Текст книги "Шкатулка воспоминаний"

48

Клод принял на себя родительские обязательства следующим же утром, задолго до рассвета. Нежность, которой встретила девочка отца под конец его поисков, сменилась пронзительными голодными воплями, исторгаемыми ее крошечным тельцем благодаря резкому сужению и расширению гортани вкупе с прохождением по ней неравномерного потока воздуха (об этом Клод узнал несколько позже).

Он смутно догадывался о возможности такого поведения ребенка. Дети, за которыми ухаживала Маргарита, регулярно проявляли свое недовольство. Впрочем, близость к кормилице успокаивала Клода. Он был уверен, что его соседка предложит ребенку столь необходимую грудь. Маргарита всегда творила добро такими простыми, незатейливыми способами.

Тем не менее кормилица не пришла на выручку; ее не было дома, когда Клод постучал в дверь. Также он заметил, что окна квартиры Маргариты заперты, а с сушилки не свисает белье. Пока Клод пытался спеленать дочь, Пьеро (ему поручили развлекать ребенка) яростно махал страусиным пером перед ее носом. Это девочку не впечатлило. Затем двое мужчин побежали по улицам города с наполовину прикрытым младенцем в руках, под аккомпанемент открывающихся ставен магазинов и криков о предложении услуг, коими обыкновенно начинается каждый день в большом городе. Но cris d'Paris[104]104
  Глас Парижа (фр.).


[Закрыть] не шел ни в какое сравнение с cris d'Agnes.[105]105
  Глас Агнес, крики Агнес (фр.).


[Закрыть] К тому времени как Клод и Пьеро добрались до «Bureau de Nourrices»,[106]106
  Бюро кормилиц (фр.).


[Закрыть] младенец начал издавать долгие протяжные вопли, изредка прерывавшиеся поглощением разведенного коровьего молока.

Перед тем как оказать Клоду имеющихся кормилиц, хозяйка бюро рассказала об условиях предоставления услуг. Оплаченное жилье и ежедневный заработок были только первыми пунктами длинного списка «возможностей». Хозяйка, за дополнительную плату, естественно, могла обеспечить ребенка всеми причиндалами для крещения: священником, крестным отцом и писцом, а также последующим ужином. Она не пропустила ни одной детали и закончила свою речь описанием случайности, именуемой «смертью у груди». После этого она повела Клода к кормилицам.

Выбор оказался широким. Месяц для вскармливания был неудачный, и эти женщины давно мечтали присоединиться к работающему населению Парижа. Одна за другой, они распахивали халаты. Некоторые делали это робко, другие не стеснялись. Клода поразило представшее его глазам разнообразие. Гравюры, из которых он брал сюжеты для «Часов любви», всегда изображали женскую грудь в форме определенных фруктов: в основном яблок и груш, хотя отдельные перси навевали воспоминания о севильских апельсинах. Здесь же присутствовали и такие сфероиды, коих Клод вообще никогда не видел, отвисшие и бесформенные из-за постоянного кормления грудью.

После внимательного осмотра юноша понял, почему многие из этих женщин не могут найти работу. На их грудях красовались струпья, и он не хотел, чтобы какая-нибудь зараза передалась и его ребенку. Только одна женщина выглядела многообещающе, но оказалось, что у нее впали соски. Она пыталась накормить крошку и не смогла. Клод отверг все остальные предложенные груди и покинул заведение под град насмешек.

Когда Агнес оказалась на чердаке, она вновь недвусмысленно дала понять, что хочет есть. И на этот раз за дело взялся профессионал.

– Что это? – спросила Маргарита. Она услышала незнакомый плач и пришла, чтобы разузнать, в чем дело. Кормилица тут же взяла ребенка на руки, попутно объясняя, что ездила проведать родственников, которые живут в Гонессе.

