Текст книги "На окраине Руси. Мифология и язычество балтов"

XV. Кривой город в древней Вильне

Кривым городом называлась в древности низменная часть города Вильны, возникшая в долине Святорога. Относительно названия этого (Кривой город) историки бродят вокруг да около и никак не могут попасть на прямой путь. А дело так просто! Но вот исторический же источник.

Профессор Новороссийского университета М. Смирнов в сочинении своем «Ягелло – Яков – Владислав» (Одесса, 1868) приводит взятый у Нарбутта «Дневник графа Кибурга», посла к Витольду от Великого магистра Тевтонского ордена в 1397 году.

Вот что пишет Кибург о тогдашней Вильне: «Из старой истории Вильны то достойно внимания, что в этих пустынях и лесистых местах, кругом облитых реками, было население в весьма давнее уже время, и когда, в XIII столетии, появилась здесь, при устье Вилейки в Negris (не Negris, a Netis, древнее название реки Вилии), главная святыня Перкуна, то прилежавшие слободы, став под защиту первосвященника (Креве-Кревейто, верховного жреца), сделались еще населеннее. Гедимин эти слободы превратил в город, на подобие городов заграничных, русинов он поселил отдельно от туземцев; для немцев и поляков назначил часть около маленькой церкви Св. Николая. Длинная улица, простирающаяся от Рудоминского въезда до замка, делит город на две половины: ближайшая к Вилейке – русская, напротив – литовская, где помещаются и немцы. Верхний замок на высокой обрывистой Замковой горе обнесен высокими каменными стенами; низший лежит внизу, окружен деревянными палисадами и валом и называется Кривым городом (Саstrum curvum, Cromhaus)».

Таким образом, слободы, ставшие под защиту первосвященника Креве, получили название Кревских слобод подобно тому, как у нас существовали встарь патриаршие слободы. По превращении их Гедимином в город жители сохранили за собою прежнее название свое и зависимость от Креве. Поэтому верхний замок, или крепость, в котором жил великий князь, называли Пиле-Калнс, т. е. горный замок, а нижний, обиталище Креве-Кревейто, Креве-Пиле, т. е. Кревский замок, или город; но с течением времени переделали это название: русские в Кривой город, поляки в Krzywygrod, латинское духовенство в Castrum curvum, а рыцари в Cromhaus, несмотря на то что Вильна в те времена отнюдь не имела никакой кривизны, напротив, отличалась широкими, прямыми улицами, передавшимися под прямым углом и образовавшими правильные, квадратные кварталы, как видно из плана ее, снятого в 1550 году и находящегося как в Виленской городской думе, так и в географическом атласе Бэмера, изданном в Нюрнберге в 1610 году.

XVI. Загадочная смерть Кейстута

Высокопоэтическая личность Кейстута доныне живет в народных песнях, преданиях и легендах Литвы и особенно Жмуди.

По смерти Гедимина сыновья его Ольгерд и Кейстут заняли княжеские престолы: первый в Литве, со столицею в Вильне, а последний на Жмуди, со столицею в Троках.

Кейстуту понравилась знаменитая красавица, жрица богини Прауримы (вайделотка) Бирута, семнадцатилетняя дочь жмудского байораса (боярина) Видымунда: он похитил ее в Полунге (Полангене) от алтаря богини, увез к себе в Троки и женился на ней в 1348 году. Кейстут имел от нее сыновей: Витовда (Витольда в 1350 году), Патрика, Товцивилла и Сигайлу и дочь Дануту.

Умирая, Ольгерд назначил наследником своим, по соглашению с братом Кейстутом, старшего сына своего Ягайлу (по польским источникам, Ягелло).

История не щадит красок для обрисования этого князя: она изображает Ягайло малодушным, коварным, жестоким и злым. Он находился под влиянием раба и любимца своего Войтыллы. Вступив на великокняжеский престол, Ягайло пожаловал этого раба в княжеское достоинство, дал ему Лидское княжество и выдал за него насильственно родную сестру свою Марию Ольгердовну.

