в состоянии передать выражение человеческого лица и мягкие складки драпировки. Я не закончил ее, потому что не мог закончить. Я проверил и перепроверил все подсчеты и механизмы, однако так и не понял, в чем беда. Эта неудача заставила меня встретиться лицом к лицу с другой, что однажды постигла меня. – Аббат уронил голову, а затем печально осмотрел часовню.

Клод задал вопрос, который хотел задать с самого первого дня пребывания в поместье:

– Вы имеете в виду тот день, когда вас лишили духовного сана?

Аббат взглянул на бывшего ученика, почти радуясь, что дело наконец всплыло на поверхность. Он вздохнул:

– Да. Про этот период своей жизни я никогда не рассказывал. А теперь расскажу, это поможет понять, почему я так переживал из-за мадам Дюбуа. На самом деле она была для меня больше чем «курцвейл».

Так аббат открыл Клоду последнюю камеру своей раковины, сделанную не из камня и извести, а из отчаяния и горьких воспоминаний.

– Я уже рассказывал тебе, – начал он, – о моих путешествиях в качестве миссионера. Только не говорил, почему я путешествовал и почему в конце концов покинул орден. Это касается моего страстного увлечения учителем, замечательным человеком, бельгийцем, которого звали Эверард Меркуриан. Он был прямым потомком главы иезуитского ордена… Ох, подагра замучила! Полагаю, нам придется продолжить беседу в более теплом окружении. Кроме того, эта комната угнетает меня.

Они прошли в библиотеку, где аббат уселся в гроб-исповедальню.

– Я сейчас говорю, а чувствую, что в этом кресле должен сидеть ты, а не я. Впрочем, надеюсь, ты не против, если я поставлю свой возраст выше всякого символизма?… Так на чем я остановился?

– Вы рассказывали о неком отце Меркуриане.

– Ах да, Эверард! Великий механик! Я никогда не мог с точностью сказать, то ли Бог ему наука, то ли наука – его Бог. Думаю, я разделил эту его любовь после того, как начал учиться в церковной общине. Я был молод, быстр и готов на все. Он постоянно проявлял свою симпатию ко мне, а я – к нему, по некоторым причинам, которые нельзя объяснить. Отец Меркуриан называл меня Вечным двигателем, или Человеком, который движется. Я разрывался на части для него, как когда-то это делал ты, радуясь любому заданию. Несчастья начались, когда Эверард согласился заботиться о моем духовном, интеллектуальном и физическом развитии. По этой причине я впервые отправился в Индию. Архиепископ думал, что путешествие за рубеж ослабит возникшую меж нами связь. Конечно, расстояние, нас разделившее, не ослабило, а, наоборот, усилило мое желание. Когда я вернулся, мы вновь встретились и занялись работой. Архиепископ в это время отправился в очередной раз спасать мир. Мы остались на попечении его помощника и товарища, который только и мечтал, чтобы разлучить нас. В первые месяцы после моего возвращения такой возможности мы ему не предоставили – сидели тихо и мало чем занимались, разве что обдумывали механические идеи Эверарда. Он был моим учителем, я – его верным помощником. Так мы демонстрировали преданность друг другу и Господу. Ты, наверное, удивишься, с какой стати иезуиты занялись часовым делом, когда вокруг были и другие, более насущные, проблемы. Скажем так: терпение и вера одинаково важны и для часовщиков, и для священников. Ты не должен удивляться тому, что священники с незапамятных времен что-нибудь изобретали. Кто привез первые часы в Китай? Иезуит. Кто подарил миру волшебный фонарь? Ты помнишь?

– Конечно. Атанасиус Кирхер,[93]93
  На самом деле в 1665 г. датский математик Томас Вальгенштайн открыл «латерну магику» и тем самым искусство проекции. Шестью годами позже иезуитский священник Атанасиус Кирхер во втором томе своего труда «Великое искусство света и тени» относительно неточно описывает эту «магическую лампу»; с тех пор он многократно ошибочно назывался ее изобретателем.