Клод рассказал о том, как бегал из одного конца города в другой, слушая звон колокольчика на шее девочки. Попутно юноша объяснил, что благодаря колокольчику он понял, что ребенок родился вследствие их любовной связи с Александрой Далее последовал рассказ о трагической гибели его бывшей любовницы и об отвратительных условиях в «Бюро кормилиц». Клод всячески пытался вызвать в Маргарите жалость, хотя в этом не было никакой необходимости. Она укачала Агнес и вскоре дала ей грудь. Быть может, из-за возникшей между ними близости Маргарита рассказала о своем муже, чего раньше никогда не делала. Она вышла замуж рано и по любви. К сожалению, счастье длилось недолго – коляска, в которой ехали ее супруг и ее шестимесячный сын, попала в аварию. Поставленная перед выбором, кого ублажать – морячков, ищущих любовных приключений, или младенцев, которым необходимо молоко, Маргарита остановилась на менее сложном и более юном проявлении человеческой ненасытности. Она говорила безо всякой напыщенности, не притворялась добренькой, не гневалась на судьбу. Маргарите казалось, что она получает от детей не меньше, чем они получают от нее. И Клод нашел утешение в ее простои житейской мудрости.

Пока Маргарита не давала Агнес кричать, у Клода появилась возможность проявить отцовскую любовь. Он взял маленький бочонок из-под бренди (емкостью в восемь галлонов), который они на днях опустошили вместе с извозчиком и аббатом, и распилил его напополам. Затем половину бочонка он попытался закрепить под потолком особым сложным узлом. Это юноше не удалось, и потому он был вынужден остановиться на более простом аналоге. В итоге колыбель все же была прикреплена к потолку.

– Получилась отличная люлька! – сказала Маргарита, очарованная талантами юного отца. – Но как я узнаю, если она заплачет?

Так Маргарита впервые намекнула на то, что займется кормлением ребенка. Клод подумал немного и начал протягивать длинную медную трубку от колыбельки к окну кормилицы. Позже Маргарите стоило только приложить ухо к одному ее концу, чтобы услышать, как на другом гулит и звенит колокольчиком Агнес.

План Ливре по причинению невыносимых страданий бывшему ученику провалился. Вместо этого присутствие в доме маленькой Агнес принесло Клоду массу удовольствия и сблизило его с друзьями. Они теперь были поблизости, всегда готовые помочь: Пьеро, Плюмо, извозчик и аббат.

Аббат устроился на третьем этаже того же дома, где жил Клод, в комнатах, которые ранее занимал плотник. Его обиталище оказалось достаточно вместительным, чтобы приютить извозчика, когда «Люсиль» ночевала в Париже. Хозяйка дома, вдова, не задумываясь, впустила к себе двух неженатых мужчин. Устроившись таким образом, аббат помогал Клоду с его исследованиями. Правда, делал он это в свободное от сражений за любовь маленькой девочки время.

Соперничество было дружеским, однако весьма оживленным. Все началось с тех пор, когда Клод повесил резной мячик из слоновой кости над колыбелью дочери. Пьеро пристроил туда же веер из пестрых перьев, привезенных из Гвинеи. Аббат прикрепил к потолку маленький свиток, который Агнес могла опускать и поднимать, когда ей заблагорассудится. Извозчик подвесил свою любимую кружку. Предметы стукались друг об друга и смешили малютку.

Постепенно ставки росли. Пьеро сшил для Агнес куколку в парике из человеческих волос (его собственных). Он хотел стащить одежку с манекена, но Маргарита пристыдила венецианца: «и ты допустишь, чтобы наш маленький деревянный друг замерз, сидя голый в темном углу?!» Неделю спустя она сшила для куклы платье из лоскутов ткани в клеточку.

В ответ аббат сотворил Чудо Летающего Яйца. Через маленькое отверстие он выдул из яйца все содержимое и высушил скорлупу. Затем залепил дырочку тонким слоем сургуча. Далее аббат поставил скорлупку на подставку, под которой зажег несильный огонь. Когда сургуч растаял, яйцо поднялось к потолку. Фокус понравился и взрослым, и крошке. Под конец представления извозчик спросил: «А что случилось с самим яйцом? Лучше бы я его выпил».

Бесспорно, в жителях дома на улице Святого Севериана проснулся изобретательский дух. И связано это было как с Агнес, так и с тем, что они задумали.

49

Тетрадь Клода трудно было осмыслить даже в лучшие времена, когда он старался выражать мысли яснее. Ну а теперь разобраться в ней казалось и вовсе невозможным. Идеи так и сыпались из Клода. Они множились, объединялись, прыгали, закручивались вверх и вниз по странице, постепенно сходили на нет, иссякали – и возникали снова! А сама работа требовала от него знаний механики, музыки и анатомии. (Впрочем, сам Клод никогда не разделял эти дисциплины.)