Такие поступки Ягайлы не могли нравиться честному герою Кейстуту и сыну его Витовду, однолетку и другу Ягайлы. Но Кейстут молчал. Когда же узнал, что Ягайло из боязни своего дяди и по наущению Войтыллы заключил с Великим магистром ордена тайный союз на погибель Кейстуту и Витовду с тем, чтобы за это отдать рыцарям Жмудь, то поспешил хитростью овладеть Вильною и заключил обоих изменников в оковы; найдя же письменные договоры Ягайлы с рыцарями, Кейстут хотел казнить смертью преступников; но по просьбе сына даровал жизнь племяннику и приказал повесить на Лысой (ныне Крестовой) горе одного Войтыллу. Мало того, думая поразить племянника своим великодушием и тем привязать его к себе на всю жизнь, благородный Кейстут, хотя и свергнул его с престола, отдал ему все богатства отца его Ольгерда и предоставил ему княжества Кревское и Витебское.

Кейстут. Неизвестный художник

Занятый войнами, Кейстут находился вне пределов Литвы; наместником же своим в Вильне оставил некоего Гануля Накемна (Ганулона, как называют его иные). Этот новый изменник взбунтовал против Кейстута гарнизон в Вильне, вызвал из Витебска Ягайлу с его войском и впустил в Вильну.

Тут Ягайло развернулся во всей силе злобного своего характера и совершил жестокую кровавую тризну по своем любимце Войтылле.

Со всем сказанным выше соглашаются в общих чертах все историки единогласно, но расходятся лишь в деталях.

Крашевский (отнюдь, впрочем, не считающийся авторитетом) в поэме своей «Витольдовы битвы» в увлечении ли поэтического творчества или на основании каких-нибудь данных рассказывает, что Ягайло по прибытии в Вильну велел снять с дерева тело любимца своего Войтыллы и торжественно предать сожжению в священной долине Свеняторога (ныне Кафедральная площадь), причем приказал возвести на костер сто юношей из числа преданнвых Кейстуту, а пред костром обезглавить сто старцев и колесовать Видымунда, дядю Бируты.

Затем, пользуясь отсутствием дяди, напал на княжество Трокское и вынудил Витовда с матерью бежать в Гродну. Когда же Кейстут возвратился и, соединясь с сыном своим, пошел на Вильну, то встретил Ягайлу уже в союзе с меченосцами. Когда две армии сошлись, Ягайло не хотел начинать битвы, но стал звать Кейстута и Витовда в свой стан для переговоров о вечном мире и согласии. Прямодушные герои отец и сын, обманутые клятвами братьев Ягайлы, которые и остались заложниками в стане Кейстута, отправились в неприятельский лагерь; но там были изменнически схвачены, обезоружены и в тяжких оковах отправлены в разные замки. Кейстут был послан в тюрьму в Крево, то самое, которое великодушный Кейстут дал ему в удел по свержении с виленского трона.

В тюрьме этой через пять дней Кейстут был найден удавленным.

Русские летописи говорят об этом кратко.

Софийский временник (в виленском издании Даниловича 1827 года, с. 198): «В то же лето 6888 (1880) бысть мятеж (?) велик в Литве и убиша великого князя Кестутия Гедиминовича».

Летописец великих князей литовских (изд. то же, с. 58):

«И тамо во Креве пятой ноици князя великого Кестутия удавили коморникы князя великого Ягайлы: Прокша, што воду давал ему, а были иныи: Мостев брат (?), а Кучиок, а Лисица Жибентай».

Эта летопись сохранила нам имена убийц Кейстута, но произвольно ли они убили его из опасения побега и ответственности за то собственными головами или же по повелению Ягайлы – не объясняет. Между тем стража в оправдание свое показала, будто князь удавился сам.

Карл Шайноха, этот добросовестный историк Литвы, в сочинении своем «Ядвига и Ягайло» (перев. Кеневича. СПб., 1880. С. 353) приводит ряд писателей, взаимно противоречащих себе в этом темном деле. Вот что говорит он:

«Жена умершего богатыря (Кейстута), прежняя языческая жрица (Бирута), теперь более чем 60-летняя старуха, была в это самое время утоплена» (Виганд. Racz, 274. Слова Витольда у Бачка Annal. des Koenigs. Pr. Voigt Hist. Pr. Y. 372. Там же Handlung Wieder Polen.).