[Закрыть] иезуит. У Ливре был отличный экземпляр его «Великого искусства света и тени». Я постоянно в него заглядывал. Книжка напоминала мне о временах, когда мы днями просиживали в лаборатории красок и смотрели на говорящую челюсть.

Аббат продолжил:

– Когда Эверард был в Риме, ему довелось побывать в самом Кирхериануме. Он часами рассказывал мне о механических и гидравлических приспособлениях. Правда, дело осложнялось его плохим знанием немецкого. Он полагал, что коллекция животных Кирхера заслуживает даже большего внимания, чем коллекция мавристов в Париже, которая, как ты знаешь, очень неплоха. Он частенько говорил мне: «Ной обязательно выбрал бы еще парочку тварей, пройди он по музею Кирхера!» Так, снова я забыл, о чем говорю!

– О механиках-иезуитах.

– Да, да! Вот тот же Камю. Он был священником до того, как стал мастерить игрушки для короля. А Пьер Жаке-Дро?[94]94
  Пьер Жаке-Дро – известный швейцарский часовщик и изобретатель.


[Закрыть] Студент теологического факультета готов был играть с религией, пока не понял, что может создать собственную религию из игрушек! Общество церковников в Невшателе потеряло отличного пехотинца Армии Господа, зато мир обрел кое-что получше! Все это я говорю затем, чтобы ты не удивлялся, обнаружив двух иезуитов – одного старого, другого совсем юного, – сооружающих непонятные механизмы к вящей славе Божьей.

Клод пододвинулся к аббату.

– Первой нашей серьезной задумкой стало изображение сцены Рождества Христова. Мы рассказали о намерениях помощнику архиепископа, который сначала подозрительно отнесся к нашему энтузиазму, а потому изо всех сил постарался помешать. Ему это не удалось. Несколько толстых кошельков поддержали все стремления Эверарда, а меня не выгоняли, потому что отец постоянно жертвовал общине крупные суммы денег.

На сцену Рождества Христова нас вдохновили «Духовные упражнения». И в наши намерения не входило создание глупой, скучной игрушки. Мы хотели отдать полную и последнюю дань размышлениям святого Игнатия о Царстве Божьем. Ты помнишь их?

Клод и аббат повторили урок, выученный в первый день второй недели пребывания в поместье.

Начал аббат: «Главное – понять человека, каким бы он ни был…»

Тут подхватил Клод: «…принять любого, обретающегося на земле…»

«…одетого и нагого, белого и черного…»

«…пребывающего в мире иль в войне…»

«…в радости иль в печали…»

«…в болезни и во здравии…»

«…умирающего иль новорожденного».

– Да, – сказал аббат. – Мы даже поместили Смерть в наши механические ясли, дабы отобразить всю глубину духовных наставлений Лойолы. Разные люди делали разные вещи. Отцы-иезуиты поражались нашему творению. Если кто-нибудь клал монетку на язычок, головы трех волхвов склонялись в смиренном молчании, а шесть рук поднимались к горящей звезде Вифлеема – на самом деле это был осколок хрусталя, правильно подсвеченный.

Затем нас начали критиковать. Сейчас, когда я вспоминаю прошлое, это кажется мне еще более смехотворным. Вид маленького Иисуса не понравился помощнику. Он приказал Эверарду придать фигурке «более благочестивый вид». (Этот идиот не признал себя в конюхе, разгребающем навоз!) Эверард так взбесился, что за день до показа нарочно уронил фигурку маленького Иисуса на ступеньки алтаря. Времени на его починку не оставалось. Когда прихожане рассматривали сцену Рождества Христова, вместо Спасителя они увидели лишь восковую свечку и даже не обратили на нее внимания – Иисуса затмили другие чудеса механики, в частности, хрустальная звезда!