Над первой частью исследований – то есть над механикой – молодой изобретатель хорошо потрудился во время зимнего путешествия. И хотя оставалось еще много дел, все же он не считал, что препятствия, возникшие на его пути, непреодолимы. По этой причине, осев в Париже, Клод полностью посвятил себя музыке, будучи вдохновлен единственной фальшивой нотой гобоя.

С тех самых пор он не переставая думал о широких возможностях язычка. Он обсуждал его свойства с выдающимися производителями музыкальных инструментов – с теми, кто соглашался говорить, – и проводил эксперименты у себя дома. Клод старался повторить необычный звук, который он услышал однажды, прижимаясь к балюстрадам концертного зала. Какое-то время он даже подумывал о поездке к человеку, который выращивал тростник в Лангедоке, но отказался от предложения из-за стоимости путешествия. Вместо этого Клод ограничился мастерскими Парижа. В его тетрадке упоминаются как минимум тридцать мастеров, с которыми он встречался.

Клод пробовал и отполированный тростник, и очень тонкий и помещал сразу несколько травинок в различные зажимы. Первые результаты оказались весьма обнадеживающими. Через несколько недель он смог извлечь звук «а-а-а» при помощи слегка увлажненного язычка, закрепленного в переделанных ювелирных тисках. Клод надеялся, что за этим последуют «о-о-о» и «э-э-э». Они не последовали. Клод забросил тростник и испытал различные его заменители: китовый ус, лучину и другие эластичные пластины. Наконец он дошел до металла.

С металлом все обстояло иначе. Звук, извлеченный единожды, легко мог быть воспроизведен во второй раз. И хотя приходилось постоянно следить за давлением, это все же было проще, чем ежесекундно смачивать тростник слюной или яичным белком. Клод побеседовал с одним мастером, занимающимся органами, учеником знаменитого Левебре. Беседа привела к тому, что в ход пошли новые клапаны и лук-шалот, что, в свою очередь, послужило основанием для извлечения нескольких необходимых звуков. По тетради Клода можно понять, что именно в этот период ему впервые удалось воспроизвести музыкально-механическое, но вместе с тем вполне человеческое пуканье.

Он изучил огромное количество всевозможных криков и воплей. Он экспериментировал с тысячей рожков. Он познакомился с одним чешским музыкантом и изготовителем инструментов, которому удалось расширить диапазон некоторых духовых (правда, от этого лишь пострадало число уже доступных звуков). Несколько страниц тетради Клода и вовсе стерты. В

какой-то момент он возвращался к работе Кратценштайна «Образование и строение гласных», к книге, которой увлекался еще в поместье. Это ни к чему не привело, а лишь отняло время на подробное изучение китайского инструмента под названием ченг.

Клод вернулся к тому, с чего начал. Он снова часами просиживал над столом, заваленным стебельками Arundo donax, отвратительно капризного растения. Он провел еще несколько экспериментов. Он резал тростник новым способом, смачивал разнообразными жидкостями. Он пользовался новыми тисками из клена, самшита, сосны и ивы. Ива, кстати, была взята из протеза, приготовленного плотником специально для больного гангреной.

Работа не сдвинулась с места. Клод заметил, что всегда покупал высушенный тростник. А что, если воспользоваться свежим? Он обсудил это с аббатом, и тот посоветовал ему потакать любым догадкам, куда бы они ни завели, даже если при этом придется отправиться «туда» (под «туда» подразумевался Лангедок).

– Свежие стебли могут стать вдохновением для новых идей. Езжай! Езжай!!!

Клод написал человеку из Лангедока, с которым уже связывался раньше. И вновь ответ был крайне доброжелательным. Письмо заканчивалось замечательно убедительной фразой: «Приезжайте, господин! У нас тут есть целые поля язычкового дерева (видимо, так он называл тростник), и мостовые, и тенистые аллеи, влажные от вдохновения!» (Или, быть может, имелось в виду испарение. Бумага в этом месте смялась, и понять, что написано, не представлялось возможным.) После нескольких дней, проведенных в сомнениях, размышлениях и скрупулезных подсчетах стоимости путешествия, Клод поехал на юг Франции, отправившись на поиски тонкого стебля растения, которое должно было помочь ему воспроизвести один особый звук.