«Столь решительное свидетельство опровергает Нарбутта (V. 301, 302), который удлиняет жизнь старой княгини еще на 34 года. Между тем тот же Виганд, свидетельствующий об утоплении Бируты, говорит на с. 388: «…никто на свете не знает, каким образом Кейстута окончил жизнь».

Ниже увидим, что Нарбутт в этом случае прав и что Виганд относительно смерти княгини Бируты сильно ошибался.

Шайноха продолжает:

«Liedenblat Jahrbücher (с. 50) говорит о самоубийстве Кейстута. Меченосцы, называвшие Ягайлу «бешеной собакой», не смели явно обвинять его в смерти Кейстута» (Alte Preuss. Chron. Der Bosehant. Voigt Hist. Pr. V., 502). Витольд выразился только, что Ягайло «погубил» его отца.

Нарбутт не знал вовсе Виганда, изданного несколько лет спустя после выхода его сочинения (История литовского народа). Но Виганд как современник и, может быть даже, личный свидетель (?) имеет преимущество пред русскими хрониками (?).

Длугош соединил Виганда с русскими сказаниями; но, руководимый больше народностью (?), нежели историческою критикою, он дал первенство русским источникам (!).

Нарушевич последовал Длугошу. «Не зная, что случилось в кревской тюрьме, – пишет он, – Ягелло послал брата своего Скиргайла с поручением к Кейстуту. Скиргайло, желая говорить с дядей, нашел его мертвым. Ему ничего не оставалось делать, как отправить тело в Вильну, чтобы там отдать последнюю почесть. Ягелло и сестра его Мария, вдова Войтыллы, позволяли себе не верить добровольной смерти старого князя» (Voigt. Hist. Preuss. V., 371, 372).

Едва ли справедливо Шайноха верит больше Виганду, нежели Длугошу, Нарушевичу и русским источникам. У Виганда одно только справедливо, что «никто на свете не знает, каким образом Кейстут окончил жизнь. Если родной сын Кейстута не обвинял Ягайлу в убийстве отца своего, то какое же право имели обвинять его меченосцы? Ниже увидим, что могли быть и другие причины молчания меченосцев, тогдашних союзников Ягайлы. Сын же действительно мог не знать, каким образом погиб его отец, потому что содержался с ним в разных тюрьмах. Витольд не мог допустить мысли, чтоб двоюродный брат его простер свою жестокость до убийства родного дяди, и потому мог поверить или самоубийству отца, или насилию со стороны тюремной стражи – и затем обвинять Ягайлу только в том, что он «погубил» отца арестом.

Коварный Ягайло ловко сумел скрыть свое преступление и больше ничего. Недаром он не верил в самоубийство Кейстута.

Между тем все народные предания, легенды и песни безусловно обвиняют Ягайлу в убийстве любимого князя.

Те же легенды совершенно противоречат мнимому утоплению Бируты, о чем Виганд, этот «личный свидетель», заявляет как о факте совершившемся. Если бы Бирута погибла таким мученическим образом, то этим были бы переполнены все литовские песни, посвященные ей, и могила ее во времена христианства была бы чтима как могила мученицы.

Между тем народ, по свидетельству Стрыйковского – как было сказано в статье «Праурима», – считает Бируту за ее добродетели только святою; а Нарбутт (ч. I, с. 88) говорит, что ни Ягайло, ни Витольд из уважения к княгине не могли склонить ее к принятию христианства и потому она оставалась в язычестве до смерти.

Новое доказательство, что Бирута не была утоплена и что Виганду верить не следует.

Но все эти источники еще мало бросают света на занимающий нас вопрос. Привожу новую серию их.