После этого Эверард сказал: «Если он хочет благочестивого Иисуса, то получит его!» Тогда-то Меркуриан и начал работу над фигурой в полный рост. Можешь представить, что тут началось! Помощник пытался запретить проект, но Эверард одержал над ним победу, ловко используя в качестве аргумента все те же «Духовные упражнения».

«Мы, праведные иезуиты, – сказал он, – должны «подобно Святой Троице лицезреть бренную нашу Землю и всех человеков ее, пребывающих в слепоте, в грехе почивших и низвергшихся в ад». Другими словами, Эверард объяснил свои стремления теологически, а посему получил что-то вроде духовного благословения на строительство. Сам себе он дал три месяца. «Наш Христос будет готов к пасхальному воскресенью!» – сказал мой учитель.

– То есть ко Дню Воскрешения, – заметил Клод.

– Точно! Наш механический Спаситель должен был отдать дань уважения Кирхеру, Камю и всем остальным апостолам бога часовщиков. И это еще не все. Послушники прозвали Эверарда сыном Церкви, а также Резины, Слоновой Кости и Золота. Не стану мучить тебя рассказами о его исследованиях.

– Ну пожалуйста!

– Так и быть. Мы собирались привести в движение голову, руки, ноги и пальцы. Все это было не так страшно, как кажется. Эверарду даже удалось придумать систему, позволяющую Христу закатывать глаза к небесам. Головной болью стало другое – как обеспечить движение жидкостей, крови и слез по телу? После долгих экспериментов мы разработали систему, основанную на трубках-сосудах из индийской резины, а это, заметь, случилось еще до того, как Маке опубликовал свою работу о свойствах каучука! Мы работали всю зиму, а трубки продолжали трескаться. Наконец наступил март, и наш первый удачный эксперимент завершился – нам удалось доставить слезы Христа к его глазам (это были капельки китового жира). Эверард и я не сомневались в успехе до тех пор, пока нас не посетили оба противника сразу – помощник архиепископа и архиепископ собственной персоной, вернувшийся из путешествия в Перу. Два идиота осмотрели наше незаконченное творение. Они выискивали недостатки, но молчали. До самого конца. Наконец архиепископ повернулся к Эверарду и молвил: «Христос не плакал на кресте».

«Это всего лишь деталь в изображении Великого Чуда».

«Не деталь, – ответил архиепископ. – Это богохульство. Тебе придется убрать слезы».

Эверард стоял на своем, однако архиепископ был непреклонен. Он процитировал главу и стих Евангелия, сообщив нам, что придется удалить слезные протоки. К несчастью, в чем-то он был прав. Тогда мы забросили то, на что потратили месяц кропотливого труда, и стали разбираться с кровью. Для нее мы использовали, если я правильно помню, смесь воды с кошенилью, так как тесты со свиной кровью неизбежно приводили к закупориванию резиновых сосудов. Эверард и я провели трубки от проколотых гвоздями ног к увенчанному терном лбу. Резервуар с жидкостью управлялся архимедовым винтом,[95]95
  Архимедов винт – водоподъемная машина, вал с винтовой поверхностью, установленный в наклонной трубе, нижний конец которой погружен в воду. При вращении (например, от ветряного или другого двигателя) винтовая поверхность вала перемещает воду по трубе на высоте до 4 м.


[Закрыть] который, в свою очередь, соединялся с неким подобием вертела. – Аббат изобразил вращение. – Все остальное – очень просто. Винт примыкал к полому поршневому штоку. Когда его вертели, камера закрывалась, поршень двигался вперед, заставляя кровь поступать к нужным отверстиям. Мы проводили эксперименты не раз и не два, в разных условиях. И каждый опыт оказывался успешным.

В пасхальное воскресенье перл создания Эверарда был готов к привлечению всеобщего внимания и восхищения. Мы привели механического Христа в необходимую позу, выражающую почти такие же муки, какие испытывали и мы, его изобретатели.

Прихожане не отводили глаз от пурпурного занавеса, ведь они не знали, что за ним. Только пальцы Христа торчали наружу. Эверард всегда отличался сообразительностью. Ему хватило ума, чтобы понять: томление публики – залог нашего успеха.