* * *

Никаких мостовых в Лангедоке, конечно, не оказалось. Не оказалось и тенистых аллей. Клод пал жертвой хозяйского преувеличения и невыносимой южной жары. Действительно, можно было видеть, как пары поднимаются с полей (на самом деле не с полей, а с аморфных болот, в которых тонуло все имение). «Имение» – тоже громко сказано. В болоте погряз небольшой домик, а его владелец валялся в постели с приступом болотной лихорадки. Все, что Клод смог услышать через дверь в спальню, так это стук его зубов. Слуга, которому доверяли каждое утро выносить горшок ярко-желтых испражнений больного, не смог объяснить вопиющего несоответствия между описанным и реальным положением вещей.

Клоду показали бедно обставленную комнату – кровать с резными ножками, такая же скамья, треснутый кувшин на столе и железную кружку, покрытую толстым слоем чего-то зеленого, – за все предстояло заплатить, как с уверенностью заявил слуга, крупную сумму денег. Клод принял условия. Ведь ничего другого ему просто не оставалось. На следующее утро он направился к болоту, надеясь превратить испарения южной трясины в сладкие звуки.

Клод храбро рассекал зловонную грязь в течение нескольких дней. Он руками рвал тростник до тех пор, пока не смастерил что-то вроде рукавицы с закрепленными на концах листьями. Но на болоте встречались и другие напасти. Пиявки впивались в тело, и юноше приходилось долгими вечерами прикладывать к ногам соль и жир.

Когда различные сорта тростника были собраны, Клод выложил их на подоконник и на черепицу неподалеку от имения. Вымочив одни стебли и засушив другие, изобретатель начал экспериментировать. В один из влажных жарких полудней Клод, вдоволь накупавшийся в грязи, с ногами, опухшими от пиявок, и карманом, выпотрошенным слугой, вдруг осознал, что секреты Arundo donax не открылись ему. Он выбросил в окно стебель и долго смотрел, как тот уплывает вдаль. «А за ним отправились и мои надежды, – писал Клод в послании аббату, где сообщал, что возвращается в Париж. – Я не смог добиться воспроизведения ни одного нужного мне звука».

Через девять дней, проведенных в печали, Клод оказался в Париже. Он приехал на обычной коляске, чтобы сэкономить деньги. Хотя ему и удалось убраться подальше от болота, Клод чувствовал, что после встречи со своими друзьями и дочкой он попал в иную – духовную трясину. Затраты на путешествие – а слово «затраты» здесь можно понимать по-разному – привели его в полнейшее уныние. Клоду с трудом удавалось сидеть за рабочим столом, вместо этого он проводил долгие часы в успокаивающей прохладе церкви Святого Севериана. Но и этому вскоре пришел конец – мехи органа начали свистеть. Звук напоминал Клоду о его собственных неудачах. Вернувшись на чердак, он написал: «Считается, что музыка – эффективное средство против меланхолии. К сожалению, не в моем случае. Я должен искать другое снадобье». Клод целыми днями разглядывал коллекцию мавристов-бенедиктинцев. Как и Бушеру, ему становилось легче от вида заспиртованных бабочек и ярких камней, хотя он в полной мере разделял мнение Пьеро – все особи похожи на валики с ножками. «А вот тот скат напоминает мне большую лепешку с хвостиком!» – говорил журналист.

Клод беспощадно листал свою тетрадь, надеясь, что секреты звуков, спрятанные среди птичьего пения и размышлений об эффективности слюны, вдруг откроются сами по себе. Они не открылись. Какое-то время записки были способны удовлетворить потребности юноши. Но вскоре от таких проявлений слабости не осталось и следа. Мысли прыгали по страницам, вылезали на поля, теснились на крошечных обрывках бумаги – и все же отказывались сливаться воедино. Они были просто заметками, и более ничем.

Плюмо сочувствовал другу.

– У меня та же самая проблема с романом! – говорил он.

Только Клод не хотел такой параллели. Он попросил, чтобы его оставили в покое.

– Я не могу добиться контроля над собственными мыслями. Они вертятся в голове как сумасшедшие!

– И не пытайся, – отвечал аббат. – Откровение не может родиться из отбросов, подобно навозной мухе. Оно является на свет как результат страстного совокупления противоборствующих мыслей, смешения таких идей и материалов, каковые не принято смешивать.