В составленном виленским статистическим комитетом сочинении (сделавшемся ныне библиографическою редкостью) «Черты из истории и жизни литовского народа» (Вильна, 1854), на с. 26, со ссылкою также на Voigt. Hist. Pr. V, 372, говорится:

«Вместе с Кейстутом умерщвлен был и верный слуга его, молодой русин Григорий Омулич (?), решившийся защищать (?) своего князя. В Польше старались не верить этому коварному и жестокому поступку Ягайлы; но факт этот не подлежать никакому сомнению. Не только Кейстут был умерщвлен по приказанию Ягайлы, но он истребил даже весь род жены Кейстута Бируты. Дядя ее Видымунд и внук (?) Бутрит были посажены на кол (?), другие казнены и имения их конфискованы. Бирута была осуждена на утопление (?), но неизвестно каким образом избежала смерти. Она жила в Бресте, Полангене и других местах. Умерла в 1416 году. Народ чтил ее как богиню и создал под ее именем особого идола» (?).

Однако же ни об Омуличе, ни о вутриме, ни об «особом идоле» Бируты не упоминают польские источники. Сомнительно, чтобы Омулич был убит в кревской темнице вместе с Кейстутом. Сколько известно, Кейстут и сын его Витольд заключены в тюрьмы одни, без слуг и последние ни в каком случае не могли быть допущены к узникам, охраняемым с особенною строгостью. Убивать же Омулича одновременно с Кейстутом не было расчета уже потому, что Ягайло имел в виду приписать смерть дяди самоубийству, чему никто не дал бы веры, так как труп Омулича был бы фактическим доказательством преступления.

Вероятно, Омулич, и Бутрим погибли во время кровавой тризны, справленной Ягайлой в память Войтыллы.

Профессор Новороссийского университета Смирнов в книге «Ягелло – Яков – Владислав» на с. 84 говорит об этом же предмете следующее:

Достигнув изменою торжества над дядею, Ягелло поступил с ним крайне жестоко, как видно, забыв кроткое обращение с ним Кейстута в то время, когда сам был в его руках. С лишком 80-летний старец, близкий родственник, посадивший Ягеллу на виленском престоле, был закован в тяжелые цепи, отвезен в кревский замок и там брошен в темное и смрадное подземелье. Четыре ночи провел он в Креве, а на пятую, как говорит летописец, удавили его коморники (тюремщики) Ягайловы: Проша, Мостер брат, Кучион и Лисица Жибентай» (Нарбутт. «Pomniki do dziejów Litwy», 26).

Итак, убийцами Кейстута были приближенные Ягеллы, и, конечно, нельзя думать, что они совершили преступление без его воли. Согласное свидетельство источников не оставляет ни малейшего сомнения насчет виновности Ягеллы в насильственной смерти дяди, тем более что умерщвление Кейстута было только первым насилием, за которым последовали другие, совершенные по его приказанию. Неизвестно, какому преследованию подверглась Бирута; современные слухи, сохраненные летописцами (Виганд, с. 274), говорили даже об ее утоплении, что, очевидно, неверно, так как она умерла несравненно позднее (Нарбутт, V, 301). Зато ее дядя, почтенный старик Видымунд, пользовавшейся большим уважением на Жмуди, был колесован (а не посажен на кол!), а жена его выгнана из всех его имений (Летописец Даниловича, 38; Нарбутт. «Pomniki do dziejów Litwy», 26 и Стрыйк., 11, 66). Такой же участи подверглись многие знатные жмудины, виновные только в том, что приходились сродни Бируте и чрез нее Кейстуту. (Не об этих ли ста обезглавленные старцах и ста сожженных юношах поет Крашевский?) Попытка оправдать Ягеллу в этом случае невозможна; желание облегчить его виновность совершенно напрасно, потому что едва ли можно извинить преступника слабостью его характера? Но тем не менее мы замечаем подобное желание в Нарбутте. Он как будто ставит в заслугу Ягелле то отвращение, которое он почувствовал со времени убийства к главному его виновнику Пропиту или Проре, и которого с тех пор он не хотел видеть. (Не упреки ли совести проявлялись в этом?) Хотя в наших глазах подобное обстоятельство нисколько не уменьшает виновности Ягеллы, но мы приводим его только потому, что нам известны факты, в ином свете выставляющие отношения великого князя к убийцам Кейстута; так, в 1409 году Ягелло пожаловал Науэнпилле (где прежде находился Новогрудок-Литовский) Лиску Жибинту, Lissko Żybinta – тот же Лисица Жибентай, который основал здесь поселение и назвал его по своему имени, Лишковым. Мы, конечно, не могли оставить без внимания огромного сходства в этом имени с именем одного из убийц, и если оба они принадлежат одному и тому же лицу, то едва ли можно извлечь что-нибудь хорошее для Ягеллы из отвращения, которое он чувствовал к одному убийце, и награды, которую дал другому (Monumenta varia de lonis (?) diversis et personis (?) a Solomone Risinio caposita, Lubecae od Chronum in Litwania. 1823. Editio posterior, in officina Petri Plasii. См. «Pornn. pisma histor.» Нарб., с. 29).