Пасхальную проповедь архиепископа слушали с меньшим вниманием, чем обычно. После нее позвали нас. Эверард стянул покрывало, и взгляды прихожан упали на механического Христа, распятого на необыкновенно кровавом кресте (такое распятие Эверард видел в Риме). Мы выждали несколько минут, пока не стихнут удивленные возгласы прихожан. Затем Эверард удостоил меня чести продолжить. Все шло как по маслу. Я повернул две ручки у основания креста и опустил давление. Глаза без слез закатились к небу, и в этот момент по голове Господа заструилась кровь.

Кровь, да. Сначала она потекла из правой ноги, затем из левой ноги, потом из левой руки и далее – из правой. Самые раны в виде крошечных дырочек вокруг лба кровоточили так, чтобы заставить прихожан подумать о свершившемся чуде. Один из наиболее богатых гостей немедленно пожертвовал церкви крупную сумму денег. Поэтому архиепископ решил, что ему тоже полагается немного славы. Он поднялся с места и произнес A.M.D.G. – Ad Majorem Dei Gloriam,[96]96
  К вящей славе Божией (лат.).


[Закрыть] девиз «Общества Иисуса».

Десятинное блюдо заполнилось на первой же службе с такой скоростью, какой не ожидали от Пасхи. Когда пожертвования были собраны, нам велели выключить изображение Господа. Я ослабил давление, закрыл клапаны и накинул покрывало – мантию подарил епископ в знак одобрения нашего проекта – обратно на святое тело.

Выпроводить собравшихся из церкви оказалось нелегко. Дети (а ведь они самые непослушные и непоседливые прихожане!) хотели остаться до следующей службы. И могу тебя заверить, даже архиепископ со своими праведными речами не мог ничего с ними поделать. Как раз в тот момент, когда процессия людей направлялась к выходу, один паренек заглянул под занавес. И он заметил, что там кое-что неладно. «Смотрите!» – крикнул он, показывая на темное пятно, расплывающееся по ткани. Я снял покрывало, чтобы посмотреть, в чем дело. Мне стоило подождать с этим. – Аббат сокрушенно покачал головой. – Не знаю почему, но кровь не остановилась. Она текла, текла и текла. Я попытался накрыть Христа так быстро, как только мог, но паренек заорал: «Ее нельзя остановить! Ее нельзя остановить!!!» Все занервничали. Люди бормотали молитвы, руки перебирали четки.

Кровь так и не остановилась, пока резервуар не опустел. Только тогда струйки прекратили бежать по телу, и к этому времени кровь пролилась на алтарь и на мраморный пол.

На следующей службе церковь была переполнена. Люди собрались не для того, чтобы услышать проповедь, а дабы лицезреть нашего механического Спасителя. Только его на месте не оказалось. От него остались лишь красные пятна на полу, напоминавшие о его скоропостижном отбытии. Нас заставили вынести Христа в перерыве между службами. Архиепископ обозлился на Эверарда. Он сказал, что проблема будет решена сразу после окончания пасхального богослужения. И никто не удивился, что десятинное блюдо в этот раз было гораздо легче.

Вечером мы попытались пролить свет на случившееся, однако архиепископ не захотел нас слушать. Ему представился случай опорочить Эверарда, умного и мудрого человека, которому он всегда завидовал. Мы прослушали длинную проповедь, в которой нас обвинили в богохульстве. Эверард пытался объяснить причины случившегося и даже извинялся, хотя и не слишком искренне. Его не слушали. Казуистика архиепископа была достойна любой из антирелигиозных комедий Вольтера! (Кстати, писатель тоже в свое время получил образование у иезуитов.)

«Ваше изобретение нельзя починить, – сказал архиепископ. – Его необходимо уничтожить!»

Вот тут-то взорвался сам Эверард. Он заорал: «Да, уничтожить! Как делали это еретики в средневековье!!!»