Клод вздохнул.

Аббат продолжал:

– Глоток тревоги, щепотка удивления и целая бочка упорства – вот рецепт хорошего изобретения.

– Я обманывал сам себя!

– Разве? Вера, даже если она неправедна, укажет тебе путь к откровению. Для этого необходим своего рода самообман. Без него тебе не удастся создать ничего, достойного внимания. В этом весь парадокс: истина может родиться лишь из самообмана. Или, другими словами, чем больше расстояние, тем меньше сила. А без силы ты не приблизишься к истине.

Клод разозлился:

– Ну все! Хватит с меня твоих туманных речей!!! Они тревожили меня в детстве. Тревожат и сейчас.

Аббат знал, что не в состоянии помочь чем-то еще, а потому удалился к себе. Он устроился в особом кресле, которое Клод смастерил специально для своего учителя – в сиденье помещались книги, свитки, поднос для лекарств, свечка и складной стульчик. Кресло соединялось с проводами, управляющими целой веревочно-зеркальной системой. Проще говоря, аббат мог писать в свитках и следить за работой ученика одновременно. (Голосовая связь осуществлялась очень просто – путем громких выкриков в окно.) Аббат наблюдал, как Клод в отчаянии склонился над тетрадью. Оже посылал возгласы одобрения на чердак, но они оставались незамеченными. Тем временем Агнес перенесли в другое место, потому что ее отец был расстроен. Плач девочки мешал ему. Новый бочонок (емкостью в шестнадцать галлонов) висел в квартире кормилицы, потому как Агнес выросла из старого.

На Клода было страшно смотреть. Он часами ерзал на стуле, приподнимая сначала одну ягодицу, потом другую, почесывая голову, дергая себя за волосы и обматывая пряди вокруг пальца. Он тер взмокшую подмышку и нюхал руку. (Однажды Клод экспериментировал с жиром овцы, накладывая его на тростник, однако это все же не объясняет столь странное поведение.) Он страдал глазными болями, несколькими разновидностями нервного тика, его ягодицы покрылись волдырями. Он ковырялся в носу, в ушах и соскребал ногтями налет, покрывший зубы. Теперь он гримасничал и сжимал яички, даже когда не лежал в постели.

Вскоре Клод перестал выбираться с чердака, волнуясь, что может однажды уйти и не вернуться. Близость к работе, думал он, есть единственный способ не бросить ее. Регулярно он поднимал корзину, свисающую из окна – Маргарита наполняла ее едой из ресторанчика мадам В., – и ел, пребывая в состоянии полной безысходности. Однажды в течение двадцати четырех часов он только и делал, что крутил игрушку Транше. Акробаты, слегка замедляющие ход, но никогда не стоящие на месте, завораживали юношу.

Маргарита пыталась вмешаться. Они протирала грязную лупу своим фартуком и делала еще сотню всяких славных мелочей. Клод от всего отказывался, подавляя в себе тайное влечение.

– Иногда, – говорила она, – мне кажется, что я ухаживаю за двумя детьми вместо одного.

Правда, Клод отказывался принимать ухаживания кормилицы. И этого не мог не заметить аббат.

– Ты дурак, если не хочешь принять ее, – говорил он бывшему ученику. – Мне кажется, она понимает механизм, приводящий тебя в движение. Я, может, и научил тебя думать, но именно эта женщина, эта необыкновенно своевольная кормилица научит тебя чувствовать.

Клод велел аббату оставить его в покое. В конце концов Маргарита сама упрекнула юношу. Через слуховое окошко она просунула на чердак небольшой сверток, перевязанный бечевкой. На свертке чернилами было написано всего одно слово: «Взгляни».

Клод развернул сверток и обнаружил внутри карманное зеркальце в дешевой рамке. Он последовал указаниям и посмотрел на свое поросшее щетиной, желтое лицо, покрытое грязью и морщинами, увидел свой свирепый взгляд.

Юноша начал изо всех сил тереть шею, и чем дольше тер, тем горше плакал. Вдруг он остановился. Только не тереть, а плакать! Клод уставился на то, как его пальцы двигаются вдоль горла. Затем он высунул язык и поводил им из стороны в сторону. Задумался. Его взгляд смягчился, а уголок рта начал приподниматься. Впервые за несколько месяцев Клод улыбнулся.