Местечко Лишков действительно существует и в настоящее время близ местечка Друскеник в Гродненской губернии и называлось в древности Науэнпиль – новый замок (См. «Виленский календарь на 1888 год» Н. Юницкого, статья «Друскеники и их окрестности»).

Оправдать себя пред светом в убийстве дяди Ягайло мог бы лишь казнью тюремщиков, хотя бы виновных далее только в допущении Кейстута до самоубийства. Но Ягайло не только этого не сделал, а, напротив, наградил их, как доказывает сохранившийся в истории пример награды Лисицы Жибентая. Без сомнения, не остались без награды и другие, только история о них ничего не знает.

В примечании к сказанному выше г-н. Смирнов (на с. 235) говорит:

«Летописец, изданный Даниловичем, и другой, изданный Нарбуттом, Длугош, а также Ваповский, Стрыйковский, Коялович, Лука Давид, Грюнау согласно говорят об удушении Кейстута. Единственное разноречие их заключается в различии имен убийц, которые, кажется, правильнее названы в летописи Нарбутта. Виганд из Марбурга, сказав на 274-й с. «Kynstut in captivitate strangulatur», на 288-й говорит: «Sed quomod о obierit nemo unquam cognovit», следовательно, сам себе противоречит и потому может быть вычеркнут из числа источников этого события. Линденблат (с. 50) говорит, что Кейстут покончил жизнь самоубийством; но он не вполне в этом уверен и передает это известие как слух: «Аls man sagete». Рассказ Витовда о насильственной смерти отца, в которой он обвиняет Ягелла и Окиргелла, и другое донесение, найденное в кенигсбергском архиве, также об удушении Кейстута, приведены у Voigt’a, V, 372».

Здесь г-н Смирнов ошибается. Витовд, как разъяснено было выше, не обвинял Ягайлу в непосредственном убийстве отца его, а только в том, что он «погубил» его, т. е. довел до смертного исхода. Кенигсбергское же донесение, помещенное у Voigt’a, также не говорит категорически, что Кейстут удавлен по приказанию Ягайлы.

«При таком единогласии, – продолжает почтенный профессор, – такого множества источников, казалось бы, нет возможности сомневаться в виновности Ягеллы; но в сочинении Шайнохи («Ядвига и Ягайло», львовское изд. I, 322 и 323 и примеч. к ним) встречаем отважную попытку уничтожить показания всех источников и оправдать Ягеллу на основании одних соображений. Более всего поддерживает свою мысль Шайноха указанием на молчание орденских летописей, тогда как рыцари, впоследствии злейшие враги Ягеллы, не преминули бы воспользоваться этим случаем, чтобы достойно очернить его. Но, во-первых, это несправедливо: Виганд говорит об удушении Кейстута, хотя после как будто забывает сказанное им, и, во-вторых, если бы ни одна орденская летопись не сказала бы ни слова об этом событии, то молчание их было бы понятно: рыцарям неприятно было и не следовало говорить о преступлении, в котором участие их несомненно, так как летопись, изданная Нарбуттом («Pomniki do dziejów Litwy», 26), перечисляя убийц Кейстута, одного из них называет «Мостер брат», против чего на полях оригинала приписано (кем?) «крыжак», т. е. рыцарь немецкого ордена. Участие рыцаря в убийстве Кейстута совершенно достаточно объясняет молчание орденских летописей о роде его смерти».