Архиепископ разозлился настолько, что изо всех сил залепил механическому Иисусу по голове, и она скатилась с плеч. Эверард, в свою очередь, разразился крепкими ругательствами на латыни и выбежал прочь.

Оставшуюся неделю я отмывал пятна краски с мантии, алтаря и мраморного пола. Только это было не самое ужасное. Мне запретили видеться с моим наставником. Две недели спустя Эверарда расстригли. Мое наказание – благодаря богатству семьи, да и по младости лет – оказалось не таким строгим. Но я не мог жить без наставлений учителя и потому тоже решил уйти. Да только Эверард потерял веру и рвение. Он даже утратил свои инструменты. Орден оставил их себе. Думаю, ты можешь понять, как тяжело учитель воспринял сие лишение.

Клод понимающе кивнул.

– Гнев Эверарда оказался заразным. Вскоре и я стал презирать Церковь. После моего ухода из ордена мы вновь встретились. Или, можно сказать, вместе «сбились с истинного пути». Мы организовали общество бывших теологов. Нашим девизом стала следующая фраза: «Христос умер за наши грехи. Неужто и нам умирать за его?!»

Я пытался поднять дух своего наставника, опубликовав его заметки об изготовлении механического Христа. Примерно два года мы пытались разобраться в записях. Видишь ли, Эверард перенял отвратительную привычку Кирхера – он никогда не беспокоился по поводу записывания собственных мыслей, ведь они казались ему очевидными. А потом Эверард просто о них забывал. Люсьен Ливре, он один согласился напечатать нашу книгу.

Издание опубликовали за мой счет. Вызвало ли оно волнение в обществе? Нет, совсем нет. На механическую составляющую и вовсе внимания не обратили. Это отсутствие всякого интереса добило Эверарда. Последовав примеру своего величайшего творения, он истек кровью в затхлом подвале неподалеку от Дижона. Я остался один, с пачкой нераспроданных книг в руках и с чувством глубокого одиночества в сердце. Только исследования немного утешали меня. И я был достаточно богат, чтобы таким образом освободить себя от боли. По крайней мере чтобы попытаться это сделать. Я тратил огромные деньги на все, что хоть как-то меня интересовало, до тех пор, пока это не перестало быть возможным. Причины такого сокращения средств тебе известны. По этим же причинам мне пришлось вновь связаться с Ливре.

«Часы любви» отлично сочетались с Коллекцией за Занавеской. Конечно, то, что мы делали, было ничем по сравнению с моими прежними начинаниями, но я нуждался в деньгах. Кроме того, в тебе, Клод, я увидел талант, коим сам никогда не отличался. Я решил, что мало-помалу передам тебе все свои знания. Поэтому и начал работу над мадам Дюбуа. Так я хотел продемонстрировать таланты, которые Церковь пыталась задавить. Только мой план провалился. Я разменял себя по мелочам, потерял веру, необходимую для изготовления автоматов. Но подозреваю, эта вера есть в тебе!

Аббат закончил. Он открыл Клоду последнюю тайную камеру, которая, кстати, оказалась и самой первой.

Клоду на ум пришла одна мысль. Он задумался на секунду перед тем, как высказать ее:

– Расширение газа при нагревании.

– Что? – Граф приложил трубку к уху.

– Я сказал, что проблема – в расширении газа при нагревании. Вашему Христу нужна была маленькая дырочка, через которую воздух бы проходил за поршнем. Чтобы избежать всасывания жидкости через трубки.

Клод нарисовал, что имел в виду. Как только он это сделал, слезы, в которых отказали механическому Христу, заструились по щекам аббата.

42

После того как все слезы были пролиты, потекли слова. Клод и аббат еще долго говорили той ночью. Темы беседы перескакивали с предмета на предмет, сворачивали то в одну, то в другую сторону. А когда учитель и ученик закончили говорить, то стали общаться чуть более странным образом – без слов. Как страстные любовники, эти двое вели беседу при помощи жестов, известных лишь им одним. Хотя, конечно, при этом они сильно отличались друг от друга. Речь аббата была обрывочна, и говорил он не слишком твердо, в то время как слова Клода звучали уверенно, будто принадлежали юному провидцу. Аббат почувствовал разницу. Также он понял, что внемлет ученику, давно превзошедшему учителя.

– Клод, – сказал Оже в момент покаяния, – много лет назад я встретился с границами своих возможностей. Мой разум не способен на что-то большее, чем простое обобщение чужих достижений. Я всегда был талантлив в наблюдении, мой глаз видел все, что можно заметить в ровном пламени свечи. Однако на этом мои возможности заканчиваются. Я знаю, как искать, но не умею находить. Этим мы и отличаемся друг от друга. Возможность связала меня по рукам и ногам, ты же с ее помощью обрел свободу. Клод, ты – первопроходец, как и твоя мать, ты обладаешь силой и энергией. Она умела читать нашу долину, как книгу, и знала каждое растение не хуже ученого-ботаника. Она подрезала и выкапывала с ловкостью, доказывающей, что движения глаза и руки могут создать не менее богатый язык, чем наш с тобой. Я помню, как по ночам твоя мать выбиралась в поле и выкапывала коренья под светом прибывающей луны. Или убывающей?

– Прибывающей. В этот период коренья очень сильны.

– Ах да… Твой отец тоже был первопроходцем, хотя ты еще не мог этого понять. Он совершенствовал свое мастерство для дела и для семьи. Ты наверняка по достоинству оценишь те часы, что нам прислали с Востока.

– Я был так растерян, когда покидал поместье, что забыл их здесь.

– Я знаю. – Аббат пробежался пальцами по кожаному ремешку, привязанному к жилету, и потянул за него. – Держи. – Граф протянул часы Клоду, и тот повертел их в руках, пытаясь развязать узел. – Мне пришлось продать все свои лучшие репетиры, и я пользовался часами твоего отца. Они связывали меня с тобой, полагаю. Знаешь ли, я часто о тебе думал. – Оже похлопал Клода по плечу, как делал это сотни раз.

Клод поинтересовался, о чем конкретно аббат думал (так всегда делают взволнованные любовники).

– Ни о чем конкретном. Вот сейчас я смотрю на тебя, держащего в руках отцовские часы, и это лишь подтверждает мои сомнения. Я вспомнил, как однажды остановился в таверне неподалеку от Сумисвальда. В этой таверне на стене висел маленький ящик. Его отделения были заполнены дешевыми безделушками. Я спросил хозяина таверны, что это такое. Он посмотрел на меня как на дурака и ответил: «Это коробка жизни! Моя дочь сделала ее». Увидев, что такое объяснение мне ни о чем не говорит, он продолжил: «Это история ее жизни». Коробка, известная под именем memento hominem, хранила в себе таинственный крошечный мирок – таинственный для всех, кроме дочери хозяина. Я точно помню все предметы, хранившиеся в ней: шелковая ленточка, деревянный барашек, пивная кружка – символизирующая ее отца, хозяина таверны, – ключ, пуговица, щетка и кукла. Каждый предмет в своем отделении.

По дороге домой я только и думал что об этом причудливом образе. Я решил создать свою собственную memento hominem вскоре после того, как привык к ритму жизни в поместье. Целую неделю я разгуливал по дому, лаборатории и библиотеке, собирая предметы, заряженные энергией личных воспоминаний. Правда, когда я взглянул на эти вещи, мне стало не по себе. Я узнал горькую правду о жизни Жана-Батиста-Пьера-Роберта Оже, аббата, кавалера королевского ордена Слонов, графа Турнейского. Там было так много предметов, идей, формул и рисунков, что мне понадобилась бы дюжина ящиков для хранения всех моих поверхностных пристрастий.

Тут Клод прервал аббата:

– Вы недооцениваете свою энциклопедическую страсть. Я всегда считал, что многообразие ваших интересов – достоинство, а не недостаток.