Это совершенно новое обстоятельство, проливающее иной свет на все событие. Нарбутт легкомысленно не придал никакой важности этой приписке. Между тем если бы было доказано, что Мостер действительно был «крыжак» (рыцарь), то участие рыцаря в убийстве Кейстута было бы фактом первостепенной важности, потому что уличало бы не только Ягайлу, но и Великого магистра в приказании удавить героя как обоим им страшного. Но каким же образом рыцарь мог очутиться тюремщиком у Ягайлы и при темнице Кейстута? Кто против имени «Мостер брат» поставил слово «крыжак»? Кто, кроме Нарбутта, видел эту приписку? Сделана ли она рукою самого летописца или какого-нибудь неизвестного читателя? Слово «брат» могло относиться и к каждому низшему лицу монашеского, даже не рыцарского ордена, клирику, равному нашему послушнику. Такое лицо могло состоять при кревской тюрьме в качестве просветителя «ягайловских живодеров». Но если Мостер действительно был «крыжак», то должно полагать, что Великий магистр, сделавший вместе с Ягайлою нападение на владения Кейстута, условился с Ягайлою убить старика и командировать рыцаря Мостера как для конвоирования его, так и для наблюдения за приведением приговора в исполнение. В последнем случае почему же Кейстут не был убит немедленно, а только на пятый день пребывания в тюрьме? Не ожидали ли убийцы, что 80-летний старец, обремененный тяжелыми цепями и повергнутый в смрадную темницу, не выдержит страшного положения своего и скончается естественной смертью, и потому не прибегали к крайней мере. В таком случае почему же не ждали долее? Или Мостер (если он был рыцарь) не мог ждать дольше и поторопил убийц, чтобы скорее возвратиться к своей когорте и отрапортовать магистру и Ягайле, что все кончено.

Ни один из этих вопросов не приходил в голову Нарбутту, и он, по обычному легковерию своему, повторил приписку «крыжак» без исторического исследования происхождения этого важного слова, как видно, не имевшего для него никакого значения.

Между тем нет повода не верить Нарбутту в действительности существования этой приписки; а потому новейшему историку не остается ничего более, как признать, что приписка к «Летописцу великих князей литовских» слова крыжак сделана рукой самого автора или же лица, не менее хорошо знавшего тогда все подробности дела, и затем считать фактом, не подлежащим никакому сомнению, личное участие рыцаря Мостера в удавлении Кейстута, а следовательно, и с ведома Великого магистра и Ягайлы.

Крашевский в поэме «Витольдовы битвы» удачно извернулся в этом инциденте. Он пишет, что Ягайло, поручив своим палачам строжайше стеречь Кейстута, сказал будто бы им, что они отвечают за него головами и что он, Ягайло, предпочитает видеть его скорее мертвым, чем на свободе. По доставлении Кейстута в темницу он в течение 4 дней и 4 ночей, отдохнул и собрался с силами настолько, что разбил свои узы и начал ломать окно, что живодеры, увидя и помня слова Ягайлы, решили между собою удавить его и потом сказать, будто он сам повесился.

Но Крашевский не авторитет, и выдумка его скорее остроумна, нежели исторична.

Крашевский, кроме того, поэтизирует момент переноса тела Кейстута в Вильну для сожжения, говоря там же:

 
Из Вильны-столицы Ягайло бежит:
Его ужасает
Убитого вид.
Литовцы, жмудины,
Рыдая, крича,
Кейстутово тело
В столицу несут,
Убийцу клянут,
Клянут палача.
 

Полагаю, что с точки зрения ученой критики все факты загадочной смерти Кейстута достаточно освещены и из них можно вывести безошибочное заключение, что Кейстут действительно был удавлен по повелению варвара Ягайлы, который, как малодушный трус и жестокий по природе, боялся своего дяди и ненавидел его.