– Страсть и похоть, как тебе известно, – грех.

– Странно слышать такое заявление от человека, переосмыслившего понятие греха и презревшего церковь.

– Touché![97]97
  Фехтовальный термин, обозначающий укол.


[Закрыть]

– Я не собираюсь выигрывать спор. Я просто хочу заставить вас признать то, что вы не желаете видеть.

– Мое зрение сильно ухудшилось за последние годы. – Аббат постучал по очкам.

– Вы никогда не замечали в себе таланта учителя. И вы можете давать отличные инструкции.

– А как насчет конструкций? – ответил аббат. – Я даже не смог собрать собственную коробку жизни! Все, что я когда-либо делал, я делал с кем-то. И никогда – один!

– Ну и что? Вы частенько говорили мне, что даже человек, творящий в одиночестве, так или иначе участвует в совместной деятельности.

– Я говорил?

Клод не мог вспомнить, делал ли аббат когда-нибудь точно такое замечание, но он явно имел это в виду.

– Да, я уверен.

– Значит, я ошибался.

– Вы не ошибались.

– Нет, ошибался. С возрастом приходит понимание. Я понял, что ничем не отличаюсь от всяких там Стэмфли, с их боготворимыми склянками, или от Ливре, с их бесценными переплетами.

– Когда-то учитель объяснил мне, что мы не всегда все понимаем правильно.

– Ну, хватит спорить. Пожалуйста, дай мне закончить. Целую жизнь я пытался перемещаться из камеры в камеру, но безуспешно. Я не то чтобы неправильно выбрал метафору. Нет, она вовсе никуда не годилась! Недавно я узнал в ходе переписки с голландским специалистом в малакологии, что камеры наутилуса не соединяются друг с другом! Я горько ошибся, наделив сверхъестественным значением создание спиралевидной формы. Как я мог так промахнуться с метафорой, ведущей меня по жизни?!

– Хватит жалеть себя! – сказал Клод. – Истина в том, что вы мне нужны. Мне необходимы ваши наставления! Я скучаю по вашим странным суждениям и разрозненным интересам. Возможно, вам не удалось достигнуть желаемого. Мне тоже. И что с того? У нас еще есть время.

– Время для чего? – спросил аббат.

– Для чего?! – Клод задержал дыхание и собрался с мыслями. Затем громко выдохнул: – Я вам скажу для чего!

Наконец юноша раскрыл карты, обрисовав в общих чертах свою тайную идею. Она была воплощением самого Клода – такая же честолюбивая, философичная, причудливая, ошеломляющая! Глаза аббата горели так, как уже давно не горели. Он раздумывал о мечте своего юного ученика. Наконец, смочив горло глотком токая, он произнес:

– Ты сможешь!

– Нет, – поправил его Клод. – Мы сможем!

Аббат вытер нос рукавом.

– В любом случае я познакомлю тебя с величайшими умами – и руками! – Европы. Они помогут тебе, я уверен. – Оже опустил очки на нос и выхватил откуда-то пыльный свиток с фамилиями. В нем снова проснулся учитель. – Сейчас мы посмотрим и составим список…

Он замолчал на мгновение.

– Я должен исправить одно замечание, которое однажды сделал. Давным-давно я говорил, что мы все выбираем себе метафоры. Я ошибался. Не мы выбираем метафоры. – Аббат вновь помолчал, чтобы придать высказыванию драматический эффект. – Метафоры выбирают нас.

Катрин, судомойка, рассказала Клоду, как поместье пришло в упадок.

– Счетовод, – объясняла она, упершись ногами в камин на кухне, – заставил аббата продать все его вещи. По крайней мере те, что еще можно продать.

Сначала лишения были вполне безболезненными. Аббат избавился от шести витражей и резной церковной мебели, которую еще не успел переделать. Их приобрел торговец, купивший замок, землю и титул в сорока лигах от Турне. Однако другие продажи стали расстраивать аббата. Продан был отличный планетарий, привезенный из Лондона, на котором уже был изображен Уран, недавнее открытие Гершеля (планету называли Georgium Sidus,[98]98
  Звезда Георга (лат.).


[Закрыть] в честь короля Георга III). Проданы были новый пневматический насос, клавесин и лучшие образцы из коллекции раковин моллюсков. Счетовод даже попытался продать громоотвод на свалку, но никто не позволил ему это сделать. Самые ценные книги из библиотеки, не исписанные вдоль и поперек аббатом, сейчас стояли на полках в книжном магазине Женевы. А краски! Все бутылочки упаковали в обитые железом бочки. Это сделало Анри еще большим увальнем, чем он был. (Аббат по этому поводу сказал: «Бедный Анри. Ему предначертано судьбой быть живым доказательством закона инерции».)

Изменения чувствовались и за спиралевидными воротами поместья. Изменилось добродушное отношение ко дню собраний. Аббат теперь не мог выгодно меняться с населением. Счетовод сам следил за гроссбухами, подсчитывал необходимые расходы и соотносил их с цифрами в таблицах о доходах.

– Единственное, что осталось прежним, так это кухня, – сказала Катрин.

Она имела в виду себя и Марию-Луизу, следившую за единственным горшком на плите.

– Но и здесь кое-что изменилось, – заметила повариха. – Нет гостей. Нечего готовить! Взгляни-ка! – Она выглядела печальной, поднимая крышку с горшка, в котором кипел говяжий бульон. – От этой его подагры одни расстройства!

Позже, пока Пьеро сидел в библиотеке, аббат подтвердил сказанное судомойкой. Усевшись подле огня, с завернутыми в войлок ногами, он стал жаловаться на боль в суставах, хотя и всячески отрицал причастность к этому токая. Затем Оже поведал о своих планах:

– Ты дал мне стимул для борьбы с расточением средств. Если ты возьмешь меня с собой, я бы хотел отправиться в Париж. Там мы позаботимся о продаже Турне и твоего дома, если хочешь. С выручки от продажи владений мы купим мне жилье, а на оставшиеся деньги оплатим твои исследования.

Клод сначала отказывался, но в конечном итоге принял предложение и обнял аббата.

– Вы очень щедры, – сказал он.

– Чушь!

– Вы даже слишком щедры, чтобы согласиться с этим.

– Я бы так не сказал. Я ведь извлеку выгоду из предприятия.

Земля замерзла, и, как предсказывал Клод, похоронить погибших в пожаре не представлялось никакой возможности – оставалось лишь ждать ближайшей оттепели. Юноша решил, что не будет терять времени и воспользуется библиотекой поместья или тем, что от нее осталось, на сто процентов. Хотя многие из лучших книг пропали, все же ему удалось сделать несколько приятных открытий среди царивших в комнате запустения и грязи. Изучая одну из заброшенных пирамид, он обнаружил залитого супом Бэтти, а внизу другой стопки – Берту, с загнутыми уголками страниц. Перечитав книги, Клод заметил, что испытывает некую смесь нетерпения и предвкушения. Однако другие исследования не стали источниками вдохновения для юного мастера. Поэтому он решил, что в дальнейшем ограничится исписанными вдоль и поперек свитками аббата. Тем временем Пьеро увлекся библиотекой, перерывая заброшенные груды книг. Делал он это не из любви к чтению – вряд ли венецианец вообще читал. Оказалось, что в свое время аббат использовал тяжелые фолианты в качестве прессов для засушивания насекомых Долины. Передвигая книги, Пьеро чувствовал себя словно в раю, где обитали в основном засохшие бабочки и мотыльки. Пока он исследовал чешуекрылых, калиф и визирь беседовали о шестеренках и блоках. Хотя поначалу Клод выражался не совсем точно, вскоре ему удалось добиться ясности терминов. С помощью учителя он набросал plan d'études.[99]99
  План исследований (фр.).


[Закрыть]